Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 52 страниц)

Остыв, Сабина повторила разрешение, зная, что платье действительно нравилось подруге, и даже предложила помочь ей немного укоротить по росту подол и рукава, но Мадлен посмотрела на нее таким настороженным взглядом, словно ожидала, что в следующее мгновение в нее вновь швырнут какой-нибудь разонравившейся вещью. И уже не платьем, а башмачками или сундучком с украшениями. Сабина попыталась извиниться еще раз. Мадлен моргнула, всхлипнула и бросилась обнимать ее, невольно надавив на больную руку. Сабина стиснула зубы и стерпела, расценив это, как вполне справедливую кару свыше.

Мадлен ничем не заслужила ее злости. Зато заслуживали, как ей казалось, все остальные.

– Силы небесные, да что за нрав у тебя, девушка? – устало сказал престарелый рыцарь, везущий в Иерусалим тело сына и лишившуюся сна дочь, когда они покидали Керак и Сабина зло рассмеялась, увидев, что эта ослепшая от беспрерывных слез дочь не в силах даже сесть в седло. Ее убитый горем отец, верно, хотел напомнить Сабине о смирении, о женской мягкости и покорности, но она не собиралась никого щадить. И вскочила в седло любимой арабки, сумев даже не поморщиться от пронзившей раненую ногу боли.

Я знаю, Господи, Ты часто посылаешь нам испытания. И это, верно, одно из них. Но я не в силах бороться с самой собой. Никто из них не жалеет меня, и я не стану жалеть их.

Впрочем, Балдуин, быть может, и жалел. Но Балдуин оставался королем, у которого хватало иных забот, кроме страданий безродной сарацинки, и умирающим, у которого не хватало сил и времени. Все его мысли вновь занимала одна лишь судьба вверенного ему Господом королевства. Балдуин посмотрел на нее, зло смеющуюся над чужим горем, всего один раз и просипел так тихо, что никто, кроме нее, и не услышал.

– Видит Бог, ты можешь быть очень страшным человеком. Но я предпочел бы этого не знать.

Сабина вместо того, чтобы устыдиться, разозлилась лишь сильнее. Но ничего не ответила. Несмотря на всю свою ярость, она по-прежнему не представляла, каким чудовищем нужно быть, чтобы бросить ему даже одно-единственное оскорбление.

Балдуин после этого тоже не сказал ей ни слова, предпочтя общество не отъезжавшего теперь от королевских носилок Раймунда Триполитанского. Сабина не навязывалась. Ехала молча, торопливо смаргивая слезы, пока их никто не заметил, и нет-нет да натыкалась взглядом на спину в кипенно-белом плаще.

Ты мне нужен.

Но если она подойдет к нему сама, то он вновь заговорит о своей прокля́той чести, которую она так любила и так ненавидела одновременно. Если она подойдет к нему сама, то он так и не поймет, как сильно ее ранило это непрошенное самоуправство. Она попросту унизится перед ним вновь.

Уильям даже не смотрел на нее с того вечера в оставшемся далеко позади Кераке. Спросил ли хоть раз, как она себя чувствует? Хотя бы у Мадлен, если ее саму он видеть не желает? Хотя бы попросил об этом Жослена, если вновь опасается за свою честь и непогрешимость?

Когда на пути у возвращающейся в Иерусалим армии выросла одиноко стоящая посреди гор прецептория тамплиеров – грубо сложенный донжон прямоугольной формы, окруженный высокой стеной, – Сабина заметила, что от кавалькады отделился всадник в длинном сюрко с гербом графа Триполи и продолжил путь по петляющей дороге, не сворачивая к замку. Гонец? Но куда? И зачем?

Она въехала во внутренний двор командорства, не переставая задаваться этим вопросом, спешилась и сдержанно поблагодарила командора крепости, когда тот сказал, что – несмотря на суровое отношение Ордена к женщинам – место в стенах прецептории найдется не только для вдовствующей королевы, но и для них с Мадлен. О том, чей приказ был причиной такой доброты, Сабина не задумалась. Сменила запыленное, пропахшее лошадиным потом одеяние на теплую, выкрашенную в нежный сиреневый цвет шерсть, помогла со шнуровкой, когда Мадлен в очередной раз вздумала примерить подаренное ей блио – на что оно ей среди монахов и служанок вдовствующей королевы? – и все же решилась попытать счастья у Балдуина.

Но король, будто назло, был не один. Сабина невольно стиснула зубы, когда дождалась разрешения войти и неожиданно встретилась взглядом с серыми глазами, но на лице у него не отразилось ни единой эмоции. Как будто не этот мужчина лишь несколько месяцев назад спрашивал, ненавидит ли она его за то, что он выбрал не ее, а свою честь и храмовников.

Да. Теперь ненавижу. Надеюсь, ты счастлив.

– В чем дело? – устало просипел Балдуин, едва ли желая хоть чего-то, кроме горячего ужина и теплой постели.

– Я хотела спросить, куда отправили гонца.

Смотрящие куда-то в сторону серые глаза на мгновение сощурились, но он промолчал. А король вздохнул и бросил недовольным голосом:

– Ничего от вас не скроешь.

Вас? Кого «вас»?

– В Иерусалим, – продолжил Балдуин, глядя куда-то поверх ее левого плеча. – Хочу, чтобы к моему возвращению всё было готово к коронации.

– К чьей? – не поняла Сабина. Она не видела этого самолично, потому что лежала в забытьи, но знала, что король поссорился с мужем сестры, когда тот не смог – или не стал – преследовать торопливо отступающих от Керака магометан. Неужели после этого Балдуин намерен отдать де Лузиньяну корону? Это ведь ничего не изменит и не сделает Ги полководцем сродни самому Балдуину.

– Моего племянника, – ответил король, и холодные серые глаза застывшего молчаливой тенью храмовника сощурились вновь. Ему не нравился этот разговор. Сабину не волновало, что еще ему может не понравится.

– Господь с тобой, Балдуину нет и шести! Какой из него может быть король?

– Никакой, – вяло согласился с ней дядя будущего монарха. – Пока я жив, он будет лишь соправителем. Хотя видит Бог, и из этого выйдет мало толку. Но если Сибилла родит зимой сына, то Ги приблизится к трону еще на один шаг. Пока что я не могу этого допустить.

Сабина впервые за долгое время искренне пожалела принцессу. Балдуин наверняка рассчитывал на ее материнские чувства и не забытую еще любовь к Гийому де Монферрату, собираясь увенчать короной его посмертного сына. Если при таком раскладе де Лузиньян начнет требовать эту корону себе, то его жена бросится защищать права мальчика-короля. И преданнейшая союзница и любовница Ги превратится в первейшего его врага.

Жаль, если борьба за Иерусалим разрушит второй брак Сибиллы. Как болотная лихорадка разрушила первый.

– Изменится ли что-то для меня? – спросила Сабина, не решившись спорить. Эта борьба была делом внутри королевской семьи, и Сабина не имела к ней ровным счетом никакого отношения.

– Я хочу, чтобы рядом с мальчиком оставались преданные мне люди, – ответил Балдуин. – Вопрос лишь в том, на кого я в действительности могу рассчитывать.

Он так разозлился на нее из-за той выходки в Кераке? Или у этой фразы был скрытый смысл, которого она пока что не понимала?

– Если есть хоть что-то, что я могу сделать…

Король кивнул прежде, чем она успела договорить, и устало опустил ресницы, закрывая мутные, почти белые от слепоты глаза.

– Оставьте меня, я устал.

– Мне позвать…? – начала было Сабина, но он отрывисто качнул головой.

– Я сказал, оставьте меня.

– Как вам будет угодно, Ваше Величество, – наконец заговорил Уильям, склоняя голову в коротком поклоне, и повернулся к двери. Сабине на мгновение показалось, что если она замешкается, то он попросту вытолкнет ее в коридор, но этого не произошло. Напротив, он как будто старался не подходить к ней слишком близко. Хотя и отметил, когда за ним закрылась дверь предложенной королю аскетичной, как и все тамплиерские спальни, кельи и на неулыбчивое скуластое лицо упали тени от горящего на стене факела:

– Не стоит перетруждать ногу.

– Я прекрасно себя чувствую, – огрызнулась Сабина, оборачиваясь через плечо.

– Ты хромаешь, – не согласился Уильям, и ей вновь с такой силой захотелось вцепиться ему в лицо, что Сабина даже испугалась, как бы от злости у нее не помутился рассудок и этого не произошло на самом деле. – От боли, я полагаю, а значит едва ли чувствуешь себя так хорошо, как пытаешься в этом убедить.

– Вас, мессир, это не касается! Вашими стараниями у меня под рукой всегда есть маковый отвар, чтобы облегчить боль! Но буду признательна, если вы и опиума раздобудете, от него побольше толку! Если принять слишком много, то можно и вовсе не проснуться!

На его лицо набежала тень, и в глазах на мгновение отразилось что-то такое, отчего Сабина едва не устыдилась своей резкости. Едва, потому что одного взгляда для этого было недостаточно.

– Господь милосердный, да что тебя так разозлило? – устало спросил Уильям. – Неужели тебе больше нравилось мучиться от боли? Или дело не в этом? Скажи прямо, я не понимаю.

– Именно, – зло процедила Сабина. – Ты никогда не понимаешь. И отговорка у тебя, помнится, всегда одна. Женщин ты не знаешь, говорить с ними не умеешь, с их мнением не считаешься…

Серые глаза неуловимо посветлели до почти пугающего серебристого оттенка.

– Да можно подумать, тебе насильно рот разжимали и поили не иначе, как ядом!

– Ты оставил меня! – закричала Сабина, потеряв всякую осторожность. Пусть слышат! Пусть знают, какой их маршал в действительности непогрешимый! – Я умоляла тебя, я была согласна на что угодно, я мучилась, не зная, где ты и что с тобой, а ты не подал мне не единого знака за все эти годы! За что ты так со мной?!

– Бога ради, говори тише, – почти прошипел Уильям, делая шаг вперед и поднимая руку в призванном успокоить ее жесте, но всё равно оставаясь слишком далеко, чтобы она могла дотянуться до него. Чтобы она могла ударить. Или обнять.

– Иначе что, мессир маршал? – спросила Сабина, почти не видя его лица за застилающими глаза слезами. – Ваша честь этого не переживет? Моя честь целого короля пережила, а вашей и пары резких слов сказать нельзя?

– Сабина, – взмолился Уильям, и глаза у него вновь потемнели до оттенка грозовой тучи. Но не подошел. Стоял, сжимая рукоять меча до побелевших костяшек, но не сделал даже самого маленького шага.

– Прости, – ответила Сабина почти шепотом, пытаясь сморгнуть жгущие глаза слезы. – Мне жаль, что я не умерла там и не оставила тебя в покое. Так было бы проще для всех, верно?

И, развернувшись, пошла прочь так быстро, как только могла, не дожидаясь ответа. Что бы он ни сказал, это едва ли сможет хоть что-то изменить.

Тесная келья с парой совсем узких кроватей пустовала, словно само небо послало ей возможность выплакаться в тишине и одиночестве. И когда вернулась бродившая неизвестно где Мадлен, Сабина уже успокоилась и сидела в почти непринужденной позе, опираясь обеими руками на жесткую неуютную постель и рассматривая узор каменной кладки на холодном, не прикрытом ковром полу. Но если что-то и могло выдать бушевавшую в ней прежде бурю, то задумавшаяся о чем-то своем подруга все равно бы этого не заметила. Лишь попросила не забыть вновь выпить лекарство от боли, пожелала добрых снов, чмокнув в щеку, и выскочила обратно за дверь. Сабина даже не нашла в себе сил спросить, куда и зачем.

И не знала, сколько еще она просидела в тишине и полумраке догорающей свечи, прежде чем в дверь негромко и коротко постучали. Выждали немного и постучали вновь, не дождавшись ответа. Сабина подумала о том, чтобы сказать о незапертой двери. Потом о том, чтобы промолчать и пусть незваные гости убираются восвояси, кем бы они ни были. Но когда в дверь постучали в третий раз, всё же решилась подняться и пройти, захромав с новой силой, три несчастных шага. И, приотворив дверь, устало опустила ресницы, чтобы не видеть этих серых глаз.

– Уходи.

– Выслушай меня.

– Я сказала, уходи.

– Я прошу тебя, просто выслушай.

Прогони, твердил внутренний голос. Разве мало тебе того, что уже было? Неужели хочется новой боли?

Но его просьба прозвучала так… отчаянно, что Сабина вздохнула и отступила от двери, безмолвно приглашая войти. Села обратно на постель и вновь оперлась на лежанку обеими руками, словно боялась, что у нее закружится голова и она потеряет равновесие. И, видно, было в этой позе – в ее согнувшейся спине и низко опущенной голове – что-то такое, отчего в нарушаемой одним лишь треском свечи тишине прозвучал едва слышный вопрос.

– Ты ненавидишь меня?

– Ты, помнится, это уже спрашивал, – глухо ответила Сабина, не поднимая глаз. – И ты просил, чтобы я выслушала, а не отвечала на твои вопросы.

Она ждала, что он подойдет и встанет над ней, не решившись сесть рядом из-за своих обетов. Уильям подошел. И медленно опустился на колени, словно ноги у него налились свинцом и не держали. Сабина видела в неровном свете потрескивающего огонька каждое его движение, но все равно вздрогнула, когда к колену прижалась теплая щека, цепляющая жесткой бородой мягкую сиреневую ткань. Длинные густые волосы закрыли его лицо, разметались по шее и плечам в котте из грубой некрашеной шерсти, и Сабина с трудом подавила в себе желание дотронуться до будто вспыхнувших в волосах медных нитей.

Почему, Господи? В чем мы провинились перед Тобой, что Ты отмерил нам так мало счастья? Или это лишь еще одно Твое испытание? Коли так, то я с ним не справилась.

Она слушала молча, поначалу не чувствуя в себе ничего, кроме равнодушия ко всем этим объяснениям чести и долга. Не испытывая даже удивления. Честь для него всегда была важнее всего остального. Но потом в глубоком низком голосе вдруг прозвучало что-то такое, от чего Сабина содрогнулась, зябко передернув плечами, как от холода, и протянула руку, почувствовав под пальцами колючую и влажную щеку.

– Он был твоим другом?

– Нет, – сипло ответил Уильям, и ей показалось, что он зажмурился, пытаясь сдержать самый настоящий всхлип, рвущийся из груди под зашнурованной до самого горла коттой. – Гораздо больше.

Сабина подалась вперед всем телом, заставляя его отстраниться, и сползла с постели на пол, неловко сев на колени. Левое бедро отозвалось короткой вспышкой ноющей боли. А затем и левая рука, так же неловко обнявшая широкую спину. Уильям уткнулся лицом ей в здоровое плечо и замер, тяжело дыша и цепляясь за нее обеими руками, словно она могла растаять, как дым. Маршальский перстень показался Сабине холодным, как лед, даже сквозь теплую шерсть платья.

Подумай, сколько в Святой Земле таких же, как ты. Тех, кто не сумеет спасти себя сам. Тех, кто не обучен или не в силах поднять меча. Я не мог бросить их всех ради одной тебя. Я не мог бросить других умирать ради спасения христиан. Я уже не успел однажды. Я не должен допустить, чтобы это случилось вновь.

Сабина передвинула одну из обнимающих его рук и осторожно погладила концы лежащих на широком плече каштановых волос. Дотронулась до щеки, безмолвно прося поднять голову, и вытерла слезы краем мягкого рукава. Серые глаза мерцали при свече, совсем как в те редкие часы, когда они лежали, обнявшись, в одной постели.

Ничего не говори. Просто дай мне посмотреть на тебя. Как я могла не разглядеть тебя с самого начала? Как могла едва не позабыть даже твоего лица?

Еще мгновение, и она бы притянула его к себе. Но тишину спящей прецептории прорезал женский крик.

Уильям оказался на лестнице первым. Сабина еще спешила следом, почти бежала, неловко припадая на больную ногу, когда услышала внизу всхлипы и сбивчивые объяснения.

– Мне показалось… Послышалось… Какой-то шум… Я выглянула посмотреть, вдруг… вдруг что случилось, а она… она тут… Матерь Божья! – охнула одна из служанок вдовствующей королевы, встретившись глазами с появившейся на полутемных ступенях сарацинкой. – Так ты жива?!

– Я? – растерялась Сабина и посмотрела вниз, чуть дальше подножия лестницы. Уильям опустился на одно колено и отвел в сторону мокрые от крови пряди черных волос, обнажив глубокую рану на виске. Сабина сделала еще шаг, не веря собственным глазам, и увидела озаренный светом горящего на стене факела бледный профиль с открытым, уставившимся в пустоту глазом.

Она… Она мертва?

– Найди кого-нибудь из рыцарей, пусть приведут командора, – отрывисто бросил Уильям, и всхлипывающая служанка торопливо закивала, бросаясь прочь от лежащего на полу тела. Сабина моргнула, и белое лицо с потеками крови на виске и щеке поплыло перед глазами. Нет. Не может этого быть.

– Почему она решила, что это ты?

– Что? – не поняла Сабина, но этот неожиданно деловитый тон ее отрезвил. Уильям отпустил мокрые пряди и с задумчивым видом растер оставшуюся на пальцах кровь.

– Совсем свежая, – пробормотал он себе под нос и поднял голову, оглядевшись по сторонам, прежде чем повторил вопрос. – Ты не единственная черноволосая женщина в прецептории. Но эта девчонка уставилась на тебя так, словно ты восстала из мертвых у нее на глазах. Почему?

Сабина вновь посмотрела вниз и ответила прежде, чем сама успела понять причину.

– Платье. Мое… мое любимое, – собственный голос казался чужим, будто доносившимся издалека, и тонким, как у маленького ребенка. – Я… отдала его Мадлен, а… Она, наверное, оступилась и…

– Вряд ли, – ответил Уильям всё тем же деловитым тоном и поднял на нее глаза. – Лестница винтовая. Если бы она оступилась, то лежала бы на ступенях или у самого подножия. Да и платье слишком чистое. На нем бы сейчас была вся пыль со ступеней.

– Но почему… Не… Не понимаю. А если… она звала? Почему никто даже не вышел?

– Так ведь ночь. Спят все.

Спят? И никто, кроме одной-единственной служанки…? И мы ведь тоже… ничего не услышали. Господи, да как же это? Девочка моя, неужели кто-то…?

Перед глазами вновь поплыло, стены прецептории закружились, словно в водовороте, и Сабина едва не рухнула на колени, протягивая вперед руки. Уильям поднялся стремительным текучим движением и перехватил ее у самого тела.

– Нет. Не трогай ее пока что.

Сабина хотела спросить, почему, но вместо этого всхлипнула, чувствуя, как каменный пол уходит у нее из-под ног, и бессильно разрыдалась, уткнувшись лицом ему в ключицы.

========== Глава тридцать третья ==========

На третий день после Рождества пошел снег. Кружащиеся в прозрачном воздухе крупные белые хлопья казались лебяжьим пухом, по какому-то недоразумению падавшим с неба в пушистых облаках с редкими проблесками солнца, и таяли, едва долетая до мостовых, потемневших под непрерывными зимними дождями.

Или плыли за витражом в узком окне, мозоля глаза своей белизной. Вода для обтирания давно остыла в медном тазу – о ванне не могло быть и речи, пока не зарубцуются последние раны от каменных осколков, – и Сабина передергивала плечами, когда на покрывшуюся мурашками кожу неприятно капало холодным. В рассеченном боку немедленно отдавало ноющей, тянущей болью.

Рубцы остались безобразные. Рваные, бледные – слишком светлые для ее смуглой кожи, – прочертившие десятками линий левую руку, бедро и даже спину. Недостаточно глубоко, чтобы убить – совсем недостаточно, – но достаточно, чтобы мгновенно бросаться в глаза. Впору было благодарить небеса, что не задело лицо, или пришлось бы вновь прятать его под чадрой.

Я мелко думаю, Господи… – едва заметно шевельнулись губы, и взгляд устремился вверх, сквозь этажи, коридоры и перекрытия к пышным светлым облакам. – Но мне нравилось быть красивой.

Глаза защипало. Сабина моргнула, чувствуя, как потекло по щекам, и выпустила из пальцев смоченную в мыльной воде тряпицу, прижав руки к лицу. Заплакала беззвучно, выдавая себя лишь прерывистым дыханием и мелко вздрагивающими плечами. Утирая слезы украдкой, одним пальцем, и уже не смея поднять глаз к нависшему над ней потолку.

Из-за двери, отделявшей небольшую спальню от еще меньшего подобия солара – словно это были не просто покои, а ее личный замок из двух комнат, – донесся заливистый детский смех. Сабина всхлипнула – роскошь, мгновение слабости напоследок – и завернулась в мягкую простынь, собирая с кожи холодные капли воды. Нужно было одеваться, вновь морщиться от боли в плече при каждом движении левой руки…

Шнуровать блио не было сил. Она могла бы позвать на помощь шьющую за дверью портниху, но мысль о том, чтобы вновь притворяться, не вызывала ничего, кроме раздражения. Не сейчас. Не сегодня. И даже если ее шелковые шальвары и туника из тонкой шерсти казались кому-то вызовом, Сабина чувствовала себя… уютно.

Портниха, впрочем, этого не оценила. Нахмурила брови и недовольно цокнула языком, мгновенно заметив и неброский темно-серый – почти черный – цвет одеяния, и покрасневшие, неровно подведенные глаза, и даже отсутствие тонких колец на пальцах.

– Волосы бы хоть… уложила.

– Не хочу, – равнодушно ответила Сабина и протянула вперед обе руки. Элеонора бросила маленькую – легко помещавшуюся в женской ладони – тряпичную куколку с косами из белой шерстяной нити и соскочила с раскиданных по полу подушек. В руку стрельнуло острой болью, и Сабина уткнулась лицом в заплетенные косичкой-колоском черные волосы, вдыхая запах травяного мыла и чувствуя совсем близкое сердцебиение обхватившего ее руками и ногами ребенка.

Элеонора заплакала всего один раз, когда Сабина, давясь слезами и путаясь в словах, пыталась объяснить ей, такой маленькой и почти ничего не понимающей, что мама больше не придет пожелать ей сладких снов. Сабине даже показалось поначалу, что девочка заплакала лишь потому, что плакала сама Сабина, и действительно ничего не поняла. Но когда Элеонора успокоилась, то выпуталась из своего одеялка и пошла, не сказав ни слова, к другой постели, прячущейся в алькове спальни за синеватым газовым пологом. Сабине не оставалось ничего другого, кроме как последовать за ней. Если и следовало вернуть Элеонору обратно в ее кровать, то Сабина всё равно не смогла бы найти слов, чтобы прогнать осиротевшего ребенка.

– Поставила бы девчушку, – вновь заворчала портниха, сноровисто отпарывая длинный разрезной рукав из невесомого бирюзового шелка. – Тяжелая же небось.

И продолжила без паузы, зная, что ее всё равно не послушают:

– Я вот думаю, – протянула она с сомнением, расправляя ткань и рассматривая на свету тончайшие лиственные узоры из зеленой нити, – быть может, оставить несколько платьев? Летом ведь будет душно. К чему надевать на себя лишнее? Подумаешь, пара шрамов. Да к весне от них и следа не останется. А даже если и останется, то кто ж заметит? А если и заметит…

– Все платья, Жанна, – равнодушно ответила Сабина, дуя на упавшие Элеоноре на лоб прядки волос, слишком короткие, чтобы их можно было заплести в косичку. Девочка смеялась и забавно морщила нос. – Если не хочешь, скажи прямо, я попрошу других.

Портниха обиженно поджала губы и вновь взялась за иглу, начав пришивать на место прежнего рукава новый, с узорами лишь на манжете и плотно обтягивающий руку от плеча до самой ладони. Работала она за плату – а потому не собиралась уступать другим швеям ни единой обещанной монетки, – но неизменно начинала сокрушаться, заканчивая с одним платьем и беря в руки другое.

– Эх, такую красоту распарывать… Да ты сама взгляни, какой здесь ворот. Давай хоть кружевом закроем, а не… У меня газовая ткань была, точь-в-точь такого цвета, давай я за ней пошлю. Зачем же так… наглухо-то? Молодая, красивая, а всё монашку из себя строишь. Смотреть противно, право слово!

– Так не смотри, – равнодушно ответила Сабина, опуская на пол хихикающего ребенка. Элеонора подставила лоб для поцелуя и вдруг с силой схватилась за ее ладонь, на мгновение прижавшись к ней щекой. Сабине малодушно захотелось… услышать от нее «мама».

Мадлен бы это разозлило. Мадлен бы смертельно обиделась и сказала, что Элеонора только ее и ничья больше, а если Сабина так жаждет взять на руки ребенка, то пусть родит сама. От кого угодно, хоть от тамплиера, хоть от короля, только пусть не трогает чужих детей.

Мадлен была мертва, и Сабина с Элеонорой остались вдвоем. Уже некому было говорить, как им следует называть друг друга.

– Я скоро вернусь, – пообещала Сабина, осторожно высвобождая руку из маленьких цепких пальчиков, и попросила одними губами: – Присмотри за ней.

Портниха кивнула, подшивая к низкому, почти открывающему плечи вороту широкую полосу аметистовой ткани в тон. Сабина прикрыла за собой дверь, дождалась, когда раздастся лязгающий звук вошедшего в пазы засова, и пошла, чуть прихрамывая на левую ногу, к ближайшей лестнице. Опаздывать на королевский совет позволено разве что самому королю, а уж служанкам, если им оказывают подобную милость, и вовсе следует приходить первыми. Особенно когда король пребывает в самом дурном расположении духа из возможных.

Балдуин был в ярости с самой осады Керака. Безумный бросок из Иерусалима в Трансиорданию и затянувшееся путешествие обратно приковали его к постели на несколько недель, без конца сотрясая исхудавшее тело приступами надрывного кашля и ничуть не улучшая королевского настроения. «Сырость», – только и говорили лекари, разводя руками. Балдуин проклял их всех, запустил в особо рьяных советчиков лежать и не утруждаться бронзовым подсвечником с прикроватного столика и упорно поднимался на ноги хотя бы на несколько минут в день. Сипя, что если будет лежать без движения, то умрет гораздо быстрее. Чего в этом дворце желают слишком многие.

Первым из их числа был, безо всякого сомнения, Ги де Лузиньян. Провалы на военном поприще обернулись для него потерей почетного титула «мессир регент», возвращенного спешно прибывшему из Триполи графу Раймунду. Появление графа не обрадовало, пожалуй, никого из баронов, не взлюбивших его еще в те годы, когда Раймунд был регентом при самом Балдуине – баронам королевства никогда не нравилось излишнее и весьма опасное усиление одного из них, – но Раймунд, к тому же, немедленно выказал самую горячую поддержку д’Ибелинам, которую невозможно было толковать иначе. Пятилетний племянник короля, увенчанный короной соправителя всего через несколько дней после возвращения Балдуина в Иерусалим, въехал на свою коронацию на плече у Балиана д’Ибелина.

Такого оскорбления Ги де Лузиньян стерпеть не мог. Д’Ибелины и без того мешали ему одним своим существованием, и празднование закончилось безобразной ссорой, при которой, по счастью, присутствовало лишь несколько человек, но уже к утру об этом знал весь Иерусалим. Купцы и даже простые бедняки перемывали участникам скандала кости с неменьшим удовольствием, чем знатные рыцари и бароны. Сабина думала о том, что это заходит слишком далеко. Если однажды Салах ад-Дин придет под стены Иерусалима, а не Керака… Ворота ему откроет грызня баронов, а вовсе не требушеты и иные осадные машины.

Балдуин же не то пытался помириться с мужем сестры, не то просто устал от всех этих интриг. И предложил у Ги обмен: лежащий среди полупустыни Иерусалим на прибрежный Тир с его мягкими западными ветрами и теплой зеленоватой водой. По словам лекарей, вблизи моря у короля было больше шансов прожить еще хотя бы пару лет.

Ответом был однозначный отказ. Сабина, узнав об этом, тоже не поскупилась на проклятия. Заметалась по королевским покоям, не чувствуя боли в ноге, и растерзала едва ли не в клочья сорванный с волос шелковый платок.

– Нечестивец! Неблагодарный сын паршивого шакала! Как он смеет…?! После всего, что получил из твоих рук!

Балдуин пожевал серыми губами, почти сливавшимися цветом с кожей щек и подбородка, и просипел:

– Надо думать, смерть твоей… подруги – это его рук дело.

Сабина от таких слов остановилась в растерянности на середине движения и непонимающе уставилась на короля. Она была уверена, что убийцу не найдут, даже если действительно примутся искать – Уильям бы мог, да разве же он найдет время на такую незначительную для него смерть? – но никак не ожидала услышать подобное… объяснение бездействия. Разумеется, ей не позволят даже предъявить такое обвинение.

Балдуин смотрел куда-то поверх ее плеча и совершенно точно не мог разглядеть выражение лица, но без труда догадался, о чем она думала.

– Ты никому не нужна, – прозвучало безжалостно, но Сабина не обиделась. – Ты красивая безродная сарацинка, не более того. Это был вызов мне. Счастье, что вас спутали, но в любом случае… Ты ведь понимаешь, даже если мы найдем самого убийцу, то едва ли узнаем, кто отдал ему приказ. Мои противники не глупы и наверняка уже избавились от ненужного свидетеля.

Она понимала. Как понимала и то, что теперь должна быть предельно осторожна. Ее убьют только ради того, чтобы досадить королю. Она слишком очевидная и слишком легкая мишень. Ей следовало быть тихой и незаметной, но…

Как можно, когда у нее на глазах рождался самый настоящий заговор? Она разливала, как и всегда, вино по кубкам советников и едва не выронила тяжелый медный кувшин, когда Балдуин заговорил о том, что желает расторгнуть брак сестры. Де Лузиньян, не будучи полным глупцом, исчез вместе с женой едва ли не на следующее утро после коронации пасынка, спешно вернувшись в Аскалон. И явно приготовившись обороняться, ради чего даже ограбил местных бедуинов, находившихся под королевским покровительством. Балдуин скрипнул зубами и решил, что с него довольно расшаркиваний.

Но его не поддержали.

– Государь, поверьте, задуманные вами меры слишком… круты, – лебезил Иерусалимский патриарх Ираклий, сложив на груди холеные, как не у всякой женщины, белые руки. – Королевству ни к чему подобные потрясения, довольно и того, что регенство при вашем племяннике передано в надежные руки графа Раймунда. Посудите сами, мы не ведаем, что случится со всеми нами через каких-то пару недель, а развод принцессы может затянуться на многие месяцы. Да и ей самой такие хлопоты ни к чему, в ее-то щекотливом положении.

Намек был настолько незавуалированным, что Сабина почувствовала, как кровь отливает у нее от лица. Мы не знаем, будешь ли ты еще жив через каких-то пару недель. Какие уж тут разводы?

– Я… вынужден согласиться, – заговорил следом Великий Магистр тамплиеров, и магистр госпитальеров кивнул в ответ на его слова. – Зима – неподходящее время для войн, Ваше Величество, на каком бы поле они не велись. Мы потеряем гораздо больше, чем приобретем, если…

Сабина толком не слушала, что говорит этот утомленный седобородый старик, зябко кутающийся в свой белый плащ. Она смотрела на застывшее белой маской лицо и понимала, что даже если она упадет на колени и будет умолять ради короля, ради нее самой, ради Господа Бога, который сейчас взирает на это предательство с небес…

Он не пойдет против собственного магистра. Он промолчит, даже если Арно де Торож заявит, что готов немедля короновать Сибиллу и ее непутевого мужа. И это, верно, отразилось у нее на лице, потому что когда король наконец закончил совет – на закате, решив вызывать де Лузиньяна в Иерусалим и посмотреть, как тот поведет себя перед лицом самого Балдуина и знатнейших баронов королевства, – Сабина не успела пройти и половину полутемного коридора, как услышала за спиной быстрые размашистые шаги и короткое «Подожди».