Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 52 страниц)

Он не мог знать наверняка, что хотели сказать или сделать султан и его брат, когда приказали привести к ним маршала тамплиеров и командора госпитальеров, но он знал Уильяма. Тот в одно мгновение отречется от сказанных им всего несколько дней назад слов и заявит, что запретил другим рыцарям и сержантам сдаваться магометанам. Уильям возьмет на себя всю ответственность за их упрямое сопротивление, а эти неблагодарные тем временем будут поносить его еще сильнее, чем они поносили де Ридфора, услышав требование сложить оружие. Не все, но… Даже в рядах благочестивых храмовников найдется хотя бы один рыцарь, что не пожелает отвечать за свои поступки. Что примется ссылаться на Устав и напоминать: никому из братьев не позволено поступать по собственной воле.

Но, думал Жослен, вот ведь незадача – прикажи Уильям им забыть о приказе магистра, и теперь они бы точно так же поносили его за вольнодумие.

Вздумай он велеть им не покидать прецептории во время штурмов города, и половина служивших под началом маршала тамплиеров уже обвинила бы его в поражении. Как и в том, что он считает своих рыцарей жалкими трусами. Уильям принял единственно верное решение, позволив им самим выбрать свою участь, но и теперь нашлись те, кто вздумал поставить это ему в вину. Страх оказался сильнее чести.

А его собственный страх – сильнее любой иной мысли. Уильям не должен был отвечать за это в одиночку. Но как вырваться из этой ледяной каменной клети, когда у него нет ни меча, ни хотя бы кинжала, а на пути тяжелая дверь с железным засовом и вооруженная стража?

Господь, он верно служил Тебе все эти годы. Пусть нарушал обеты, но он всего лишь человек и не в силах прожить без любви. Я молю, не оставь его сейчас. Помоги нам выстоять.

Жослен не переставал молиться, раз за разом повторяя про себя одни и те же слова на латыни, но ему вновь – как почти девятнадцать лет назад – казалось, что все его мольбы о помощи камнем падает в пустоту. Что толку в словах, когда нужны мечи?

Господь, не оставь нас.

Уильям уже не читал молитвы. Его лихорадило из-за воспалившейся раны, от боли и жара кружилась голова – такая малость, всего лишь стрела, но сколько же мучений она причиняла теперь, – и все его мысли были сосредоточены на том, чтобы держать спину прямо. Сил не осталось даже на страх, и давно знакомые, еще в детстве выученные наизусть слова молитв путались и стирались из памяти. Ему казалось, что сейчас он не сумеет прочесть без запинки даже «Ave Maria». И только плясали перед глазами языки пламени, лижущие раскалившееся докрасна железо.

– Ты глупец, брат Уильям, – раз за разом звучал в голове змеиный шепот Жерара де Ридфора. Он видел плененного магистра всего несколько мгновений, но этого было довольно. – И ты здесь умрешь.

– Но я хотя бы не предатель, – ответил ему тогда Уильям, с трудом разомкнув пересохшие губы. Де Ридфор, верно, считал, что победил своего давнего противника – победил ценой, о которой Уильям не мог даже помыслить, – и потому ликовал, словно мальчишка, но Уильям не чувствовал даже ненависти к этому глупцу. Де Ридфор мог радоваться унижению врага, сколько пожелает. Теперь это не имело никакого значения.

– Я один ответственен за то, что Орден продолжил сражаться за Аскалон. Другие братья лишь исполняли мой приказ, – говорил Уильям – повторял раз за разом, зная, что всего одно слово египетского султана может лишить жизни их всех, – но чувствовал, что его будто и не слышат.

Пламя перед глазами разгоралось всё ярче.

– Я слышал иное, – звучал в голове голос кого-то из сарацин. Не то эмира, не то одного из братьев султана. – Ваши рыцари, маршал, болтливы, словно девицы. И немедля поведали нам, будто им было велено исполнять приказ магистра, но они, увы, оказались не в силах сложить оружие, видя, что вы намерены продолжать свое неразумное сопротивление. Салах ад-Дин – милостивый правитель, но он не терпит лжи.

– Жаль, что его обманывают его же подданные, – глухо отвечал Уильям, рассеянно думая о том, что милостивые сарацины могли бы и позволить раненому хотя бы сесть. Впрочем, побежденному франку, да еще и храмовнику, не стоило и надеяться на милосердие. С маршалом Ордена предпочли бы говорить на языке металла, даже если бы он сложил оружие добровольно, а не будучи лишенным всех путей к отступлению.

– Да как ты смеешь, кафир?! – кричал взбешенный голос, и его наотмашь било по лицу. – Кто дал тебе право обвинять моих единоверцев во лжи?!

От привкуса крови на губах в горле поднималась тошнота, и пот, казалось, тек по спине ручьем, пропитывая и без того пыльную и грязную одежду.

– Тот, кто посмел заявить благородному султану, что мои рыцари могли нарушить Устав, – спорил Уильям, зная, сколь жалко он выглядит теперь в глазах врагов. Что ж, пусть смеются. Пусть казнят, понимая, что они в силах лишь глумиться над ранеными и ослабевшими от кровопотери. Они могут смеяться теперь, но они помнят, что не смеялись, когда у христиан были мечи и копья. Они знают, что их победа над загнанными в угол людьми стоит очень немногого. Но если казнят… Лишь бы только его одного. – Мы верно служим Господу нашему…

Пламя пылало так близко, что казалось, будто оно вот-вот сожжет ему все лицо. Обуглит до черноты и неузнаваемости и не оставит ничего, что отличало его от других. Ничего, что…

Ты красивый, – шептала Сабина, лаская пальцами его лицо, проводя линии по щекам и носу, и ее слова и прикосновения вызывали в нем чувство тщеславия, которого не должен был испытывать храмовник. Чувство, будто принадлежавшее к другой, чужой жизни, им незаслуженной. Он не должен был думать о Сабине сейчас – когда их жизни висели на волоске и сам Орден стоял на краю бездонной пропасти, – но вновь и вновь возвращался к ней в путанных мыслях. И в пламени раз за разом вспыхивали отблески света на смуглой коже и медово-карие глаза под угольно-черными бровями-полумесяцами. Раскосые, с пушистыми ресницами и поднятыми к вискам уголками, придающими ее взгляду ту особенную загадочность, что отличает всех восточных женщин.

– Слýжите своему богу? – хохотали сарацины, будто зная, о чем он думает. За что цепляется в попытке удержаться в сознании. – Так почему же ваш бог не возблагодарил вас за столь верную службу? Где же он был, когда его храмовники гнили на солнце непохороненными?

И тонкая бечевка с деревянным крестом с силой врезáлась в шею, против воли вырывая сдавленный хрип. Лопалась с мерещившимся ему звоном натянувшейся струны, и брошенный в пламя крест мгновенно чернел, ярко вспыхивал и в считанные мгновения обращался в пепел.

– Где он, твой бог, и почему молчит, когда его верный рыцарь страдает за свою веру?

Видение возникало перед глазами вновь и вновь и терзало почти столь же сильно, что и пальцы палача, клещами сжимающие раненое плечо. Измаранная котта медленно пропитывалась горячей кровью, в глазах чернело, но на голову уже обрушивался поток ледяной воды, вырывая его из спасительного забытья. Железо им было ни к чему.

– Твой бог – ничто против воли Аллаха.

Крест пылал, грудь разрывало изнутри судорожными глотками душного воздуха, и Уильям не помнил, спрашивали ли они что-нибудь еще и спрашивали ли вообще, но на все крики и оскорбления отвечал одними и теми же словами.

– Nam etsi… ambulavero in medio umbrae mortis… non timebo mala… quoniam tu mecum es.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Не убоюсь… Не…

– Вилл! Бога ради, Вилл, не смей!

Он зашелся кашлем, не понимая, где он и кто раз за разом зовет его по имени, и потянулся рукой к груди, молясь, чтобы это был всего лишь сон. Горячечный бред, порождавший бесплотные видения и кошмары. Но креста не было. Только холод каменного пола, жгучая боль в руке и серый туман перед глазами. Во рту пересохло, растрескавшиеся окровавленные губы едва двигались, но он всё же попытался заговорить.

– Ты не мог бы…?

– Что? – немедленно спросил Жослен, зажимая кровоточащую рану от стрелы. Его перемазанное пылью и гарью лицо упрямо расплывалось перед глазами, словно их отделяла толща воды. Кипятка, жегшего каждый дюйм его кожи.

– Вправить мне плечо? Кажется… оно вывихнуто.

– Умрет, – обреченно сказал еще кто-то из братьев, но в ушах вновь зашумела кровь, и Уильям едва слышал тихие голоса, почти не разбирая слов.

От боли… Лихорадка… Если не вправить…? Опиум…

– Не нужно… опиума, – с трудом выдохнул он, попытавшись неловко пошутить. Словно не знал, что у них не найдется даже макового молока, а воды хватит лишь на пару глотков каждому. – Я… потерплю.

От резкого рывка перед глазами вновь почернело. Но в голове успела промелькнуть одна короткая, неожиданно четкая мысль.

Нужно бежать.

***

По земле тянулись длинные черные тени от деревьев. Солнце поднималось на востоке, его лучи отражались от далеких крестов на вершинах католических церквей и прорезáли пожухлую от жары листву.

– Отцу давно стоило продать этого раба, – сказала Зейнаб капризным тоном, выбирая ломтики посочнее с блюда с нарезанными фруктами. – Этот ничтожный совершенно не обучен следить за садом. Всё завяло.

Сабина промолчала. Знала, что ее пытаются вывести из себя, напоминая о рабстве и тысячах ее единоверцев, томящихся в магометанском плену, а она и без того была в шаге от того, чтобы сорваться и устроить скандал в ответ на любую незначительную мелочь.

Прошло уже почти два месяца. Долгие пятьдесят два дня – она считала, каждое утро просыпаясь с надеждой, что сегодня наконец-то услышит на улицах хорошие вести, – с тех пор, как она услышала, что магометане осадили Аскалон. Франки упрямо сопротивлялись, но даже Сабина, мало что смыслившая в военном деле, понимала: помощи им ждать было неоткуда. И почти не спала с тех пор, как пришла весть о начале осады, проводя ночи в молитвах и вновь и вновь прося, чтобы его не коснулась ни сабля, ни стрела.

– Мне вот любопытно, – продолжала Зейнаб, надкусывая красную апельсиновую дольку. – Как кафиры обходятся без рабов? Разве это не унизительно – заставлять свободных людей чистить лошадей на конюшне?

– Моя дорогая, – вмешалась мать с тонкой полуулыбкой, – ты ни разу в жизни не была на конюшне. Откуда тебе знать, насколько утомительна работа конюхов?

– Но я подумала, вдруг Джалила захочет поведать нам об этом?

Что ж, отец предупреждал, что так будет. Не найдет вероотступница покоя в доме, полном благочестивых магометан. Покоя, впрочем, Сабина и не искала. В тихой гавани, где можно было переждать разразившуюся над Святой Землей бурю, нуждалась не она.

– Твоей сестры не было с нами долгие годы, Зейнаб. Да и теперь она нечасто радует меня беседой. Неужто ты не…?

– Эта блудница, – перебила Зейнаб, не скрывая своего презрения, – мне сестра лишь наполовину. И я не ждала иного от той, в чьих жилах течет порченая греческая кровь.

Мать побелела от обиды, сделавшись лицом одного цвета с наброшенным на ее волосы шелковым покрывалом, а Сабина подняла уголки губ в льстивой улыбке. За мать, неповинную в грехах дочери-отступницы, следовало заступиться.

– Как ты жестока, Зейнаб. А ведь я всегда брала с тебя пример.

Сестра даже задохнулась от возмущения. Сравнить ее, такую благочестивую и достойную, со служанкой прокаженного и любовницей презренного храмовника, худшего из кафиров, что она могла выбрать? Немыслимо!

– Я достойная жена и мать восьмерых детей!

– И скольких из них ты родила от иудея?

Зейнаб, в отличие от матери, не побелела, а почернела. И вцепилась бы мерзавке в волосы – которые Сабина покрывала платком, лишь входя в магометанский квартал, – но справедливому отмщению помешал топот ног по петляющей в саду дорожке.

– Вы слышали?! Слышали?! На улицах только об этом и говорят!

– Говорят о чем? – спросила Сабина, поворачиваясь к встрепанному младшему брату – родившемуся уже после ее побега и относившемуся к новообретенной сестре, словно к диковинной зверушке, красивой, но не слишком интересной, – и Мурад остановился перед самым столиком с фруктами и бокалами шербета, едва не уронив его на землю.

– Султан Салах ад-Дин захватил Аскалон!

Сабина оцепенела. Воздух – вдох, что она успела сделать за мгновение до того, как брат заговорил, – застыл у нее в горле, и голос Мурада, восторженно пересказывающий наполнившие город слухи, доносился до нее словно издалека. В одно мгновение она оказалась за многие мили от беспечного Иерусалима, столь близкого и вместе с тем столь далекого от бушевавшей где-то у побережья войны, и вновь стояла в огне и дыму на стене осажденного Керака.

Она знала – в Аскалоне было страшнее. Слышала разговоры – пусть это были лишь слухи, искаженные дюжиной пересказов – о том, как ее единоверцы бесстрашно сражались за каждый дюйм аскалонских улиц, пока магометане не загнали их в угол. И молилась, почти не поднимаясь с колен в ночные часы, в надежде, что это убережет его от беды. Ради чего? Чтобы услышать, как он оказался в еще большей опасности, чем был прежде? В бою, в этом лязге клинков и свисте стрел, многое решала случайность. Но как ему защитить себя теперь, когда его лишили оружия?

Сабина не помнила, как поднялась на ноги. Зейнаб что-то говорила – радовалась, верно, что на невольничьих рынках будет еще больше рабов-франков, – мать протянула руку, но Сабина стряхнула ее пальцы и направилась в дом деревянной походкой, пытаясь – и сама понимая, как это глупо – держать спину прямо. Вошла в знакомые с детства комнаты и спросила, не узнавая собственный голос:

– Ты возьмешь Элеонору в свой дом?

Отец не спросил, почему она вздумала попросить его об этом лишь теперь – быть может, уже знал об очередном поражении неверных, но не хотел говорить ей, – и коротко кивнул. Сабина повернулась, чтобы уйти – ей хотелось лишь забиться в угол и рыдать от чувства неизвестности и безысходности, – но отец остановил ее, подняв морщинистую руку.

– Не покидай города.

– Что? – не поняла Сабина, чувствуя, что моргает слишком часто и выдает себя уже этим – показывает слабость, зная, сколь многие в этом доме едва ли не ненавидят ее и будут рады видеть ее отчаяние, – и отцу пришлось объяснить:

– Ты не поможешь ему, Джалила. Если он в плену, то ты ничего не сможешь сделать в одиночку. Он выберется из Аскалона и без твоей помощи. Если сумеет, – безжалостно добавил отец прежде, чем она успела воспрянуть и понадеяться, что напрасно ожидает худшего. – Но и за стенами Аскалона ты будешь для него лишь обузой. Сейчас ты можешь только ждать. Он сам придет к тебе, если в Иерусалиме станет слишком опасно для неверных.

Сабина знала, что отец прав. Она не обучена владеть мечом, не сумеет даже зарядить арбалета, и она в половину не так вынослива, как рыцари Ордена, годами сражавшиеся под палящим солнцем в своих длинных тяжелых кольчугах. Она слишком слаба и совсем не годится для того, чтобы кого-то спасать. Ее единственное оружие – молитвы.

Боже, я молю лишь об одном. Защити тех, кого я люблю.

========== Глава пятьдесят третья ==========

Небо затянуло тучами до самой линии горизонта, сливавшейся по цвету с буро-рыжими холмами вдали. Тракт петлял между ними, извиваясь, словно змея в серой чешуе, и идущим по нему людям – измученным голодом и жаждой, с трудом переставляющим ноги после стольких дней пути, – мерещилось, будто они уже умерли и теперь бредут по бескрайней серой равнине Чистилища. Раз за разом проходя по одним и тем же виткам дороги, ступая по своим собственным следам, уже оставленным в прибитой дождем пыли.

Идя в никуда.

Веревки натирали руки, промозглый ветер пронизывал до костей, и грязная – заскорузлая от крови и пота, покрытая пылью и гарью – одежда совсем не защищала от холода. Прошлой ночью один из стариков надрывно кашлял и задыхался до самого рассвета, а с первыми лучами солнца наконец испустил дух.

– Они пытаются нас убить, – глухо сказал Жослен, когда их заставили рыть могилу голыми руками, и тоже зашелся сухим кашлем. – Потому и отправили в Дамаск, а не в Египет. Чем больше умрет в пути, тем меньше шансов, что однажды нас выкупят из рабства и мы вновь возьмемся за мечи.

– Тогда почему бы просто не обезглавить нас всех? – равнодушно спросил Уильям. – Ислам мы бы не приняли, а после Хаттина…

– Думаю, он играет в благородного завоевателя, – также равнодушно предположил Жослен. – Говорит другим, что резня при Хаттине была вынужденной мерой. Что он должен был показать силу, и именно благодаря этому многие наши города сдались ему без боя. Они знали, что их ждет при сопротивлении, и предпочли сложить оружие, чтобы спасти свои жизни. Одна показательная, – он запнулся, вновь закашлялся, но упрямо мотнул головой со слипшимися в сосульки волосами и продолжил, – показательная казнь спасла сотни и даже тысячи христиан. И даже самые яростные враги султана не посмеют сказать, что он не был милосерден к сдавшимся. На Западе многие сочтут его едва ли не рыцарем.

– На Западе ничего не смыслят в войне с сарацинами, – ответил Уильям, вновь поежившись от порыва ветра. – Западные рыцари убеждены, что здесь их ждет один большой турнир с вином и сарацинскими танцовщицами в прозрачных шелках.

– А ведь мы, – слабо улыбнулся Жослен, и в его голосе прозвучало что-то похожее на прежние веселые нотки. – Мы тоже когда-то так думали. Но что мы нашли в этих землях, кроме песка и крови?

Многое, думал Уильям, не соглашаясь в мыслях со словами друга. Он нашел столь многое за эти годы. Но прежде всего смысл. То, чего не было у бешеного бастарда, лишь дравшегося с другими оруженосцами и не видевшего, не имевшего иной цели, кроме бесконечных ссор. Замкнутого круга, раз за разом приводившего его к оскорблениям, крикам и ударам. Он сошел бы с ума от такой жизни, если бы не отказался от титула, что не защищал его от обвинений, и золота, что не могло купить душевного спокойствия. Мирские рыцари бы этого не поняли, но именно отказ от всего, именно бедность рыцарей Ордена помогла ему понять, чего в действительности стоили окружавшие его люди. Чего стоил он сам.

Он не мог лишиться этой веры сейчас. Даже теперь, потерявшись на сером тракте где-то между Аскалоном и Дамаском, не имея ни оружия, ни даже нательного креста, он бы не пожелал для себя другого пути. Он смотрел, как одни умирали от холода и голода, но другие – те, кто был еще достаточно молод или силен, – упрямо поднимали головы в ответ на насмешки сарацин и думали о том же, о чем и он. Им лишь нужно было как-то завладеть оружием. Распутать веревки – хвала Господу, у сарацин не было такого количества цепей, чтобы заковать их всех, – отбить лошадей – пешком они далеко не уйдут, да и врагов нужно было лишить возможности преследовать их в полупустыне, – и идти по звездам к Триполи. Городу, бывшему вотчиной графа Раймунда и носившему тоже название, что и окружавшее его графство. Их раны уже затягивались, а не воспалялись вновь, как, верно, надеялись их враги, и они были готовы к тому, чтобы продолжить сражаться. Они держались на одной лишь силе воли и своей вере в милосердие Господа, но большего им и не требовались. Лишь один знак свыше. Лишь возможность вырваться из этого плена. Другие, быть может, и сдались бы. Но они воины, они рыцари Христа, и они не позволят продать себя, словно скот.

– Сегодня, – тихо сказал Уильям, когда солнце уже клонилось к горизонту, едва проглядывая сквозь тяжелые серые тучи. Его слова передавались по цепочке – от одного рыцаря и сержанта к другому – до самого заката, но лишь Жослен решился высказать ту мысль, что пришла в голову каждому из них.

– А если… бежать смогут не все?

– Значит, нам придется их оставить. Но мы не можем больше ждать.

Промедлим еще немного и окажемся в глубине сарацинских земель, окруженные врагами со всех сторон.

Солнце уже скрылось за холмами с пожухлой травой бледного ржавого цвета, но они по-прежнему ждали, напряженно вслушиваясь в крики ночных птиц и вой поднявшегося ветра. Лучший час для нападения – незадолго до рассвета, когда человеческий сон становится крепче всего. От усталости и голода их самих клонило в сон, но они боролись изо всех еще остававшихся у них сил. Сегодня. Еще несколько долгих ночных часов, и, если небеса будут милостивы к ним, то к рассвету они вновь станут свободны.

Сарацины бродили вокруг лагеря с копьями и притороченными к поясам саблями, пристально вглядываясь в окружавшую их темноту, но пленники были осторожны. Они знали, что всего один неосторожный, преждевременный шорох может погубить их всех, и выжидали, когда враги вновь повернутся к ним спинами, чтобы продолжить возиться с туго затянутыми узлами на веревках.

– Их больше, – напомнил Жослен едва слышным шепотом, но Уильям лишь поднял глаза к небу. Звезды не проглянули сквозь тяжелые, низко нависшие над их головами тучи, но даже это он счел хорошим знаком. Свет – даже такой слабый и незначительный – скорее стал бы для них помехой. Пусть сарацины до последнего момента не замечают угрозы.

Пальцы сгребли горсть влажной после очередной дождя земли. Ближайший охранник – в двух ярдах и чутко прислушивается к каждому доносившемуся от пленников звуку. Они умны, и они знают, что сильнее. Они полагают, что неверные сломлены своим поражением, измучены долгим путем и уже не способны сопротивляться воле султана. И негромкий свист – сигнал к атаке – все же становится для них неожиданностью.

Ударить нужно было одновременно. И перебить всю охрану прежде, чем она успеет поднять тревогу. Никто не должен был закричать, не должен был даже охнуть, чтобы не привлечь внимания других сарацин, и ближайший из них успел лишь схватиться за глаза, ослепленные брошенной в лицо горстью земли. Распахнул рот, чтобы закричать, но удар кулаком – как в детстве, со всей силы и злости – пришелся точно ему в висок. Уильям подхватил обмякшее тело, не дав лязгнуть кольчугой при падении, и сломал ему шею. За спиной слышались шорохи – сродни тем, что издают люди, когда слишком быстро передвигаются по песку, – но до ушей сарацин не донеслось ни одного крика. Рукояти саблей казались совершенно неудобными и будто не желали ложиться в руки, но выбирать было не из чего.

– Мы будем… убивать спящих? – едва слышно, одними лишь губами, спросил совсем молодой рыцарь из числа мирских защитников Аскалона, и более опытные воины не удержались от того, чтобы смерить его раздраженными взглядами.

– Предлагаешь разбудить их и вызвать на честный бой? – прошипел кто-то из сержантов, и Уильям ответил ему точно таким же гневным шипением.

– Тихо. Сначала караул. Затем тех, кто охраняет лошадей.

Они крались в темноте, словно воры, забывая, как дышать, и замирали, словно хищники перед броском, прежде чем решиться атаковать. По одному удару на каждого врага. Без права на ошибку. Среди ведущих пленников сарацин хватало бывалых воинов, что проснутся от первого же лязга клинка о клинок. Рисковать было нельзя.

Вилл, – говорил Жослен одними губами, когда отсветы факела на блестящих конических шлемах становились всё ближе.

Рано. Еще слишком… Слишком… Давай!

Времени тоже было слишком мало. Всего несколько мгновений, дюжина ударов сердца прежде, чем хоть кто-то услышит звон пробивающего кольчуги металла. Горячая кровь хлынула ему на руки и измаранную котту, но времени оставалось всё меньше. Когда в гулкой тишине дремлющего лагеря заржала первая испуганная лошадь, Уильям понял, что они действительно не сумеют спасти всех. Даже лишенные лошадей, сарацины схватятся за луки. Эта цена, которую ему придется заплатить, чтобы вырваться.

Над притихшим лагерем разнесся первый крик на арабском.

В чем дело?!

Что за шум?!

Проверьте пленников!

И лошади заржали вновь, поднимаясь на дыбы от ударов пятками по бокам. Бросились в темноту, не смея перечить всадникам, и за спиной заголосили дюжинами голосов. А затем засвистело стрелами. Ему показалось, что кто-то рухнул с коня на землю – кто-то, кто был позади и невольно стал щитом от этих стрел, – но других уже было не остановить. Они неслись в черноту ночи, беспрестанно подхлестывая лошадей и задыхаясь от бьющего в лицо ледяного ветра, знали, что даже если за ними не вышлют погоню сейчас, то с рассветом уж точно, но они наконец-то вновь почувствовали себя свободными.

Боже, благодарю Тебя за эту милость. Благодарю за то, что Ты дал мне увидеть сияние этого нового дня, благодарю за…

Эта мысль оборвалась на полуслове, когда небо посветлело достаточно, чтобы разглядеть грязные лица с дорожками слез на щеках. И окровавленный наконечник стрелы, вышедший из груди и шевелящийся в такт дыханию. Нет. Боже милостивый, почему он не сказал?! Почему не…?

– Вилл, – просипел Жослен, и на губах у него выступила алая кровь. Почти такая же яркая, как и та, что заливала грудь, проступая неровными пятнами сквозь одежду. – Я больше… не могу.

Уильям не помнил, как стащил его с коня и уложил на землю. Они сломали и осторожно вытащили стрелу, но без возможности промыть рану, прижечь ее и наложить повязку… Нет, он обманывал сам себя. Он с первого взгляда понял, что Жослен потерял слишком много крови. Если бы они остановились сразу, если бы хотя бы зажали рану… Но они не могли остановиться. И Жослен знал это едва ли не лучше их всех.

– Прости, – только и смог сказать Уильям, не понимая, что он вновь сделал не так. В чем так провинился перед небесами, что теперь… Они забирали самого близкого друга.

– Иди, – с трудом ответил Жослен, но Уильям сжал его руку изо всех остававшихся сил.

– Нет… Я не оставлю…

Не позволю тебе умереть в одиночестве и стать добычей львов и гиен.

– Мессир маршал, – заговорил один из рыцарей, но Уильям лишь мотнул головой, и грязные волосы больно хлестнули его по лицу. Совсем скоро солнце поднимется из-за холмов, и сарацинам будет куда легче заметить их издалека. Он не мог позволить себе рисковать всеми ради одного.

– Идите… Я догоню…

Кровь сочилась между его пальцев, и всё тот же рыцарь, видя это, понимал, что ждать осталось совсем недолго.

– Нет, мессир. Мы… вас не оставим.

Мы поможем похоронить его.

Если бы было хоть что-то, хоть малейшая надежда найти помощь в этих бескрайних и совершенно мертвых в предрассветный час холмах. Но Уильям чувствовал, как вместе с кровью сквозь его пальцы утекает чужая жизнь. И почти не видел посеревшего лица за застилающими глаза слезами. Но вместе с тем отчетливо различал улыбку молодого рыцаря с рыжеватой бородой, садившегося на одну из постелей в прецептории Ля Рошели.

Познакомимся, братья? Я Жослен де Шательро.

Уильям де Шампер.

Рад встрече, брат Уильям. Начнем жизнь с чистого листа?

– Жос…

Пожалуйста… Не уходи.

– Спасибо, Вилл…

Меня зовут Серафин де Гареу.

Если я умру первым, похороните меня под настоящим именем. Обещаешь?

Да. Да, чего бы это ни стоило! Пусть не будет гроба, не будет могилы под полом в орденской часовне, как он того заслуживает – заслуживает сильнее любого иного рыцаря, – но будет имя на кресте, даже если ради этого креста Уильяму придется сломать пополам доставшееся ему с таким трудом сарацинское копье. Провансальское имя, которое ничего не скажет путнику, что набредет на эту могилу по чистой случайности, но которое так много значило для нескольких рыцарей Храма Соломонова.

Кровь остановилась еще до того, как над холмами у него за спиной показался первый луч солнца. Взгляд светло-карих глаз застыл, устремленный к почти белому на востоке небу, и Уильям был готов поклясться, что за мгновение до этого услышал – пусть окровавленные губы не двигались и даже не дрогнули – вырвавшийся с последним вздохом шепот.

Сибилла…

========== Глава пятьдесят четвертая ==========

Пыль поднималась из-под лошадиных копыт, взметаясь высоко в воздух и оседая на белокаменном камне стен. Всадники врывались в широко распахнутые городские ворота один за другим, не сбавляя скорости, и перепуганные люди бросались в стороны, вполголоса бормоча проклятья в спины несущихся во весь опор рыцарей.

– Дорогу! – уже кричали впереди. – Дорогу барону д’Ибелину!

Барон возвращался в Священный Град – в котором его жена когда-то правила, как королева – не ради того, чтобы его спасти. Д’Ибелины потерпели поражение точно так же, как и все остальные рыцари, и на пути к Иерусалиму Балиан всё чаще задумывался о том, что снилось другим лишь в самых страшных кошмарах. Они уже лишились Животворящего Креста, на котором был распят Иисус. Им не спасти и города, в котором Спаситель умер и воскрес вновь. Бессмысленное сопротивление Аскалона, единственной крепости, что сражалась с сарацинами на протяжении полутора месяцев, должно было разозлить султана, и пусть он позволил большинству христиан покинуть Аскалон – обратив в рабство лишь тех, кто стоял на стенах города с обнаженными мечами, – пощады Иерусалиму ждать не стоило. Салах ад-Дин намеревался повторить путь пророка Мухаммеда и всех тех, кто продолжал завоевания после его смерти, и любой ценой возвратить эти земли под знамена ислама. Взять Иерусалим.

Помощи христианам было ждать неоткуда. Окруженные врагами со всех сторон, оплакивающие всех, кто пал при Хаттине и штурмах городов и крепостей, запершиеся в стенах Иерусалима, эти люди могли лишь молиться. На них надвигалось войско, насчитывавшее не меньше двадцати тысяч человек, а противопоставить ему могли одну только горстку рыцарей числом не более полусотни. И городское ополчение, в котором не набралось бы и пяти тысяч.

В Храме Соломона находилось лишь восемь опоясанных рыцарей в белых плащах. Они знали, что умрут первыми, когда под стенами Иерусалима сойдутся в бою две религии. Они жаждали этого боя и смерти, за которую Господь возблагодарит их Царством Небесным. Балиан же умирать не желал.

Вдовствующая королева Иерусалима появилась на широких белокаменных ступенях дворца, едва в его двор ворвались всадники со знаменами барона. Сбежала, подобрав длинный шлейф, вниз по лестнице, как девчонка – влюбленная в собственного мужа сильнее, чем он мог даже надеяться, когда просил ее руки, – и раскрыла объятия ему навстречу.

– Я боялась, – едва выдохнула Мария и спрятала лицо у него на груди, не обращая внимания на серо-желтую дорожную пыль, – что наши враги преуспеют.

Боялась, что броня не убережет его от клинка или предательски выпущенной из засады стрелы. И что он не сумеет прорваться к жене и детям сквозь кольцо магометанской осады, уже смыкающееся вокруг Святого Града. Сарацины оставили разграбленный Аскалон, не сумели захватить укрепленный в сотни раз лучше Тир и вновь обратили свои взоры на Восток. На белые стены Иерусалима.

– Я… говорил с султаном. У меня есть лишь одна ночь, и наутро я должен вывести вас из города.

Он дал султану слово, что не станет сражаться за Иерусалим. И поклялся бы даже в том, что самолично разрушит стены Священного Города, лишь бы быть уверенным, что Салах ад-Дин позволит ему спасти семью от магометанских сабель и копий.