Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 52 страниц)

– Магистр вернулся. Два дня назад.

– Магистр? – повторила Сабина, удивленно подняв брови и уже понимая, что ничего хорошего после этих слов она не услышит.

– Да, – кивнул Уильям, по-прежнему глядя на статую, словно спрашивал у нее безмолвного совета. – Примчался с Запада, едва до него дошла весть о смерти короля. Идем. Здесь… мы слишком на виду.

Сабина поднялась на ноги, не споря – даже если бы вздумала, выражение его лица отбивало всякое желание спорить и ерничать понапрасну – и шагнула следом за ним в тень от поддерживающей высокий храмовый потолок колонны. К самой стене, куда в это время дня уже не проникали солнечные лучи.

– Он… что-то подозревает? – спросила Сабина, поправляя сползающую с волос накидку. – Дело во мне?

– Нет, – отмахнулся Уильям и бросил взгляд через плечо. Так опасался, что их все же подслушают? Или просто заметят вместе? – Будь он уверен… что я нарушил обет, разговор был бы совсем другим.

Хотя, на взгляд самого Уильяма, разговор вышел и без того неприятный. Бывший сенешаль и ныне Верховный Магистр тамплиеров Жерар де Ридфор встретил вызванного к нему маршала с широкой улыбкой и не стал тратить время на излишне долгие расшаркивания, сразу перейдя к делу.

– Слышал я, будто ты, любезный брат, был возле короля, когда его не стало. Это так? – спросил де Ридфор, разливая по двум простым, ничем не украшенным кубкам темное вино.

– Да, – согласился Уильям, думая о том, что начало этого разговора ему уже не нравится. А вернее сказать, не нравится чересчур радостный и любезный вид де Ридфора. – Магистр.

Тот будто и не заметил паузы перед обращением – определенно что-то задумал – и кивнул, протягивая Уильяму один из кубков.

– Прекрасно. Я рад, что в мое отсутствие братья не забывали о нуждах Ордена. Иного я от маршала и не ожидал.

Уильям промолчал, не торопясь отпивать из кубка и подозревая, что слова магистра следует понимать с точностью до наоборот. Излишнее рвение. Дело маршала – вести в бой, а не ввязываться в интриги вокруг королевского трона. И если маршал слишком часто появляется во дворце – а в прошлом некоторые завистники называли его даже другом короля, не понимая, сколь многое их в действительности связывало и что этого нельзя было выразить одним коротким словом «дружба», – то можно смело утверждать, что маршал позабыл о своих прямых обязанностях. А уж де Ридфору с его честолюбием такой соперник и вовсе был не нужен.

– Полагаю, эта женщина тоже не оставляла Его Величество до последнего его вздоха? – продолжил расспрашивать магистр, прикладываясь к собственному кубку. Светлые усы окрасило краснотой вина.

– Какая женщина? – спросил Уильям недрогнувшим голосом. Главное, чтобы мерзавец ничего не заподозрил. Капитул может и закрыть глаза на пару нарушений обета целомудрия – и закрывает, поскольку все они живые мужчины, которым, увы, бывает далеко до святых, даже несмотря на белые плащи и красные кресты, – но де Ридфор может повернуть это против Сабины. А она… После смерти Балдуина она стала слишком беззащитна.

– Та девка, – ответил де Ридфор тоном одновременно беспечным и презрительным. Уильям невольно удивился тому, как у магистра вышло соединить два этих чувства в одной фразе. – Сарацинская шлюха, что повсюду таскалась за королем. Лекарям бы стоило убедиться… что она не подцепила проказу в такой близи от королевского ложа.

Уильяму стоило большого труда удержать на лице равнодушное выражение. Так, чтоб даже губы не дрогнули в ответ на намеки де Ридфора. Хотя с куда большим удовольствием он бы взял мерзавца за горло – с его ростом не составило бы труда заставить де Ридфора оторвать ноги от пола и захрипеть, прося пощады – и вбил бы эти слова обратно ему в глотку. Бешеный бастард рвался сражаться насмерть за одно только оскорбление в адрес любившей его женщины. Железный Маршал себе этого позволить не мог.

– Ваши опасения совершенно беспочвенны, магистр. Госпожа Сабина – богобоязненная женщина и не позволила бы бросить тень на свою честь. Даже королю.

– Госпожа Сабина, – хмыкнул де Ридфор, и желание взять его за горло стало еще сильнее. – Не много ли почтения к простолюдинке, которая не может даже сказать, из какого города она родом?

– Отчего же, магистр? – ответил Уильям, не повышая голоса. Не давая ни малейшего повода почувствовать, что его задевает этот разговор. – Ее имя Сабина аль-Кербела, и я не думал, что для кого-то это окажется тайной. Если даже Ордену известно…

Де Ридфор махнул рукой, давая понять, что детали его не интересуют. Кербела, так Кербела, магистр едва ли смог бы сказать, где это, не сверившись с картой Аббасидского Халифата. Уильям и сам поначалу не вспомнил, в скольких милях от Багдада лежит этот город, но в тот миг расстояние не имело никакого значения. Нужно было что-то ответить – даже если бы от этого ничего не изменилось, – а назвать ее Сабиной Иерусалимской было бы слишком… звучно. Да и к чему, если он помнил не только имя, данное ей при рождении, но и название города, в котором она родилась?

Сабина при этих словах – не всех, конечно же, он ни словом не обмолвился о мерзких намеках де Ридфора – улыбнулась так широко, что у Уильяма даже дух захватило от этой улыбки, ямочек на золотисто-смуглых щеках и искр в медовых глазах. Но затем качнула головой, и у левого виска тоже закачалась короткая вьющаяся прядка угольно-черного цвета, выбившаяся из-под красивой синей накидки.

– Магометанские женщины редко удостаиваются права на нисбу*. Один из моих братьев называет себя Омар ибн Исмаил аль-Кербели, поскольку он известный среди магометан лекарь. Но я… останься я с семьей, и звалась бы просто Джалила бинт Исмаил.

– Я полагаю, – медленно ответил Уильям, стараясь не думая о том, что его познания в сарацинском языке и культуре наверняка кажутся ей крайне посредственными, – что женщина, которая родилась в семье магометанского купца и стала другом христианскому королю, более чем достойна называть себя не одной только «дочерью Исмаила». Я… не слишком-то разбираюсь во всех этих тонкостях сарацинских имен, но…

Губы у Сабины дрогнули вновь. Золотисто-смуглая рука в серебряных колечках поднялась быстро, даже поспешно, и на сжимающую рукоять меча ладонь легли тонкие пальцы с длинными, выкрашенными хной ногтями.

– Не совсем, но… – улыбка стала заметнее, и на щеках снова появились ямочки. – Мне нравится. Пусть будет Сабина аль-Кербела, если… ты думаешь, что я достойна. Но ведь это не всё, верно?

Самое трудное было впереди. Уильям обернулся через плечо еще раз, но не увидел ничего, кроме пронизанных светом витражей, вырезанных из камня и дерева ликов святых и горящих на алтаре свечей. Перед глазами стояло улыбающееся лицо де Ридфора. Змей, а не человек, будь неладны все его интриги и заговоры. Счастье, что он не на одной стороне со Старцем Горы. Хотя глава ассасинов всё же был куда более неприятным человеком. Да и человеком ли вообще?

– Я еду в Аскалон. Не сейчас, но… думаю, что уже осенью меня в Иерусалиме не будет.

Магистр объяснил это назначение двумя причинами разом. Аскалон был вратами в Египет, и вероятность, что Салах ад-Дин начнет вторжение со штурма или осады этой крепости, была уж слишком велика. Уильям и сам полагал, что война начнется на юге, и помнил – как наверняка помнил и сам султан, – что прошлое вторжение со стороны Египта обернулось битвой при Монжизаре еще и потому, что Салах ад-Дин оставил нетронутым Аскалон с укрывшимся в стенах крепости Балдуином и его баронами. Во второй раз султан такой ошибки не допустит.

Вторая причина была еще прозаичнее, и Сабина, не слишком разбиравшаяся в военном искусстве, подумала именно о ней.

– Аскалон? Но ведь там Сибилла с мужем.

– Да, – согласился Уильям. – Магистр убежден, что… за ними стоит приглядеть. Для блага короля, регента и…

– И ты ему веришь? – спросила Сабина, тоже бросая взгляд куда-то поверх его плеча и убеждаясь, что даже если их увидят, то всё равно не сумеют подслушать.

– Нет. Думаю, что он хочет отвести от себя подозрения. Раймунд Триполитанский сейчас в силе, и излишнее внимание с его стороны де Ридфору ни к чему. Не удивлюсь, если наш… магистр вообще намерен затаиться до лучших времен и будет притворяться преданнейшим соратником регента, пока ветер не переменится.

– Насколько всё серьезно? – спросила Сабина, делая шаг вперед. Теперь тень и колонна скрывали их обоих от взглядов того, кто мог бы войти в двери Храма. Уильям почувствовал исходящий от ее волос запах жасминового масла. Заглушаемый запахом плавящегося воска, но вместе с тем отчетливый, как никогда прежде.

– Балдуин тебе не говорил?

– Не говорил что?

– В случае смерти его племянника корона останется в руках регента, – ответил Уильям, понизив голос до едва разборчивого шепота. – Пока на Западе не решат, кому отдать Иерусалим: Сибилле или Изабелле. Такая тяжба может затянуться на годы.

– И всё это время регент будет править, как король? – уточнила Сабина таким же тихим голосом.

– Думаю, что нет. Всё будет куда проще. Раймунд просто коронует самого себя, и обе принцессы останутся не у дел.

– Но тогда он поссорится с д’Ибелинами, – заспорила Сабина, недоуменно поднимая тонкие брови полумесяцем.

– Необязательно, – качнул головой Уильям. – Изабелле нет и тринадцати, ее брак с Онфруа де Тороном по-прежнему неконсуммирован. Д’Ибелинам не составит труда добиться развода и выдать ее замуж за Раймунда.

– Господь милосердный, – ответила Сабина, изогнув губы в почти брезгливой гримасе. – Ему сорок восемь лет. Мария на это не согласится.

– Согласится. Расчет наверняка будет на то, что Изабелла быстро овдовеет. И одновременно с этим закрепит свои права на корону и как дочь Амори, и как жена Раймунда. Сибиллу же постараются лишить всякой поддержки.

– Мне всё это не нравится, – качнула головой сарацинка, и Уильям поднял обе руки, беря ее за плечи в гладкой наощупь синей накидке.

– Постой, речь сейчас не о том. Де Ридфор будет избавляться от неугодных. Он знает, кто мои друзья, и в лучшем случае отправит их вместе со мной. До Аскалона тридцать с лишним миль, но…

– Я доберусь, – уверенно ответила Сабина, не дав ему закончить. Настолько уверенно, что Уильям даже растерялся на мгновение, никак не ожидав от нее подобного заявления.

– Я не это имел в виду.

– И напрасно. Ты маршал и почти всегда на виду. Да и повода часто возвращаться в Иерусалим, как когда ты был назначен командором Газы, у тебя теперь не будет. И как ты сам только что сказал, до Аскалона путь неблизкий. День верхом, верно?

Уильям кивнул, толком не зная, что ему делать с таким рвением. Она всегда была прагматична и уверена в себе – за исключением тех случаев, когда едва ли не сходила с ума, не зная, как помочь Балдуину, – но готовность проскакать тридцать миль за одни день, да еще и по не самому безопасному тракту… Что она сделает, если встретит на этом тракте разбойников в поисках легкой наживы?

– Я хорошо езжу верхом, – сказала Сабина, словно прочитав все его мысли по лицу. И улыбнулась. – Балдуин не возражал, чтобы я научилась. И я переоденусь мужчиной. Это совсем не сложно, да и лишним не будет. Если в Иерусалиме что-то случится… я доберусь, Уильям. Справлюсь. И согласись, что я нужна тебе. Ведь тебе не помешают, – ассиметричные губы вновь разошлись в улыбке, на этот раз нежной и лукавой одновременно, – лишние уши в королевском дворце.

– Это плохая идея, – честно ответил Уильям, и тогда она подняла руку и погладила его по заросшей бородой щеке.

– Ничуть, если всё продумать.

И спросила почти робко, совсем тихим голосом, но в нем отчетливо прозвучала совсем неуместная в Храме надежда:

– Ты… придешь сегодня?

– Не знаю, – путанно ответил Уильям, лихорадочно обдумывая ее прежние слова. – Возможно. Если удастся… найти причину. Я постараюсь.

Поскольку найти причину хотелось. Эта женщина сводила его с ума. И одного подаренного ножа могло оказаться недостаточно для того, чтобы уберечь ее от беды. Нужно было придумать что-то еще.

Комментарий к Часть третья

*нисба – часть арабского имени, обозначающая этническую, религиозную, политическую, социальную принадлежность человека, место его рождения или проживания и так далее. Ставится в самом конце имени, обычно начинается с артикля «аль» и заканчивается суффиксом «и». (Да, Уильям образовал имя не совсем правильно. Но ему это простительно.)

========== Глава тридцать седьмая ==========

Подковы на копытах белого, как молоко и лунный свет, жеребца били по земле ударами тарана в высокие ворота. В ворота в такой же кипенно-белой стене, неприступным кольцом окружавшей город праведников, лежащий под рукой нечестивцев. Конь хрипел и фыркал, косил налитым кровью глазом по сторонам, взвивался на дыбы, молотя копытами по воздуху, но сбросить седока не мог. Поводья сжимала твердая рука в перчатке из тонко выделанной кожи – надетый поверх нее золотой перстень с крупным рубином ярко блестел на свету, ловя острыми гранями малейший проблеск солнечных лучей, – и золоченные шпоры безжалостно вонзались во взмыленные лошадиные бока всякий раз, когда жеребцу вздумывалось проявить неповиновение.

– Мой господин и повелитель, – смиренно просил лекарь, не смея выразить своего недовольства ни единой нотой в голосе. – Не лучше ли доверить этого зверя слугам? Он может навредить вам.

– Чушь! – отмахнулся султан, зная, что лекарь говорит так лишь из любви к нему, а не из желания выставить своего повелителя немощным стариком. Ибо он не старик. Он султан Египта и Сирии, под чьей рукой объединились враждовавшие прежде эмиры, и память об этом останется в веках, даже если его империи суждено рухнуть сразу после его смерти. Он, прозванный Салах ад-Дином, Благочестием Веры, и видящий в этом свое главное предназначение – избавить священные для любого правоверного земли от власти кафиров. Час сражения пробил: прокаженный король упокоился под плитами пола в одном из христианских храмов, а его преемник – лишь дитя, по воле случая наделенное властью. Если Аллаху будет угодно, это дитя отправится на Запад, откуда когда-то пришли его предки. Проливать кровь ребенка Салах ад-Дин не желал. Но всем прочим пощады не будет.

Конечно, султан понимал, что войну с кафирами не выиграть в одно сражение. Еще год, два, а, быть может, и целое десятилетие пройдет в стремительных штурмах и долгих осадах, но однажды кафирам суждено пасть. Небеса явили ему знак, когда он лежал без сил, сраженный не стрелой или ударом клинка, а мучительной лихорадкой. Болезнь долго не желала разжимать своих жарких объятий, терзала измученный разум видениями великими и ужасными одновременно, и в одну из стылых январских ночей, когда за окнами шел ледяной дождь, Салах ад-Дин отчаялся настолько, что велел послать за писцом и продиктовал указы на случай его смерти. Следом, обеспокоенный дошедшей до него вестью о завещании, к султану прибыл аль-Адиль – поддержать страдающего брата и принять власть из его рук, если того пожелает Аллах, – но вскоре лихорадка отступила. Аль-Адиль ликовал, повелев устроить праздник – человек военный и неглупый, он понимал, какой катастрофой обернется для них сейчас смерть султана и сколь трудно будет удержать под рукой династии Айюбидов всех их многочисленных союзников, – а Салах ад-Дин, едва поднявшись с постели, обратил свой взор на Иерусалим. Довольно ссор между правоверными, довольно войн с теми, кто должен стоять плечом к плечу с солдатами египетского султана. Христиане – вот первейшие враги Салах ад-Дина и всех, кто пожелает встать под его знамена. Сам Аллах посылает ему знак, что настало время биться с кафирами, а не впустую тратить свою жизнь на ссоры с братьями по вере.

Окрепнув, султан начал готовиться к войне. Призвал к себе троих сыновей шестнадцати, четырнадцати и тринадцати лет от роду, поручив их заботам Сирию, Египет и город Алеппо. Власть юношей, без сомнения, оставалась по большей части номинальной, и каждое их решение выносилось под строгим руководством опытных государственных мужей. Но как сам Салах ад-Дин начинал свое восхождение к власти, направляемый мудрыми старшими родичами, так и его сыновья постепенно учились править и побеждать, наблюдая пример отца и аль-Адиля. Придет час, и они продолжат священную войну.

Казна то ломилась от собранных налогов, то стремительно пустела вновь, обращая золото в железо, а безусых новобранцев – в прошедших суровые испытания солдат, вымуштрованных палящим солнцем, проливным дождем и лучшими военными наставниками в землях Айюбидского султаната. Зажатое с трех сторон землями ислама королевство кафиров замерло в ожидании, не решаясь предсказать исход новой войны. Балдуин Прокаженный был мертв, а его племянник проводил долгие часы, постигая лишь азы военного искусства и не представляя для магометан ровным счетом никакой угрозы.

Иерусалим нуждался в сильном короле, способном объединить под своей рукой враждующие партии де Лузиньянов и д’Ибелинов, но короля не было. Лишь мальчик, окруженный советниками, половине из которых нельзя было верить, и женщинами, неспособными повести его войска в бой. Надеждой королевства – надеждой простых людей, слишком далеких от трона и политики – вновь стали ордена суровых рыцарей-монахов.

***

Вдали от Дамаска, вотчины грозного магометанского султана, тоже звенели и глухо стучали подковами сильные быстроногие лошади. Темногривый жеребец летел, возглавляя кавалькаду рыцарей и оруженосцев, по широкому тракту между Иерусалимом и Аскалоном навстречу дующему с запада холодному ветру, несущему новые черные тучи с проливным дождем, что мгновенно прибивал к земле желтоватую пыль. Строптивая белоснежная арабка шла медленно, легким шагом, по главной улице Иерусалима, лавируя между нагруженными тканями и специями повозками, и по ее крупу волнами струился яблочно-зеленый шлейф платья с ромбовидными магометанскими узорами по подолу. И оба всадника смотрели и на ложащийся под лошадиные копыта путь, и вглубь собственного разума, вновь и вновь вспоминая все сказанные прошлой ночью слова.

– Будь осторожен, прошу тебя, – шептала Сабина, прижимаясь щекой, пряча лицо в длинных спутанных волосах и цепляясь за плечи и обнимавшие ее руки.

– Вам, миледи, тоже не помешала бы осторожность, раз уж вы так преданы нашему делу, – отвечал Уильям и сам смеялся вполголоса над тем, как чопорно звучит его просьба. И смотрел, не отводя взгляда ни на мгновение, на то, как она задыхалась среди смятых простыней, прикрыв глаза и бессильно откинувшись на подушку.

Ветер трепал белые плащи и обжигал глаза – единственное, что было видно на загорелых бородатых лицах под такими же белоснежными куфиями. Торговцы маслами и драгоценными камнями кричали и размахивали руками, зазывая в свои лавки всадницу в наброшенном поверх блио темно-зеленом плаще с лисьим мехом. На Иерусалим надвигалась осень, и с каждой ночью в опустевших покоях мертвого короля становилось всё холоднее.

– Как же я могу не быть преданной тебе? – бормотала Сабина, гладя пальцами в тонких кольцах его скуластое лицо и колючую бороду. – В радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии.

Она ждала, что он разозлится, отвернется и скажет, что это лишь блажь влюбленной, позабывшей свое место женщины, но в серых глазах не промелькнуло и тени раздражения.

– У меня нет для тебя кольца, – ответил Уильям, убирая ей за ухо совсем короткий черный локон. – И священника, который согласился бы провести этот обряд, тоже нет.

– Мне не нужны ни кольцо, ни священник, – качнула головой Сабина и повторила: – В болезни и в здравии…

– Покуда смерть не разлучит нас.

И даже после этого, ибо самой смерти не под силу будет стереть из памяти отсветы горящего в медных лампах пламени на белой и смуглой коже, шорох светлых льняных простыней и поцелуи, то медленные и ленивые, то жадные и страстные, от которых сбивалось дыхание и в голове не оставалось ни одной мысли. Лишь желание не отпускать из своих рук ни в горнило войны, ни в самое сердце сплетенных вокруг Иерусалима интриг.

Стены Аскалона поднимались из земли мокрым, потемневшим от бесконечных осенних дождей гранитом. Еще бесконечно далекие. Еще неразличимые глазу среди прибрежных холмов. Но уже давящие на плечи бесконечными днями муштры и подписываемых приказов и одинокими ночами в жарких молитвах и мыслях о новой войне.

Окна в домах магометанского квартала смотрели лишь вглубь дворов и садов и никогда – на мощеные крупным камнем улицы, а потому они тоже обращались неприступными, непрерывно тянущимися с двух сторон стенами. Сабина остановила лошадь у знакомых до мельчайшей щербинки ворот и спешилась, перехватив поводья одной рукой и мазнув по мостовой длинным шлейфом в золотых узорах. Тронула колотушку у вырезанной в одной из створок низковатой двери, еще сомневаясь, что увидит за этими воротами тех, кого искала. Дверца открылась без скрипа, и в темных, словно пара отполированных до блеска агатов, глазах постаревшего за долгие тринадцать лет слуги отразилось удивление и даже растерянность при виде франкских одежд с магометанскими узорами, непокрытых, коротко обрезанных волос и лица женщины, которую он запомнил несмышленной девочкой.

– Здравствуй, Хасан.

– Госпожа Джалила… – пробормотал слуга и неловко наклонил голову, сам не зная, должен ли он кланяться ей теперь, когда она отказалась от семьи и магометанской веры. – Вы… стали красивой женщиной.

– Мой отец здесь? – спросила Сабина, улыбнувшись дерзости, какую всегда позволяют себе старые слуги, зная, что за годы служения они стали почти членами семьи. – Я хотела бы… увидеть его.

– Одна из его дочерей сегодня стала женой, – ответил слуга, отступая на шаг назад и приглашая ее войти в сад. – Господин будет рад узнать, что и другая наконец вернулась домой. Позвольте… вашу лошадь.

Сабина промолчала. Калитка закрылась у нее за спиной, и засов вошел в пазы с мелодичным звоном, немедленно вызвавшем странное чувство грусти. Она не забыла и этот звук. Но едва ли она услышит его еще хотя бы несколько раз.

========== Глава тридцать восьмая ==========

Тринадцать лет назад по саду петляли узкие тропинки, вытоптанные ногами слуг и игравших в прятки детей, а без малого четверть фруктовых деревьев еще была невысокими саженцами с тонкими веточками-прутиками. Теперь мягкие кожаные сапожки с заправленными в них зелеными шальварами – прячущимися под длинным подолом из такого же яркого яблочно-зеленого шелка – ступали по выложенным бело-розовой плиткой дорожкам, а саженцы давно превратились в высокие раскидистые деревья, с которых уже начинала облетать листва.

Семья пировала под яблонями – она помнила, как бежала сюда рано утром, едва натянув любимое вишнево-красное платье и упрашивала слугу-садовника позволить ей полить хотя бы один из саженцев, – и первой появившийся на дорожке силуэт заметила девочка не старше Элеоноры. Она повернула маленькую чернокосую головку и с интересом уставилась на незнакомку раскосыми медово-карими глазами. Племянница? Или… еще одна сестра?

А затем, будто почувствовав вторжение в святую святых – в самое сердце не только дома, но и семьи, – начали оборачиваться все остальные, замолкая на полуслове. Узнавая ее если не с первого взгляда, то, без сомнения, со второго. Сабина не остановилась. Даже не сбилась с шага, когда увидела в их глазах не только растерянность, но и возмущение. Шла, расправив плечи и гордо подняв подбородок, и скользила взглядом по одинаково-смуглым и чернобровым лицам, не в силах отрицать, что ей любопытно, насколько все они изменились за эти годы.

Зейнаб ждала ребенка – Зейнаб, которая была виной тому, что они покинули Кербелу, и которую она когда-то так ненавидела, – и располнела едва ли не вдвое в сравнении с тем, какой ее помнила Сабина. Омар обзавелся окладистой бородой, в которой уже блестели первые нити седины, и щурил глаза, словно у него притупилось зрение. Седина появилась и в волосах матери – пышных темных локонах, заплетенных в толстые косы и покрытых ярким шелковым платком, – а сама она застыла с широко распахнутыми глазами и потрясением на разом побледневшем лице.

– Исмаил, – прошептала мать едва двигавшимися, будто одеревеневшими губами, и сжала пальцами руку в парчовом рукаве богато расшитого халата. И повторила, словно забыла все иные слова и имена. – Исмаил.

Сабина заговорила по-арабски, не дожидаясь, пока он обернется – чувствуя, что должна заговорить именно сейчас, иначе ей изменит собственная решимость, – и голос прозвучал неожиданно гулко в повисшей тишине, едва нарушаемой треском пламени в расставленных вокруг металлических жаровнях на высоких ножках.

– Мир вам.

– О, Джалила, – всхлипнула мать, порывисто поднявшись со своего места, и даже не шагнула, а бросилась вперед, схватив ее за плечи и прижав к груди, словно маленького ребенка. – О, как долго я молилась Аллаху, чтобы этот день наконец настал!

Сабина хотела ответить, но горло сдавило так, что она смогла лишь уткнуться лицом в яркий платок на темных косах и зажмуриться изо всех силах, сдерживая нахлынувшие слезы. А затем услышала ровный спокойный голос, в котором не было ни намека на злость или недовольство.

– Давуд, прикажи зажечь лампы в моем кабинете. Полагаю, твоя сестра пришла, чтобы поговорить.

– Как можно, Исмаил?! – всплеснула руками мать, отпуская Сабину и оборачиваясь через плечо. – Не пригласить за стол родную дочь!

– Я не голодна, мама, – ответила Сабина тем же ровным голосом, что и отец, не сводя взгляда с его лица. Ища в его глазах раздражение, но не находя. – И не хочу портить вам праздник.

Счастливую невесту она не узнала. Та, верно, была совсем малышкой, когда Джалила стояла у алтаря в Храме Соломона и говорила рыцарю в белом плаще, что отныне ее зовут Сабина, и теперь она уже не могла понять, которую из младших сестер видит перед собой. Но так или иначе, неверной, да еще и вероотступнице, не обрадовались бы ни на одном пиру. И взгляд жениха лучше любых слов говорил о том, что такое вторжение христианки не пришлось ему по душе.

Отец поднялся со своего места, опираясь на руку младшего из сыновей – вернее, Самир был младшим, когда она еще жила в этом доме, – сделал знак следовать за ним. Она и последовала, молча, не оборачиваясь и не слушая голосов за спиной. Думая лишь о том, как он постарел. Ему ведь было уже почти семьдесят. А она ведь могла опоздать. И не шла бы теперь, вновь и вновь смаргивая непрошенные слезы. Она помнила эти розовые кусты. И это апельсиновое дерево. И дверь из темного, почти черного дерева, и скрывающийся за ней коридор. И каждое изречение мудрецов и поэтов на облицованных голубой плиткой стенах. И низкую кушетку на гнутых ножках, на которой столько раз сидела, размазывая по щекам горькие слезы и жалуясь отцу на свои незначительные – ничтожные по сравнению с тем, что ждало ее впереди – детские обиды и горести. Она едва не заплакала вновь, когда опустилась, отдав плащ слуге, на обитое шелком узкое сидение, и испуганно зажмурилась, боясь, что иначе слезы хлынут непрекращающимся потоком сродни бурной горной реке.

Отец заговорил первым. Он, верно, помнил не хуже нее, как она прибегала сама или ее приводили слуги, и он подолгу объяснял ей, в чем она провинилась или почему не должна обижаться на сестер из-за очередного детского пустяка. Держал в руке маленькую дрожащую ладошку и говорил ровным ласковым голосом, успокаивая и убеждая. Как и теперь взял в руку холодную ладонь, осторожно сжавшую искривленные старостью пальцы, и невольно повторил слова встретившего ее на пороге Хасана:

– Ты стала красивой женщиной.

Сабина промолчала. Несколько мгновений смотрела на руку молодой женщины в руке старика, не понимая, как это возможно – ведь она так хорошо помнила руку маленькой девочки в руке уже немолодого, но еще полного сил мужчины, – а затем порывисто прижалась губами к сильно выступающим под морщинистой кожей венам, низко склонив голову и пряча лицо за упавшими на него волосами.

– Ты… – голос дрожал и не слушался, норовя сорваться на жалобный плач, – простишь меня?

Волос осторожно коснулась вторая рука отца, перебирая коротко обрезанные локоны будто… с любопытством.

– Тебе не следовало убегать.

Сабина качнула головой, не поднимая глаз.

– Ты бы убедил меня, что я ошиблась.

Он никогда не кричал – никогда за исключением того единственного вечера, когда она бежала по улицам, не разбирая дороги, – и не стал бы кричать и впредь. Но Сабина с первого его взгляда поняла, что ей не позволят, что ее переубедят, что ее попросту заставят, и бросилась бежать. Даже не помнила, как выбралась из дома и каким чудом оказалась так близко Храма Гроба Господня.

Господь, Ты с самого начала вел нас друг к другу. Даже когда мы сами этого не понимали, не придавали значения мелочам, каждая из которых была вовсе не мелочью, а предзнаменованием. А потому я верю, что мы нужны Тебе, пусть нам и не дано понять Твоих замыслов. Какие бы испытания Ты ни послал нам, мы с ними справимся.

– Ты выслушаешь меня, отец? – спросила Сабина, поднимая голову и уже не пряча глаз за упавшими на лицо волосами.

Она рассказала ему едва ли не всё, без утайки и страха, что он осудит. Призналась в связи с одним королем и в многолетней дружбе с другим. Рассказала недрогнувшим голосом обо всем, что их связывало, и о том, как он умер. А потом говорила об Уильяме. Долго, подробно, не скрывая, что понимает – она не должна любить его, не должна надеяться на новую встречу даже тогда, когда твердо знает, что это невозможно и он слишком далеко от нее, – и не отрицая, что заслуживает осуждения. Утаила лишь то, что он был не просто храмовником – как скрыла от отца и громкое имя «де Шампер», – и не призналась, что Элеонора не была ее дочерью. Если что случится… Элеонора всего лишь маленькая беззащитная девочка, и рядом с ней должен остаться хоть кто-то, кто сумеет ее защитить. Их несхожесть Сабина всегда сможет объяснить тем, что отец этого ребенка – франк. И если ей придется оставить Элеонору, если ее саму… То девочка найдет приют в доме магометанского купца.

Отец не перебивал. Слушал молча, и в глазах у него по-прежнему не отражалось ни возмущения, ни осуждения. Только непонятная ей самой грусть.

Не нужно. Не жалей меня, ибо я сама ни о чем не жалею. Будь у меня возможность вернуться назад и прожить жизнь заново, я прожила бы ее точно так же.

– Если ты хочешь вернуться, я приму тебя. Найду тебе мужа, который закроет глаза на ребенка от кафира и позволит тебе самой растить дочь. И тебе больше не придется…

Сабина подумала о том, что будь у нее сын, и вероятный муж был бы далеко не так милостив. Но промолчала. Усмехнулась – губы сами сложились в горькую улыбку – и покачала головой.