Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

Где же ты? Что с тобой? Скажи мне хотя бы, что ты в безопасности, недосягаемый для сарацинских стрел и клинков.

Она бормотала, просила, умоляла, сдерживая рвущиеся из груди – не то от страха, не то от радости, что может увидеть его хотя бы так – всхлипы, но тишину нарушал только тихий плеск реки и ее собственный, дрожащий от переполнявших ее чувств голос. Пока его объятия вдруг не сделались крепче, словно он очнулся от полусна, и окаймленные короткой бородой губы не прошептали, почти касаясь ее уха:

– Побудь со мной. Хотя бы во сне.

Сабина зажмурилась и еще сильнее прижалась к его груди, готовая быть где угодно и как угодно, если этим она могла выцарапать у судьбы несколько лишних мгновений рядом с ним. И вместе с тем похолодела, поняв, что значат эти слова. Война разгоралась с новой силой. И пока магометане не отступят, пока не побегут, бросая оружие и отказываясь даже от намерений завоевать Святую Землю…

Уильям не вернется к ней.

========== Глава двадцать вторая ==========

С вершин острых, возвышающихся над узкой тропой скал сыпалась в такт порывам ветра мелкая каменная крошка, отчего немедленно появлялось ощущение, что кто-то крадется поверху неслышным шагом, пристально наблюдая за неторопливо едущим по тропе отрядом. Несколько сержантов из числа новобранцев, едва успевших ступить на Святую Землю, нервно дергали поводья при каждом подозрительном звуке или шорохе, а пекарский сынок демонстративно расправил плечи под белым плащом и вскинул подбородок. Делал вид, что такой бывалый воин безразличен ко всяким мелочам вроде осыпающихся камешков. Уильям повернул голову всего один раз, впервые услышав тихий шелест, успел заметить краем глаза мелькнувшую сверху тень, но виду не подал и продолжил путь с непроницаемым выражением лица. Слуги Старца Горы наверняка увидели их отряд еще на подходе к хребту Джебель-Бахра и теперь внимательно следили за четырьмя рыцарями и двумя дюжинами сержантов, ни на мгновение не спуская с них настороженных темных глаз.

– Не нравится мне это, – первым не выдержал Ариэль, заговорив тихим голосом, к тому же мгновенно заглушенным воющим где-то над скалами ветром. Жослен промолчал, глядя куда-то между ушей своей лошади. Если пекарский сынок лишь делал вид, что ему нет дела до каких-то ассасинов, то аквитанец – или кто он там на самом деле? – был по-настоящему равнодушен к происходящему вокруг. Смотрел на всё пустыми, будто мертвыми глазами, и только губы порой шевелились, едва слышно нашептывая покаянную молитву.

– Miserere mei, Deus, secundum magnam misericordiam tuam.*

Будь милосерден ко мне, Господи, по великой милости Твоей.

После смерти Льенара из Жослена будто вынули душу, оставив одну лишь пустую оболочку, не способную даже обнажить клинок. Льенар защищал его точно так же, как и остальных своих рыцарей, а Жослен даже не успел попросить прощения за брошенные в пылу ссоры оскорбления. И теперь это разъедало его изнутри, словно неизлечимая болезнь.

Уильям всерьез полагал, что такому рыцарю место в лазарете, а не в направляющемся собрать дань с ассасинов отряде, но возглавивший Орден в отсутствие Великого Магистра Арно де Торож ответил, что теперь у них на счету каждый тамплиер. Словно когда-то было иначе. Но, по счастью, он отправил Жослена не в очередной бой с магометанами, в котором того немедленно бы убили, а всего лишь на поклон к ассасинам. Впрочем, на поклон – это слишком сильно сказано. Уильям никакому Старцу Горы кланяться не собирался.

– Чего они шуршат там, как крысы? – продолжал ворчать Ариэль, оглядываясь на очередной шорох осыпающихся камешков и невольно стискивая в пальцах длинную, успевшую потемнеть от времени и частых прикосновений рукоять арбалета.

– Следят, чтобы мы не заблудились, – мрачным тоном бросил Уильям и откинулся назад в седле, когда тропа резко пошла вниз и камешки теперь полетели и из-под копыт его жеребца. Рана от стрелы на спине отозвалась короткой вспышкой боли в правое плечо и лопатку, а в прижатую к задней луке поясницу неприятно вонзились звенья кольчуги, ощущаемые даже сквозь плотный стеганный поддоспешник.

Ариэль помолчал у него за спиной, а затем ответил:

– Льенар бы сказал точно так же.

Ариэль теперь говорил о брате постоянно, словно это могло вернуть того к жизни. Уильям не знал, как на это отвечать. У него и не было никогда старших братьев. А младшие… Последний раз он видел их так давно, что уже не смог бы вспомнить в точности их лиц. У Гая волосы и глаза были темные, у Генри – светлые, но в остальном… Гай и Генри остались в другой жизни, а в этой только и были, что кровь, песок и могилы друзей. Он пытался держаться не столько ради себя, сколько ради других. Как в тот миг, когда увидел застывшее лицо и почувствовал, будто сама земля ушла у него из-под ног, но в следующее мгновение вновь бросился в бой, не щадя ни врагов, ни самого себя. Сражаться, несмотря ни на что, сражаться до последней капли крови, даже когда внутри всё разрывается от боли, потому что с этой смертью ничего не закончилось. Еще есть сотни и тысячи тех, кому нужна помощь и живой щит, кто-то из них далеко, а кто-то совсем рядом и может в любое мгновение погибнуть от стрелы или удара сабли, если Уильям не успеет этот удар отвести. А потому он поднимется вновь и сожмет рукоять меча, даже если глаза застилает от слез и хочется кричать от того, как несправедливо у него отобрали первого, кто когда-то поверил в него.

Льенар был больше, чем другом и наставником. Льенар относился к нему почти так же, как и к Ариэлю, хоть их и не связывала единая кровь. И Льенар бы не простил ему опущенный клинок. Уильям цеплялся за эту мысль, пока рубил одного врага за другим. И даже после этого, когда рубить стало уже некого, но внутри всё будто заледенело и собственное тело казалось чужим.

– Не знай я, что вас связывает, – едва слышным, срывающимся шепотом сказал ему Ариэль, когда они в первый раз вонзили в землю лопаты, чтобы выкопать могилу единственному человеку, которому всегда было дело до них обоих. – И подумал бы, что ты железный.

И только тогда в нем словно что-то разорвалось и больно обожгло глаза, заставив даже выронить лопату из рук, прежде чем наконец хлынуло из груди сдавленным воем раненого зверя. Потому что Льенар бы сказал точно так же.

Льенар бы усмехнулся, глядя на него своими яркими, пронзительно-голубыми глазами, и съехидничал, что с такой упрямой привычкой держать лицо Уильяму никакие доспехи не нужны. От него, мол, сарацинские стрелы и без брони отскакивать будут.

Сарацины за это заплатят. Он только и мог думать об этом последние несколько дней, лишь на короткое время забываясь полным кошмаров и непонятных видений сном и просыпаясь от боли в раненой спине, вызванной малейшим неосторожным движением. Они все заплатят за эту смерть. Но сначала придется платить Ордену, чтобы выкупить из магометанского плена почти три сотни верных рыцарей.

Чем же мы так прогневали тебя, Господи?

Великий Магистр в плену, на троне умирающий король, который мог бы стать величайшим правителем Святой Земли, будто судьба хоть немного благосклоннее к этому ни в чем неповинному восемнадцатилетнему мальчику, и само королевство, казалось, гниет заживо, руками своих баронов сводя на нет все усилия Балдуина. А впереди только кровь и раскаленный под солнцем песок.

Если они придут, это будет бойня. А они придут.

И кто поведет нас, если ты мертв? Кто возглавит, зная заранее, что надежды нет, но вместо того, чтобы сдаться, вырвет победу у сарацин, несмотря ни на что?

Ему было легко сражаться, зная, что за спиной – пусть и не буквально – всегда есть кто-то, кто даст совет в трудную минуту. Кто всегда будет знать, как поступить, если Уильям столкнется с чем-то, что окажется ему не под силу. У стен Баальбека был Льенар, при Монжизаре рядом стоял сам Великий Магистр, и Уильям знал, что даже если он в чем-то ошибется, ему всегда укажут на ошибку до того, как она станет непоправимой. Идти вперед Уильям не боялся никогда. Но делать это было куда проще, когда рядом был кто-то, кто всегда готов поддержать.

Даже в лондонской прецептории, когда он стоял на пороге совершенно новой жизни, готовясь сжечь за спиной все мосты и навсегда лишить себя возможности вернуться, его поддерживали. Что бы ни говорил мессир Ричард, в глубине души он хотел, чтобы Уильям стал одним из братьев Ордена. Уильям видел это затаенное желание в глубине голубых глаз английского Магистра и чувствовал безмолвную, невольно противоречившую всем словам Гастингса поддержку. Каким бы безумным ни казалось его решение всем остальным, Уильям знал, что кто-то всё же одобряет этот поступок. Как невольно одобряли его и потом. Льенар одобрял едва ли не всё, что Уильям говорил или делал.

Повезло тебе, что ты в тамплиеры ушел, пока Плантагенет еще в силе.

Она хоть красивая была?

А ты, брат Уильям, не так плох, как казалось на первый взгляд. Боец, конечно, посредственный, но ход мыслей у тебя, как правило, верный.

Ты знаешь, что всегда можешь на меня рассчитывать.

Он знал. Он привык и не стыдился того, как порой становился зависим от этого одобрения. Даже когда Льенара не было рядом, Уильям думал о том, что услышал бы от него, если бы пришел за советом. Даже мучаясь этим неправильным, порой почти постыдным влечением к Сабине, он убеждал себя в мыслях, что Льенар бы это понял. Льенар понимал даже то, о чем Уильям никогда не решился бы сказать вслух. О чем Уильям порой не решался даже думать.

И теперь ему, оглушенному поражением и чужой смертью, вдруг показалось, что и Орден, и он сам были обезглавлены в том бою. Льенар всегда казался непобедимым. В него стреляли из луков, его рубили саблями и даже топорами, но там, где другие умирали в мучениях, Льенар только кривил губы в своей любимой усмешке и отвечал ударом даже не дрогнувшей от боли руки. Он не мог умереть. Он не мог их оставить.

За кем нам идти, если тебя больше нет?

Значит, кто-то должен занять мое место. Ты не думал об этом, мальчик? Тебе страшно, и потому ты забываешь, как все эти годы был важен ты сам. Ты не задумывался, почему я с самого начала выделил именно тебя? Почему именно ты был тем, кто повел атаку на стены Баальбека, хотя там был и я, и десятки других рыцарей? И почему при Монжизаре Магистр доверился тебе, а не кому-либо иному? Рядом с ним ведь тоже хватало братьев куда старше и опытнее тебя.

Уильяму захотелось ответить, что он не готов. Закричать во весь голос, споря с призрачным шепотом в шелесте ветра и осыпающихся камней, что он не справится с этим. Как уже не справился на Западе. Выиграть пару сражений не так уж и трудно, особенно когда сам Господь на твоей стороне. Но быть таким всегда? Всегда рубить не дрожащей рукой, даже если бой идет уже не первый день, и ни на дюйм не склонять головы даже в самый темный час, когда вокруг остались одни только враги? Подниматься вновь после самого страшного удара, какой он только мог представить, не позволяя себе ни крика, ни даже стона и лишь кривя губы в снисходительной улыбке, наводящей ужас на врагов? У него хватило сил – пусть он и сам не понимал в тот миг, откуда они взялись, – рубить магометанам головы, когда за спиной лежал мертвый друг, но Льенар ждал от него слишком многого, если верил, что Уильям сумеет оставаться таким и впредь. Это больше, чем просто рыцарь. Даже больше, чем командор крепости. Это знамя воплоти, не знающее боли, сомнений и ошибок. А он всего лишь человек.

Я не смогу…

Но ведь именно его выбрали командором Газы. Как и посланником к Старцу Горы. И разве сам он не желал бóльшего, чем быть всего лишь одним из многих тамплиеров?

Желал. С самого начала, с самого своего вступления в Орден и порой даже сильнее, чем жаждал любви Сабины. Но ведь не такой ценой. Он никогда не хотел занимать чужое место. Тем более, место друга и наставника.

Тебе придется, мальчик. Именно знамя нам сейчас и нужно.

Где-то совсем рядом, всего в ярде от едущего первым всадника, вновь посыпалась мелкая каменная крошка, заставив его очнуться и бросить на скалы короткий взгляд. Ассасины уже не таились, бросая на храмовников тени то с правой, то с левой стороны от тропы. Будто пленников сопровождают, а не гостей. Впрочем, вряд ли сами ассасины когда-либо радовались таким гостям, приходившим к ним с одними лишь требованиями, не снимая с поясов мечей.

– М-мы уже близко? – тихо спросил пекарский сынок, с трудом сумев подъехать поближе на узкой тропе, и залился слабым румянцем, недовольный своей запинкой. Уильям чуть повернул голову в кольчужном капюшоне, посмотрел на него искоса – Эдвард от этого взгляда покраснел еще сильнее, вновь почувствовав себя не опоясанным рыцарем, получившим белый плащ за доблесть в бою, а обыкновенным сержантом, – и наконец ответил ровным, почти равнодушным голосом:

– Еще полмили.

Карту Эдвард видел, как и Ариэль, но либо совсем ее не запомнил, либо попросту не был обучен ее читать. Кто знает. И среди благородных порой находились мужчины, державшие карты вверх ногами. Чего уж ждать от пекарского сынка и бывшего сержанта? Плащ ему, быть может, и дали, но для того, чтобы стать хотя бы командором рыцарей, одного белого цвета одежд было недостаточно.

Полмили на узкой петляющей тропе, где можно было лишь изредка ехать по двое, по ощущениям превратились в по меньшей мере полторы. Да еще и приходилось растягиваться длинной цепочкой из одиночных всадников, к тому же открытых для нападения с острых, почти отвесных скал, будто тисками сжимавшихся вокруг. Скалы превращали тропу в подобие узкого желоба, в котором некуда было бежать и негде было укрыться.

Идеальное место для засады, рассеянно думал Уильям, слушая шорохи и шелест вокруг. И идеальные мишени в белых плащах. Вздумай Старец Горы их перебить, и его фидаи управятся одним-двумя залпами из луков.

Старец, впрочем, не намеревался избавляться от посланников тамплиеров раньше времени. Возможно, ему было интересно, зачем они прибыли. Или, что было куда вероятнее, глава ассасинов давно уже знал о целях храмовников и теперь тратил последние мгновения на раздумья, как ответить на очередное их требование. Любопытно, всё так же равнодушно думал Уильям, почему этот хитрый низарит* вообще позволяет им собирать дань с его секты? Неужели действительно так боится рыцарей в белых плащах, что готов закрыть глаза даже на вероломное – иначе и не скажешь – убийство собственного посланника к ныне покойному королю Амори?

Эта мысль немедленно пробудила в нем другое воспоминание. О теплых, отдающих последний жар заходящего солнца плитах во дворе Храма Гроба Господня и раскосых медово-карих глазах, при виде которых в груди вдруг замерло что-то незнакомое. Что-то, чего, как он думал, там никогда и не было. Быть может, из-за того, как удивительно и почти невероятно она была красива в тот момент. Даже несмотря на то, что он только и увидел, что эти глаза на скрытом чадрой лице.

Даже тогда он уже знал, почувствовал каким-то неведомым ему самому образом, что женщины прекраснее нее не найти во всем христианском мире. Если бы только можно было вернуться и хотя бы просто сказать ей об этом.

После смерти Льенара это стало невозможным.

Крепость ассасинов – грозный, возвышающий на огромной светло-серой скале Масиаф – встретила их гостеприимно распахнутыми воротам. Тропа здесь уже не петляла, а поднималась вверх ровной и куда более широкой дорогой, явно бывшей творением человеческих рук, а не природы и времени. Старец Горы, верно, совсем не боялся, что кто-то может явиться под эти стены во главе армии и осадить твердыню ассасинов. Таких глупцов и самом деле были бы единицы, если сам Салах ад-Дин, чью мудрость и полководческий талант признавали даже его враги, отступил от стен Масиафа ни с чем, не успев даже взять крепость в осаду. Секта низаритов сумела внушить ужас самому Мечу Ислама, объединившему под своей рукой десятки прежде враждовавших эмиров и ныне возглавлявшему многотысячную армию. Но почему-то эта же секта покорно склоняла головы перед горсткой – всего лишь несколько сотен – рыцарей в белых плащах.

Пекарский сынок уставился на светлые, казавшиеся вблизи неимоверно высокими, стены Масиафа с непозволительным для храмовника благоговением. Сколько бы Эдвард ни прожил в Святой Земле, он порой удивлялся творениям магометан, словно неопытный мальчишка-оруженосец. Уильям, вздумай кто-нибудь задать ему подобный вопрос, и сам бы признал, что не ожидал подобного размаха от горстки еретиков, по слухам получившей свое имя за постыдную страсть к гашишу, но возложенная на него миссия требовала сохранять невозмутимый вид. Да и с белыми стенами Иерусалима Масиафу всё же было не сравниться.

На внутреннюю роскошь крепости Уильям тоже взирал с равнодушием, а низко сгибающиеся в поклоне слуги ассасинов и вовсе вызывали в нем какое-то непонятное отвращение. Возможно, от того, что он почти не сомневался: ни один свободный, имеющий право поступать по собственной воле человек никогда не станет лебезить так перед другим, каким бы важным гостем тот ни был. И в особенности перед тем, кого в мыслях называет неверным.

Покорные рабы, пестрые ворсистые ковры, украшающие собой стены предложенных ему комнат, и едва уловимый аромат каких-то благовоний, пропитывавший, казалось, каждый дюйм Масиафа, навевали на Уильяма какую-то непонятную и неприятную тоску. Что ассасины пытаются спрятать за всей этой роскошью и сладковатыми запахами? Грязь и кровь пыточных камер в подвалах крепости?

Даже вода для омовения, казалось, пахла как-то неправильно, словно кто-то щедро вылил в нее целый пузырек масла для притираний сродни тем, что так любят женщины Святой Земли. У Сабины было такое, но тонкий запах жасмина всегда казался ему удивительно нежным и свежим, отчего хотелось уткнуться носом в ее мягкие локоны и просто вдыхать этот аромат снова и снова. А здесь будто пахло сладковатым гниением мертвой плоти. Уильям с трудом заставил себя ополоснуть в этой воде руки и лицо, смывая дорожную пыль, и провел пальцами по бороде, стряхивая теплые капли с коротких жестких волосков. Теперь он никогда не отмоется от этого запаха.

И снаружи, сквозь занавешенное тончайшим золотистым газом стрельчатое окно, не доносилось ни единого звука, кроме воя ветра, попавшего в ловушку между отвесными скалами. Словно вся эта огромная крепость вымерла в одно мгновение, едва за тамплиерами закрылись резные двери отведенных им покоев. Или в ней с самого начала не было ни единой живой души. Один только ветер да призраки с отравленными кинжалами в рукавах.

Уильям отстраненно подумал, что Старец Горы весьма преуспел в запугивании своих недругов. Даже ему, бывалому воину, становилось не по себе от безмолвной цитадели ассасинов. Пожалуй, даже сражаться при Монжизаре против в десятки раз превосходящей их число армии было куда проще, чем просто стоять посреди звенящей тишины Масиафа, неосознанно ожидая, что малейший шорох в этих стенах может обернуться вероломным ударом в спину. Привыкшие вести сражения по иным правилам, нежели тамплиеры, ассасины притаились по углам и потайным ходам своей крепости, внимательно следя за каждым шагом посланников Ордена сотнями настороженных глаз. Уильям решил про себя, что чего бы ему ни пришлось увидеть в Масиафе, удивления и уж тем более постыдного страха он врагам не покажет.

А потому даже не вздрогнул, когда очередной низарит появился у него за спиной будто из ниоткуда. Но слова проговариваемой про себя молитвы свинцовой тяжестью застыли в горле, едва не заставив поперхнуться так, словно он шептал ее вслух. Еще за мгновение до этого Уильям был твердо уверен, что в покоях нет ни единой живой души, кроме его собственной, но слуги Старца Горы обладали не иначе, как способностью возникать из воздуха.

Или, опомнился Уильям, стряхнув леденящее оцепенение, посланец появился из потайного хода за одним из пестрых ковров, развешенных по стенам так, что не было видно даже дюйма каменной кладки. Ассасины, несмотря на их поистине жуткую славу, всё же были людьми, а не порождениями магометанского Иблиса*, и вряд ли были обучены проходить сквозь сплошную стену. А значит, Старец питает слабость к дешевым трюкам.

– Мудрейший господин Рашид ад-Дин Синан рад приветствовать воинов Ордена Храма в стенах Масиафа, – витиевато начал очередной слуга Старца почтительным тоном, в котором всё же нет-нет да проскальзывали едва уловимые нотки самодовольства. Не иначе, как уверен, что до этого мгновения тамплиер даже не догадывался о его присутствии.

Прекрасно, мрачно подумал Уильям, нарочито медленно поворачивая голову и рассматривая незваного гостя с напускным равнодушием. Ассасины, по всей видимости, считают храмовников не только неверными, но еще и глухими.

Пожелания долгой жизни – очевидно неискренние – и прочих благ Уильям выслушал молча, не меняя выражения лица и демонстративно сложив руки на груди. Так же, как и заверения в бесконечном уважении и торжественные обещания выполнить любое пожелание столь почетных гостей. Эта игра, в которой враги притворялись верными друзьями, не выпуская из пальцев рукояти кинжалов, Уильяму решительно не нравилась, но других правил ассасины не признавали, а сам он не решился бы поставить под удар исход встречи со Старцем Горы. Ему и без того придется диктовать условия, которые вряд ли будут по нраву гордецу, ужаснувшему даже Салах ад-Дина, а потому Уильям не считал себя в праве навязывать Старцу и его слугам еще и манеру вести беседу. Оставалось слушать цветистые речи ассасина и стараться отвечать так же витиевато. Зря он всё же никогда не воспринимал всерьез стихосложение. Сейчас бы это умение очень пригодилось.

– Воины Храма желают узнать, когда мудрейший Рашид ад-Дин Синан удостоит их личной встречи, – наконец сказал Уильям, решив, что пора прервать поток ассасинского красноречия. Иначе они до поздней ночи с места не сдвинутся.

У посланца недовольно дрогнули губы – мало того, что презренный кафир вел себя так, будто могущество ассасинов совершенно его не впечатляло, так еще и требовал подать ему мудрейшего имама*, словно еду на блюде, – но в следующее мгновение смуглое лицо ассасина вновь сделалось непроницаемо-учтивым.

Старец Горы, как оказалось, готов лицезреть воинов Храма сию же минуту, если те, конечно, не желают отдохнуть после долгого пути. Воины в лице Уильяма желали и еще как – тем более, в таких богато обставленных покоях, да и хорошо бы сменить повязку на ране, – но одновременно с этим предпочли бы ночевать где угодно, но только не в крепости ассасинов. Слишком серьезными были опасения, что роскошная постель с заходом солнца обернется сотней ядовитых змей. Вполне возможно, что и буквально. Кто знает, сколько в этой крепости потайных ходов. Змеи могли посыпаться и с потолка.

Посланцу Уильям всего этого, конечно же, не сказал, но судя по промелькнувшей на смуглом лице тени, тот и сам был не прочь подложить неверному пару-тройку гадюк. В крайнем случае, всадить в спину кинжал. Но в ответ лишь молча поклонился и жестом предложил следовать за ним.

Узкие высокие коридоры Масиафа тоже напоминали змей, сплетающихся в непроходимый лабиринт без входа и выхода, каждый камень в котором выглядел точной копией соседнего. Уильям поначалу запоминал повороты и ответвления ходов, по которым его вел ассасин, но вскоре бросил это бесполезное занятие, поняв, что выбраться отсюда, не выучив заранее расположение всех коридоров, попросту невозможно. Коридоры Масиафа будто были рукотворной копией горных троп вокруг крепости, точно также извивавшихся и переплетавшихся между собой, превращаясь в поистине идеальное место для того, чтобы избавляться от врагов. Сколько неугодных Старцу Горы людей уже заплутало среди скал и сорвалось в какую-нибудь пропасть или сгинуло в глубине темных узких коридоров?

На десятом повороте Уильям отстраненно подумал, что это может быть еще одна попытка запугать непрошенных гостей. А коридоры потому и кажутся похожими один на другой, что ассасин намеренно водит его кругами, пытаясь преувеличить размеры крепости. И мысль покинуть Масиаф до заката с каждым новым поворотом казалась Уильяму всё более верной. Лучше уж и в самом деле ночевать где-нибудь в горах – и чем дальше отсюда, тем безопаснее, – чем рискнуть закрыть глаза под крышей у наемных убийц, опаснее которых христианский мир еще не видел. И даже если он вздумает так рискнуть собственной жизнью, то заснуть всё равно не сумеет, слишком взбудораженный ожиданием предательского удара из темноты.

Очередной коридор наконец закончился широкой, окованной металлом дверью толщиной с ладонь. Такую дверь разве что тараном и удастся с петель снять, но к удивлению Уильяма, за ней оказался всего лишь широкий светлый балкон сродни тому, что он видел когда-то во дворце иерусалимских королей. Ветер здесь не выл, как за окном отведенных ему покоев, а лишь слегка шевелил распущенные по плечам волосы и осторожно касался лица, еще сильнее напоминая о той ночи и освещенном лунным светом тонком девичьем силуэте. Уильям невольно сделал шаг вперед, почти воочию увидев, как выглядывающее из-за облаков солнце на мгновение обрисовало золотыми лучами контур этого силуэта, и посмотрел вниз, завороженный открывающимся с балкона видом горной пропасти. Скала, на которой возвышалась крепость, с этой стороны была скошена почти отвесно, не оставляя ни единого выступа, за который мог зацепиться сорвавшийся с балкона человека. А впереди горел, уже клонясь нижним краем к острым каменным пикам, солнечный диск, медленно приобретая закатный рыже-розовый оттенок и окрашивая им голые серые скалы. Свет играл на острых гранях, отражаясь и преломляясь, слепя глаза и вместе с тем приковывая к себе взгляд.

Воздух за спиной шевельнулся вновь, безмолвно предупреждая, но Уильям поначалу даже не обратил на него внимания, пораженный этой красотой, рождающейся почти что из ничего, благодаря одному лишь солнечному свету и серым камням.

– Мир тебе, храмовник, – шелестом змеиной чешуи прозвучал позади него незнакомый голос. Уильям повернул голову и встретился взглядом с неподвижными, будто мертвая вода, темными глазами. Глава низаритов смотрел в упор, не моргая, и в темных зрачках не отражалось даже светящего ему в лицо розоватого света. Будто два черных омута, бездонных колодца, равнодушные ко всем бедам и радостям простых смертных. Уильям, будучи тамплиером, привык – и не без гордости – считать себя лишенным многих мирских страстей – пусть он и не в силах был избавиться от всех свойственных мужчинам слабостей, – но Старец Горы словно и живым человеком не был. Темная призрачная тень, сброшенная змеей кожа, в которую Аллах пожелал вдохнуть жизнь и придать ей подобие человека.

– Мир тебе, мудрейший, – так же негромко, как и ассасин, ответил Уильям, не отрывая невольно настороженного взгляда от узкого, неприятно острого лица, о каждую черту которого, казалось, можно было порезаться. В глазах Старца промелькнула, мгновенно растаяв, неясная мысль – будто и в самом деле мертвая вода всколыхнулась на поверхности черного омута, – и ассасин изогнул губы в снисходительной улыбке.

– Вижу, очарование этих гор не оставило тебя равнодушным. Немногие из неверных способны разглядеть ниспосланное Аллахом чудо в такой малости, как невзрачная скала.

– А многих ли христиан ты знал, мудрейший, чтобы позволить себе подобное суждение? – спросил Уильям, по-прежнему не решаясь отвести глаз от Старца Горы. И как ему теперь вести с этим… существом разговоры о золоте? И каким, спрашивается, образом это делали все прежние посланники Ордена? Силы небесные, да с самим Папой Римским говорить было легче, чем с главой ассасинской секты!

– Достаточно, чтобы знать: красоту они видят лишь в блеске даров земли и изгибах женского тела, – прошелестел тем временем Старец Горы, и его улыбка сделалась почти презрительной.

Уильям промолчал. Бедным рыцарям Храма Соломонова непозволительно было думать ни о золоте, ни о плотской страсти. Хотя именно золото и привело теперь этих рыцарей в Масиаф.

Старец, впрочем, о презренном металле тоже говорить не желал, даже если и знал о целях тамплиеров. Не мог не знать, достаточно было взглянуть в его неподвижные глаза, чтобы понять: это существо ведает куда больше, чем простые смертные. Хотя его и старцем-то назвать было затруднительно, то был скорее почетный титул, чем действительный возраст Рашида ад-Дин Синана. Острое лицо ассасина выглядело холеным, ухоженным так, как может быть только лицо знатного магометанина с умащенной благовониями длинной бородой и нанесенной на веки сурьмой, и даже моложавым, не позволявшим определить возраст ассасина наверняка. Он мог быть старше Уильяма как на десять лет, так и на все тридцать.

У тени, если подумать, и не должно быть возраста.

Тень тем временем вольготно устроилась на мягких подушках, набросанных на возвышении в углу террасы, и почти дружелюбным жестом пригласила храмовника присоединиться. Уильям не стал отказываться, но из еды притронулся только к грозди крупного темного винограда. Слишком уж цепким сделался взгляд ассасина в тот миг, когда гость протянул руку к подносу с угощение, а виноград был единственным, что не нужно было резать отравленным ножом. Но на выбор тамплиера Старец Горы ответил вежливой и вместе с тем ничего не выражающей улыбкой. Старец, надо полагать, оценивал Уильяма точно так же, как сам Уильям оценивал ассасинов. Иначе к чему эти появления слуг из ниоткуда и прогулки по длинным запутанным коридорам, призванные запутать и даже напугать незваного гостя?

Да и сама их встреча, на которой Уильям остался в одиночестве, в то время как хитрый низарит наверняка велел паре-тройке наиболее верных своих фидаи спрятаться в очередных потайных ходах. Старается сбить тамплиера с толку, заставить нервничать как можно сильнее, не зная, чего ожидать от этих обманчиво-дружелюбных хозяев Масиафа.

Льенар бы и бровью не повел на все эти выходки. Значит, и Уильям не должен.

Говорили, как это было принято у магометан, поначалу ни о чем. Уильям полагал, что у правоверных считается дурным тоном сразу переходить к серьезным делам, не обсудив все мало-мальски значимые аспекты мужской жизни. Впрочем, христиане были такими же. Какой же мирской рыцарь станет обсуждать скучные договора прежде, чем похвастается гостю десятком своих побед над соседями-баронами?

Другое дело, что тамплиер во время этой светской беседы чувствовал себя неуютно. Особенно когда напротив него расположился последователь Мухаммеда. Уже одно это делало ассасина исконным врагом храмовников.