Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 52 страниц)

– О чем? – спросила Сабина, вновь прижимая его к себе, но ответа уже не услышала. Келью заволокло едким черным дымом, стена с забранным ставнями окном содрогнулась – словно от удара из требушета, того же грохочущего удара, что сотрясал башни осажденного Керака, – и Уильям, еще мгновение назад бывший так близко, что она чувствовала его тепло всем телом, будто отдалился от нее на многие мили и растаял в клубах дыма.

Нет… Что с тобой? Где ты?!

– Уильям!

Она закричала так громко и отчаянно, вскакивая на постели и судорожно прижимая к груди край простыни, что разбудила Элеонору.

– Мама?

У другой стены зашуршало, деревянный пол громко заскрипел, когда девочка спрыгнула на пол, и Сабина разглядела в темноте метнувшуюся к ней маленькую растрепанную фигурку. Элеонора забралась на постель с ногами и порывисто обхватила мать обеими руками, запрокинув голову и испуганно вглядываясь в ее лицо блестящими широко раскрытыми глазами.

– Всё хорошо, родная, – с трудом выдавила Сабина, часто моргая в попытке сдержать жгущие глаза слезы, и прижала девочку к себе, начав перебирать пальцами ее мягкие, едва вьющиеся волосы. – Снится… всякое.

Господь всемогущий, лишь на Твою милость уповаю. Пусть это будет просто сон, дурной сон и ничего более. Боже, защити его!

Элеонора прильнула щекой к ее прерывисто вздымающейся груди и внимательно прислушивалась к срывающемуся голосу, жарко шепчущему католические молитвы. За окном, в едва разгоняемой звездным светом темноте по-прежнему надрывно кричал поднявшийся на минарет муэдзин. Будто восхвалял победу, о которой еще не ведал.

***

Великий Магистр госпитальеров добрался до командорства ордена в Аскалоне на третий день после поражения христиан у Рогов Хаттина. И рухнул с коня без сил, едва въехав во внутренний двор. Кровь заливала его высокое боевое седло и капала со стремян, сочилась по каменистой земле, на которой возвышался над морем город, и мгновенно пропитывала повязки, наложенные братьями на раны магистра. Глава аскалонского командорства-госпиталя выслушал сбивчивый рассказ бредящего и послал за тамплиерами, занимавшими высокий донжон на другом конце города. Во дни мира эти два ордена предпочитали держаться в стороне друг от друга – ибо слишком часто начинали ссориться, соперничая из-за желающих оставить мирскую жизнь рыцарей и из стремления влиять на королей и баронов, – но во дни войны, напротив, стремились объединиться в единую осененную крестами силу.

Маршал храмовников прибыл вместе с посланным к нему братом, бросив все дела в своей прецептории, и с каждым новым словом командора мрачнел лишь сильнее. Не перебивал и еще долго молчал, дослушав рассказ о сражении, но его темно-серые глаза неуловимо посветлели до серебристого оттенка, а губы в обрамлении короткой ухоженной бороды сжались в неестественно прямую и твердую линию. Что он думал об этом поражении и своем магистре, командор госпитальеров так и не узнал. Подобные мысли маршал предпочитал держать при себе и заговорил не о том, что уже произошло, а том, что им еще предстояло пережить.

– Сколько у вас рыцарей, брат?

– Чуть больше шестидесяти, – ответил командор, понимая, что сарацинам это число покажется смехотворным. Они одержали победу у Хаттина, разбив двадцатитысячное войско. Что им теперь жалкая горстка христиан в черных плащах, запершаяся в крепости, еще тридцать лет назад им не принадлежавшей? Даже будь у них огромный гарнизон, для магометан захват Аскалона станет делом чести. – У вас… больше?

Маршал вновь помолчал и медленно ответил ровным голосом:

– Нет. Меньше.

Но заверил госпитальера, что храмовники давно готовы и к стремительному кровопролитному натиску, и к долгой изнуряющей осаде.

– Что ж, – продолжил маршал, – если наш противник не глуп…

– А мы знаем, что он не глуп, – со вздохом согласился госпитальер. – И если из Дамаска уже вышла одна армия, одержавшая столь… блестящую победу, то…

– Скоро со стороны Египта на нас двинется вторая, – закончил за него маршал. – Нас зажмут с двух сторон, с севера и с юга, словно в тисках. И что нам останется? На востоке Аббасидский халифат, и даже если халиф не станет поддерживать Салах ад-Дина, нам на его помощь надеяться уж точно не стоит. А на западе… море.

Отступать было некуда. Даже сумей они сами бежать на кораблях Ордена, у половины населявших Святую Землю людей не будет ни единого шанса добраться до побережья. Уильям еще надеялся, что не всё так плачевно, как показалось ему в первые мгновения – собранные воедино силы Иерусалима разгромлены в первом же сражении, король и магистр тамплиеров в плену, а магистр госпитальеров, едва избранный на этот пост, скончался в Аскалоне на следующее утро после своего возвращения с поля боя, – но спустя еще несколько дней пришла весть об учиненной магометанами резне над рыцарями-монахами.

– Как? – переспросил Ариэль, выслушав посланника из Храма Соломона, и голос у него дрогнул от непритворного ужаса. – Салах ад-Дин казнил всех?

– Да, мессир, – согласился посланник, но смотрел он при этих словах на Уильяма. – И наших братьев, и госпитальеров, всех до единого, кто выжил в сражении и оказался в плену. Говорят, султан призвал для этого мудрецов-суфиев, а те… не мастера обращаться с оружием. Многие братья погибли в мучениях.

– Да упокоятся они с миром, – глухо сказал Жослен, а Уильям едва сумел кивнуть, чтобы позволить посланнику покинуть его келью. И низко опустил голову, закрыв лицо ладонью. Жослен поднялся и положил руку ему на плечо, чувствуя сотрясающую его дрожь, но не произнося ни слова. Их ночные кошмары оживали, вставая перед внутренним взором побуревшей от крови землей и горами изувеченных, обезглавленных и разрубленных на части тел – братьев, бывших ближе, чем родные, и погибших столь бесславной смертью! – над которыми кружили стаи птиц-падальщиков.

Боже, в чем же они так провинились перед Тобой? Достойнейшие из рыцарей Храма, бесстрашнейшие из Воинов Христовых, неужели они заслужили такую участь? И чем заслужил ее старый рыцарь, желавший лишь прожить жизнь в верном служении Тебе? Или тому виной моя собственная гордыня, на долгие месяцы обратившая его в моего недруга и позволившая прозреть лишь перед самым концом?

– Вилл, – осторожно позвал Ариэль, когда Уильям наконец сумел отнять руку от лица и утереть ладонью мокрые щеки. Жослен поднял бровь, безмолвно спрашивая, может ли он чем-нибудь помочь.

– Я в порядке, – сипло ответил Уильям и попытался прокашляться. Глаза еще щипало, но… пустыми рыданиями делу не поможешь. И не вернешь мертвых. – Нужно… увеличить число патрулей на трактах. Нельзя позволить султану застать нас врасплох.

– Думаешь, – спросил Жослен, пропустив его последние слова мимо ушей, – мессир Ричард погиб?

– Да, – сказал Уильям, не выдержав и мгновения паузы. Что толку молчать и тянуть время, если они все знали ответ еще до того, как прозвучал вопрос. – Ты сам слышал, из всех рыцарей сарацины пощадили лишь де Ридфора. Да и… мессир Ричард уже был немолод. На таком солнце он мог погибнуть еще до начала сражения.

Он предупреждал, он умолял быть осторожным, но даже если Гастингс прислушался к этим словам, в тот день ему ничем не могли помочь пустые речи. Сотворить же из этих слов воду Уильям был бессилен. Но, быть может, ему не померещилось в порыве ветра – уже позднее, когда он поднялся на крепостную стену, – ласковое отеческое прикосновение руки к волосам.

Прощай, мальчик. Маршал. И храни тебя Бог.

– Мы скорбим о нем вместе с тобой, – сказал Ариэль, и у Уильяма дрогнул край губ в благодарной улыбке.

– Спасибо. Но раз так, то Орден почти обескровлен и помощи нам будет ждать не от кого. Нужно провести ревизию, пока у нас еще есть время.

Но время, казалось, утекало, словно песок сквозь пальцы. Они лично пересчитали все связки стрел для луков и болтов для арбалетов, проверили на крепость мечи и щиты, убедились в свежести заготовленного провианта, обошли городские стены и осмотрели каждый камень, показавшийся им подозрительным, и каждую доску в воротах, но Уильяма не оставляло чувство, что все их усилия напрасны. Султан Египта призывал к себе на службу тысячи человек, в сердце каждого из которых горело неукротимое пламя джихада, а франки после поражения при Хаттине могли противопоставить им лишь горстку рыцарей. В Иерусалиме и вовсе не нашлось бы и дюжины белых плащей, а ведь именно Иерусалим виделся сарацинам драгоценнейшим алмазом в короне Палестины. Как и девяносто лет назад, вся эта кровь лилась ради Иерусалима, но ныне не магометанам, а христианам предстояло взирать со стен на надвигающееся на них войско и молиться, чтобы небеса разверзлись, обрушив на головы врагов огненный дождь. Ибо за их стенами не было сильного короля – лишь могильные плиты с именами величайших рыцарей, удостоившихся чести носить корону Иерусалима, и женщина с двумя дочерьми. Что понимала Сибилла в обороне городов и крепостей? В этом не было ее вины, но она не сумеет защитить Святой Град.

В одну бессонную ночь у него даже возникло желание сесть за стол и написать короткое письмо, умоляя Сабину оставить всё и приехать в Аскалон, но в следующее мгновение Уильям уже одумался. В Иерусалиме есть магометанский квартал – что размерами ничуть не уступает христианскому, – и если город возьмут в осаду, Сабина всегда сможет найти приют у отца. В Аскалоне же ее единственным убежищем станет донжон тамплиеров, но крепости не миновать штурма. В Иерусалиме Сабина будет в гораздо бо́льшей безопасности, чем в Аскалоне.

Он не чувствовал ни страха, ни злости, когда очередной высланный по южному тракту отряд сержантов вернулся в Аскалон посреди ночи и возглавлявший его седоусый воин доложил спешно поднятому с постели маршалу:

– Идут, мессир! Мы убили двоих отправленных вперед разведчиков и подошли так близко, как только смогли. Брат Жак пытался сосчитать, сколько их…

– Две тысячи конных, мессир, – вступил в разговор упомянутый сержант. – Не меньше! И пеших тысяч десять. Тащат с собой четыре требушета, нехристи!

– Немало, – угрюмо заметил Ариэль, когда услышал о числе надвигающихся на Аскалон врагов.

– Немного, – парировал Жослен, до блеска натирая свежезаточенный в орденской кузнице меч. – В Кераке требушетов было девять. Задали нам жару, не спорю, но Керак меньше Аскалона и у нас не было каменного масла. Даст Бог, в этот раз справимся и с их осадными орудиями.

Уильям промолчал. В Кераке он, не раздумывая, повел братьев в атаку на сарацинские требушеты. Еще не зная, что успел спасти Сабину от смерти, но не успел защитить от каменных осколков, резавших кожу, словно кинжалы. В Аскалоне же он сам будет защищаться, а не атаковать, и чуда, что позволит ему сделать вылазку из осажденной крепости, может и не случиться. Его вера не пошатнулась, но он чувствовал, что уповать на волю небес поздно. Должно быть, их предостерегали сотни раз, но они не видели и не слышали. Бароны не сумели обуздать жажду наживы, снедавшую и их самих, и Рено де Шатильона, тамплиеры не смогли, даже если и желали, помешать Жерару де Ридфору добиться поста Великого Магистра, а короли теряли свои короны один за другим. Балдуин скончался в мучениях за землю, что в часы сражения при Хаттине сама противилась власти христиан, его племянник пал жертвой болезни менее чудовищной, но столь же неумолимой, а Ги де Лузиньян… Голову он сохранил, и даже эфемерный золотой венец еще мерцал над его челом, но что толку в этом венце, если одна половина его армии гнила в тени двуглавой горы, а вторая томилась в сарацинских застенках?

Защитники Аскалона молились, поднимаясь на стены под звон церковных колоколов. Ибо те не созывали христиан на мессу, а били в набат, предупреждая жителей о надвигающейся на них грозной силе. О тысячах сабель и изогнутых луков. Уильям остановился у самого бруствера и положил руку на грубо обтесанный серый камень. Дующий с востока ветер трепал заплетенные в косицу волосы и поднимал с земли мелкий песок в надежде ослепить, но идущее медленным маршем войско было слишком велико, чтобы его могла скрыть от глаз одна лишь жалкая пыль.

Уильям смотрел почти равнодушно, думая о том, что в скором времени к стенам подъедет посланник от врага с предложением сдаться и принять веру Пророка. Большинство защитников откажутся без колебаний, но некоторые – из страха или малодушия – попытаются бежать, соглашаясь на любое вероучение, если только это поможет им спасти свою жизнь. Быть может, судьба даже будет милостива к ним. Но лишь если они переживут долгие часы штурмов в лучах солнца и бдений при свете луны.

Осада Аскалона началась.

========== Глава сорок девятая ==========

Одиннадцатого июля пришла весть о захвате Сен-Жан-д’Акра. Никакому гонцу теперь было не пробиться сквозь кольцо вражеских войск вокруг Аскалона, но птиц магометане не трогали, а если и целили в них из своих изогнутых луков, то лишь шутки ради, не пытаясь сбить крылатых посланцев. Быть может, их даже забавляло то, как загнанные в ловушку кафиры посылали друг другу полные отчаяния и просьб о помощи письма, но в действительности лишь их птицы отныне были свободны и вольны лететь куда пожелают. У христиан не было крыльев. И многим из них суждено было упокоиться в сухой растрескавшейся земле еще до начала зимы.

Жослен воспринял известие о потере Сен-Жан-д’Акра равнодушно. В то лето – а, быть может, и в предыдущие, но разве же упомнишь всех этих баронов и пожалованные им фьефы? – город находился под рукой Жослена Эдесского, дяди Сибиллы и сенешаля королевства. Что стремительно теряло одно владение за другим, и сенешаль был повинен в этом не меньше короля и Рено де Шатильона. Когда к стенам главного порта Святой Земли подошли несметные полчища сарацин, граф Эдессы – носивший свой титул лишь номинально, поскольку Эдесса была захвачена еще в правление его отца – сдал Сен-Жан-д’Акр по первому же требованию Салах ад-Дина.

– Трус, – отрезал Ариэль, когда дослушал зачитанное Уильямом послание, и добавил еще несколько выражений, за которые капеллан прецептории приговорил бы его к месяцу ночных бдений в орденской часовне во искупление греха сквернословия. Жослен вновь принялся полировать меч, неловко придерживая его перевязанной левой рукой. Прошлой ночью сарацины надумали проверить, насколько умело франки сражаются при свете звезд, и стычка затянулась до самого рассвета. Ариэль стрелял из арбалета до тех пор, пока на пальцах не полопались кровавые мозоли – ненадолго вернув его в прошлое и долгие часы тренировок под чутким руководством брата, – а Жослена зацепило осколками бруствера, разлетевшимися во все стороны от меткого попадания из требушета. Рана была несерьезная – руку до локтя закрывал кольчужный рукав, – но ударило ощутимо, а пальцы и вовсе рассекло до кости и теперь они едва гнулись. Жослен благодарил небеса за то, что стоял достаточно далеко и ему не раздробило половину ребер, как одному из братьев. Сейчас умирать было нельзя.

Господь, я вступил в ряды Твоих рыцарей, чтобы своими победами и смертью во славу Твою открыть для нее врата Рая. Но я молю, не дай мне погибнуть сейчас. Я должен защитить еще столь многих.

Он боролся с самим собой, беспрестанно повторяя в мыслях, что все его поступки преследовали одну и ту же цель, но… Анаис была мертва. Прав ли он, ставя ее превыше других? Жизнь – ничто против души, против надежды спасти ее от геенны огненной, но как быть, если жизней стало так много?

Ответа на этот вопрос у него не было. Но желание сражаться за живых, за тех, кто страдал у него на глазах от ударов бичей и камней, придавало сил. Желание жить. И хоть изредка вспоминать благодарный взгляд прозрачно-зеленых глаз королевы.

Прости, Анаис. Я не нарушу обетов ради твоего спасения, но я… всё же предал тебя в своих мыслях.

Сарацины жгли по ночам костры – сотни и тысячи пылающих в темноте огней, словно сквозь землю вокруг осажденного города проступало лицо многоглазого демона, – и возносили хвалу Аллаху столь громко, что бдевшим на стене рыцарям и сержантам мерещилось, будто этот хор голосов заглушает даже звон колоколов на христианских церквях Аскалона. И птицы приносили вести о всё новых потерях. Тивериада, Сен-Жан-д’Акр, Яффа и Мирабель, что была владением д’Ибелинов, – города сдавались один за другим, и кольцо смыкалось всё плотнее. Будто невидимая петля, что с каждым днем затягивалась на их горлах всё сильнее. Сарацины готовились к этой войне восемнадцать лет и, казалось, намеревались покончить с неверными в одно лето.

Защитники Аскалона начинали впадать в отчаяние. Светило ли сквозь клубы черного дыма красно-желтое солнце, поднималась ли из-за горизонта бледная луна, но участь осажденных оставалась неизменной. Они проводили на стенах долгие изнурительные часы – стреляли, рубили и кололи, валили осадные лестницы, лили кипящее масло на всех, кто пытался подойти с тараном к запертым воротам, и непрерывно молились. В стенах постепенно ширились трещины от ударов из требушетов. Те стреляли уже реже – сарацины берегли оставшиеся снаряды в ожидании подкрепления, – но защитники слишком хорошо понимали, что ни одна стена не простоит вечно.

– Как думаешь, Салах ад-Дин придет? – глухо спросил Ариэль, когда спустя ровно месяц после захвата Сен-Жан-д’Акра пришла весть о потере Бейрута.

Бейрута, в стенах которого Жослен провел первые семь лет своей жизни в Святой Земле. Крепости, что успела стать ему настоящим домом. Каждый камень в стенах бейрутской прецептории напоминал о том, как они проводили долгие часы на ристалище, оттачивая свои навыки обращения с копьем и мечом до тех пор, пока наконец не слышали ехидное «А ты, любезный брат, не так плох, как казалось на первый взгляд», но ничуть не обижались на эти слова. Как они собирались на вечернюю трапезу при свете медных ламп, и Льенар принимался вполголоса травить байки из орденского и своего собственного прошлого, будто позабыв, что Устав предписывает трапезничать в полном молчании, внимая одному из братьев, читавшему Священное Писание. Льенар, несмотря на язвительный характер, был благочестивее их всех и отстаивал мессы, даже будучи смертельно уставшим после сражения. Но он часто говорил, что вера должна идти изнутри. И каждый должен молиться столько, сколько ему под силу. Обращаться к небесам не потому, что другие принуждают его бормотать слова на латыни, которых он и не понимает толком, а потому, что он сам желает воздать хвалу или спросить совета.

Льенар вошел в часовню командорства Ля Рошели восемнадцать лет назад, где беспрестанно молился, готовясь навсегда покинуть Францию, вдовец и убийца, и сказал ему без тени ехидства в голосе:

– Остановись.

И говорил еще долго, убеждая не истязать себя попусту. Жослен уже не помнил и трети сказанного, но несколько фраз врезались ему в память, словно копье в живую, истекающую кровью плоть.

– Ты храмовник. Ты надел белый плащ, и твоя сила отныне в мече, а не в словах. Твоя вера – в мече, а не в словах. Господь слышит каждого из нас, Он знает, что ты любишь ее, и Он спасет ее. Что бы ни говорили тебе клирики. Но если ты хочешь служить Ему, как храмовник, то ты должен есть, спать и не думать каждое мгновение о том, что она не нашла иного выхода, кроме смерти. Иначе ты погибнешь в первом же бою и уже никого этим не спасешь.

Он запомнил эти слова. Он потратил годы, чтобы вновь научиться жить, но лишь ради того, чтобы увидеть, как всё будет растоптано еще раз. Он любил женщину, что никогда бы не ответила ему, даже не будь он тамплиером, Льенар лежал у стен замка Бельфор, а в Бейруте отныне распоряжались магометане, сбивавшие кресты с церквей и валившие статуи святых, словно сухостой. Даже если эта кара была заслужена, даже если их вина, вина всех христиан Святой Земли перед Богом – неоспорима, слышать о подобном святотатстве и знать, что вместе с храмами рушился весь их мир, было слишком больно.

Жослен просыпался по ночам от шума моря и пения магометан, ощущая, как эта боль душит его. Как чувство краха, чувство падения самого неба давит ему на грудь могильной плитой. И знал, что других мучает тот же страх. После захвата Бейрута Ариэль впервые сказал, что устал.

– Я не знаю другой жизни, – заговорил он хриплым, сорванным от беспрерывнх криков и приказов голосом. – Но такой жизни… и такой смерти я не хочу. Мы здесь, как крысы в углу горящего амбара, и то пламя, что отрезало нас от выхода, с каждым днем подбирается всё ближе.

– Прекрати, – ответил Жослен, возившийся со стрелами. Орденские кузнецы отливали новые наконечники из запасов железа в прецептории, и все, кто умел работать с деревом, строгали древки, оперяли их длинными белыми перьями и прилаживали граненные бронебойные наконечники. Ариэль порывался помочь, но его руки с каждой стычкой с сарацинами выглядели всё хуже, и во время последнего штурма он вновь стер пальцы до мяса. Орденские лекари только качали головами и говорили, что он должен не стрелять хотя бы несколько дней, чтобы дать рукам немного зажить. Ариэль покорно кивал и бросался на стену при первом же ударе в колокольный набат. Жослен думал о том, что Уильям мог бы приказать ему не вступать в сражения – и не сомневался, что самому Уильяму эта мысль приходила в голову не реже, чем Жослену, – но они оба понимали, что Ариэль не прислушается и разговор наверняка закончится ссорой. Ссоры же сейчас были непозволительны. Даже внутри стен Аскалона находились враги – магометане, в одну из ночей уже пытавшиеся отпереть ворота изнутри, и Уильям самолично обезглавил четверых из них, – а потому раскол в рядах ненавистных храмовников был им лишь на руку. Но как Уильям не старался поддерживать порядок в прецептории, витавшее в воздухе ощущение беды становилось всё сильнее.

– Я устал ждать смерти, – продолжил Ариэль, нервно дергая повязки на левой руке. – Я просыпаюсь каждое утро и думаю о Хаттине. Если там сарацины обезглавили всех наших братьев, то как они поступят с гарнизоном крепости, что сопротивляется им уже больше месяца? У нас есть лишь один путь из этой ловушки. Вот только… я предпочел бы другой.

– Мы все предпочли бы другой путь, – ответил Жослен ровным голосом. Усталость брала верх и над ним – осада без малейшей надежды на помощь извне выматывала их всех, и Ариэль был далеко не первым, кто впал в уныние, – но Жослен сдерживался изо всех еще остававшихся у него сил. Однажды он уже поддался злости, а потом… не успел попросить прощения за свою глупость и неуместную гордость. Он не мог позволить дурному настроению поссорить его еще и с Ариэлем. И продолжил:

– Мы все предпочли бы быть не здесь. Или хотя бы видеть, как нам на помощь приходят тысячи братьев-христиан. Вспомни письмо из Иерусалима, что мы получили еще до начала осады. Орден послал весть на Запад.

Ариэль откинулся назад, прислоняясь спиной к голой серой стене, и устало посмотрел на Жослена, как на непроходимого глупца. Под единственным голубым глазом пролегла черная тень, и пепельно-серое лицо казалось еще бледнее из-за свешивавшихся на него спутанных иссиня-черных волос.

– Даже если Запад откликнется, нам придется ждать помощи не один месяц. И ты веришь, что мы ее дождемся? Да мы задохнемся в дыму и захлебнемся собственной кровью еще до первого осеннего месяца. Жос, я… Я не хочу так. Не хочу… умирать, как крыса. Я думал, страшно было, когда погиб Льенар, но… он-то как раз умер без страха. Ушел именно так, как он сам того хотел. Быстро и легко. Мне же… придется сдохнуть, забившись в угол, не иначе.

– Прекрати, – повторил Жослен. Настроение Ариэля становилось опасным. В первую очередь для него самого. В таком состоянии он мог броситься на врага лишь ради того, чтобы иметь право выбрать хотя бы собственную смерть. – Послушай, – сказал он, откладывая нож и наполовину оперенную стрелу. – Я знаю, что тебе тяжело. Но осада – это еще не смерть. Завтра египетского султана может хватить удар, задеть шальная стрела, или любящий сын и наследник подольет ему яда в шербет. И война закончится. Сарацины начнут грызться между собой за власть над Дамаском, Алеппо и Каиром, их огромное войско распадется, и они уже не вспомнят о нас. Но мы не узнаем об этом, если решим, что надежды не осталось, и вздумаем сложить головы в безнадежном бою.

– Ты прав, – глухо согласился Ариэль. – Уныние – это смертный грех, а потому не должно брату отчаиваться, даже если конь его пал, а меч сломан, – повторил он извечные слова капеллана, но Жослен чувствовал, что одних слов недостаточно. Нужно было что-то гораздо более весомое.

– Вилл, – заговорил он тем же вечером, когда Уильям вернулся из бдения на городской стене. – Мы сможем сделать вылазку?

Уильям, пытавшийся расшнуровать сапоги, поднял на Жослена растерянные глаза, от усталости не сразу поняв, к чему клонит друг, и медленно повторил:

– Вылазку?

– Да. Нужно маленькое победоносное сражение. Люди в отчаянии. Нужно убедить их, что мы можем победить магометан своими силами. Просто… нужно время.

Уильям помолчал, дергая пальцами шнуровку на левом сапоге и пытаясь понять, что за мысль пытается донести до него друг, а затем по-прежнему медленно кивнул.

– А ты прав. Нам нужно… поднять боевой дух.

Он сражался за вверенных ему людей и из надежды увидеть Сабину еще хотя бы раз – сказать ей всё то, что он должен был сказать еще десять лет назад, – но у других не было и этого. У Ариэля, понял Уильям, когда Жослен пересказал их разговор, не оставалось ничего, кроме служения Ордену. Обескровленного, разбитого Ордена, который стал для Ариэля домом в четырнадцать лет, в ряды которого он был принят, как рыцарь, в восемнадцать, и ради которого погиб его самый близкий человек. Ариэль терял связь с миром, и ему нужно было вернуть надежду.

– Застанем сарацин врасплох, – продолжил Уильям, медленно закрывая глаза и открывая вновь. – Стоит попытаться… сжечь пару требушетов. Если сможем.

– Сможем, – отрезал Жослен. – Когда ты последний раз спал?

– А? – не понял друг – кажется, даже не слушал, пытаясь не заснуть, не сняв кольчуги, – и Жослен тяжело вздохнул. Подошел к низкому узкому ложу в алькове, помог стащить сапоги и кольчугу плохо гнущимися пальцами, не обращая внимания на вялое «Не нужно, я сам» – и как же он собирался снимать кольчугу в одиночку? – и набросил черно-белое покрывало. Уильям заснул мгновенно, уронив голову на набитую соломой плоскую подушку и не сумев даже развязать кожаный шнурок на растрепанной косице.

Спал он, несмотря на усталость, недолго и беспокойно. Курящийся вокруг аскалонских стен дым не отпускал его ни днем, ни ночью. В ушах гремели удары требушетов – даже в те часы, когда осадные машины стояли неподвижно, – надрывно кричали раненые и умирающие – стоны христиан и магометан звучали совершенно неотличимо друг от друга, – и истинный цвет крепостного валганга давно скрылся под сливавшимися воедино бурыми пятнами засохшей крови. Та покрывала и мечи до самых рукоятей, и неровно сколотые зубцы бруствера, и весь его белоснежный плащ.

И он уже не мог сказать, где была кровь штурмующих город сарацин, а где – защищавших его франков.

– Чувствуешь? – шептала в его снах и воспоминаниях Сабина, прижимая свою ладонь к его сердцу, а его – к своему. – Оно такое же, как и твое. Так кто сказал, что иудей избран Богом, а франк и сарацинка – нет?

И кто решил, что магометане должны жить, а христиане – умереть? В чем наше различие, Господи? Сколько лет я сражаюсь за веру в Тебя, но кажется, я так и не смог понять, чем те, кого я лишаю жизни, отличаются от тех, кого мы защищаем. Отличаются не тем, как они молятся, а самой плотью и кровью. Я… устал, Господи. Я не покину рядов Твоих рыцарей до тех пор, пока рука моя еще в силах поднять меч против врагов христианства, но с каждым днем я всё острее чувствую, что этот путь ведет меня лишь в тупик. Мы терпим одно поражение за другим, и надежды выстоять почти не осталось. Прости меня, Господь. Прости нас всех. Мы клялись служить и умирать, но все мы лишь люди. Даже умирая во славу Твою, мы хотим жить.

Почерневшее от дыма и копоти небо уже не отвечало на их молитвы. Пути Господни неисповедимы, и, верно, их участь – умереть в безнадежной попытке спасти Аскалон от полчищ сарацин. В ту ночь Уильям проснулся с мыслью – лишь при пробуждении осознав ее в полной мере, – что Жослен действительно был прав. Им нужно поднять боевой дух, пока все они не потеряли рассудок от пожирающего их чувства безысходности.

Но судьба наносила новые удары быстрее, чем они успевали оправиться от предыдущих. Спустя две недели после захвата Бейрута к стенам Аскалона подошло сарацинское подкрепление во главе с самим Салах ад-Дином.

========== Глава пятидесятая ==========

Комментарий к Глава пятидесятая

Audiomachine – Epica.

Султан Египта и Сирии выехал к стенам города, что франки называли Аскалоном, а сарацины – Аскаланом, верхом на белоснежном, словно песок в лучах полуденного солнца, жеребце в сопровождении старшего сына и дюжины верных мамлюков. Окинул город полным недовольства взглядом и спросил у торопливо следовавшего за ним эмира, которому опрометчиво доверил захват города:

– Почему эта жемчужина, столетиями находившаяся под рукой нашего народа и хранившая секреты древних хананеев и филистимлян, до сих пор остается во власти неверных?

– Кафиры сопротивляются, словно дикие звери, – оправдывался эмир, но с каждой его фразой султан мрачнел лишь сильнее. – Эти безбожники призывают себе на помощь шайтанов и часами напролет молятся Иблису. Черные силы овладели этим городом, и нам остается уповать лишь на милость Аллаха.

– Сорок один день, – медленно ответил султан. И повторил: – Сорок один день горстка неверных сопротивляется многотысячному войску! И я вижу, что даже стены этого города стоят невредимы, словно их и не касались орудия!

– Но если, – забормотал эмир, – мы проломим стену и не успеем восстановить ее до того, как к кафирам придет помощь…

– Какую, скажи на милость, помощь ты ждешь? Их король – мой пленник. Их армия – в земле близ Тивериады. А эти фанатичные монахи с мечами лишены своих магистров. Пусть приведут Жерара де Ридфора! Он уже приказал нескольким крепостям храмовников сдаться, так пусть вернет мне и Аскалан!

– Но этот город защищают не только монахи. Сами жители взяли в руки мечи, и их куда больше, чем тамплиеров и госпитальеров. Даже если монахи сложат оружие, остальные продолжат сражаться.

– Это лишь жалкие оправдания, – отрезал султан. – Пока другие проливали кровь за правое дело, ты позволял себе пировать в шатре, забыв о долге перед Аллахом и перед своими людьми. Забыв о священной войне! И ты еще смеешь называть себя правоверным?!