Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 52 страниц)

И испуганно умолкла, даже зажав рот рукой, когда из установленного в самом центре лагеря конического шатра появился, откинув тяжелый полог властным движением руки, закутанный в парчу и увенчанный тяжелой прической силуэт вдовствующей королевы.

Сидящая на гладком поваленном дереве у костра Сабина запахнулась в плащ и ответила, растирая плечи под мягкой, мехом внутрь, овчиной:

– Ибо сказано в Коране: «Когда взор будет ошеломлен, луна затмится, а солнце и луна сойдутся. В тот день человек скажет: «Куда бежать?». О нет! Не будет убежища! В тот день возвращение будет к Аллаху».

По губам сидящего рядом и неторопливо протирающего меч храмовника скользнула тонкая улыбка. А леди Агнесс вспыхнула так, что ее румянец бросился в глаза даже в полумраке тлеющих углей – не иначе, как оскорбилась тем, что презренные магометане смеют писать в своей священной книге то же, что и благочестивые христиане – и велела высоким, режущим слух голосом:

– Помолчи, женщина! Твоя ересь оскорбляет слух дамы Марии.

Глупая гусыня, раздраженно подумала Сабина, слушая шорох тяжелой парчи по пыльной, осыпающейся мелкими камешками земле. Дожди, даже зимние, в землях Трансиордании были редкостью.

– Не желаете ли подогретого вина, Ваше Величество?

Вишневые, тонко подкрашенные черным глаза остановившейся в паре широких шагов от костра женщины – не глаза, а два черных провала на оливково-смуглом лице – ответили понимающим и почти одобрительным взглядом.

А ты не глупа.

С самого первого шага принцессы Изабеллы за ворота Наблуса Сабину не покидало чувство, что эти вишневые глаза следят за каждым ее движением. Ей было стыдно признаться самой себе, что она не подумала, как отреагирует на ее появление вдовствующая королева. Быть может, в глубине души она была уверена, что Мария ее попросту не вспомнит. Королевам ли запоминать лица безродных служанок, достойных лишь полировать носы королевских сапог? Но она вспомнила. И теперь изучала, рассматривала со всех сторон, словно преподнесенную очередным послом заморскую вещицу в дар Ее Величеству. Порой Сабине хотелось подойти, поднять глаза и спросить прямо, но каждый раз решимость испарялась в самый последний момент, когда до высокого малинового шатра или запряженных парой белых лошадей носилок оставалось меньше ярда.

Вы вправе презирать меня, госпожа. Мы делили одного мужчину, на которого я не имела права. Но теперь, когда у вас есть верный и любящий муж, а у меня – лишь мимолетное благоволение уже другого короля, которое закончится с его смертью, к чему вам тратить силы на хоть какие-то чувства по отношению ко мне?

Разве что из праздного любопытства. Того же любопытства, что заставляло Сибиллу стравливать благородную даму со служанкой, словно каких-то собак на королевской псарне.

И на что же ты теперь рассчитываешь? – будто спрашивали ее каждый раз почти насмешливые вишневые глаза. – Как поступишь, когда мальчик покинет этот мир? Что станешь делать, когда лишишься последней привычной тебе опоры в христианском мире?

Жить, госпожа. Не пытаясь вновь отыскать эту опору в мире магометанском.

Такие ночи – посреди гор и каменистой пустыни, с тусклой луной на черном плаще неба, едва рисующей изломы скал и обрывов – нагоняли на нее тоску. И тлеющие угли в костре вдруг обращались перед внутренним взором углями в металлической жаровне, греющей спальню в холодные зимние ночи. Плащи храмовников шелестели невесомыми шелками, окутывающими гибкие женские силуэты. Взметались в темноте белыми крыльями и рисовали по ветру абрис лица с изящным греческим носом и мягкими волнами пышных темных волос.

Расскажи историю, мама. Расскажи… о Боге.

Кувшин с шербетом летел на усыпавшие пол подушки под пронзительный крик.

Я не учила ее, Исмаил! Я не учила ее! Я не знала, что она… Как мог ты усомниться мне?!

Верно. Ты не учила, мама. И испугалась не возможного наказания, а того, что отец отвернется от тебя. Оставит тебя без его любви.

Я не могу иначе, отец. Это… сильнее меня. Важнее, чем всё, что я знала или делала прежде.

Искры вспыхивали сталью клинка, ловящего последний отблеск закатного солнца. Блестели рыжиной в аккуратно заплетенных темных волосах. Наливались кровью в сплетении алых нитей креста.

Багровая луна смотрела на нее озаренным светом лицом, одним взглядом выносящим им обоим приговор.

Я не вернусь, Сабина.

Я полюбила кафира, отец. Ты бы проклял меня, если бы узнал?

Мессир Жослен заговорил об этом на первом же привале, еще на пути к Наблусу. Заговорил так спокойно и непринужденно, словно продолжал уже начатый ими ранее, в кажущемся теперь таким далеким прошлом разговор.

– Я по-прежнему склонен думать, что это была ошибка.

Сабина растерянно подняла на него глаза, не понимая – не желая понимать, – к чему он клонит, и на губах рыцаря появилась горькая, столь печальная улыбка, от которой Сабине вдруг стало так тоскливо, словно она утратила что-то важное. Что-то, что было самой ее сутью, сосредоточием ее жизни и веры.

– Я не вправе просить тебя об этом, девочка, и уж тем более я не вправе просить за него. Но если ты найдешь в себе силы не оттолкнуть его, когда…

Когда. Жослен не сказал «если», Жослен говорил «когда», словно ни на миг не сомневался в том, что это случится.

Сабина могла бы сказать, что прошло целых шесть лет. Сабина могла бы сказать, что всё это – и жар, и шепот, и обещания в ночи, и вся ее любовь – остались далеко в прошлом. Могла бы напомнить, что у каждого из них свой путь, и попытки вернуться к тому, что осталось за спиной, не принесут им ничего, кроме новой боли. Но вместо этого выдала себя вновь.

– Вы ошиблись, мессир. Я не нужна ему.

– Я? – переспросил рыцарь со всё той же улыбкой, сделавшейся, казалось, еще печальнее. – Нет, Сабина. Я не ошибся.

И больше не произносил ни слова об этом, видя, что она не хочет, что она боится думать и подыскивать слова для своих воспоминаний. Но теперь он всегда, неотступной и почти незримой тенью, находился где-то рядом со строптивой белой арабкой или жесткой походной лежанкой из шерстяного одеяла у изножья Изабеллы и ее матери.

Все вокруг и без того берегут принцессу сверх меры. Я же буду беречь еще и тебя. Ты не знаешь этого, девочка, но порой ты очень сильно напоминаешь мне кое-кого. Кого я знал целую жизнь назад.

Принцесса Изабелла, подвижная белокурая девочка, едва ли замечала недостаток внимания со стороны одного из ее стражей, и из носилок с распахнутыми шторами, неторопливо ползущих по ухабистой горной дороге, то и дело доносился ее звонкий голосок:

– Как здесь красиво. Я никогда не была так далеко от дома. А вы были, Агнесс? Вы были в замке Керак? Насколько он высокий? Там много башен? Мадлен, передай мне сладости. Но мама! Я съем всего кусочек! Только попробую и вовсе не перебью аппетит! А мой жених? Агнесс, вы были представлены ему? Ты уже видела его прежде, мама? Он красивый? Он похож на отца?

Отцом Изабелла, верно, звала барона д’Ибелина, будучи не в силах вспомнить хоть какой-то детали об Амори.

Так интересующий принцессу замок – а в нем и терпеливо ожидающий ее приезда жених – появился на закате из дрожащего на солнце марева, последнего призрака ушедшего лета. Сабина вскинула ко лбу руку в кожаной, расширяющейся от запястья перчатке, рассматривая возвышающиеся на огромной скале песчано-серые стены и массивные квадратные башни. В Кераке не было изящества Иерусалимского дворца и, уж конечно, не было утонченности сарацинской архитектуры.

Суровый в своей простоте, с первого же взгляда внушающий чувство надежности, замок внезапно напомнил ей Уильяма.

А Рено де Шатильон, полуседой барон с загорелым до черноты и изрезанным морщинами лицом, – притаившегося в зарослях речного камыша леопарда. Впервые встретившись с ним взглядом, Сабина опустила глаза в пол и предпочла больше их не поднимать. Потому что увидела, прочитала так легко, словно это было высечено в глубине его зрачков, как на камне: Рено де Шатильону всё безразлично.

Безразлично, что скажет Балдуин, безразличен любой, даже самый прямолинейный отказ. Безразлично даже осознание, что задуманное им противно самому Господу. Какой бы грех ни решил совершить Рено де Шатильон, его не остановят ни мольбы, ни запреты. Помнил ли об этом король, когда послал в логово трансиорданского зверя женщину из числа сарацин?

– Господь всемогущий, какие страшные глаза, – жалобно прошептала Мадлен одними губами, когда барон наконец отвернулся. А Сабина вознесла небесам беззвучную молитву, когда поняла, что и в стенах Керака за ее спиной стоит молчаливая белая тень.

– Всегда проверяй, заперта ли на ночь дверь, – только и сказал ей Жослен, разом растеряв так отличавшую его от других храмовников улыбчивость, когда на следующее утро догнал ее выходящей на крепостную стену под рассветные лучи солнца и пронизывающий, частый для таких вершин ветер.

– Я посланница короля, – ответила Сабина, скорее взглядом, чем словами давая понять, что не ослушается совета, и остановилась у зубчатого бруствера, сложив руки на груди и повернув голову с поблескивающей серебряной нитью сеткой для волос. Порыв ветра взметнул разрезные рукава ее бледно-голубого блио и белый рыцарский плащ. – Он не иначе, как безумец, если…

– Ты женщина, – перебил ее Жослен с незнакомым металлом в голосе. Металлом, с которым куда чаще говорил Уильям. – Да к тому же еще и сарацинка. А он сидел в плену у сарацин шестнадцать лет, и ему, уж прости за прямоту, наплевать, что ты не имеешь к этому ровным счетом никакого отношения. Сдается мне, этого зверя весьма забавляет мысль отыграться на тебе за все его лишения. Это не король Амори, Сабина. И уж тем более не Уильям. Этот зверь изувечит тебя так, что останется только добить из христианского милосердия. И даже если потом его сумеют призвать к ответу, тебе это уже ничем не поможет.

Сабина и сама бы попыталась привлекать к себе как можно меньше внимания, зная со слов других баронов о необузданном характере хозяина Керака, а уж получив столь очевидное подтверждение своими страхам… Да будь ее воля, она бы и ночевала среди тамплиеров, но ставить Жослена в подобное положение… Уильяма она бы поставила, не задумываясь, хотя и приложила бы все усилия, чтобы скрыть свое неуместное присутствие. Но другого мужчину не смела.

Впрочем, четвертое утро в Кераке, утро свадьбы Онфруа де Торона и принцессы Изабеллы, показало, что бояться нужно было не только хозяина крепости. Он, пожалуй, оказался даже меньшим из зол.

Самые ранние, предрассветные часы прошли в безумном столпотворении на кухне, в главном зале восточной башни и даже в замковой часовне. А Сабина прониклась еще большим уважением к вдовствующей королеве, походившей теперь на непоколебимый никакими штормами горный утес и без труда решавшей любую возникающую проблему. Пожалуй, Сабина и сама бы не смогла делать этого с такой легкостью и врожденным талантом править, как это делала Мария. Куда уж там леди Агнесс и прочим.

Когда солнце поднялось к зениту, а обвенчанные молодые – сияющий от гордости жених, безусый мальчик, не имевший даже рыцарских шпор, и задумчивая, всё еще присматривающаяся, но уже, казалось, вынесшая ему положительный вердикт невеста – вышли из высоких дверей часовни, в нагревшемся воздухе вновь задрожало марево. Сабина придержала рукой вновь взметнувшиеся от порыва холодного, почти зимнего ветра разрезные рукава и подол любимого фиалкового блио – достаточно красивого и вместе с тем недостаточно броского, чтобы становиться объектом чересчур пристального внимания о стороны знатных мужчин – и замерла одновременно с дюжинами других окружавших ее людей, настороженно вслушиваясь в затихающий на башне звон колокола.

– Что это? – беспечно спросила Изабелла, поднимая к невидимому глазу источнику звука белокурую головку, украшенную изящными серебряными заколками и мелкими, словно песчаная пыль, сапфирами. Ответ принес запыхавшийся мальчик-паж с красным лицом и насмерть перепуганными глазами, едва не рухнувший на ступени перед Рено де Шатильоном.

Ответ, от которого серебристая франкская сетка вдруг показалась Сабине вцепившейся в волосы когтистой лапой, а тонкий крест с маленьким синим камушком на перекрестье впервые со дня ее крещения захлестнул шею удавкой из изящных серебряных звеньев.

– Там… сарацины!

Комментарий к Глава двадцать девятая

*Хинд – средневековое название Индии. В частности, одной из причин ненависти сарацин к Рено де Шатильону было еще и то, что его нападения ставили под угрозу торговлю с Индией.

*отрывок из второго куплета кансоны “Нет, не вернусь я, милые друзья” провансальского трубадура Бернарта де Вентадорна.

*Domine, miserere (лат.) – Господи, помилуй.

========== Глава тридцатая ==========

На закате ветер задул сильнее. В сухом, нагревшемся за день воздухе захлопало тяжелыми знаменами и поднялась серая каменная и красноватая земляная пыль. Заклубилась под копытами неторопливо – размеренным маршем, нога в ногу – выступающих на равнину перед замком лошадей. Среди этой медленно ползущей лавины грив и длинных попон особенно выделялись те кони, что не везли на спинах всадников в обмотанных тканью конических шлемах, а тащили за собой громоздкие осадные орудия, блестящие отполированным деревом и начищенным речным песком металлом. Одно… Два…

Девять.

– Что это? – тихо спросила Сабина, едва не сделав шаг назад от каменного бруствера с квадратными зубцами, но сдержавшись в последнее мгновение. Чем бы ни были эти военные машины, они еще не опасны.

Ветер унес звук ее голоса куда-то вверх, к знаменам с вороном – тем же вороном, что украшал печать Рено де Шатильона, – но Жослен, выставлявший у подножия бруствера ряд колчанов со стрелами, ее услышал.

– Требушеты*.

Слово показалось смутно знакомым. Она, верно, слышала его прежде от Балдуина. Или от Уильяма?

– Для чего они?

Рыцарь поднял голову в кольцах запыленных светлых волос, и Сабина увидела нахмуренные брови и угрюмо сжатые губы, прячущие с силой, едва ли не до скрежета, стиснутые зубы. Она и сама понимала, что обитателям Керака не стоит ждать от появления сарацин ничего хорошего, но если он так старается скрыть от нее тревогу…

– Для того, чтобы рушить стены, – ответил Жослен, и голос выдал его даже в бόльшей степени, чем весь его напряженный вид. – И башни, – прибавил рыцарь и повернул голову, рассматривая неторопливо ползущую внизу армию. – С таким количеством осадных орудий они здесь камня на камне не оставят. И даже если кто-то выступит нам на помощь уже сегодня… Первое время нам придется непросто.

– Сегодня? – повторила Сабина, решив, что это не более, чем попытка успокоить испуганную женщину, но Жослен кивнул и ответил спокойным, лишенным ласковых или утешающих ноток голосом.

– Свет.

Сабина по-прежнему не понимала, и рыцарь едва заметно улыбнулся, отчего ей вдруг показалось, что он старше ее по меньшей мере вдвое, а не на каких-то девять-десять лет.

– На вершине главной башни установлены огромные серебряные зеркала. Когда совсем стемнеет, мы используем их и факелы, чтобы послать ближайшей к нам крепости сигнал о нападении. Оттуда его передадут дальше на север, и так почти до самого Иерусалима. Ночи теперь длиннее летних, поэтому есть надежда, что к рассвету король уже будет знать об осаде. Если нам повезет… То нужно будет продержаться всего пару дней до прихода помощи.

Между ними и Иерусалимом лишь сотня миль по горным дорогам и одна переправа через Иордан. Железный Маршал должен успеть.

– Что мне делать? – спросила Сабина, не сумев подавить предательскую дрожь в голосе и стиснув в пальцах края скользких шелковых рукавов. Проклятье, вдруг подумалось ей. Какой, верно, неуместной она была здесь – среди суровых воинов и защитников королевства – в этом броском, мгновенно цепляющим взгляд фиалковом блио и шитых серебром тесных башмачках.

Жослен, судя по подаренному ей взгляду, думал о том же.

– А что ты можешь, девочка?

Сказано было без упрека, усталым голосом человека, лучше нее самой понимающего, что здесь она совершенно бессильна, но Сабина упрямо нахмурила брови, не собираясь так легко сдаваться.

– Не знаю. Скажи, что нужно, и, быть может, что-то из этого окажется мне по плечу.

Если сарацины ворвутся в замок, то вероотступницу обезглавят первой. Быть может, даже первее так ненавистных последователям Пророка тамплиеров.

Благодарю тебя, Господи. Прости мне столь странные слова, но я благодарю тебя за ту рану, что вынудила его остаться в Иерусалиме.

Или… он бросится к Кераку, не щадя себя, чтобы спасти оказавшихся в ловушке христиан? Сабина невольно зажмурилась, поняв, что от такой сумасшедшей скачки рана откроется вновь и он может попросту истечь кровью еще до того, как встретится с магометанами.

Господи, защити. Убереги не только от клинка, но и от опрометчивости.

– Вот и я не знаю, – совсем тихо ответил Жослен, вновь устремив взгляд на надвигающуюся на замок армию. – Здесь для тебя любое дело будет опасным. Но смени хоть свое платье. Если что случится, юбки тебе только помешают.

Она сменила. Бросилась в тесную комнатку, каморку с узкой кроватью, которую приходилось делить вместе с Мадлен, и, с трудом дотянувшись пальцами, распутала узел шнуровки на спине. Едва распустила тонкий, но крепкий бледно-сиреневый шнур и с неожиданным для самой себя отвращением дернула гладкую фиалковую ткань с плеч. Платье, сетка для волоса, полудюжина колечек – всё такое броское и такое пустое! Платье ее не спасет, платье не скроет цвета кожи и раскосого разреза глаз. Неужели она действительно так старается быть кем-то значимым, так рвется сравняться с благородными дамами, что готова появиться в таком виде перед армией разъяренных франкскими преступлениями магометан?

Нет. Какой в этом толк?

Сабина опустила глаза и посмотрела на ворохом лежащее вокруг ног блио. На саму себя, неловкую и дрожащую. И на кажущуюся еще смуглее кожу виднеющихся из-под белой камизы рук и босых ног. На абрис грудей под тонким хлопком, с остро проступающими сквозь ткань темными, почти черными сосками, и контур плоского живота не способной зачать женщины.

Он любил это тело не за белизну кожи или золото волос. И не за детей, которых она могла бы выносить, если бы судьба распорядилась иначе.

Сабина вдруг подумала, что он любил ее именно потому, что она была другой. Сарацинкой, не побоявшейся войти в христианский храм. Сарацинкой, которая не боялась его любить, веря, что Бог не осудит их за искреннее чувство.

И стянула камизу через голову, бросив поверх скомканного платья.

Она никогда не станет франкской женщиной. Уж точно не от того, что носит франкские платья и молится франкскому богу. И не уподобится всем тем благородным дамам, чье легкомыслие вызывало у него одно лишь раздражение. Она не будет умирать в шелках и глупой надежде на то, что ее чужеземный наряд остановит удар сабли.

Упав на колени перед массивным сундуком и роясь в ворохе скроенных на сарацинский манер блуз и шальвар, Сабина пожалела, что не сможет отыскать среди вещей хотя бы короткого кинжала.

***

Бернар еще пытался нашарить в густой предрассветной темноте холодное стремя, когда из распахнувшихся дверей дворца вылетел белый, как смерть, маршал храмовников. И словно шайтан вскочил в седло темногривого, почти сливающегося с сумраком жеребца, даже не коснувшись этих прокля́тых стремян.

– Брат Гийом!

– Все готовы, мессир! – так же зычно, вспугнув ночевавших в дворцовом саду птиц, ответил один из ожидавших маршала рыцарей. – Уже ждут за городом!

Вот уж верно, демоны, раздраженно подумал Бернар, жалея, что не велел сразу принести ему удобную скамеечку. Как женщине, но что поделать, если годы берут свое и ему уже не под силу взлетать в седло, словно какому-то юнцу с холеной бородкой? Шла бы речь об ином замке, и Бернару бы, верно, и вовсе приказали остаться в Иерусалиме, но в Кераке теперь его дети. Его наследник и единственная дочь. И…

Бога ради, старик, тебе уже минуло шестьдесят восемь. А прокля́тому рыжему маршалу – лишь тридцать два. И если тебе не примерещились от старости и слепоты те их тоскующие взгляды, неужели ты веришь, что еще можешь поспорить с ним за право лечь с красавицей-сарацинкой?

Если она не уступила маршалу прежде, то уж точно не откажет теперь, когда он бросит на магометан лавину белых плащей и красных крестов. Если, конечно… она доживет до этого часа.

Убереги, Господи. Убереги детей, убереги беззащитную девочку. Если нужно… возьми меня вместо нее.

***

Сарацины атаковали перед рассветом. Черные тени сновали среди разведенных костров всю ночь, оглашая затихшие в ожидании окрестности Керака гулкими неразборчивыми криками, но терпеливо ждали под пристальными взглядами точно таких же черных теней на крепостной стене, когда небо на востоке неуловимо посереет. И погаснут последние огни в главной, самой массивной и неприступной башне замка. Собравшихся на свадьбу принцессы знатных баронов и прекрасных дам не смущал вид вражеского войска под стенами Керака. Жослен не знал, о чем договорились между собой посланцы египетского султана и мятежного франкского бедуина, и договорились ли они вообще, но разве стала бы Мария Комнина подвергать опасности драгоценную дочь, дразня врага пиром в честь свадьбы?

И даже попади все эти благородные в плен, большинству из них лишь придется заплатить за свою свободу золотом, а потому они могли веселиться, сколько душе угодно. Жослен же себе такой роскоши позволить не мог. Даже в те годы, когда открыто звал себя младшим сыном благородного дона Жофрэ де Гареу.

Как не могла и поднимавшаяся по идущей вдоль стены каменной лестнице сарацинка в светлой шерстяной блузе и поблескивающих блестящей голубой нитью шальварах. Узкие полусапожки из оленьей кожи ступали мягко, как кошачья лапка, ночной ветер шевелил край повязанного на короткие волосы теплого платка, и весь ее вид выдавал сосредоточенную напряженность и души, и тела. Жослен повернул голову, заметив светлый, призраком возникший из темноты силуэт, и глаза молодой женщины влажно блеснули при свете тлеющих в высоких овальных жаровнях углей.

– Ты хоть немного спала?

Вставшая у стен Керака армия стерла последние границы, что еще оставались между провансальским рыцарем с аквитанским выговором и дочерью сарацинского купца с тонким серебряным крестом между полускрытыми воротом блузы ключицами.

– Нет. Не могу уснуть, – тихо ответила Сабина и посмотрела вперед и вниз, в черноту рукотворного каменного обрыва со вспыхивающими на его дне искрами костров. Содрогнулась, услышав призыв совершить предрассветную молитву, но не двинулась с места. Только губы, посеревшие, будто совсем обескровленные, шевельнулись в ответ на крики пришедших с армией муэдзинов.

Беззвучно, но вместе с тем отчетливо прошептав «Pater noster».

Бога ради, Вилл, какой же ты глупец. Неужели ты этого не разглядел? Она напугана, она почти плачет, но она здесь, а не прячется среди смеющихся баронов, надеясь на их защиту. Неужели тебя действительно никто прежде не любил, раз ты побоялся ответить, когда к тебе тянулось такое сокровище?

– Какая несправедливость, – пробормотал Жослен себе под нос, но она услышала и вопросительно подняла на него блестящие в темноте глаза. – Он мой друг, и я люблю его, как брата. Но он тебя не заслужил.

Длинные ресницы медленно опустились, и нежные губы разошлись в печальной улыбке.

– Ты не прав. Ему очень тяжело. Я знаю, пусть сам он, верно, никогда не признáется в этом ни мне, ни кому-либо еще. И он заслуживает гораздо бóльшего, чем одну только меня.

Черные ресницы поднялись вновь, и из глубины темных глаз на него вдруг посмотрели другие, серо-стальные с голубоватым отливом.

Ты… ждешь меня там?

– Можешь… мне кое-что пообещать?

– Что? – тихо спросила сарацинка, и наваждение пропало, развеевшись при первом же звуке ее голоса.

– Если я не переживу эту осаду… Скажи ему, что я не хочу для него такой же судьбы.

Она не поняла так, как должен был понять Уильям, нахмурила изогнутые полумесяцами брови, решив, что он говорит о слишком частой для тамплиеров смерти в бою, но послушно кивнула.

– Именно так скажи, – попросил Жослен. – Он… поймет, о чем я.

Звезды на востоке побледнели, сливаясь с медленно сереющим небом.

– Что мне делать? – повторила Сабина, и загомонившие внизу дюжины и сотни голосов почти заглушили ее слабый шепот.

– Что ж, если не боишься, то… Думаю, лекарям понадобятся все имеющиеся у нас свободные руки, – ответил Жослен, вынимая из приставленного к стене колчана первую стрелу. Обмотанный пучком сухой травы и щедро облитый маслом наконечник замер в опасности близости от тлеющих углей.

Сабина успела спуститься вниз по отполированной сотнями и тысячами ног лестнице, когда он поднял руку в боевой перчатке, крепко сжимая древко лука, оттянул двумя пальцами тетиву, разворачивая корпус так, чтобы белое оперение легло поперек груди, и темноту прочертила огненным росчерком первая горящая стрела, убившая чью-то лошадь.

Ну же, прокля́тые шайтаны. Не прячьтесь за своими шатрами и осадными орудиями. Подойдите ближе.

***

С каждой пройденной дюжиной миль король Иерусалимский бледнел и давился кашлем всё сильнее. Его носилки везла пара чистокровных белых арабок, послушных малейшему движению поводьев и не проявивших бы вздорного нрава даже перед лицом диких зверей или вражеских армий, а потому всегда двигавшихся плавно и чудовищно неторопливо. Король не мог позволить себе нестись во весь опор – Бернар всерьез опасался, что вздумай Балдуин сделать нечто подобное, его иссушенное болезнью тело попросту рассыплется на части, – но упорно подгонял всех остальных.

– Быстрее, – сипел король в ответ на вопросительные взгляды баронов и верных рыцарей. – Не ждите, если я отстану. Моя сестра и мачеха нуждаются в вас.

В них нуждался весь Керак, и Бернару самому хотелось дать коню шпор и во весь опор броситься к возвышающемуся где-то вдалеке, еще невидимому для глаз замку. Но для него подобная выходка была не менее опасна, чем для умирающего короля. А вот маршал храмовников, скрывший отливающие рыжиной волосы под тяжелым шлемом, но по-прежнему легко узнаваемый благодаря росту и размаху плеч, без конца метался из начала колонны к королевским носилкам и обратно. Бернар не слышал, о чем тот говорил с королем – был слишком далеко от носилок, да и голос тамплиера звучал гулко и неразборчиво из-под топфхельма, – но маршал, видно, был полностью солидарен с Балдуином. Когда они пересекали Иордан, подняв в сырой осенний воздух целое море брызг, Бернару даже показалось, что взбудораженный храмовник готов броситься в реку верхом на коне, не ища броду, и переплыть ее, даже не сняв кольчуги.

Ариэль тоже заметил, но молчал до самого привала, сделанного, лишь когда небо вновь почернело и вспыхнуло мириадами не по-осеннему ярких звезд. Уильям потребовал карту, едва спешившись с покрытого пылью и пеной коня и бросив поводья нерасторопному, зябко потирающему замерзшие руки оруженосцу. И заявил, сощурив глаза и внимательно разглядывая черные линии в неровном свете факелов:

– Мы движемся слишком медленно.

– Бога ради, Вилл, – устало ответил Ариэль, с трудом переставляя задеревеневшие от непрерывной скачки ноги, но упрямо следуя за ним в едва поставленную на сухой каменистой земле маршальскую палатку. – Мы загоним лошадей.

– Пусть! – мгновенно разъярился Уильям, обернувшись через плечо, но опустившийся тяжелый полог заглушил звук его голоса для оставшихся снаружи братьев.

– Нет, не пусть, – по-прежнему устало, но непреклонно ответил Ариэль, качнув головой, и на единственный глаз неряшливо упали грязные спутанные волосы, на мгновение смазав застывшее на чужом лице жуткое выражение отчаяния. – Если лошади падут, то мы уж точно не сможем никому помочь. Не успеем, понимаешь?

Уильям смотрел на него так, словно и в самом деле не понимал. Ариэлю оставалось только гадать, о чем он сейчас думал.

Она обернулась. Сабина обернулась на него с седла, прежде чем подобрать поводья и лишь слегка, едва ощутимо, тронуть лошадиные бока блестящими на солнце серебряными шпорами. Сабина посмотрела прямо ему в лицо, и этот взгляд почему-то совсем ему не понравился. Тем невысказанным прощанием, что вдруг померещилось Уильяму в тонко подведенных карих глазах.

– Они там… – собственный голос казался чужим и каким-то хриплым, словно он заговорил впервые после долгих лет молчания и горло теперь царапала изнутри забившаяся туда грубая каменистая пыль. – Она там, Ариэль. А я ничего не могу сделать.

Ариэль промолчал. Не нашел слов. Льенар бы нашел, но Ариэль не Льенар, и ему нечего было сказать в ответ на это признание. Быть может, Ариэль даже осудил, потому что помнил еще то сказанное Уильямом в горах Масиафа четыре года назад.

Я отказался от нее.

Ариэль мог бы ответить, что это никакой не отказ, если теперь он мечется, словно загнанный в клетку зверь. Но Ариэль промолчал, и Уильям был благодарен ему уже за это.

– Отдохни, – только и попросил друг, но даже этой просьбы Уильям выполнить толком не смог, просыпаясь, казалось, в то же самое мгновение, когда закрывал глаза. Видя огонь и брызжущую на стены кровь, и вскакивая со сдавленным криком, когда перед глазами вновь и вновь появлялось страшное видение сарацинского копья на фоне черно-красного от зарева пожара неба. С отрубленной, смотревшей сквозь него невидящими темными глазами головой.

Они не пощадят. Ни Жослена, потому что он тамплиер, ни ее, потому что с первого же взгляда признают в ней сарацинку. Они расправятся с ней даже страшнее, чем с Жосленом, потому как Жослен для магометан всё же франк и чужак. А она… Предательница.

Правый бок рвало болью при каждом движении, но крови из-под тугой повязки сочилось немного. Ничего, справимся. Рана уже поджила и не так опасна. Бывало и хуже. Гораздо хуже. А теперь ему всего-то и нужно, что успеть добраться до Керака прежде, чем тот окажется в руках магометан.

Прежде, чем она пострадает.

Сабина… Ты только держись. Слышишь? Мы уже близко.

Сабина не слышала. Она тянула изо всех сил, напрягая содранные, гудящие от усталости руки и кашляя от застилающего глаза едкого черного дыма, когда раненый рыцарь в котте с гербом де Шатильонов вдруг дернулся в руках тащивших его женщин, и на смуглое лицо и шею склонившейся над ним сарацинки брызнуло густой темной кровью.

Мадлен завизжала.

Комментарий к Глава тридцатая

*требушет – метательная машина для осады городов и замков.

========== Глава тридцать первая ==========

Клубящаяся в воздухе пыль смешивалась с пеплом и превращала людей в смутные тени-призраки, возникающие из дымных клубов, будто из ниоткуда, и точно так же исчезающие в никуда. Солнце поднялось над горизонтом несколько долгих – показавшихся ей вечностью – часов назад, но над Кераком словно простерлась длань Аллаха, погрузив неверных во мрак.