Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 52 страниц)

Уильям стиснул зубы и даже зажмурился на мгновение от нахлынувших картин.

Взять ее в жены. Поклясться ей в любви и верности не только в собственных мыслях, но перед алтарем и католическим священником. Получить право защищать ее от любого зла, не раздумывая над тем, кто его несет: магометанин или христианин, против которого бессилен рыцарь-тамплиер. Возвращаться к ней, не таясь. Как законный муж, которого никто уже не осудит за всепоглощающую страсть к собственной жене, а не как тайный любовник, который не способен дать ей ничего, кроме позора.

Засыпать рядом с ней каждую ночь, обнимая теплое, льнущее к нему тело, и просыпаться каждое утро, видя, как блестят в солнечных лучах завитки черных волос. Родить детей, у которых, верно, будут такие же темные волосы, смугловатая кожа и ямочки на щеках.

Получить всё то, чего его когда-то лишили завистливые сплетники.

И отворачиваться, делая вид, что ничего не слышит, всякий раз, когда кто-то заговорит о том, как в Святой Земле гибнут под натиском магометан рыцари-тамплиеры.

– Уильям, я люблю тебя, – повторила Сабина, по-прежнему не поднимая головы, и он зарылся лицом в ее волосы, чтобы не закричать. Грудь болела, словно вновь открылась только зажившая рана от стрелы, и глаза жгло совсем, как в тот день, когда родился очередной законный сын Артура де Шампера, а никому не нужный бастард выл от обиды и несправедливости. А потому голос вдруг сделался сиплым и дрожащим, совсем, как у того мальчика, который еще не знал, какой путь ему выбрать.

– Я не могу.

Сюда придут тысячи и тысячи. Быть может, не сегодня и не завтра, но однажды султан оправится от нанесенного ему поражения и явится вновь. Или же его место займет иной жаждущий крови неверных правитель. И, быть может, один-единственный храмовник ничего не изменит в этой войне и лишь сложит голову рядом с другими орденскими братьями. Но даже в этом случае он не имеет права бежать.

Сабина беззвучно заплакала, не понимая, почему он так упорно отказывается от нее. И не зная, что еще сказать, чтобы он передумал. Слезы катились по ее щекам и падали ему на грудь, расплываясь пятнами на темно-синей ткани котты.

– Почему? – выдавила Сабина с трудом, прижимаясь лбом к его плечу и дрожа всем телом.

– Я поклялся защищать всех христиан, – ответил Уильям одеревеневшими, не слушающимися губами, – и не могу отказаться от этой клятвы ради тебя одной. Как бы я этого ни хотел.

Она всхлипнула. Так жалобно и горько, что он предпочел бы удар кинжалом этому звуку. Он вновь всё испортил. Но вместо того, чтобы пытаться исправить, только и смог, что взять ее лицо в ладони и поцеловать дрожащие, мокрые от слез губы. А затем повернуться и пойти прочь, медленно, ибо каждый шаг теперь стоил неимоверных усилий, но не оборачиваясь, пока за спиной не зазвучали торопливые шаги.

– Нет! – Сабина схватила его за руку и вновь уткнулась лицом ему в грудь, когда он повернул к ней голову. – Прошу тебя, не уходи! – и забормотала скороговоркой, глотая слезы. – Пусть будет Орден. Если тебе это нужно, то я согласна, я приму! Хочешь, буду ездить за тобой из крепости в крепость. Или ждать тебя в Иерусалиме. Хочешь?! Сколько потребуется. Сколько ты скажешь. Только вернись ко мне. Обещай, что вернешься. Уильям, обещай!

Тихий плач перешел в рыдания, она содрогалась всем телом, задыхаясь от слез, и Уильям крепко прижал ее к себе – в последний раз – и забормотал, почти касаясь губами ее уха, ласковые бессмыслицы, безуспешно пытаясь успокоить.

Невозможно. Он и без того зашел слишком далеко и не может испортить ей всю жизнь своими обещаниями. Не может допустить, чтобы она ждала его годами, добровольно лишая себя счастья. Но из груди само собой вырвалось тихое ненужное признание.

– Я люблю тебя.

Сабина замолчала, резко, словно у нее в одно мгновение не осталось сил, чтобы плакать, и вскинула голову. Слезы мерцали на ее мокрых слипшихся ресницах, катились по щекам, оставляя соленые дорожки, и другой бы сказал, что она не из тех женщин, которые остаются красивыми, даже когда плачут. Уильям вместо этого чувствовал щемящую нежность и желание сцеловать эти слезы, чтобы она вновь улыбнулась ему.

– Я не в силах заставить тебя поступать против собственной воли, – тихо сказала Сабина. – Но я… Я буду молиться о тебе каждый день. И если однажды ты захочешь вернуться… Я буду ждать.

Уильям сумел только кивнуть и, не сдержавшись, вновь поцеловал, крепко и отчаянно, молясь, чтобы его поразило молнией с небес и избавило от необходимости оставить ее. Молнии не было. А потому пришлось вновь разжать руки и попытаться уйти, не оборачиваясь. Но уже через несколько шагов Уильям вновь остановился и повернул голову, клянясь в мыслях, что это в последний раз.

Сабина смотрела ему вслед полными слез глазами, и это взгляд громче любых слов кричал о том, что она любит его. И что она… понимает.

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу.

Конец первой части.

========== Часть вторая ==========

Любовь – одно из тех страданий, которые невозможно скрыть:

одного слова, одного неосторожного взгляда, иногда даже молчания достаточно,

чтобы выдать ее.

(Пьер Абеляр)

Глава восемнадцатая

Верховья реки Иордан, брод Иакова, год 1179.

Неприступный бастион из камня и железа – так впоследствии назовут магометанские хронисты крепость Шастеле, медленно, день за днем и месяц за месяцем, вырастающую из полого холма на западном берегу полноводного Иордана. На много миль вокруг не было иной переправы через реку, кроме брода Иакова, называемого магометанами Байт-аль-Азан, Дом Скорби, и окруженного топкими болотами с северной стороны и непреодолимой стремниной с южной. Брод Иакова был узкими, единственно доступными вратами между Палестиной и Сирией и лежал лишь в дне пути от одного из главных магометанских оплотов этой земли: изобилующего богатства Дамаска.

Балдуин знал, что рискует, возводя здесь франкскую крепость.

Король начал строительство Шастеле еще осенью прошлого года, и к апрелю этого на пологом западном холме Иордана уже вырос массивный донжон и одна из двух каменных стен, опоясывающая вершину холма. Вторая должна была заключить в кольцо его основание. Шнырявшие по округе сарацинские шпионы и соглядатаи наверняка писали своим эмирам полные ужаса послания о чудовищном сооружении прокаженного короля. Балдуин смотрел на возвышающуюся перед ним башню, щурясь от слепящего глаза весеннего солнца, и улыбался собственным мыслям.

Когда строительство Шастеле будет закончено и крепость перейдет во владение тамплиеров, с надвигающейся с севера угрозой будет покончено раз и навсегда.

Великий Магистр храмовников полагал так же, поэтому приблизившись и склонив голову в коротком и стремительном поклоне, заметил:

– Она прекрасна, Ваше Величество. Орден в неоплатном долгу перед вами за столь щедрый дар.

– Я дарю ее вам не ради благодарностей, Магистр, – ответил Балдуин, поворачивая голову – дующий с запада ветер бросил ему в лицо длинные тускло-золотистые волосы, на мгновение скрывая под волнистыми прядями розовые и багровые пятна язв – и глядя на де Сент-Амана снизу вверх. Рослый Магистр был выше короля почти на голову. – А ради защиты всего королевства. Тамплиеры пока что единственные, в чьей бескорыстности я не сомневаюсь. Иных рыцарей Салах ад-Дин, без сомнения, подкупит.

– Вы слишком суровы к ним, государь, – сказал де Сент-Аман, но больше для очистки совести. Великий Магистр был гордецом, каких поискать, но Балдуину этот надменный старик порой почти нравился. И в любом случае, Одо оставался непримиримым рыцарем Христа, жившим лишь сражениями с магометанами и ничем иным. Все остальные военные лидеры христианского королевства были… не так надежны.

– Салах ад-Дин предлагал мне шестьдесят тысяч динаров за прекращение строительства, – ответил Балдуин, но на лице Магистра не отразилось даже притворного удивления, не то, что искреннего. Его собственные соглядатаи давно уже доложили Одо обо всех спорах и интригах вокруг возводимой у брода Иакова крепости. – Не каждый рыцарь, даже самый благочестивый, найдет в себе силы отказаться от такой суммы. Именно поэтому я вверяю Шастеле Ордену тамплиеров.

– Мы не подведем вас, государь, – торжественно ответил де Сент-Аман. Балдуин посчитал, что ему будет достаточно этого обещания.

Король покидал свою крепость у брода Иакова на рассвете следующего дня, возглавляя длинную кавалькаду из сотни рыцарей и полутысячи пехотинцев и туркополов – конных лучников из числа сарацинских христиан, ставших аналогом легкой конницы магометанских армий. Имевшие более легкое, чем рыцари, вооружение, туркополы были едва ли не самым универсальным звеном иерусалимской армии, способные и стрелять с седла на манер магометан, и прикрывать атакующую рыцарскую конницу, и отправляться в разведку, стремительно уходя от любой погони на своих невысоких быстроногих лошадках.

Балдуин не был в Иерусалиме, пожалуй, с самого начала строительства Шастеле, перебравшись к броду Иакова еще прошлой осенью. Король не без основания полагал, что его верные вассалы не откажут себе в удовольствии нажиться на строительстве нового бастиона, поэтому самолично надзирал за постройкой крепости и даже создал в ее стенах монетный двор, получив возможность чеканить монеты для оплаты работ, не покидая Шастеле. Бароны оценили королевскую предусмотрительность, хотя и предпочли бы – в глубине души, не признаваясь в подобном даже на исповеди, – чтобы Балдуин не был таким рассудительным.

– Он не доверяет нам, – недовольно ворчали одни. – Да разве мы давали ему повод?! Нет, но вернейшие вассалы короля теперь вынуждены ежедневно опровергать унизительные подозрения! Этот мир обречен на погибель, если в нем нет доверия даже между ближними!

– К чему такие суровые меры? – задавались вопросом другие. – Магометане еще не скоро оправятся от своего поражения при Монжизаре. Прошло уже полтора года, но разве этот курд посмел вновь вторгнуться в наши земли?

– Стычки на границах были всегда, и не стоит Его Величеству видеть в этом готовящееся нападение, – соглашались с ними третьи. – Салах ад-Дин повержен. Иначе стал бы этот презренный предлагать нам золото за Шастеле? Война окончена.

– Эта война не окончится никогда, – цедили сквозь зубы рыцари Храма Соломонова и Странноприимного Ордена Святого Иоанна, называемого также госпитальерским, но к ним мало кто прислушивался.

Направляясь к крепости Шатонеф, Балдуин раздумывал о том, как удивительно порой действуют военные победы на людские умы. Проиграй они сражение при Монжизаре, и никто из его баронов и вассалов не был бы сейчас столь беспечен и даже ленив. Но стремительная и почти невероятная победа вскружила знати головы, заставив их увериться в собственной непобедимости.

– С нами Бог! – выкрикивали победители даже спустя долгие месяцы после битвы у Монжизара. Балдуин боялся, что Господу эта самоуверенность придется отнюдь не по нраву и в следующем сражении Он отвернется от зазнавшихся рыцарей. В назидание возгордившимся глупцам.

Неподалеку от неприступных стен Шатонефа Балдуина встретил верный коннетабль Онфруа де Торон, служивший еще его дяде Балдуину III и по убеждению Балдуина IV бывший одним из немногих, кто думал не только о золоте. Возможно потому, что Онфруа уже было за шестьдесят и он полагал, что его лучшие, нуждавшиеся в богатстве и расточительной жизни, годы остались позади и было самое время вспомнить о христианском смирении. От принадлежавших ему земель коннетабль не отказывался – даже в пользу совсем юного внука, ставшего пару лет назад пасынком неистового Рено де Шатильона, – но жил теперь с меньшим размахом. Недовольно наблюдая, как новый муж его невестки Стефании де Милли, дочери покойного Филиппа де Милли, недолго занимавшего пост Великого Магистра тамплиеров, растрачивает богатства новых, пожалованных ему после выкупа из плена земель. Рено коннетаблю не нравился, и тот всерьез задумывался о том, чтобы взять внука под свою опеку, пока порывистый и несдержанный де Шатильон не научил мальчика каким-нибудь недостойным иерусалимского рыцаря забавам.

– Государь, – учтиво поклонился Балдуину с седла стареющий, но по-прежнему энергичный коннетабль, чем-то напоминавший молодому королю Великого Магистра тамплиеров. Балдуин коротко кивнул в ответ, рассеянно наблюдая, как отряд де Торона смешивается с королевским, образуя небольшую единую армию.

– Я рад вас видеть, мессир Онфруа.

– Не желаете ли передохнуть в стенах Шатонефа? – обеспокоенно спросил коннетабль, без свойственного другим брезгливого ужаса вглядываясь в лицо короля. Балдуин знал, что выглядит слишком бледным и исхудавшим, но в последние несколько месяцев, проведенных вдали от иерусалимской пыли, суеты и постоянных интриг, его самочувствие заметно улучшилось. Балдуин не строил иллюзий, зная, что это улучшение временное, но не позволял себе потерять самообладание перед лицом неумолимо надвигающейся смерти и потратить впустую ни единого дня и даже часа из отпущенных ему небесами.

– Я не устал, мессир Онфруа, – коротко ответил Балдуин, слабо понукая белоснежного жеребца. – И предпочту повременить с привалом.

Это решение сыграло с ним злую шутку. Еще только завидев вдалеке шумящие на сильном западном ветру кроны Баниаского леса, Балдуин ощутил смутное беспокойство.

– Вас что-то тревожит, государь? – вежливо спросил один из ехавших полукругом возле короля рыцарей. Его самого явно не тревожило ничто, кроме мыслей о предстоящем сытном ужине.

– Не знаю, – ответил Балдуин скорее не ему, а обеспокоенно взглянувшему на короля коннетаблю. Быть может, им стоило остановиться? Или даже повернуть назад и выбрать другую дорогу?

Глупости, решительно одернул себя Балдуин. Этим трактом часто идут караваны, как франкские, так и магометанские, да и кроны деревьев на какое-то время защитят их от жаркого солнца, уже набирающего силу в преддверии нового лета.

Но почему тогда у него так не спокойно на душе?

Деревья шумели всё сильнее, казалось, стремясь заглушить все прочие звуки, за спиной кто-то насвистывал фривольную песенку о паломнике и сарацинке, но Балдуин не мог перестать нервно постукивать пальцем в перчатке по высокой передней луке своего седла, так густо расшитой золотой и серебряной нитью, что под ними не было видно ни дюйма белой кожи. А потому свист первой стрелы показался ему раскатом грома, хотя был почти неслышен за шумом деревьев.

– Сарацины!

– Это ловушка!

– Защищайте короля!

Балдуин, несмотря на болезнь, нуждался в защите не больше, чем любой иной из христианских рыцарей, а потому, пока другие еще только кричали, король уже со звоном скрестил меч с первым из бросившихся к нему врагов. Те будто появлялись из ниоткуда, летели на франков, словно стая саранчи, готовой рвать им горла зубами, лишь оборвать жизни ненавистных кафиров, и на землю хлынула первая кровь.

Балдуин рубил, не щадя и чувствуя, как закипает от ярости его собственная кровь. Досадная случайность, приведшая египетских мамлюков – этих воинов султана невозможно было не узнать с первого же взгляда – и иерусалимских воинов на один и тот же лесной тракт, или чей-то злой умысел? И если так, то кто и за какую цену посмел предать своего короля?

– Ваше Величество! – кричал коннетабль, пытаясь пробиться к Балдуину, но тот не обращал внимания на крики, пока над ухом вновь не засвистели сарацинские стрелы и белоснежный жеребец не рухнул на землю, не издав ни единого звука. Чей-то меткий выстрел убил коня в одно короткое мгновение, но Балдуин каким-то чудом, отчаянным рывком, какого и не ожидал от самого себя, успел вытащить ноги из стремян и скатился со спины мертвой лошади на обагренную кровью землю.

– Отступаем! – вновь закричал коннетабль и перемахнул верхом на своем гнедом жеребце через завалы из мертвых людей и лошадей, хватая короля за плечо. Балдуин взвыл, закусив губу, чтобы не закричать в голос – схватил мессир Онфруа очень неудачно, но на церемонии времени сейчас не было, – оперся на подставленную руку и вскочил на круп чужого коня.

– Отступаем!

Проклятье, только и мог думать Балдуин, смаргивая навернувшиеся от боли слезы и чувствуя, как по плечу сочится под камизой что-то липкое. А затем гнедой жеребец остановился, и коннетабль бессильно поник в седле.

– Мессир Онфруа? – свистящим шепотом позвал Балдуин, не думая о том, что за уносящимся напролом, через лесные заросли, отрядом могут гнаться мамлюки. Стрела вонзилась де Торону в грудь, пробив кольчугу, и на его сюрко медленно расплывалось красное пятно. Коннетабль был еще жив, когда его поспешно, но вместе с тем как можно более осторожно сняли с седла, даже попытался что-то сказать, отчего на его губах выступила яркая пузырящаяся кровь, но сумел только судорожно вздохнуть и вытянулся на земле.

Второго Монжизара не случилось. Но Балдуин, глядя на Онфруа де Торона, служившего трем королям и погибшего от подло выпущенной каким-то сарацином стрелы, не думал о том, что сражение было проиграно, не успев толком начаться.

Он думал о том, что отомстит за каждого, чью жизнь забрали сегодня бесчестные магометане и кто уже не увидит белых стен Иерусалима.

***

Вечный Город равнодушно взирал на горе Святого. Разделенные тысячами миль, два величайших христианских града были одновременно связаны друг с другом теснее близнецов в утробе матери. Восток и Запад веры Креста, Иерусалим и Рим, названия которых всегда были на устах каждого из христиан и где хранились драгоценнейшие из святынь, два великих города оказались разобщены из-за одной лишь человеческой беспечности.

Папа Александр III всего год, как возвратился в Рим после одиннадцатилетнего изгнания, начавшегося после того, как Вечный Город захватил император Священной Римской Империи Фридрих Барбаросса и неугодный ему понтифик был вынужден бежать из города в одежде простого паломника. Ссора императора с Папой была давней, начавшейся еще в те годы, когда Александр III еще был кардиналом Орландо Бандинелли, и дальняя – весьма дальняя – родственница понтифика донна Глория Бандинелли до недавних пор не слишком интересовалась причинами раздора. До недавних пор донна Глория не интересовалась ничем, кроме привозимых с далекого таинственного Востока благовоний и гладких шелков, лучше любых иных тканей подчеркивавших соблазнительные изгибы первой красавицы Рима.

Ее лицо знал каждый благородный мужчина Вечного Города, ее имя звучало в каждой новой поэме и песне, выходивший из-под пера умелого и не очень поэта, ее прекрасные волосы цвета красного дерева сравнивали с пожаром зимнего заката, а огромные, чуть отливающие голубым глаза – с лунным серебром. Донна Глория привыкла, что мужчины готовы без колебаний вручить ей свое сердце и свой родовой замок за одну только улыбку ее полных алых губ. Все, кроме одного.

Донна Глория не смогла бы даже вспомнить, где произошла их первая встреча, поскольку совершенно не обратила на него поначалу внимания. Вокруг нее вились десятки поклонников, моливших о ее руке, поцелуе – а самые настойчивые просили и о любви, любви чувственной и плотской, сродни той, что возможна лишь между супругами, – и какое прекрасной донне было дело до еще одного рыцаря, да к тому же столь бедно одетого? С ним, кажется, были еще двое, один светловолосый, а второй выглядел совсем мальчишкой – ибо ничего иного донна Глория о них не запомнила – и все трое незнакомцев жаждали отнюдь не общества дальней родственницы Папы Римского. Это было первым, на что донна Глория обратила свое внимание, когда всё же присмотрелась к незваным гостям Вечного Города. И прежде, чем была ранена в самое сердце.

Он не смотрел на нее. Не взглянул ни разу, даже когда прекрасная донна, возмущенная таким пренебрежением, намеренно попыталась привлечь его внимание. И ничего не произошло. Тем вечером донна Глория была взбудоражена, рассержена и… заинтригована.

Такой холодный, неприступный. Каждый раз, встречаясь с ним взглядом, донна Глория с трудом удерживалась, чтобы не поежиться от того холода, что источал серый лед в его глазах. И вместе с тем желала растопить этот лед огнем своей любви.

Воодушевленная такими мыслями, она сама впервые взялась за перо, решив, что ничуть не хуже всех тех мужчин, что посвящали ей стихи. Ни в одном куртуазном обществе такое было не принято, предполагалось, что это мужчина добивается женщины, восхваляя ее красоту в изысканных стихах и кансонах и неистово благодаря небеса за оброненную в его протянутые руки вуаль или перчатку возлюбленной.

Но этот странный, будто равнодушный ко всему, кроме разговоров с Его Святейшеством, Уильям де Шампер – Вильельмо, как называла его донна Глория на итальянский манер – решительно не желал вести себя так, как было положено рыцарю и мужчине благородных кровей. И от этого донна Глория была бессильна совладать с незнакомыми чувствами, словно испепелявшими ее душу каждый раз, когда она видела его холодные серые глаза.

– Любовь моя, без тебя мне не мил белый свет, – пламенно шептала прекрасная донна, но все ее признания, какими бы изысканными и даже не допустимыми для женщины они не были, раз за разом разбивались о неприступную ледяную стену.

– Чего вы желаете, донна Глория? – учтиво, но вместе с тем совершенно равнодушно спрашивал в ответ на ее пылкие речи рыцарь, и донне хотелось завыть от досады и его холодности. Или хотя бы топнуть ногой, чтобы он осознал всю силу ее любви и недовольства.

– Чего я желаю? – говорила красавица, напуская на себя тот обольстительный вид, перед которым прежде не мог устоять ни один из влюбленных в нее рыцарей. – Быть твоей женой, мой прекрасный Адонис.

Но бессердечный мужчина лишь усмехался краем своего красиво окаймленного короткой рыжеватой бородой рта в ответ на ее слова и качал головой, отчего приходили в движение его длинные густые волосы удивительного медно-каштанового цвета.

– Ваше желание, увы, неисполнимо. Я никогда не поведу к алтарю ни одну женщину.

– О, как вы жестоки! – восклицала донна Глория, оскорбленная этими словами до глубины души. Десятки других мужчин без колебаний отдали бы свои жизни в жестоком бою за одну только возможность коснуться ее длинных кос цвета красного дерева. А тот, кого она решила назвать своим мужем – она, первая красавица Вечного Города! – смотрел на нее, словно на мраморную статую, не вызывавшую в нем ни единой эмоции.

Как он смел?! Отказываться от нее и от самой сути любви?

– Господь покарает тебя за это, – шипела донна Глория в порыве обиды, но уже на следующее утро покрикивала на служанок, шнуровавших ее новое шелковое блио и завивавшие длинные, ниспадавшие до самых колен густые волосы, и едва ли не бежала в покои понтифика в надежде вновь столкнуться там с ее неприступным возлюбленным. Но и прежде ласковый к ее красоте и очарованию порывистой молодости родственник теперь встречал донну с недовольным выражением лица.

– Забудь его, – говорил Александр III, – он не стоит даже мизинца девушки из рода Бандинелли.

– Я желаю его! – кричала в ответ обиженная донна Глория. – И он будет моим!

В конечном итоге прекрасная донна заподозрила, что в этой холодности ее вины нет.

– Кто она, мой Адонис? – спросила донна Глория прямо, решив, что мужчина двадцати восьми лет от роду наверняка был влюблен прежде. Что ж, кем бы ни была его возлюбленная, ей не сравниться с первой красавицей Рима! – Кто та женщина, что отнимает у меня твою любовь? – капризно потребовала ответа донна. И поразилась тому, как гневно сошлись над переносицей его широкие темные брови и побелели сжатые в неестественно прямую линию губы. Как можно, такой красавец, и всегда так холоден и угрюм.

– Ей не нужно ничего отнимать, донна, поскольку мое сердце принадлежит лишь ей одной и никакой иной женщине, – ледяным тоном ответил ее неприступный возлюбленный и вдруг повернулся так стремительно, что полы его грубого темного плаща на мгновение взметнулись в воздух.

– Куда же ты?! – опешила донна Глория. – Не смей! Как можно благородному мужчине уходить, не дожидаясь позволения своей дамы?!

– Вы не моя дама, – бросил в ответ рыцарь и покинул ее столь быстрым шагом, что донне даже показалось, что он растворился в воздухе.

Жослен давился смехом еще два дня, утихая, только когда встречался с Уильямом взглядом. Ариэль тоже не сочувствовал, а страдал по красавице с волосами цвета красного дерева не меньше – а, быть может, и больше – других ее поклонников.

– Ничего вы не понимаете, – ворчал молодой рыцарь каждый раз, когда слышал смех или нелицеприятные эпитеты в адрес предмета своих воздыханий. – Она такая красивая!

– Она такая глупая и избалованная! – парировал каждый раз Уильям, последнее время раздражавшийся от одного лишь упоминания дальней родственницы понтифика. – А мы впустую тратим уже который месяц!

– Не обращай внимания, Ариэль, – веселился Жослен, вольготно развалившись на своей постели. – Вилл просто не способен оценить красоту франкских женщин.

– И хвала Господу! – отвечал Уильям, содрогаясь от одной только мысли, что он мог остаться в Англии и каждый день видеть рядом с собой такую, упаси Господь, жену. – Лучше скажи мне, как нам убедить хоть на что-то этого понтифика, пока не стало слишком поздно.

Времени на все эти переговоры было потеряно непозволительно много. К тому дню, когда посланники Ордена добрались до Западных земель, Александр III уже успел примириться с Фридрихом Барбароссой и отправить в ссылку антипапу Каликста III, но Ордену тамплиеров это почти ничем не помогло. Возвратившийся в Рим понтифик был больше занят ссорами с местной знатью, чем призывами к новому Крестовому походу. Сарацины были далеко, а интриговавшие против Папы римские аристократы – совсем близко.

– Это безнадежно, – цедил сквозь зубы Уильям, сначала неделями, если не месяцами добиваясь аудиенции у понтифика, а затем вновь слыша одни и те же ответы. Да и само пребывание в Вечном Городе его давно уже не радовало. Роскошь Рима не шла ни в какое сравнение с красотой Иерусалима, в которой удивительным образом сплетались черты христианской, магометанской и иудейской культур. Уильям всё чаще со дня приезда думал о том, как страстно желает возвратиться в Святой Град, вновь увидеть стены прецептории на Храмовой Горе и помолиться у величайших святынь христианского мира. Ни в одном городе ему не было так спокойно, как в Иерусалиме.

И там осталась Сабина.

А здесь были лишь глухие к его словам и зову Святой Земли люди.

– Но ведь король Балдуин выиграл сражение с египетским султаном, сын мой, – говорил понтифик, складывая вместе кончики пальцев и внимательно, чуть склонив голову набок, рассматривая рыцаря в простом темном плаще на широких плечах и с всегда аккуратно заплетенными волосами. Уильям и не догадывался, что его принадлежность к Ордену тамплиеров была видна и без белого сюрко. – С Божьей помощью и молитвами рыцари Святой Земли победят любого врага.

Уильям раз за разом говорил о том, что в сражении с магометанами недостаточно одной лишь веры, сколь бы ни была она сильна, но понтифик либо был чрезмерно благочестив, раз постоянно переводил разговоры на Священное Писание, либо откровенно лукавил. Призыва к новому Крестовому походу не будет.

– Положа руку на сердце, – заметил как-то раз Жослен, подпирая ладонью широкий, заросший рыжеватой бородой подбородок, – я, любезные братья, думаю, что здесь бы и сам бы Магистр не справился. На Западе не представляют, что такое война с сарацинами.

Ариэль скорбно вздыхал, но скорее по дальней родственнице понтифика, чем по беседам впустую с ним самим. Уильям был готов бросить всё, вскочить в седло и умчаться на Восток. Туда, где он был действительно нужен, а не тратил впустую один месяц за другим.

– Как по-вашему, любезные братья, что скажет Магистр, когда я вернусь ни с чем? – не выдержал он в какой-то момент, сбрасывая с плеч длинный плащ и расчесывая пальцами густые волнистые волосы.

– Не удивится, – ответил Ариэль, на мгновение став удивительно похожим на Льенара. Уильям тяжело вздохнул и прошел к окну, неслышно ступая сапогами по ворсистому ковру, в узорах которого мгновенно узнавались орнаменты Святой Земли. Этот ковер, вдруг подумал Уильям, тоже был не на своем месте, увезенный из Палестины каким-нибудь купцом или обыкновенным паломником.

И посмотрел в распахнутое окно, словно мог увидеть сквозь многие мили моря и земли кипенно-белые стены, золотые и серебряные кресты на крышах и тонкий силуэт в длинном, скроенном на магометанский манер одеянии цвета полуночи.

Сабина перестала выводить на желтоватом пергаменте ровные ряды латинских букв и подняла голову, глядя вдаль сквозь выходящее на запад стрельчатое окно королевского кабинета. Словно видела там что-то, недоступное чужому взору.

========== Глава девятнадцатая ==========

Звуки лютни доносились откуда-то сверху, становясь громче с каждым новым витком узкой башенной лестницы. Она, верно, играла в увешенном персидскими коврами соларе, где любила собираться тихими вечерами немногочисленная семья Балиана д’Ибелина. Или, быть может, мелодия звучала в спальне хозяев, просторном светлом покое с постелью под темно-лиловым балдахином, украшенным шитьем и золотыми кистями. Балиан задавался этим вопросом больше из праздного любопытства, зная, что лишь несколько крутых поворотов винтовой лестницы отделяет его от лютни и играющей на ней женщины, но поднимался в покои неторопливо, со звоном шпор чеканя каждый шаг и намеренно оттягивая встречу ради еще нескольких мгновений сладостного предвкушения.

Мелодия неуловимо изменилась, сделавшись менее игривой, и негромкий грудной голос запел какую-то печальную, тягучую, словно мед, сарацинскую песню. Вдовствующая королева Иерусалима отдавала свое предпочтение сочинениям восточных авторов, полагая их куда более чувственными, чем западные, но ее прежнее окружение не жаловало всего, что могло хоть как-то отличать темнокудрую византийку от франкских красавиц. Балиан, задумавший этот брак лишь из политических мотивов и лишь по этой причине добивавшийся разрешения короля, полагал, что ни одна западная кансона, исполняемая при дворе покойного Амори, не была достойна того, чтобы звучать из уст Марии Комнины.

При звуке открывающейся двери – тяжелой, из дорогого мореного дуба и украшенной позолоченной окантовкой – вдовствующая королева встрепенулась, оборвав мелодию, и приподнялась на локте, окутанная длинными черными волосами. Те были, казалось, повсюду, разметались по хрупким округлым плечам и блестящим от благоухающих масел потоком стекали с края постели возле полусогнутых ног в маленьких, расшитых жемчугом туфельках. Когда Мария расплетала свою сложную тяжелую прическу, ее волосы завивались красивыми мелкими волнами, ниспадая до самых колен и вызывая непреодолимое желание зарыться в них лицом.