Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 52 страниц)

Солнце с каждым днем пути припекало всё сильнее, но с юга еще не задул, поднимая в воздух застилающие взгляд клубы пыли и песка, зловредный хамсин, и порой ему казалось, что он едет не по тракту Святой Земли, а по старой, знакомой с детства провансальской дороге в окружении редких кипарисов. Из-за поворота которой вот-вот появится простоватый сын мельника, весело распевающий похабную песню. Тот каждое утро вез на старой разбитой телеге мешки с мукой и с радостным видом принимался махать рукой встреченному на пути всаднику на великолепной скаковой лошади, стоившей в несколько раз дороже мельникова пегого мерина.

– Доброго вам утречка, мессир! Передавайте дону Жофрэ наилучшие пожелания от моего отца!

Но вместо сына мельника из-за поворота петляющей между холмами дороги появлялись груженные шелками и пряностями верблюды, погоняемые смуглыми мужчинами в длинных халатах и тюрбанах. Он улыбался им, как улыбнулся бы старому провансальскому знакомому – он улыбался всегда и всем, даже если сердце его в тот миг рвалось на части, – но в ответ погонщики лишь провожали носилки и окружавших их рыцарей в белых плащах настороженными взглядами, не произнося ни слова. И тогда он отворачивался от молчаливых магометан, запрокидывал голову, подставляя лицо теплым солнечным лучам, и вновь принимался едва слышно подпевать звучащему в ветре голосу.

Под веселостью притворной

Страждет сердце в глубине.

Что весь пыл мольбы упорной?

Нет, не внемлет Донна мне.

Белокурая женщина в вуали искоса поглядывала сквозь приоткрытые занавеси носилок на насвистывающего куртуазную кансону рыцаря-монаха, но ничего не говорила. Та, кого порой так напоминали полускрытые тонким шелком черты Сибиллы, уже бы рассмеялась и шутливо толкнула его в грудь.

– Донна не внемлет, потому что дон совсем не старается!

– Что-что? Как не совестно вам, прекрасная донна, возводить такой поклеп?! Дон готов достать звезду с неба, если прекрасная донна того пожелает!

– На что мне звезда, глупый? – смеялась она, откидывая голову назад, и ее длинные мягкие волосы рассыпались по его плечу и груди, щекоча загорелую кожу в распахнутом вороте котты. – Просто будь со мной, большего я не желаю, – шептала она и жарко целовала его в губы под сенью провансальских кипарисов.

Чем ближе к Иерусалиму, тем шумнее и оживленнее становился и без того людный тракт между Яффой и столицей королевства крестоносцев. Но едущий возле носилок рыцарь был далеко, среди нежных фиолетовых цветов, на которые падала тень от высокого каменного донжона. Огромная, черная от того, как ярко светило в ярко-голубой вышине золотое солнце, и простиравшаяся далеко над цветущими вокруг замка лавандовыми полями, в которых играли дети дона Жофрэ и младший из них водил, завязав глаза цветастым платком с волос кузнецовой дочки.

– Серафин! – смеялась старшая сестра и звонко хлопала в маленькие ладошки. – Поймай меня, братец!

– Не туда! – беззлобно хохотал один из пажей дона Жофрэ и лучший друг детства его младшего сына, смеявшегося вместе с пажом над своей промашкой. – Ой-ой-ой! Нет уж, не возьмешь!

– Серафин, – шептала светлоокая дочка кузнеца, и он безошибочно поворачивал голову на звук двух коротких хлопков. – Поймай меня, Серафин.

Улыбнись мне, Серафин, пел ее голос в восточном ветре, несущем с собой призрачный запах провансальской лаванды. Улыбайся всегда, даже если один, и помолись обо мне, когда придешь в Иерусалим.

– Pater noster qui in celis es, – шептал рыцарь в белом плаще, вслушиваясь в ветер в надежде услышать этот голос еще раз. Но тот лишь ерошил кольца светлых волос, подстриженных вровень с мочками ушей, как было принято в рядах тамплиеров, и раздувал полы плаща, словно белые крылья. – Sanctificetur nomen tuum, veniat regnum tuum, flat voluntas tua.

Отец наш, сущий на небесах. Да святится имя Твое, да придет царство Твое, да будет воля Твоя.

Тамплиеры молились на каждом привале, опускаясь на колени в крохотной походной часовенке – всего лишь палатке с крестом на деревянном треножнике – и бормотали слова на латыни, возводя глаза к темному пологу палатки, словно силились разглядеть скрытое от их взора ярко-голубое небо Палестины. Но он видел сиреневые в солнечных лучах лавандовые поля Прованса и мягкие пряди светло-каштановых волос, жидким шелком текущие сквозь его пальцы.

Нет, не вернусь я, милые друзья,

В наш Вентадорн: она ко мне сурова.

Там ждал любви – и ждал напрасно я,

Мне не дождаться жребия иного!

Люблю ее – то вся вина моя,

И вот я изгнан в дальние края,

Лишенный прежних милостей и крова.*

– Что вы поете, мессир? – тихо спросил белокурый призрак в вуали, отведя в сторону край темно-зеленой занавеси и поманив скачущего чуть позади носилок рыцаря. Сквозь полупрозрачный шелк были видны ее болезненно-блестящие глаза, зеленые, а не серо-стальные, с голубоватым отливом у края радужки, но всё равно будившие ненужные воспоминания.

Улыбайся всегда, Серафин, и помни обо мне только хорошее.

– Кансоны Бернарта де Вентадорна, Ваше Высочество. Простите меня, – попросил он с искренним раскаянием, зная, как глубоко ее горе. – Это было неучтиво.

Несчастная, еще не оправившаяся от бессонных ночей у ложа умирающего мужа и едва не потерявшая ребенка, что уже носила под сердцем, принцесса Сибилла посмотрела на него сквозь голубоватую вуаль, и ему показалось, что уголки ее побелевших губ дрогнули в горькой улыбке.

– У Гийома был красивый голос, – прошептала принцесса, и по скрытой полупрозрачной тканью бледной щеке скатилась одинокая слезинка. – Он часто пел мне по вечерам.

Она, верно, успела полюбить его. Счастье для тех, чей брак был заключен по договоренности между политиками, которым нет дела до чужих чувств.

И горе, ибо эта любовь умерла, не успев расцвести и не дав им всего того, что отмеряно на небесах счастливым супругам.

Гийом де Монферрат отныне лежал в земле, убитый не клинком и не стрелой, а болотной лихорадкой*. Что за страшный рок уносит одного защитника Иерусалима за другим? Балдуин III и его брат Амори I, Балдуин IV, несчастный мальчик, обреченный годами гнить заживо без надежды на выздоровление, а теперь и муж его сестры, не успевший даже примерить корону, о которой на протяжении веков грезили величайшие правители трех религий. Впору было поверить, что на христиан Святой Земли и в самом деле пало проклятие.

И что теперь станет с вдовой Гийома, этой семнадцатилетней девочкой, всю ценность которой видят лишь в том, чтобы произвести на свет будущего короля Иерусалима? Что будет, если у нее родится дочь? Хватит ли ее больному брату сил, а баронам – такта, чтобы дать Сибилле время оплакать мужа, прежде чем вновь тащить принцессу под венец?

– Мой муж теперь в лучшем мире, – прошептала принцесса, не выпуская из пальцев край занавеси на ее запряженных белоснежной лошадкой носилках. И спросила дрогнувшим от слез голосом. – Верно?

Он ответил не так, как должен был ответить безутешной вдове тамплиер, который счел бы кощунством любые сомнения в христианском посмертии. А так, как сказал бы принцессе тот, кто однажды стоял на коленях перед алтарем одной из прецепторий Прованса и слезы медленно капали с его лица на окровавленные руки.

– Я не знаю, что ждет нас за гранью мира, Ваше Высочество, и не знаю, как будут решать участь каждого из нас. Но я верю, что Господь милостив ко всем нам. И особенно к тем, кто любит искренне и беззаветно.

Я верю, что всякий грех можно отмолить. Я надену белый плащ не ради себя и не ради возмездия, ибо его я уже свершил. И Спасения я ищу не для себя.

– Я бы тоже, – прошептала принцесса, – хотела верить в Его милость.

– Господь не оставил вас, моя госпожа.

– Тогда почему же, – горько спросила Сибилла, не чувствуя утешения от этих слов, – Он не спас моего мужа? Почему не спасет брата? Почему же Он… – принцесса судорожно вздохнула и выпустила из пальцев край темно-зеленой занавеси, желая вновь укрыться от чужих глаз и не слышать, как едущий рядом храмовник начнет распекать ее за недостаток веры.

– Когда-то я думал так же, – спокойно, почти без горечи в голосе, ответил он, отводя взгляд и всматриваясь в озаренную солнцем пыльную дорогу, петляющую впереди между голых каменистых холмов. И на свету его волосы вспыхнули золотом, а заплетенная в короткие косички борода – рыжиной, засиял белизной плащ и сверкнул рубиновым нашитый на левом плече крест. – Когда-то я был готов проклинать небеса за посланную мне участь. Но мне не дано понять Его замыслов, госпожа. Я могу только верить, что если этот замысел привел меня в ряды рыцарей Храма Соломонова, значит, всё, что было со мной, как хорошее, так и дурное, было не напрасно. Значит, я должен служить Ему здесь, в Святой Земле, а не на своей родине.

Принцесса молчала, сжав подрагивающие губы и медленно моргая. Легкий восточный ветер играл с ее вуалью, отчего край полупрозрачного шелка то поднимался так, что становилась видна белая шея, то обтекал ее тонкие черты, будто поток голубоватой воды. А затем она попросила дрожащим голосом, подняв с бледного, ни кровинки, лица голубоватую вуаль.

– Я не слышала прежде ту кансону. Прошу вас, спойте еще, мессир…

– Жослен де Шательро, Ваше Высочество, – ответил он, склоняя голову в кольцах светлых волос, горящих золотом в лучах палестинского солнца, и в зеленых глазах принцессы впервые появился едва уловимый взглядом проблеск интереса.

– Где это, Шательро?

– Аквитания, Ваше Высочество, – улыбнулся рыцарь и откинулся назад, на жесткую высокую луку седла.

Как рыбку мчит игривая струя

К приманке злой, на смерть со дна морского,

Так устремила и любовь меня

Туда, где гибель мне была готова.

Не уберег я сердце от огня,

И пламя жжет сильней день ото дня,

И не вернуть беспечного былого.

Анаис, светлоокая дочь кузнеца из затерянной среди лавандовых полей провансальской деревни, улыбалась ему из наполненных слезами глаз Сибиллы Иерусалимской и подпевала своим чистым негромким голосом, слышимая лишь им одним.

Комментарий к Глава четырнадцатая

Бернарт де Вентадорн (ок. 1140 – ок. 1195) – трубадур из Прованса, состоял при дворе Алиеноры Аквитанской, один из наиболее ярких представителей куртуазного течения XII века. В тексте использованы отрывки из двух его кансон.

*отрывки из первого и пятого куплетов кансоны “Дни, мелькая, мчатся мимо”.

*кансона – средневековая песня на любовную или религиозную тематику.

*первый и второй куплеты кансоны “Нет, не вернусь я, милые друзья”.

*болотной лихорадкой в Средние Века называли малярию.

========== Глава пятнадцатая ==========

Мелкие окровавленные песчинки царапали кожу на щеках и подбородке, забивались в нос, не давая толком вздохнуть, и мерзко хрустели на зубах. Руки – неестественно чистые руки с гладкой белой кожей – тянулись к крестовидной рукояти меча, силясь протащить ослабленное тело хотя бы на несколько дюймов вперед.

Куда? Не спеши, глупец.

Спешить было уже поздно. Рыцари в длинных разноцветных сюрко, пронзенные стрелами и разрубленные саблями, один за другим валились на залитые алым и багровым барханы, а лишенные всадников лошади надрывно ржали, напуганные шумом и запахом крови.

Тебе больше некуда бежать.

Всадники в повязанных поверх конических шлемов тюрбанах с улюлюканьем налетали на пехотинцев, рубя головы на скаку, и растягивали губы в кровожадных гримасах, стряхивая с изогнутых лезвий крупные капли крови.

Больше некуда идти.

Огромные золоченые кресты с глухим ударом падали с храмовых крыш, раскалывая камни в мостовых. Знамя Иерусалима лежало в пыли, окропленное чьей-то кровью, и та медленно расплывалась темно-красными, почти черными пятнами на гладком белоснежном шелке.

Некуда… ползти.

Он никогда не видел своего врага в лицо, но узнал его мгновенно, едва подняв голову и встретившись взглядом с темными глазами. А затем увидел свои собственные, отражающиеся в узкой изогнутой полосе стали, прежде чем сабля повернулась в руке султана и с коротким отрывистым свистом рассекла воздух.

Ты проиграл, король.

Он успел увидеть, как на белый песок вновь брызнуло красным, успел почувствовать, как горло обожгло вспышкой боли, а в следующее мгновение очнулся в полной темноте с опутанными чем-то мягким руками и ногами. И сдавленно вскрикнул, рванувшись вперед, всё в ту же кромешную темноту.

Ослеп! Он ослеп!

Балдуин выбросил руку в сторону, безотчетно пытаясь нашарить хоть что-нибудь, что могло бы ему помочь, и с глухим стуком сбросил какой-то предмет на мягкий персидский ковер, покрывающий пол королевской опочивальни. Вздрогнул от нарушившего жуткую тишину звука удара, повернул голову и наконец разглядел очертания распахнутого настежь окна и россыпь звезд на угольно-черном небе. А затем и собственную руку, шарящую в поисках свечи по придвинутому к самой постели круглому восточному столику на одной ножке. Почему не зажгли новую свечу? Почему оставили его в темноте, когда он велел этого не делать?!

Проказа часто лишала зрения, и неспособность видеть пугала Балдуина едва ли не больше любых других последствий болезни. Когда он уже не сможет поднять меч, это сделают другие. Но если он ослепнет, то лишится возможности командовать армией.

Затрепетавший огонек разогнал ночную тьму, осветив и держащую свечу руку в кипенно-белых бинтах, и уроненный на узорчатый ковер серебряный подсвечник. Балдуин наклонился, неловко и торопливо пытаясь подобрать его – получилось только со второго раза, в первый холодная гладкая ножка подсвечника выскользнула из пальцев, словно змея, – и криво воткнул в него свечу. А затем подтянул колени к груди, с трудом высвободив ноги из опутавшей их мягкой простыни, и уткнулся лицом в забинтованные руки, пытаясь отдышаться и утирая глаза. Терпко пахнущие какими-то травами повязки повлажнели на тыльной стороне ладоней.

Провались они пропадом, эти слуги! Не смогли выполнить даже такой малости, как зажечь новую свечу, когда прежняя догорит.

Балдуин всерьез начал подозревать, что его уже и за короля-то никто не считает. Все вокруг, и слуги, и бароны, только и ждут, когда его убьет болезнь, чтобы им больше не приходилось исполнять приказы прокаженного. Чье место в лепрозории или – в крайнем случае – в Ордене Святого Лазаря*, но никак не на троне. Бароны слишком властолюбивы. Удержать их в узде сможет только сильный король.

А Балдуина больше не считали сильным. С того самого мига, как следы болезни появились на его лице, амбициозные вассалы стали видеть в короле лишь помеху на пути к короне Иерусалима. Одни осаждали овдовевшую Сибиллу, словно та была сарацинской крепостью. Лишь с той разницей, что вместо крюков и арбалетных болтов сестру забрасывали цветами и поэмами разной степени скверности, отчего Сибилла начинала то горько плакать, то истерично смеяться.

Другие вассалы ненавязчиво – как они думали – интересовались, не обручена ли малышка Изабелла. Балиану д’Ибелину и вовсе пришло в голову посвататься к вдовствующей королеве. Уставший от всех этих интриг король молча выслушал его витиеватые заверения в безграничной любви к Марии и также витиевато обещал обдумать эту просьбу.

Балдуин откинулся на влажную от пота подушку, глядя на узорчатый балдахин у него над головой и вызывая в памяти хрупкий образ мачехи в тяжелой парче и золотых украшениях. Она, помнится, была красива. Оливковая кожа, вишневые глаза и тяжелые черные волосы, всегда уложенные в сложную прическу. Не будь Мария Комнина вдовой короля и матерью одной из наследниц трона, Балдуин бы поверил, что д’Ибелином движет одна только страсть. Или ему следовало поверить в это и сейчас? У него самого перед глазами был пример женщины, притягательной настолько, что она вскружила голову и его отцу-королю, и престарелому рыцарю, мчавшемуся теперь во дворец при малейшем удобном случае. Того гляди, тоже начнет просить ее руки, а ведь она всего лишь дочь сарацинского купца.

Быть может, и Балиан д’Ибелин всего лишь потерял голову от любви, а потому даже не задумывается о том, кем в действительности является его прекрасная возлюбленная?

Я завидую, с горечью подумал Балдуин, глядя, как меняется от малейшего дуновения узор теней на балдахине. Для него, пожалуй, даже не имело значения, была ли это Мария Комнина с ее хрупкой, почти эфемерной фигурой и венчающей голову тяжелой прической, или Сабина с непривычно короткими для женщины пышными черными локонами и лукавым, как у лисички, выражением золотисто-смуглого лица. Любая красивая женщина была для него недостижимым идеалом, потому что на женщин Балдуин мог только смотреть. И чаще всего издалека. Подходить к нему вплотную не боялись единицы, но даже ими Балдуин был способен лишь любоваться, не смея прикоснуться и вдохнуть запах волос.

У него никогда не будет жены. Никогда не будет детей. Его детей, зачатых в единении с возлюбленной и способных положить конец всем войнам за руку одной из его сестер. Ибо ни одна женщина в здравом уме не пожелает разделить ложе с прокаженным. А если и свершится чудо – чудо, которого он боялся едва ли не больше сарацин и одновременно с этим всё равно желал – и кто-то сумеет полюбить его таким, то даже в этом призрачном случае Балдуин не решится ни на что бóльшее, чем возможность лишь смотреть на нее.

Если бы у него еще было время хотя бы для того, чтобы просто смотреть.

Сибилла плакала из-за этого. Порой Балдуину даже казалось, что сестра больше страдает из-за собственного одиночества, чем из-за его болезни. В чем, на его взгляд, не было ничего предосудительного, люди всегда заботятся в первую очередь о собственных нуждах и лишь потом задумываются о чужих. Да и то если пожелают.

Сибилла не желала. Боялась, надо полагать. Не хотела думать, старалась не присматриваться лишний раз к его лицу. И постоянно принималась говорить о покойном муже, делилась с братом то одним воспоминанием, то другим, как-то рвано, путано, обрывая фразу на середине и тут же начиная говорить о совсем ином. Она, верно, хотела, чтобы Балдуин ее выслушал, чтобы проникся тем, как она успела полюбить мужа, несмотря на навязанный ей брак, как полагала себя счастливейшей из женщин христианского мира. Порой сестра и вовсе начинала говорить лишнее, чему не следовало покидать пределов супружеского алькова.

Балдуин этого слушать не хотел. А Сибилла не понимала, почему.

– У тебя никогда нет на меня времени! – не выдержала она в их последний разговор – или, вернее будет сказать, безобразную ссору – и горько расплакалась, закрыв руками белое от горя личико.

– У меня ни на что нет времени! – ответил ей Балдуин звенящим от злости и обиды голосом и отшвырнул полное желчи письмо от Филиппа Фландрского, планировавшего штурмовать северный сарацинский Харим.

Сибилла убежала, рыдая от несправедливости, а Балдуин отстраненно порадовался тому, что хотя бы не стал бить кулаком по столу. Сибилла – его единственная надежда. И если доведенная до отчаяния принцесса потеряет ребенка, то… Балдуин бессильно подумал, что при таком раскладе ему останется только наложить на себя руки, потому что ничем иным он королевству уже не поможет. Он и без того будет лишен возможности увидеть, как этот ребенок вырастет и станет готов надеть корону, но Балдуин должен был хотя бы убедиться в том, что после него останется наследник. А потому со всем еще остававшимся у него пылом молился, чтобы Сибилла родила сына.

По сути, для Балдуина даже не имело значения, сколько лет будет его племяннику, когда тот взойдет на трон. Его собственного дядю, Балдуина III, короновали, как и его самого, в тринадцать лет. И оба они поначалу правили под руководством регента. Но если Балдуин III добился самостоятельного управления страной только в двадцать один год, едва не разругавшись насмерть с матерью-регентом, то баронский совет Балдуина IV, казалось, вознамерился свести его в могилу раньше времени.

– Королю уже шестнадцать, – заявили в какой-то момент те же бароны, что всего три года назад радовались появлению в Иерусалиме графа Раймунда. – Его Величеству больше не нужен регент.

Его Величество прекрасно понял, что происходит. Раймунд тоже стал правителем – пусть графства, а не королевства, хотя Балдуину порой казалось, что Триполи присягало Иерусалиму лишь на словах – всего в двенадцать лет после того, как его отец, тоже звавшийся Раймундом, был убит слугами Старца Горы. Он был первым христианином, чью жизнь оборвал удар ассасинского кинжала, и тамплиеры, по рассказам наставника Балдуина Вильгельма Тирского, вошли в крепость Масиаф, не сложив оружия и не склонив головы перед величием Старца. Вместо этого суровые рыцари-монахи вынудили Рашида ад-Дин Синана заключить с их Орденом унизительным мир. Ассасины выплачивали дань тамплиерам на протяжении уже двадцати пяти лет и даже стерпели убийство одним из храмовников посланника к королю.

Балдуин всё чаще задумывался о том, что эта смерть всё же была ошибкой. Если бы отец сумел призвать на службу ассасинов, это не только сдержало бы наступление магометан, но и заставило бы присмиреть иерусалимских баронов. Уже никто бы не посмел бормотать себе под нос так, что его слышали все члены баронского совета, что правителю Иерусалима, согласно «Книге короля», положено приумножать права короны в своем королевстве, а не уменьшать их. Балдуину захотелось процедить в ответ, что господин барон неверно понимает смысл этой фразы и что речь в ней идет о сделанных королем дарениях, а не выкупе плененных христиан. Но что было проку спорить с теми, кто его даже не слышал?

Они распоясались, со злостью думал Балдуин, глядя на непроницаемые лица вассалов. Отец, несмотря на все ходившие о нем слухи – некоторые даже смели обвинять его в получении судебных взяток, – знал, как держать баронов в стальном кулаке. Балдуину поначалу не хватило опыта и банального возраста – кто же из этих отважных и самоуверенных мужей станет всерьез прислушиваться к тринадцатилетнему мальчику? – а граф Раймунд коронован не был и в глазах баронов оставался таким же вассалом, как и они сами.

Почувствовавшая, что королевская хватка ослабла, знать теперь всё больше стремилась к самоличному правлению и видела в умном и энергичном графе Триполи первейшую помеху их амбициям. Король стоял на пороге смерти, а после него станет править или маленький ребенок, или вовсе женщина. Шанс возвыситься выпал слишком многим, и теперь они были готовы рвать друг другу глотки, словно голодные озлобленные шакалы. Пока в королевство не придут египетские и сирийские львы, которые не оставят шакалам ни единого шанса.

От этих мыслей Балдуину и в самом деле захотелось наложить на себя руки. Просто чтобы не видеть, как его собственные вассалы уничтожают власть Креста на Святой Земле быстрее, чем это сделает даже самая многочисленная магометанская армия. Но малодушный уход из жизни, да еще и по собственной воле, сделал бы только хуже. Хотя куда уж, казалось бы, хуже?

Поход на египетское логово Салах ад-Дина – удар на опережение, на который так надеялся Балдуин – провалился, не успев даже начаться. Византия всё же решилась на военные действия после сокрушительного поражения от тюркского султана, и в конце лета в Сен-Жан д’Акре появился желанный греческий флот: десятки военных дромонов и двухпалубных уисьеров, перевозивших лошадей. Почти в одно время с флотом в Святую Землю прибыл и Филипп Фландрский, кузен Балдуина по линии деда, Фулька Анжуйского, и полководец, уже успевший прославиться на Западе и поучаствовать в провальном восстании сыновей английского Генриха Плантагенета. Еще одного кузена, которого Балдуин никогда не видел, но чья слава в прошлом гремела на весь христианский мир. Если Филипп Фландрский не побоялся бросить вызов Генриху, то, вероятно, согласится возглавить поход на Египет.

И, что казалось Балдуину едва ли не самым важным, Филипп был мужчиной в самом расцвете сил и на двадцать лет старше иерусалимского короля. Балдуин надеялся на него больше, чем на любого иного родича или вассала, даже несмотря на то, что при первой встрече надменный граф Фландрии, Вермандуа и Валуа произвел на молодого короля не самое лучшее впечатление.

– Я рад нашей долгожданной встрече, кузен, – снисходительно улыбнулся в ответ на приветствие предполагаемый защитник Иерусалимского королевства и развалился в кресле, даже не сняв запыленного плаща. Балдуин промолчал, но улыбка графа ему не понравилась. Как оказалось, не зря. Филипп начал разговор с того, что пожелал обручить сестер иерусалимского короля с сыновьями его собственных вассалов.

– Сибилла только овдовела, и я не стану навязывать ей новый брак до тех пор, пока она не родит, – сухо ответил Балдуин, раздраженный пронырливостью кузена. Вокруг них сжималось магометанское кольцо, и нужно было идти на Египет, а знать только и думала, что о принцессах. – Изабелле же всего пять лет, и она еще слишком молода для замужества. Но я обдумаю вашу просьбу, кузен, – добавил он, намеренно подчеркнув, что в Святой Земле Филипп имеет право лишь просить, а не приказывать.

Имена вероятных женихов король позабыл уже на следующее утро, но до этого, посмотрев на карту христианского Запада, заподозрил неладное. Филипп вознамерился присоединить к своим западным владениям еще пару графств и откупиться от их наследников иерусалимскими принцессами. Балдуин всерьез задумался над равноценностью такого обмена – в его случае были хороши все средства, если они могли удержать королевство от распада, – но по дворцу уже поползли ненужные слухи и в дело вмешался еще один Балдуин, старший брат Балиана д’Ибелина.

Скандал вышел страшный, да еще и на глазах у короля. Тот совершенно опешил от такой наглости, поначалу даже решив, что ослышался, когда д’Ибелин заявил, что «ни один фландрский прихвостень не будет достойной парой для прекрасной Сибиллы».

– Разве можно, – продолжал возмутитель спокойствия, пока растерянный король пытался вернуть себе дар речи, – отдавать дочерей короля Амори, покойся он с миром, слугам этого бунтаря? Вы, граф, уже поддержали мятеж против другого вашего кузена, Генриха Английского, – бросил д’Ибелин побагровевшему от оскорбления Филиппу, – а теперь намерены свергнуть и нашего короля, раз не преуспели на Западе? Не видать вам иерусалимского трона!

Для Балдуина это была катастрофа. Д’Ибелин еще не договорил, а король уже понял, что никакого союза с надменным Филиппом теперь не выйдет. Тот потребует самое меньшее голову оскорбившего его барона, а это и в мирное время было слишком суровым наказанием.

– Если позволите, Ваше Величество, – продолжил д’Ибелин светским тоном, словно ничего и не произошло, – я почту за честь позаботиться о принцессе Сибилле.

У Балдуина звенело в ушах и трясли руки, когда он поднимался с трона, судорожно хватаясь ладонью в перчатке за один из подлокотников. Окружавшие его вассалы притихли, и на их холеных надменных лицах появилось незнакомое ему прежде выражение. Страх.

Почтет за честь? Ах, он почтет за честь? Мало того, что один д’Ибелин уже нацелился на вдовствующую королеву, так теперь и второй желает заполучить принцессу, а вместе с ней и трон?

– Вон, – отчеканил Балдуин ледяным тоном, стискивая в кулак трясущуюся руку, чтобы не сдавить ею горло амбициозного барона. – Вон. Из моего. Дворца. Вон, я сказал! – закричал он, когда опешивший наглец даже не двинулся с места, пораженно глядя на взбешенного короля. В ушах звенело всё громче, перед глазами поплыли черные пятна, заставив часто заморгать, грудь будто сдавило стальным обручем, но он продолжал кричать, готовый разорвать голыми руками любого, кто еще хоть раз посмеет всё испортить. – Вон отсюда, ты, презренный…! – Балдуин поперхнулся криком и схватился за грудь, чувствуя, как белый мраморный пол уходит у него из-под ног. Перед глазами стало совсем черно, словно он и в самом деле ослеп.

– Лекаря! – закричал граф Раймунд, бросаясь к королю. Он и больше никто. – Позовите лекаря!

– Предатели, – сипел Балдуин, когда его уложили на постель и вокруг засуетились эти лжецы-врачеватели, уверявшие его, что знают секрет исцеления от любой болезни. – Да провались они все…

– Тише, тише, – ласковым голосом пыталась успокоить его Сабина. Служанка, дочь сарацинского купца! От которой было больше поддержки, чем от всего его совета вместе взятого! Господь, где справедливость? Почему король Святой Земли не может повернуться спиной ни к одному из своих вассалов, способных собрать огромную армию, но может к слугам, у которых за спиной лишь собственная тень и которым не удержать в руке меча?

– Не уходи, – сипло попросил Балдуин, ненавидя самого себя за слабость и неспособность справиться с болезнью. А Сабина вдруг протянула к нему руки в перчатках, какие носила всегда, когда оказывалась рядом с королем, и позволила ему – прокаженному! – прижаться щекой к ее груди, тепло которой ощущалось даже сквозь плотную ткань темной туники. И не отпускала, ласково гладя его по длинным волнистым волосам, даже когда он наконец перестал задыхаться и надрывно сипеть. А потом едва не начал снова, когда в покоях появился граф Раймунд.

– Д’Ибелина придется вернуть, – с порога заявил бывший регент. – Мы не можем позволить себе пренебрегать союзниками.

– А они, значит, могут? – горько спросил Балдуин, но спорить не стал. – Уходи. Вы оба уходите.

– Балдуин, – едва слышно сказала Сабина. То ли просила не выгонять ее, то ли хотела, чтобы он успокоился.

– Хоть кто-нибудь здесь будет выполнять мои приказы? – не выдержал Балдуин. – Я сказал, уходи. И сожги одежду, – бросил он, демонстративно отворачиваясь и натягивая одеяло до самого подбородка.

– Я знаю, – прошептала огорченная служанка, но послушно поднялась с постели. – Если Вашему Величеству что-то понадобится… Я буду рядом.

Катастрофа, думал Балдуин, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов и закрывающихся двойных дверей. Его отец хотя бы заставил вассалов выступить на Египет. И даже захватил Бильбейс, пусть и не взял Каир. А поход Балдуина провалился, не успев даже начаться.

***

Крепость тамплиеров в Газе находилась на военном положении с того самого дня, как король задумал нанести упреждающий удар по магометанам. Суровые рыцари-монахи, жившие лишь войной и молитвами, и прежде почти не позволяли себе расслабляться, в мирное время всецело погружаясь в заботы о христианских паломниках. А теперь в готовящейся к войне крепости только и слышали, что грохот кузнечных молотов да зычные крики старших рыцарей, следивших за тренировками на ристалище. Интендант с помощниками вели дотошный подсчет выкованных мечей, наконечников для копий и арбалетных болтов и проверяли свежесть каждого привезенного в прецепторию овоща, фрукта или куска мяса, даже если для того приходилось часами вскрывать поступающие мешки с провизией. А территория на десятки миль вокруг крепости контролировалась постоянно курсирующими во всех направлениях патрулями, и ни один, даже самый хитрый враг не сумел бы застать рыцарей врасплох. Прецептория была готова и к немедленному походу, и к долгой осаде. Последнее, после известия о разладе в Иерусалиме и крахе планов Балдуина, беспокоило командора Газы больше всего.