Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 52 страниц)

Замок агонизировал. Темно-серые, будто вырубленные в толще горной породы коридоры полнились дымом и кровью, капающей с носилок с ранеными. На полу то засыхали дорожкой одинокие капли, то растекались целые лужи там, где приходилось бросать носилки и спешно пытаться сменить повязку или зажать разбереженную неосторожным движением рану. Кровь запеклась на содранных о чужие кольчуги руках, покрыла ладони от запястий до кончиков пальцев, не давая им толком согнуться. Ногти ломались и царапали, и из-под указательного и безымянного на правой руке тоже сочилась кровь.

Мадлен, будь она неладна, оступилась на крутой винтовой лестнице, поскользнувшись на отполированных сотнями и тысячами шагов ступенях, и выронила тяжелое ведро. Деревянная кадка с грохотом скатилась вниз, расплескивая воду, и исчезла из виду за очередным поворотом лестницы.

– Прости, – сипло пискнула подруга, не решаясь поднять измаранного лица. На щеке у нее тускло блестела полоса темной крови.

Сабина посмотрела тупым равнодушным взглядом на залитые водой ступени и устало ответила, с хрипом поперхнувшись плывущим откуда-то сверху дымом.

– Нужно вытереть. Кто-нибудь поскользнется.

– Я… я уберу, я сейчас всё уберу, – залепетала Мадлен, а Сабина попыталась перехватить поудобнее шершавую ручку собственной кадки – левое плечо заныло так, словно внутри него что-то оборвалось – и потащила кадку дальше по лестнице. Дыма становилось всё больше.

Они здесь задохнутся.

В стену ударило огромное и тяжелое. Где-то над ней, так высоко, что само попадание не причинило бы ей вреда, но лестница задрожала, и на голову посыпалось мелкое крошево из скреплявшего каменную кладку застывшего раствора*. Сабина рефлекторно схватилась свободной рукой за стену, не успев даже испугаться. Мысль о том, что падение с такой лестницы обернется для нее сломанной шеей, пришла несколькими мгновениями позже.

Какая глупая смерть. Не от стрелы или сабли, а от неловко подвернувшейся ноги.

Ну же. Еще несколько шагов. Нужно дотащить эту прокля́тую кадку.

Она попыталась отвлечься, подумать о чем-то, кроме собственного стонущего от усталости тела, но в голове будто звенело пустотой, и редкие мысли оставались обрывками фраз и даже слов, додумать которые не было сил.

Другим сложнее… Другие сейчас на стене, другие…

Ей мерещилось, что откуда-то сверху доносятся звуки лютни. Замок агонизировал, но в главной башне, кажется, еще продолжался пир. Сабина поднималась туда лишь однажды, в самом начале осады, когда надеялась попросить помощи у тех, кто даже в случае захвата замка рассчитывал расстаться лишь с частью принадлежавшего их семьям золота. Надеялась хотя бы на то, что часть занятых на этом пиру слуг оставить господ и спустится в наспех сооруженный в самом большом из нижних залов лазарет.

Леди Агнесс, первой услышавшая просьбу, рассмеялась ей в лицо, невольно привлекая внимание всех остальных.

– Моих служанок?! У тебя что же, своих рук нет, раз тебе понадобились чужие?!

Сабине показалось, что вокруг стихли и все голоса, и непрерывно игравшая музыка, и даже грохот требушетов снаружи.

– Людям внизу необходима помощь. Ваш собственный брат сейчас на стене, и нужно…

И леди Агнесс плеснула ей в лицо вином из позолоченного кубка.

– Кому нужно?! Мне?! Знай свое место, девка! У тебя нет права указывать благородной даме!

Сабина зажмурилась, вскинув к лицу руку, когда глаза больно защипало от показавшейся неожиданно едкой жидкости. Она не видела, кто засмеялся первым, но когда наконец сумела сморгнуть выступившие от попавшего вина слезы, то ей показалось, что в зале хохочет каждый мужчина в богато украшенной котте и каждая женщина в шелковом блио.

– Изабелла, – сухо сказал женский голос, и Сабина наткнулась взглядом на холодные, показавшиеся ей спасением вишневые глаза. А юная невеста осеклась и залилась ярким румянцем, пристыженно потупив глаза.

Вдовствующая королева Иерусалима звонко щелкнула пальцами в дорогих перстнях и указала на Сабину проворно подскочившей служанке.

– Найдешь остальных и пойдешь с ней. И я искренне советую вам, мессиры и благородные дамы, не впадать в грех гордыни. Как знать, нуждается ли в действительности Салах ад-Дин в вашем золоте или отрубленные головы ему всё же предпочтительнее.

– Благодарю вас, Ваше Величество, – с трудом выдавила Сабина. На светлой блузе медленно расплывались некрасивые винные пятна. И ей вдруг подумалось, что это очень дурной знак.

– Сибилла узнает, – по-прежнему сухо ответила Мария, – кому она доверила сопровождать мою дочь.

Сибилла этого и хотела, отстраненно подумала Сабина. Она понимала, почему, понимала, что как бы ни относились к ней мужчины при дворе, женщинам уж точно не пришлось по нраву внимание короля к дочери сарацинского купца. Как понимала и то, что излишне нежное отношение Уильяма сыграло с ней дурную шутку. Она привыкла считать себя равной рыцарю. Она не побоялась считать себя почти равной королю.

Рано или поздно она тоже должна была заплатить за свою гордыню. Час настал, и теперь она тащила по лестнице кажущееся неподъемным деревянное ведро с колодезной водой, спотыкаясь и кусая губы, чтобы не завыть от боли, жгущей руки от ладоней до самых плеч.

Матерь Божья, дай мне сил!

Стена задрожала вновь, осыпав ее серой пылью, и из груди вырвался истеричный смех. Седая! Она поседеет от этой пыли!

Если уже не поседела от страха. Она не справится. Она не рыцарь и не лекарь, она только и может, что накладывать простые повязки и таскать кадки с водой. И рядом давно уже нет никого, кто мог бы забрать у нее эту кадку, если та станет слишком тяжелой.

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

Сабина привалилась к стене, цепляясь грязными пальцами с обломанными ногтями за края камней в грубой, без изысков сложенной серой кладке. Голос прозвучал в голове так отчетливо, что она едва не оступилась вновь, решив, что он доносится сверху, из-за очередного поворота лестницы. И сползла по стене на холодную гладкую ступень, бездумно, одним лишь чудом сумев поставить кадку, не расплескав воды. В глаза будто насыпало песка, и в груди заклокотало, заставив сжаться в комок, пряча лицо в грязных ободранных руках.

Ему не нужно, Господи. Ему не… Он не придет!

В стену ударило вновь, так близко, что деревянная кадка даже подпрыгнула на ступени и не слетела вниз лишь потому, что… Сабина смотрела несколько долгих секунд – сквозь прижатые к лицу пальцы, не веря своим глазам – на удержавшую прокля́тое ведро руку, прежде чем решилась отнять ладони и поднять голову. На глаза упали посеревшие от пыли волнистые прядки.

– Я обезумела? – голос прозвучал совсем жалобно, как у маленькой девочки, и ответ ударил металлом, будто отвесив ей хлесткую пощечину кольчужной перчаткой.

– Вставай!

– Уильям…

– Вставай!

Ее тряхнуло за плечи безо всякой жалости, рвануло вверх с ледяной, как могильный камень, ступени, и вдруг бережно поддержало, когда она оступилась и пошатнулась на краю винтом уходящей вниз пропасти.

– Не могу, – всхлипнула Сабина, неловко ткнувшись грязным от пыли и пота лицом в мягкую белую ткань. – Господи, дай мне сил.

– Господи, дай мне времени, – раздалось у самого уха, шевельнув горячим дыханием прядь спутанных перепачканных волос, и такая же горячая рука запрокинула ей голову, погладив по щеке с такой нежностью, словно не было ни грязи, ни копоти, ни чужой запекшейся крови. Сабина смотрела на него блестящими от слез глазами, видела, как окаймленные бородой губы шепчут молитву, и умиротворенно опустила ресницы, когда он склонился к ее лицу и коснулся этими губами перепачканного лба.

Борись.

Стены башни содрогнулись вновь, и она очнулась, сжавшаяся в комок и обхватившая себя руками, на ледяных ступенях. Выбросила вперед левую руку, хватаясь за край деревянного ведра, чтобы не дать ему свалиться вниз и обратить прахом все ее усилия, и попыталась подняться, размазывая второй рукой текущие по лицу горячие слезы.

Ну же. Еще несколько шагов.

***

Земля тряслась под ударами сотен лошадиных копыт. Солнце блестело на звеньях кольчуг и наконечниках копий, но каждому из рыцарей виделись в этом блеске вскинутые, отражающие лучи лезвия сабель.

– До заката не успеем! – выкрикнул кто-то из баронов, но с ним немедленно заспорил другой.

– Успеем!

Успеем, повторил про себя Уильям, безжалостно подстегивая заупрямившегося при подъеме на холм коня. Успеем до того, как совсем стемнеет, иначе придется вновь делать привал, ждать рассвета и…

Обнаружить на месте Керака разграбленное пепелище.

Или нет? Быть может, он не прав. Быть может, он недооценивает надежность этих стен. Или переоценивает силу магометан. Но так или иначе…

Будь проклят Рено де Шатильон и его разбойничьи набеги! Прости меня, Господи, молю, прости мою ненависть, но я не в силах смириться с тем, что из-за этого варвара сейчас страдают невинные люди.

Смирение никогда не было его сильной стороной. Но будь иначе, он не стал бы тамплиером. Будь иначе, он не нашел бы верных друзей и собратьев. Будь иначе, он не встретил бы женщину с медово-карими глазами, которой не нужны были ни золото, ни громкий титул.

И не боялся бы потерять ее теперь.

Раненый бок заныл с новой силой, и Уильям невольно закусил нижнюю губу, терпеливо пережидая вспышку боли и радуясь, что шлем скрывает его лицо от других братьев. Не время предаваться страданиям в орденском лазарете. Для этого никогда нет времени, но сейчас – особенно.

Боже милостивый, я верю, что Ты был со мной все эти годы. Прошу, не оставляй меня теперь.

Они должны успеть до заката.

***

Требушеты приходили в движение один за другим. Маленькие юркие фигурки закладывали снаряд в подвешенную на длинном конце деревянного рычага огромную пращу, бежали к закрепленному с противоположной стороны орудия тяжелому противовесу в грубо сколоченном коробе и с силой тянули за привязанные к нему веревки. Длинный конец рычага со свистом рассекал пыльный воздух, и из пращи вылетало каменное ядро, с грохотом врезавшееся в стену замка и поднимавшее клубы пыли.

Защитники отстреливались, чем могли, но выпущенные из луков и арбалетов стрелы казались комариными укусами в сравнении с грозным оружием магометан. Впрочем, рассуждал Жослен не без иронии, комары в Святой Земле порой разносили болотную лихорадку*.

Стертые тетивой пальцы беспрерывно кровоточили. Сабина перевязала ему руки прошлой ночью, когда отыскала спящим среди спустившихся со стены и рухнувших, где придется, рыцарей, но стоило сменить ночной караул и вновь взяться за лук, как тонкие полоски белой ткани быстро пропитались сначала пόтом, а затем и кровью. Жаль. Мягкая ткань едва уловимо пахла жасмином, и ему нравилось думать, что она порвала на повязки рукав или подол одной из своих камиз. Любому мужчине бы понравилось. Даже тому, кто поклялся до конца своих дней сражаться во имя Господа в надежде спасти чужую душу от Адских врат. И кто видел, с какой нежностью эта кареглазая женщина смотрела на упрямого баронского наследника.

Если ему суждено дожить до появления подмоги, то он заставит этого глупца хотя бы признаться ей в том, что она важна не меньше, чем Орден.

Внизу вновь раскручивали рычаг одного из требушетов, и кто-то из защитников закричал, инстинктивно ощутив опасность, даже раньше, чем из пращи вылетел не камень, а глиняный горшок.

– Берегись!

Горшок пролетел между зубцами бруствера – не иначе, как длань самого Аллаха направила его так удачно – и раскололся от удара о валганг, разбрызгивая тягучую черную жижу. Каменное масло*. А затем еще один, и еще, и вместе с горшками в них летели подожженные стрелы.

– Воды! Во имя Господа, принесите воды!

Жослен отскочил в сторону, спасаясь от липкой черной жидкости, а когда, выпустив еще несколько стрел, обернулся к лестнице на стену и увидел, что Господь услышал молитвы обожженных рыцарей, то неожиданно для самого себя пожалел об этом со всей возможной искренностью.

– Господь милосердный, уйди отсюда!

С замурзанного лица на него упрямо смотрели блестящие медово-карие глаза. Она где-то потеряла свой красивый головной платочек, и вся перепачкалась кровью и пылью, но выглядела такой решительной, словно эта грязь была венцом Иерусалимских королей.

– Вам нужна помощь!

– Ты никому не поможешь, если умрешь!

Ответить она не успела. Внизу вновь со свистом взлетела в воздух праща на конце требушета, и в бруствер ударило каменное ядро, сметя одного человека самим снарядом и задев еще нескольких брызнувшими во все стороны осколками зубцов. Один из рыцарей – в пыльном светлом сюрко и кольчужном капюшоне, из-под которого выбивались замызганные, но вроде бы светлые волосы – с пронзительным криком схватился за лицо обеими руками, выронив оружие, и рухнул на колени.

– Мессир Жасинт!

Она бросилась к раненому, позабыв и про воду, и про пытавшегося прогнать ее Жослена, но успела лишь подхватить рухнувшего рыцаря под плечи и не дать упасть на камни лицом вниз. Из-под рук в кожаных перчатках обильно сочилась темная кровь и розоватая жидкость. Жослен еще не видел раны, но понял – по крику и брызнувшему откуда-то из-под капюшона серо-розовому, – что этому бедолаге уже не помочь.

Сабина не вскрикнула, когда отняла обмякшие руки от лица и увидела разорванные каменной шрапнелью щеки и проломленную лобную кость с вдавленными внутрь осколками. Только застыла, широко распахнув глаза, и сухие искусанные губы беззвучно шевелились, словно она пыталась что-то сказать. Или прочитать молитву за упокой.

При всем христианском милосердии Жослена, для этого сейчас совершенно не было времени.

– Ради всего святого, уходи отсюда сейчас же!

Он схватил ее за руку, заставляя вскинуть голову и посмотреть ему прямо в глаза, всего за мгновение до того, как в бруствер ударило еще одно каменное ядро.

***

Бернар чувствовал, что непоправимо опаздывает, плетясь где-то в самом конце колонны, когда по ней волной прошел взбудораживший каждого рыцаря и оруженосца крик.

– Замок! Уже видно замок!

– Командуйте, мессир Ги! – кричали где-то впереди, и Бернар из последних сил пришпорил коня. Это слишком для него. Это будет, пожалуй, его последний военный поход. Когда-то, еще в самом начале правления прокаженного короля, Бернара злила необходимость уступить свое место в рядах иерусалимской армии кому-то из молодых, но теперь эта мысль была даже в радость. Он свое отвоевал. У него есть двое сыновей, которым можно доверить защиту короля и королевства, а ему самому давно пора почивать на лаврах, доживая отпущенные Богом годы в мире и спокойствие.

– Командуйте же, мессир регент! – по-прежнему кричали рыцари, не собираясь дожидаться отстающих, и Бернар понял, что что-то идет не так. А потом и увидел стремительно набирающую скорость белую лавину. Тамплиеры шли в атаку, намереваясь присвоить победу над магометанами одному только своему Ордену. А Бернару оставалось только бессильно смотреть, как они несутся по равнине, огибая по широкой дуге высокий холм с венчающим его замком, и ударяют в самое сердце магометанской угрозы.

Требушеты окропило кровью заряжавших их воинов.

Будь неладен этот маршал, но всё же он не глупец. Пусть Бернар всё равно пожалел, что магометане при виде надвигающейся на них конницы принялись поспешно отступать, бросая свои шатры и попросту поджигая осадные орудия, чтобы те не послужили в будущем их врагам. При ином раскладе эта самоубийственная атака могла бы стоить храмовникам половины рыцарей. Если не всех. Маршал, рубящийся в первых рядах – Бернару даже примерещилось, что он увидел окровавленный меч храмовника, стремительно рассекающий воздух, броню и плоть, – уж точно не пережил бы ответного удара магометан. Слишком уж он заметен по сжимаемому в левой руке древку черно-белого знамени.

Да и разве Устав Ордена разрешает подобное? Маршалы часто гибнут в бою, но разве могут они рисковать драгоценным Босеаном, бросаясь вместе с ним в самую гущу сражения?

Устава храмовников Бернар толком не помнил, да и не думал вспоминать его теперь, куда больше озадаченный тем, что белые плащи, кажется, не намеревались преследовать отступающего врага, встав неподвижной стеной между магометанами и холмом Керака. Неужто вспомнили о том, что их первейший долг – защищать христиан, а не искать славы в бою?

В распахнувшиеся им навстречу ворота замка Бернар въехал одним из первых. После, разумеется, тамплиеров. Командовавший мирскими рыцарями Ги де Лузиньян, верно, надумал преследовать магометан, но Бернар рвался в замок не меньше – а то и больше – храмовников. Издалека бедственное положение Керака выдавал только поднимавшийся от одной из башен дым, но, оказавшись в непосредственной близи, Бернар разглядел выбоины и даже проломы в грубой, сложенной без изысков каменной кладке, оставленные магометанскими требушетами. И сумел опередить рыжего маршала, допытывавшегося, едва спешившись и сорвав с головы шлем, чего-то от одного из своих храмовников, уже бывшего, судя по его замызганному виду, в Кераке до подхода подкрепления из Иерусалима.

Ее не было в наспех устроенном лазарете, который Бернар отыскал, едва успев войти в замок. Или, быть может, она была, пряталась от него где-то совсем рядом, но он не увидел. Как не увидел и того, как навстречу ворвавшемуся следом за ним маршалу поднялся, хромая на правую ногу, еще один храмовник с перевязанной головой и рукой. Они устремились навстречу друг друга и обнялись с порывистостью, какой порой не встретишь и у родных братьев, заговорили одновременно, перебивая друг друга, и коротко, рвано засмеялись. Бернар этого не заметил. И не увидел, как маршал вдруг изменился в лице, услышав несколько сказанных почти шепотом слов, потребовал чего-то в ответ, с трудом разомкнув побелевшие губы, и пошел вслед за вторым храмовников стремительным размашистым шагом, схватившись рукой за правый бок.

Бернар смотрел лишь на сидящую на коленях, разметав длинную розовую юбку по грязному полу, и горько плачущую Агнесс. Он еще не подошел достаточно близко, чтобы снующие между ними люди перестали мешать ему разглядеть, над чьим телом рыдает дочь, но уже знал, что в прόклятом этом замке был лишь один человек, из-за которого она могла так убиваться.

Его мальчик был мертв.

***

Мадлен опустила ладонь в глубокую глиняную миску, наполненную ледяной водой, тщательно смочила зажатую в пальцах тряпицу и осторожно оттерла разводы смешанной с пόтом пыли с горячей щеки. После сводящей пальцы колодезной воды смуглая кожа показалась ей обжигающей, как раскаленный добела металл.

– Пожалуйста, выпей.

– Нет, – едва слышно ответили иссушенные губы, а медовые глаза, цвету которых Мадлен в тайне завидовала, закатились так, что под дрожащими веками были видны одни лишь тускло поблескивающие белки.

– Тебе станет легче, – жалобно повторила Мадлен те же слова, что говорила уже с полсотни раз.

– Нет.

Боже правый, да как же ее убедить не мучить саму себя? Как же…

Мадлен не знала. Она была лишена таланта говорить красиво и складно. Была лишена таланта даже отстаивать свои убеждения и свое мнение так, как это делала Сабина, выдвигавшая ультиматумы самому королю Святой Земли, которого Мадлен в тайне боялась. Будь иначе, Мадлен сумела бы заставить ее выпить хотя бы несколько капель макового отвара. От опиума было бы больше проку, но опиума не хватило на всех раненых.

Донесшиеся из-за двери их тесной каморки голоса показались ей посланием свыше. Господь услышал ее молитвы и ответил, приведя на помощь тех, кто сумеет повлиять на эту безумицу.

– Да потому, силы небесные, что ее любовь к медицине сыграла с ней дурную шутку! Думается мне, девочка слишком много читала о том, как усыпить больного, чтобы он не мучился перед смертью, – возмущенно сипел голос, в котором Мадлен узнала мессира Жослена.

– Ты уверен…? – медленно спросил другой, тоже мужской, но незнакомый, и дверь в комнатку открылась со скрипом несмазанных петель.

– Уверен, – ответил мессир Жослен, первым входя в каморку и сильно хромая на правую ногу. – Она потеряла много крови, но сами раны не опасны для жизни. Я молюсь, чтобы не случилось заражения.

– Тогда почему…? – вновь спросил второй мужчина, действительно оказавшийся незнакомцем и тоже носивший белое сюрко, сейчас густо забрызганное кровью. Высокий красавец с заплетенными в косицу каштановыми с медью волосами, не обративший никакого внимания на то, как зачарованно уставилась на него Мадлен. Даже не посмотревший на нее. Стоило ему переступить порог комнатки, как взгляд чуть раскосых серых глаз приковало к одной лишь бессильно вытянувшейся на узкой постели кареглазой женщине.

– Меня оглушило, – глухо ответил мессир Жослен. – И не только меня. Можно подумать, что эти собаки намеревались убить именно ее, настолько, кхм, удачно всё чуть было не сложилось. Девочка могла истечь кровью прежде, чем я успел хотя бы понять, что произошло. Не удивительно, что она перепугалась до полусмерти.

Второй мужчина, казалось, не слышал ни единого сказанного ему слова. Только смотрел на приоткрывшиеся иссушенные губы, закатившиеся глаза и часто, прерывисто вздымающуюся грудь под влажной от испарины камизой. А потом шагнул к постели, по-прежнему не обращая никакого внимания на притихшую рядом с подругой Мадлен, и осторожно коснулся пальцами горячего влажного лба. Медовые глаза приоткрылись, блеснув слезами боли на слипшихся ресницах, и она вдруг попыталась улыбнуться.

– Уильям…

Мадлен даже вздрогнула от этого страшного едва слышного шепота, так непохожего на ее обычный голос, и взмолилась вновь:

– Пожалуйста, выпей.

– Нет… Если мне… Если я… Хочу знать, что умираю.

– Сабина…

– Нет! – голос на мгновение обрел силу, но уже через мгновение она бессильно откинула голову на подушку, ловя ртом сухой горячий воздух. – Не смейте… Не прощу…

Мадлен жалобно уставилась на незнакомца в белом, одними глазами умоляя его сделать хоть что-нибудь. Подобрать слова, которых не было у нее. Но он лишь нахмурил темные брови, словно устремленный на него взгляд Сабины – жуткий преданный взгляд, которого Мадлен никогда прежде не видела – вызвал в нем одно лишь раздражение, и потребовал:

– Дайте мне.

Мадлен не посмела спорить. Даже не сумела возмутиться, когда решила, увидев, как он подносит край деревянного кубка к губам, что он зачем-то намерен выпить отвар сам. И беззвучно охнула, округлив глаза и судорожно вдохнув, когда мужчина склонился над Сабиной, опираясь рукой на край постели, и коснулся губами ее приоткрытого рта. Медовые глаза закатились вновь, тонкая рука в повязках на содранной ладони и пальцах слабо шевельнулась, словно она хотела коснуться его, но не нашла сил оторвать руку от постели, и по блестящему от пота горлу прошла дрожь.

Проглотила! – обрадовалась Мадлен. – Хвала Господу, проглотила! Хоть не будет так мучиться от боли.

Обрадовалась и покраснела, смущенно потупившись, когда поняла, что поцелуй затянулся и уже не имеет никакого отношения к попытке напоить Сабину маковым отваром. Неужели… это из-за него она так убивалась, отказываясь от любых знаков внимания от других мужчин?

Взгляд, которым Сабина посмотрела на храмовника, когда тот отстранился, лишь укрепил подозрения. В медовых глазах стояли слезы. И застыла такая боль, словно он… предал ее.

– Ничего, – прошептала Сабина, и одна прозрачная слезинка потекла по виску, затерявшись в спутанных, грязных от серой пыли волосах. – Я рада… что ты будешь последним… что я увижу.

Лицо мужчины застыло, словно от пощечины, и он бросил сдавленным, почти злым голосом:

– Отдыхай. Король скоро прибудет в замок.

Король? Причем здесь король? – не поняла Мадлен, а тамплиер уже повернулся и в два шага пересек тесную комнатку, исчезнув в распахнутом во всю ширь дверном проеме.

Жослен нашел его за первым же поворотом коридора. Думал, что не догонит из-за ушибленного, почти несгибающегося колена, но Уильям остановился, едва дверь в тесную, пахнущую кровью и болью комнатку скрылась из виду, и сполз по стене, комкая в пальцах белую ткань сюрко на правом боку.

– Может, тебе лекаря? – спросил Жослен, останавливаясь рядом и глядя на него сверху вниз.

– Нет, – ответил Уильям и откинул голову назад, устало закрыв глаза. – Пожалуйста, не говори ничего.

– Не буду, – согласился Жослен и с трудом опустился рядом, вытянув больную ногу. – Боже, неужели всё закончилось?

Уильям промолчал, но у него было стойкое ощущение, что их беды только начинались. И предчувствие его не подвело. Ги де Лузиньян вновь показал себя никудышным полководцем.

Комментарий к Глава тридцать первая

*основным строительным раствором в европейской средневековой архитектуре была смесь речного песка с гашеной известью. Не возьмусь утверждать насчет Керака, но вполне возможно, что и там при строительстве использовали именно этот раствор.

*болотной лихорадкой называли малярию.

*каменным маслом во времена античности и Средневековья называли нефть.

========== Глава тридцать вторая ==========

Забытие казалось бирюзовыми водами Иордана, неторопливо накатывающими на красноватый берег укрытой от чужих взглядов зáводи. Качающими на мелких речных волнах безвольное, обмякшее в теплой воде тело. Полусогнутые пальцы тонущих, будто тянущихся к илистому дну рук щекотало тонкими маленькими плавниками проплывающих мимо рыбешек.

Звуки доносились с трудом, редкие голоса гулко отдавались в наполненных водой ушах, позволяя разобрать от силы пару слов. Сдавленное сипение, вдруг прозвучавшее где-то высоко над ней – в самых облаках или даже выше, – и вовсе показалось какой-то бессмыслицей, словно каждое слово в короткой, отрывисто брошенной фразе было произнесено с конца, задом наперед.

Балдуин?

Открыть глаза не было сил. Веки будто налились свинцом, и пальцы начинали судорожно подергиваться при малейшей попытке разлепить ресницы, словно цеплялись за спасительное тепло воды.

Зачем? Разве здесь не хорошо? Разве не спокойно? Разве не греет лицо ласковое весеннее солнце?

Весеннее? Но ведь… тогда была осень. Осень с частыми проливными дождями, но порой такими теплыми ночами, что они выбирались из разбитого паломника лагеря и разводили маленький костерок, тщательно укрывшись от посторонних взглядов. Чтобы ночь принадлежала только им двоим.

Сабина, – слышалось в слабом плеске воды, и по ее потревоженной поверхности бежала рябь. Ты всё же пришел.

Сабина, – шептали полузнакомые голоса, и ресницы дрожали в слабой попытке хоть немного приподнять веки.

Сабина? – неуверенно скрипело над самым ухом. Как забавно.

Вы клялись мне в любви, мессир, желали даже привести к алтарю, зная, что безродная сарацинка никогда не будет ровней рыцарю, но ни разу прежде не называли меня по имени?

Любимая, – вновь коснулось уха легким, будто дуновение теплого ветра, вздохом, заставляя позабыть обо всех иных голосах и признаниях.

Ложь. Ты никогда не называл меня любимой. Ты не назвал бы и теперь, зная, что в этом прóклятом замке даже у стен найдется с полдюжины ушей.

Или не замке? Воспоминания путались, проносясь перед внутренним взором чередой расплывчатых видений, и порой ей казалось, что не было никакого спасения, не было всех этих зовущих ее голосов, и она по-прежнему лежала среди каменных осколков бруствера, иссекших левую руку, бедро и даже спину. Собственная кровь оказалась такой горячей, что едва не задымилась на холодном осеннем воздухе.

– Сабина? – вновь позвало над самым ухом, и наваждение пропало. Но мерзкая осенняя сырость осталась.

Сабина с трудом приоткрыла глаза. Виски ломило так, словно она проспала от силы несколько мгновений. Или напротив, несколько дней. Она моргнула, пытаясь вспомнить, где оказалась на этот раз, и зябко поежилась, когда порыв ночного ветра приподнял полог палатки и коснулся плеча под влажной от испарины камизой.

– Мы выдвигаемся на рассвете, – сказала Мадлен совсем тихим и тонким голосом. Сабина нашла ее по одному только блеску синих глаз в темноте палатки. – Ты сможешь…?

Да разве же у нее был выбор? Был, конечно, возвращаться в Иерусалим вместе с королем или остаться на милость Рено де Шатильона до полного выздоровления, но тот, кто хоть раз видел глаза этого зверя, согласится, что то был никакой не выбор.

– Смогу, – хрипло ответила Сабина и попыталась согнуть руку, обмотанную повязками от запястья до самого плеча. Та не слушалась, и содранные пальцы свело судорогой, заставившей зажмуриться и медленно выдохнуть сквозь стиснутые зубы. – Набери воды.

Господь милосердный, за что караешь? За гордыню? За любовь?

За любовь, пожалуй, не стоило. Если всемогущему Господу были хотя бы любопытны рассуждения ничтожной сарацинки о греховности ее любви. Любовь покарала сама и без божественного вмешательства.

Он даже не понял, что именно он сделал. И продолжал делать. Ее опаивали снова и снова, твердя, что это необходимо.

– Не нужно терпеть боль, – зудели, словно комарье, вольно или невольно соглашавшиеся с ним лекари. Кивнули в ответ на его прозвучавшие так равнодушно слова король, девчонка-швея и даже оплакивающий сына старик. А Сабине хотелось завыть и разодрать обломанными ногтями это одновременно любимое и почти ненавистное лицо. А затем силой влить в него прокля́тый маковый отвар, чтобы он почувствовал, каково это. Когда никто не слушает ни твоих просьб, ни криков, и заставляет пить дурманящие лекарства, от которых не только притупляется боль, но и путаются мысли и воспоминания.

– Не нужно терпеть, – зудели лекари. – Не нужно бояться.

Не нужно решать за меня! Силы небесные, как ты мог?! Я не хотела спать. Я боялась заснуть и больше не проснуться, но ты – ты, кому я так доверяла! – решил, что лучше меня самой знаешь, что мне нужно!

– Раны несерьезные, – спорила Мадлен, но обида не оставляла Сабину ни на мгновение. Какими бы несерьезными ни были оставшиеся от каменных осколков порезы, это не давало ему права так поступать с ней.

Боже правый, разве он муж мне, чтобы распоряжаться мною подобным образом?!

И внутри упорно злорадствовало что-то незнакомое, что-то настолько злобное, что казалось ей отголоском из давнего прошлого, кровью свирепых предков, что ударами сабель и бичей насаждали ислам в землях, ныне принадлежавших Багдадскому Халифату.

Надеюсь, ты мучился после этого. Ты, благочестивый рыцарь Христа, годами избегающий женщин! Надеюсь, что после этого поцелуя в тебе вновь проснулся мужчина. Так пусть твоя страсть лишит тебя сна и покоя! Но не жди, что я вновь приду под покровом ночи, чтобы утолить твою жажду!

Она умылась ледяной водой, стерла, как смогла, испарину принесенного маковым отваром путанного сна и придирчиво выбрала, перебрав половину походного сундука, рубиново-красные бархат и шерсть. Мадлен вздохнула, но ничего не сказала. Мадлен сначала воевала с обезумевшей от боли и злости сарацинкой, пытаясь убедить ее не бросать в огонь красивые франкские платья, а потом смотрела, как Сабина, резко передумав, выбирает самые броские одежды из тех, что у нее были. Уже не спорила после того, как ей в лицо швырнули любимое фиалковое блио со словами «Можешь взять эту тряпку себе, раз она настолько пришлась тебе по нраву!».