Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 52 страниц)

Но вместе с тем султана не оставляли опасения. Будет ли этого достаточно, если франки вновь задумают атаковать его столицу? Как бы ни были высоки стены его крепостей, на войне всегда остается место вероломству и предательству.

Салах ад-Дин знáком велел подвести ему коня, чистокровного арабского жеребца с длинной изогнутой шеей и сильными ногами, поставил ногу в стремя и легко вскочил в седло. Свита окружила его, держась на почтительном расстоянии и не мешая думам правителя, десятки лошадиных копыт подняли закружившуюся в душном воздухе пыль.

Приходящие с севера новости были благоприятны, как никогда, но они не приносили султану спокойствия. Были ли франки сильны или слабы, это требовало от него решительных и чаще всего немедленных мер. Едва только принесли весть о том, что в оскверненном кафирами Иерусалиме неспокойно, Салах ад-Дин погрузился в раздумья, как ему следует ответить на эту новость. Франки были разобщены, их король молод и, как теперь стало известно, болен, а его бароны слишком жадны и недальновидны. Каждый из них надеется нажиться на поражении своего соседа. Но вместе с тем неожиданный удар может не разобщить их только сильнее, как надеются на то правоверные, но заставить сплотиться перед лицом магометанской угрозы. И тогда союзники самого Салах ад-Дина окажутся ничуть не лучше этих невежественных животных, которые смеют называть себя властителями города, откуда вознесся на небеса пророк Мухаммед*. Урушалим аль-Кудс, Священный Град Иерусалим, отданный на поругание безбожникам-кафирам и терпеливо ждущий своего освобождения от жадных и нечестивых рук.

– Все беды человеческие от жадности и недостатка веры, – говорил порой султан, но даже его родные братья лишь бездумно кивали головой в ответ на эти изречения. Младший из них, воинственный аль-Адиль, названный за свои ратные подвиги Сайф ад-Дином, Мечом Веры, и вовсе не слушал. Мечи, как шутил бывало третий из сыновей Айюба Туран-шах, к благочестию никогда не прислушиваются. Салах ад-Дин счел бы это бедой и возможной угрозой – там, где замешана власть, братские узы уже не играют никакой роли, – если бы не помнил, сколько велика была прежде поддержка аль-Адиля.

– Этот курд не достоин быть визирем, – разъяренными змеями шипели на улицах и в альковах халифского дворца, узнав о назначении Салах ад-Дина на должность безвременно покинувшего мир дяди, но аль-Адиль только смеялся и говорил:

– Зависть всегда порождает сотни ядовитых языков, брат. Ты знаешь это не хуже меня.

Салах ад-Дин знал, но понимал и другое: даже самому сильному и благочестивому человеку трудно противостоять такому множеству завистников в одиночку.

– Суннит, – говорили сторонники халифа, и это звучало плевком ему в лицо. Раскол между суннитами и шиитами был сродни раздорам между западными и восточными христианами, порой готовыми убивать друг друга за то, что одни из них поклонялись пророку Исе не так, как другие. Правоверные же считали безумцами и католиков, и православных. Ибо ни один разумный человек не поверит, что бессмертный и всемогущий Бог мог родиться из чрева женщины, пусть и была она благочестивейшей и непорочнейшей из дев.

Но вместе с тем воины Аллаха и сами порой были готовы искоренять ослаблявшую Ислам ересь огнем и мечом. А потому властвовавшие в Египте шииты были отнюдь не рады появлению визиря-суннита. Тот, в свою очередь, собирался сделать всё возможное, чтобы лишить еретиков всякой силы и власти.

– Халифа убили, – зашептали злые языки всего через год после того, как Салах ад-Дин сменил на должности визиря покойного дядю Ширкуха. – Всех его сыновей задушили в ночи и погребли в безымянных могилах. Убийцы. Убийцы!

Салах ад-Дин не отвечал ничего, а аль-Адиль лишь качал головой и насмешливо щурил темные миндалевидные глаза.

– Они полагают, что раз он был молод, то не мог мирно почить своей смертью? Как будто юные неуязвимы для болезней и несчастных случаев. Глупцы.

Доказательств насильственной смерти шиитского халифа не было ни у кого, но халифат гудел, строя одну теорию неправдоподобнее другой. Салах ад-Дин, остававшийся визирем и теперь номинально признававший власть багдадских Аббассидов, по-прежнему молчал. И раз за разом атаковал безбожников-кафиров, вынуждая Амори Иерусалимского метаться по всему его королевству, впустую растрачивая силы. Было ли одолевавшее короля напряжение и в самом деле чрезмерным, или же это стало лишь совпадением, но по прошествии трех долгих, полных нападений, осад и штурмов как христианских, так и магометанских городов, лет Амори покинул мир, умерев от обыкновенной болезни.

– Машаллах*, – только и сказал на это Салах ад-Дин, смиренно принимая волю Аллаха, пожелавшего королю неверных такого позорного для этих гордых рыцарей конца. Сам он был куда сильнее озабочен установлением контроля над лишившейся правителя Сирией. Объявить себя султаном Египта оказалось даже проще, чем он ожидал, даже шииты уже перестали сомневаться в силе и мудрости Салах ад-Дина и почти покорились его воле, а вот присоединение к халифату Сирии не обошлось без пренеприятнейших событий.

После смерти сирийского халифа Нур ад-Дина из династии Зангидов, прославленной в мире как магометанском, так и христианском, власть над Сирией перешла к его малолетнему сыну ас-Салиху. Но того не сочли реальной силой ни неверные, ни сами магометане. Ас-Салиху был нужен мудрый и опытный наставник, каким и собирался стать Салах ад-Дин, но при осаде Алеппо мальчишка неожиданно дал отпор ему, выставив себя в глазах жителей города невинным и жестоко угнетаемым сиротой. Жители Алеппо в ответ поклялись сражаться за него до последней капли крови. Салах ад-Дину пришлось отступить от городских стен, но после такого выпада он, не колеблясь, объявил себя султаном не только Египта, но и Сирии, отказавшись от зависимостей перед всякими иными властителями, кроме всемогущего и всевидящего Аллаха.

И тут вновь подняли головы еретики-шииты.

Был ли это заговор сирийских военачальников, или же Старец Горы действовал в одиночку, но прежде чем Салах ад-Дин успел снять осаду с Алеппо, под стенами города появилось не двое и не четверо, а сразу тринадцать ассасинов. Заподозривший неладное караульный умер, не сходя с места, но успел прокричать одно-единственное слово, мгновенно взбудоражившее весь лагерь:

– Хашишийа!

Телохранители Салах ад-Дина остановили убийц на полпути к шатру султана. Ценой собственных жизней. Больше половины из них погибло в бою, и еще несколько не дожили до утра, скончавшись от полученных в схватке ран.

Салах ад-Дин испытывал ярость и ужас одновременно. Он стоял на пороге объединения магометанского мира под рукой единого сильного правителя – его рукой! – и одновременно с этим на пороге смерти. Один удар ассасинского кинжала положит конец всем его планам и завоеваниям. И что тогда станет с едва созданным султанатом? Кто сохранит его и расширит его границы? Кто захватит города кафиров и присоединит их к своему государству? Кто вернет правоверным священный Иерусалим?

С того черного дня султан повелел ставить его шатер в стороне от основного лагеря, на укрепленном и защищенном участке, к которому невозможно было подойти незамеченным для неусыпно следящей за малейшими движениями теней стражи. Но от нового покушения это не спасло.

Во второй раз убийцы поджидали его у шатра одного из эмиров, всего лишь четверо, но они добились бóльшего успеха, чем предыдущие тринадцать. Один из ассасинов прорвался к самому султану и нанес два удара. От первого Салах ад-Дин отшатнулся, и лезвие кинжала только рассекло ему щеку, а второй остановила предусмотрительно надетая – или, вернее будет сказать, не снятая – броня. Третьего не последовало, султан самолично отсек убийце голову, а его телохранители прикончили остальных троих посланцев Старца Горы.

Рана на щеке со временем стала лишь тонким розовым шрамом, вызывавшим неподдельное восхищение у жен и наложниц султана, в очередной раз убедившихся, что их господин не только мудр и благочестив, но и бесстрашен в бою. Но для Салах ад-Дина это стало поводом объявить Старцу Горы войну. Не прошло и трех месяцев со дня второго покушения, как султан уже осаждал вотчину Старца в горах Джебель-Бахра – грозный замок Масиаф, окруженный неприступными каменными стенами и еще более неприступными отвесными скалами. О том, что было после, он не рассказал даже родным братьям. Поскольку и сам не понимал, как было возможно, что посланники Старца Горы в этот раз оказались даже в числе его доверенных телохранителей.

Салах ад-Дин доверял этим двоим так, как не всякий отец доверился бы собственным сыновьям. Но когда к нему в лагерь явился посланник от ассасинов и потребовал принять его наедине, султан нехотя – и убедившись, что у посланника нет оружия – отпустил всех остальных своих защитников. И тогда посланник Старца Горы повернулся к оставшимся в шатре двоим телохранителям и спросил:

– Если я прикажу вам именем моего господина Рашида ад-Дина Синана убить султана, сделаете ли вы это?

И те, кто клялся не щадя жизни хранить Салах ад-Дина от клинка и стрелы, обнажили свои сабли и ответили:

– Приказывай, и мы исполним всё, чего пожелает господин.

Султан не произнес ни слова, ни когда посланник передавал короткое, лишь в нескольких витиеватых фразах, предложение мира от Старца, ни когда он покинул шатер, уведя с собой и предавших своего правителя воинов. Лишь когда полог шатра опустился за их спинами и стихли в отдалении шаги убийц, он тяжело опустился, почти рухнул на подушки и с трудом сделал глубокий вдох. Смысл послания был очевиден. От Старца не укрыться никому и нигде, и если Салах ад-Дин не снимет осаду и не покинет Джебель-Бахра раз и навсегда, то в следующий раз он не только почувствует леденящее душу дыхание вестника смерти Азраила*, но и ощутит прикосновение его карающей длани.

И величайший из правителей, уступавший по мудрости и благочестию лишь пророку Мухаммеду, отступил, не посмев бросить новый вызов притаившейся в Масиафе грозной силе. Он без особого труда мог бы задавить это шиитское змеиное гнездо и разрушить до основания все замки ассасинов, превратив печально знаменитую секту убийц в не более чем страшную легенду, которой пугают непослушных детей. Но одна из гадюк Старца успела бы ужалить султана-победителя перед смертью. А ему еще столько нужно было сделать.

Изгнать неверных с исконных земель его народа было важнее, чем покарать еретиков-шиитов.

***

Ветер гнал по реке легкую рябь, но в надежно укрытую от чужих глаз заводь не доносилось ни дуновения, только мелкие, нежно-бирюзового оттенка волны накатывали на берег совсем близко от полусогнутых, перекрещенных в голенях ног в темных шальварах и поношенных кожаных башмачках.

– Что это значит? – спросила Сабина, указывая пальцем на одну из строчек. Книга лежала на ее скрещенных ногах, краями кожаного переплета с золотым тиснением касаясь обтянутых хлопковой тканью коленей, и первое время сарацинка просто любовалась красочными узорами и рисунками по краям пергаментных страниц, переворачивая их с такой бережностью, словно те могли рассыпаться в пыль от неловкого прикосновения. Написанные же на страницах слова, тщательно выведенные готическим письмом*, по большей части были для нее не более чем набором полузнакомых букв. – Do… Dominus regit me… Правильно?

Уильям нехотя отвел взгляд от узких ступней и полускрытых темным хлопком лодыжек, приподнялся на локте и заглянул в книгу.

– Dominus regit me et nihil mihi deerit*. Господь – Пастырь мой, и я ни в чем не буду нуждаться.

Сабина сосредоточенно нахмурила тонкие изогнутые брови, обдумывая услышанное, и спросила:

– Dominus – это Господь, так?

– Так, – согласился Уильям, прижимаясь виском к мягкой ткани туники на ее плече. Хотелось, чтобы она отвлеклась от книги и обняла его или хотя бы просто прикоснулась рукой, чтобы он мог поцеловать ее пальцы. Сабина склонила голову набок и потерлась щекой о рыжеватую, выгоревшую на солнце макушку. Но нить рассуждений, в отличие от него, не потеряла.

– Тогда почему тамплиеры говорят «Non nobis, Domine»? Я думала, Domine тоже значит «Господь».

– М-м-м? – протянул Уильям, моргнул и ответил. – Так и есть.

– Не понимаю, – честно ответила Сабина и перевела на него взгляд своих медово-карих глаз. – В чем разница?

– Всё просто, – ответил Уильям таким авторитетным тоном, что она негромко рассмеялась. – Это обращение. Когда мы зовем Его, то говорим «Domine». Ты, Господи, и Твоему имени слава. Но Он, Господь, – пастырь мой.

– О, – сказала Сабина. – Значит, когда мы говорим о Боге, то «Dominus». А когда говорим с Ним, то «Domine».

Уильям кивнул и вновь откинулся на черно-белое шерстяное покрывало, вытянув ноги в сапогах к самой воде. Солнце неторопливо ползло к зениту, то скрываясь за пушистыми светло-серыми облаками, то проглядывая вновь, и всё вокруг начинало блестеть и переливаться в ярких теплых лучах, а река становилась похожей на бирюзовую ленту, змеящуюся среди пологих холмов, поросших невысокими кустарниками и одинокими деревьями. Здесь было куда легче, чем в окружении многочисленных паломников, не думать о том, сколько глав Устава он нарушил только за сегодня. Начиная с того, что исчез неизвестно куда, сославшись на первую же более-менее правдоподобную причину, что пришла в затуманенный страстью разум, и в ближайшие несколько часов возвращаться не собирался.

– Nihil – это ничто, верно? – спросила Сабина, продолжая разбирать первую строчку псалма на отдельные слова.

– Верно, – согласился Уильям, глядя на ее освещенный солнцем профиль с лежащей на щеке волнистой черной прядкой. Эта дотошность нравилась ему, пожалуй, больше всего. Сабине было мало просто зазубрить псалмы и молитвы наизусть, она хотела понимать, что именно говорит. И что говорят священники. Для большинства присутствующих на мессе все молитвы и песнопения, произносимые на латыни, оставались не более, чем набором ничего не значащих звуков.

Сабина очаровательно нахмурила брови и принялась за следующую строчку. Уильяму несмотря на всё его благочестие и белый плащ тамплиера, лежащий теперь неизвестно где, захотелось отобрать у нее книгу и зацеловать сосредоточенную сарацинку до полуобморочного состояния. Он думал – да что там, он всерьез надеялся! – что после той ночи в ущелье наконец-то успокоится, получив так долго желаемую женщину, и она перестанет изводить его, но вышло наоборот. Он ушел задолго до рассвета, пробормотав полусонной девушке, что должен быть на ночной мессе вместе с другими орденскими братьями, а когда вернулся…

Сабины уже не было.

Всё верно, думал Уильям, борясь с непонятным и вместе с тем невыносимо обидным разочарованием. Нельзя, чтобы кто-то увидел её выходящей из палатки тамплиера, поэтому разумнее было уйти ночью, когда паломники спали. А даже если бы и не спали, то всё равно не разглядели бы ее толком в темноте. И днем сарацинка была безукоризненно отстраненной, шла по горной тропе, гордо подняв покрытую темной тканью голову, и даже не смотрела на него. А Уильям не решался приблизиться, боясь, что немедленно выдаст себя. Но почему… Почему она казалась теперь такой холодной?

Она разочаровалась в нем.

Уильям разрывался между желанием подойти и спросить, поговорить, начать умолять дать ему еще хотя бы один шанс – всё, что угодно, лишь бы она улыбнулась ему вновь! – и попытками принять происходящее, как должное. И убедить себя, что это к лучшему. Он не сможет дать ей ничего, кроме самого себя, а сам он…

Ни на что негоден.

Но ведь он не должен, он рыцарь-монах, а не герой куртуазных романов и поэм сродни тем, что так любили читать дамы королевы Элеоноры.

Женщины, черт бы их побрал. Да лучше уж сунуть голову в пасть льву, чем провести ночь с женщиной. Меньше будет страданий на следующее утро.

Впрочем, то был не лев, а львица, поджарая и быстрая. И очень голодная, раз ее не отогнало ни количество паломников, пусть и по большей части безоружных, ни острие длинного рыцарского копья.

– Не волнуйтесь, миледи! – прокричал кто-то за спиной, обращаясь, по-видимому, к ехавшей чуть позади знатной даме. – Убивать львов – одна из прямых обязанностей храмовников!

Но храмовнику можно было бы и помочь, раздраженно подумал Уильям, хотя лично он в помощи и не нуждался. Павлины в разноцветных сюрко, черт бы их побрал. На словах они все рыцари, а как дело доходит до кружащего перед безоружными христианами зверя с оскаленными клыками, так обязанность защищать сразу ложится на одних только тамплиеров.

Дожидаться остальных братьев было пустой тратой времени, поэтому львицу Уильям убил сам, поймав на лету брошенное оруженосцем копье и всадив его зверю в горло, когда тот бросил кружить вокруг и кинулся на безоружных людей. Утробный рык, оборвавшийся, когда острие вошло в плоть с чавкающим звуком, и раздавшийся почти одновременно с ударом короткий отчаянный крик. Львица вытянулась на пыльной каменистой земле, стремительно побуревшей там, где на нее ручьем текла кровь из рваной раны, а Уильям вырвал копье и обернулся, пытаясь понять, кто кричал. Сабина стояла среди других, столь же бедно одетых женщин и смотрела на него. И почему-то этот вид широко распахнутых глаз, судорожно сцепленных пальцев и дрожащих приоткрытых губ, словно она хотела что-то сказать, но больше не могла произнести ни звука, вызвал в нем в целую бурю совершенно непонятных чувств.

– Ах, мессир тамплиер, вы напугали нашу служанку, – засмеялась звонким, как серебристый колокольчик, смехом знатная дама, белокурая девица в голубой накидке и с такими скучными, почти идеальными чертами лица, что Уильям не смог бы отличить ее от любой другой красавицы при любом ином христианском дворе. Сабина вздрогнула, как от пощечины, и опустила голову, вскинув тонкую руку, чтобы скрыть скатившуюся по щеке и на мгновение блеснувшую на свету слезинку.

Она плакала, с потрясением понял Уильям. Из-за грубости белокурой дамы? Или… Неужели… Из-за него?

Вид напуганной женщины был ему не в новинку, достаточно было вспомнить девиц при английском дворе, переживавших за своих ухажеров, затеявших очередной шутливый поединок. Уильям всегда находил эти переживания глупыми и откровенно фальшивыми. Но мысль о том, что Сабина могла испугаться за него, даже если опасности толком и не было, заставляла воспринимать её испуг совершенно иначе.

– В страхе вашей служанки нет ничего удивительного, миледи, – с безукоризненной вежливостью ответил Уильям, оправившись от потрясения. – Женщине легко быть смелой в окружении десятка рыцарей и куда сложнее, когда никому из мужчин нет до нее дела.

Белокурая красавица резко замолчала и залилась некрасивым, почти пунцовым румянцем. Глядишь, в следующий раз задумается, прежде чем смеяться и неважно, над кем. Жестоких шуток Уильям не любил с детства.

– Повежливее, храмовник, – вмешался один из окружавших даму рыцарей, тоже светловолосый и голубоглазый и с такой же почти безликой красотой. – Ты говоришь с моей женой.

А ты – с бастардом английского принца, раздраженно подумал Уильям, но натянул дежурную улыбку и склонил голову в полупоклоне. Я, мол, ничего дурного не имел в виду, мессир, вы не так поняли.

Сабина не поднимала головы в темной накидке до самого привала, но, очевидно, следила за ним краем глаза. Стоило Уильяму вернуться в свою палатку в надежде, что он сумеет хоть немного поспать, а не будет всю ночь ворочаться, вспоминая теплые губы и ласковые руки, как полог приподнялся вновь с негромким шуршанием.

– О чем ты думал? – едва слышно, словно у нее сдавило горло, спросила Сабина, глядя на него всё теми же широко распахнутыми глазами.

Она пришла, с содроганием подумал Уильям, но пожал плечами, расстегивая аграф плаща, и ответил беспечным и даже не дрогнувшим голосом:

– Это всего лишь львица.

– Всего лишь? – всхлипнула Сабина и бросилась ему на шею с таким жаром, что он даже пошатнулся от неожиданного толчка. – Я так испугалась за тебя, – прошептала она дрожащим голосом, обхватив его руками и прижимаясь щекой к его щеке. Уильям очнулся, только когда они лежали, переплетя руки и ноги, поверх черно-белого покрывала и он вновь задыхался, уткнувшись лицом в ее мягкие пышные волосы. Сабина гладила его по спине, пока не начала изредка вздрагивать, как от порывов ветра. Золотисто-смуглая кожа покрылась мурашками, словно ей было холодно.

– Ты замерзла? – спросил Уильям, когда наконец решился поднять голову, отчаянно пытаясь смириться с собственной безнадежностью. В Англии такого никогда не было. Или виной всему были девять лет вынужденного воздержания?

– Немного, – ответила сарацинка с безмятежной улыбкой, словно не была разочарована второй раз подряд. И он закутал ее в теплое шерстяное покрывало, как маленького ребенка, а затем забрался под него и сам, когда остыл и почувствовал, что в палатке и в самом деле прохладно.

– Не пугай меня так больше, – попросила Сабина дрожащим от нежности голосом, кладя голову ему на грудь. Короткие черные локоны защекотали кожу. Уильям прикрыл глаза, перестав разглядывать полускрытый тенями полог над головой, сделал глубокий вдох и сказал:

– Я бастард.

– Что? – не поняла Сабина. Покрывало на мгновение зашелестело, и тяжелая голова перестала давить на грудь.

– Я бастард, – повторил Уильям, не решаясь открыть глаза.

– Чей? – по-прежнему не понимала сарацинка.

– Юстаса Блуаского, – ответил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не зажмуриться сильнее.

И ничего не произошло. Она не закричала, что он лжец и мерзавец, не вскочила и не начала лихорадочно собирать разбросанную вокруг одежду. Она даже не шевельнулась и не отодвинулась от него ни на дюйм.

Уильям осторожно открыл один глаз. Сабина смотрела на него с растерянностью в медово-карих, отливающих золотом в свете фитилька, глазах, приподнявшись на локте и подпирая рукой маленький, аккуратно закругленный подбородок.

– И что с того? – спросила она, и Уильяму захотелось схватить ее в объятия и с жаром поклясться в вечной любви и преданности. Настолько искренней была растерянность в ее голосе.

Но вместо этого он открыл второй глаз и с никому не нужным упорством продолжал копать себе могилу.

– Этот зверь захватил Гронвуд, убил моих деда с бабкой и годами насиловал мою мать.

У Сабины задрожали губы, блеснули слезы в глазах, и она с жаром обвила его руками, уткнувшись лбом ему в подбородок.

– Мне так жаль, – ответила сарацинка, едва не плача. – Я не знаю, что сказать, но…

– Ты что, совсем ничего не понимаешь? – не выдержал Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не начать вырываться. А он еще считал ее на удивление разумной для женщины.

– Всё я понимаю, – ответила Сабина уже совершенно другим, раздраженным тоном и подняла голову. – Чего ты ждешь? Что я убегу с пронзительными криками, не потрудившись даже одеться?

– А ты разве не хочешь? – осторожно спросил Уильям, вновь захотев зажмуриться. Другая бы уже именно так и сделала.

Сабина тоже прикрыла глаза, сделала глубокий, успокаивающий вдох, как делал он сам перед тем, как решился признаться, и ответила:

– Ты только что убил мою веру в умных мужчин.

– Что? – искренне опешил от такого заявления Уильям. И она звонко рассмеялась, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в губы.

– Глупый, – качнула головой Сабина, погладила его по щекам и поцеловала вновь, в лоб, в нос, в колючий подбородок. Уильям даже зажмурился, не веря в происходящее, и она поцеловала его и в закрытые глаза. А затем прижалась лбом к его виску и жарко зашептала на ухо: – Ну что такое? Почему ты думаешь, что меня должно волновать, кто твой отец? Я не понимаю.

– Потому что хочу я этого или нет, но я его сын. Этого безбожника и чудовища.

– И что с того?

– То, что я бешеный! – почти выкрикнул Уильям, раздосадованный ее нежеланием понимать, и вскинул руку ко лбу, запустив пальцы в густые растрепанные волосы и пытаясь успокоиться. Чтобы не становиться бешеным на самом деле. И не хватало еще, чтобы его крики услышали снаружи и кто-нибудь из братьев заглянул выяснить, что тут за неположенный шум.

Медово-карие глаза сделались такими печальными, что у него даже дрогнуло в груди, и Сабина спросила с неподдельной грустью в нежном голосе:

– Кто тебе это сказал?

– Да все говорят, – раздраженно бросил Уильям. А она прижалась к нему еще крепче, чем прежде – теплая и гладкая на ощупь, – и вновь поцеловала в колючий подбородок.

– Значит, они совсем тебя не знают.

– А ты знаешь, что ли? – фыркнул Уильям и тут же прикусил язык. Вот зачем он это делает?

– Давай подумаем, – согласилась Сабина, поняв, что он намерен отстаивать приписанное ему бешенство до последнего, и устраиваясь поудобнее. После чего вновь подперла подбородок рукой и начала перечислять: – Ты отказался от власти и всех своих богатств, чтобы отправиться за сотни миль от дома и защищать христиан.

Уильям хотел ответить, что власть и богатства пока что принадлежат Артуру де Шамперу и будут принадлежать до самой его смерти и что это был единственный подходящий самому Уильяму выход исчезнуть из Англии, не опозорив и без того настрадавшуюся мать еще больше. Но Сабина не дала ему вставить даже слова.

– Подожди. Сегодня я видела это своими собственными глазами. Сегодня и в тот вечер. В переулке, помнишь? Ты не знал моего имени, не видел толком моего лица, но ты не задумался ни на мгновение, защитить меня или пройти мимо. И вчера днем ты говорил со мной, как с равной, а не как с хорошенькой пустышкой, которая нужна лишь для того, чтобы услаждать взоры мужчин. Хотя нет, не только взоры.

– Не надо считать меня лучше, чем я есть, Сабина, – устало попытался объяснить Уильям. – Я не знаю женщин, и я никогда не умел с ними разговаривать. Я вовсе не…

– И ты, – повысила голос Сабина, недовольная тем, что он ее перебил, – не пожелал ничего слышать о короле. Вот почему прошлой ночью я пришла к тебе, а не к кому-то еще. Я… Я не хочу жаловаться, но всё же… – она помолчала, нахмурилась, собираясь с мыслями, и всё же решилась. – Я устала, Уильям, и я боюсь. И не только львов. Или чего еще мне следует ждать от этого паломничества? Я… – Сабина вновь осеклась и на мгновение прикрыла глаза. – Я не знаю, что нас ждет по возвращении в Иерусалим. И пусть это малодушно, но я не хочу этого знать и… Я не хочу туда возвращаться, – призналась она едва слышным шепотом. – Но ни я, ни какая-либо иная женщина не станет искать утешения у мужчины, которому не доверяет. А с тобой мне спокойно. Так, как еще ни с кем не было спокойно. И когда ты обнимаешь меня, когда целуешь, и… – Сабина на мгновение опустила пушистые черные ресницы, став такой нежной, что Уильяму захотелось обнять ее еще крепче и поцеловать в макушку. – Когда ты во мне, мне хорошо.

Целовать резко расхотелось. Уильям перевел взгляд на полог шатра у него над головой и подумал, что вот этого она могла бы и не говорить.

– Думаешь, я лгу? – спокойно спросила Сабина в ответ на такую красноречивую реакцию. И вдруг тоже подняла глаза, изменившись в лице, словно озаренная какой-то мыслью. – О. Так ты подумал…? Я боялась даже посмотреть на тебя, потому что выдала бы себя одним взглядом. Мне-то уже все равно, но ведь у тебя обеты, – она робко улыбнулась и погладила его по щеке полусогнутыми пальцами. – Не злись.

– Я не злюсь, – ответил Уильям, перестав буравить взглядом темный полог. – Я…

– Ты был нежным и чутким. Большего я не прошу, – сказала Сабина и положила голову ему на плечо. – Или ты думаешь, что – несмотря на всё это – ты всё равно можешь оказаться таким же, как твой отец? Ты боишься, что он прячется где-то здесь? – спросила она, почти невесомо проводя пальцами по его груди. – Глупости. Я видела достаточно, и я знаю, что ты никакой не мерзавец. И уж тем более не безбожник. И если ты не веришь самому себе, то поверь хотя бы мне.

Уильям молчал. Сабина шевельнулась и скосила на него глаза, не поднимая головы с его плеча. Такая красивая и такая… непонятная. Неужели ей не хотелось кого-то более достойного? Кого-то, кого не связывали по рукам и ногам все возможные обеты, которые только может дать мужчина.

– Подожди-ка, – вдруг сказала сарацинка, не подозревая, о чем он думает. – Так ты, получается, принц?

Уильям вскинул брови в ответ на такое неожиданное умозаключение и прыснул, с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться во весь голос. Сабина с лукавым видом смотрела, как он содрогается и кусает губы, а потом крепко сцепила пальцы. От греха подальше. Потому что ей безумно захотелось начать его щекотать и заставить засмеяться по-настоящему.

– Да какой я принц, скажешь тоже, – выдавил наконец Уильям и потянулся к ней, чтобы поцеловать улыбающиеся губы и ямочки на щеках. Сабина поймала его лицо в ладони, вглядывалась в него несколько долгих мгновений, словно искала что-то, а затем сказала с непонятным ему восхищением в голосе:

– У тебя глаза как серый жемчуг. Что? – спросила она, негромко рассмеявшись. – Тамплиерам такого не говорят?

– Не думаю, что это принято, – растерянно ответил Уильям. И спросил, поддавшись внезапному порыву и удивляясь, почему не подумал об этом прежде. – Что мне сделать?

Сабина удивленно подняла изогнутые черные брови, и он добавил, пояснив:

– Для тебя. Я… толком не знаю.

Взгляд медово-карих глаз сделался пронзительно-нежным, а в следующее мгновение вновь лукавым и даже игривым, и она взяла его руку в свою.

Ночную мессу и весь следующий день Уильям провел, как в тумане, пропуская мимо ушей молитвы и чужие разговоры, невпопад отвечая на вопросы и всё время вспоминая, как она дрожала, жмурилась и запрокидывала голову, дыша тяжело и часто. А потом вдруг громко, жалобно застонала, широко распахнув глаза, и испуганно зажала рот рукой.

Другие рыцари Ордена почти сразу заметили, что он не хмурит, как обычно, брови, а с трудом удерживается от улыбки, и немедленно начали над ним подшучивать. По-доброму, но сейчас Уильям бы не обиделся, даже если бы шутки были жестокими.

– Что это на тебя нашло, любезный брат?

– Смирение, – отвечал Уильям, не уточняя, что у его смирения трепещущие черные ресницы, мягкие губы и длинное гибкое тело с гладкой золотисто-смуглой кожей. И это смирение негромко сопит во сне, сворачиваясь калачиком, любит, когда ей греют дыханием замершие на ветру руки, и может часами обсуждать то немногое, о чем Уильям был в состоянии вести беседу. Говорили ли они о войне или религии, Сабина по-прежнему не подавала виду, что ей неинтересно. А обнаружив, что он знает латынь, сарацинка и вовсе пришла в восторг.

– Научи меня, – взмолилась Сабина, складывая вместе смугловатые ладони, словно и в самом деле стояла на коленях перед алтарем, и Уильям не сумел бы ей отказать, даже если бы захотел. Хотя учитель из него был, вероятно, так себе. Но если саму Сабину устраивал даже такой, то среди других паломников мгновенно нашлись те, кому разговоры тамплиера с сарацинкой пришлись совершенно не по душе.