Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

Она должна была вернуть Изабелле то, что принадлежало ее малышке по праву, как дочери иерусалимского короля и византийской принцессы. Что ответит Балиан д’Ибелин, если Мария попросит его поддержать права Изабеллы? И что он захочет взамен, если согласится?

Этот неожиданный визит, улыбки, комплименты. Спросить его напрямик, к чему вся эта куртуазность, куда больше уместная при иерусалимском дворе, а не в Богом забытом дворце вдовствующей королевы? Или продолжать говорить с гостем ничего не значащими фразами, лишь изредка позволяя себе бросить на него взгляд из-под ресниц? Женщину красит скромность и одновременно с тем загадочность, но Мария не хотела быть ни скромной, ни загадочной. Она хотела вернуть себе силу. А для этого был нужен мужчина. И не один. Армия в несколько тысяч подошла бы в самый раз.

Но для начала она всё же заговорила о пустых слухах, краем глаза следя за весело хохочущей Изабеллой.

– Его Величеству, – медленно ответил д’Ибелин, – нездоровится. Но прогнозы его лекарей…

– Если лекари говорят вам, мессир, что у них есть лекарство от проказы, – ответила Мария с тонкой усмешкой на чуть подкрашенных кармином губах, позабавившись тем, как у гостя при этих словах вытянулось лицо. – То их следует заточить в темницу за такую гнусную ложь, а не пускать в покои к королю.

– Вы… вы знаете? – д’Ибелин настолько опешил от осведомленности вдовствующей королевы, что даже запнулся, разом растеряв всю свою куртуазность.

– Разумеется, – согласилась Мария с безмятежной улыбкой, искренне довольная его смятением. – Я знала об этом, еще когда выходила замуж за Амори. Конечно же, муж запретил мне болтать, но… – королева пожала плечами, словно говорила о ничего не значащей мелочи, – он никогда не делал тайны из того, как важно для него самого и для всего королевства, чтобы я родила хотя бы одного сына. Но, видно, мы чем-то прогневали Господа.

Гость потрясенно молчал, глядя на нее во все глаза. Какую бы интригу не планировал сплести Балиан д’Ибелин, Марии в ней отводилась роль пешки и не более того. Королева была не согласна.

– Балдуин недолго просидит на отцовском троне, – продолжила Мария, не отводя взгляда от дочери, усевшейся на свой подбитый мехом плащик и неловко пытавшейся слепить маленькими ручками шарик из тающего снега. – И, помнится мне, Агнесс де Куртене заполучила в мужья Рено Сидонского после преждевременной смерти вашего несчастного брата.

Старший из братьев д’Ибелин, Гуго, женился на эдесской девке сразу же после того, как Амори вышвырнул ее за порог, но за семь лет брака Агнесс так и не удосужилась родить д’Ибелину хотя бы дочь. А меньше, чем через год после смерти Гуго, она уже подписывалась как «Агнесс, графиня Сидона».

У гостя на мгновение дрогнули губы. Вряд ли Балиан простил эдесской девке такое вероломство. Знать часто заключала один брак сразу за другим, и порой даже раньше, чем тело прежнего супруга успевало остыть, но для Балиана Гуго был не просто одним из многочисленных баронов королевства, а родным братом. Пусть смерть Гуго принесла Балиану родовой замок Ибелин, щедро пожалованный другим его братом, пусть он явно стремился обрести собственное влияние в королевстве, а не просто быть одним из сыновей Барисана д’Ибелина, но Агнесс едва ли хоть немного скорбела по очередному мужу, а Балиан этой черствости не простил.

– А теперь, – продолжала Мария, – она еще и выдала дочь за Гийома де Монферрата, который намерен править в одиночку, не так ли, мессир?

Или это сделал Балдуин. Для Марии не имело значения, кто именно отдал старшую из дочерей Амори мужчине, носившему говорящее прозвище «Длинный Меч». Благороден и бесстрашен в бою, но вместе с тем наверняка вспыльчив и опрометчив. Такому, как де Монферрат, не нужны советчики. Конечно же, Балиана д’Ибелина такой расклад совершенно не устраивал.

– Я знал, что вы красивы, Ваше Величество, – ответил гость таким тоном, будто никогда прежде не был при дворе и красота византийской принцессы стала для него приятным сюрпризом. – Но я не подозревал, насколько вы умны. Неудивительно, что Агнесс де Куртене боится вас, как огня.

Мария вежливо улыбнулась в ответ, повернув увенчанную тяжелой прической голову и посмотрев на гостя снизу вверх.

– Агнесс де Куртене боится не меня, а моей дочери, мессир.

– Вы ошибаетесь, Ваше Величество. Изабелла, – Балиан вновь смерил играющую в снегу девочку оценивающим, с прищуром, взглядом, – пока что лишь прелестное дитя. Пройдут еще многие годы прежде, чем она перестанет нуждаться в мудром руководстве.

Иными словами, подумала королева, Изабелла не перестанет нуждаться в нем никогда.

– Я буду откровенен с вами, Ваше Величество, – наконец решился гость. Давно пора, подумала Мария, но от следующих его слов невольно вскинула брови и широко распахнула свои тонко подведенные черным вишневые глаза.

– Я не король и не смогу вернуть вам всё то, чем вы владели и что у вас отняли. Но я дам вам всё, что только способен благородный мужчина дать своей жене.

Жене?

Каков наглец! – с невольным восхищением подумала королева. Предлагает руку племяннице византийского императора – внучатой племяннице, но здесь важен сам факт родства с багрянородным* Мануилом Комнином – с полной уверенностью, что имеет на это право. Мария предполагала, что д’Ибелин амбициозен, но не думала, что настолько.

– Агнесс де Куртене не допустит этого брака, – медленно сказала королева, намеренно тяня время и лихорадочно обдумывая неожиданное предложение. Что он в действительности может ей дать? Знатный баронский род, недавно овдовевший и не имеющий законных сыновей старший брат – а, значит, если Мария родит Балиану детей, они смогут претендовать на всё наследство Ибелинов, а не на один лишь фьеф, – и как женщина, она не могла отрицать, что ее амбициозный гость не лишен привлекательности. Он не король, это верно, но в ее положении изгнанницы это неплохая партия.

Поскольку сама Мария не была уверена, что сможет дать вероятному мужу хоть что-то, кроме опеки над ее дочерью. Наблус – вдовья доля королевы Иерусалима. Если Мария выйдет замуж во второй раз, Агнесс де Куртене может заявить, что соперница больше не вдова Амори, а значит, и Наблус ей отныне не принадлежит.

– Агнесс де Куртене всего лишь женщина, Ваше Величество, – отмахнулся от ее слов д’Ибелин. – Она не посмеет спорить, когда я попрошу у короля позволения жениться на вас.

Когда? Он даже не сомневается в ее согласии?

– Я тоже всего лишь женщина, мессир, – качнула головой Мария. – И это война женщин, а не мужчин.

– Но решать, Ваше Величество, всё же будут мужчины.

Королева вновь посмотрела на дочь. Та сосредоточенно, нахмурив светлые бровки, лепила из снега не то холмик, не то… Марии вдруг показалось, что Изабелла строит оборонительный вал. Господь посылает ей знак руками ее дочери? Когда Балдуин умрет от проказы, Изабелле понадобится защитник, сильный мужчина во главе армии, готовый отстаивать ее право на корону. А кто сможет уберечь девочку лучше, чем муж ее матери и отец ее единоутробных братьев и сестер?

– Я хочу видеть Изабеллу на троне Иерусалима, – решительно сказала Мария, не отрывая взгляда от дочери. – Если вы поклянетесь поддержать ее, когда придет час, то я в свою очередь поклянусь быть вам вернейшей из жен, что только знал этот мир.

– Клянусь честью и своей жизнью, – ответил Балиан, а когда взял тонкую смуглую руку, чтобы поцеловать ее в знак соглашения, унизанные кольцами пальцы королевы без колебаний стиснули его ладонь в ответ.

Изабелла бросила лепить холмик и подняла глаза к проглянувшему между серебристых облаков солнцу, смаргивая со светлых ресниц пушистые снежинки.

***

Весна в Иерусалиме выдалась холодной. Пронизывающий до костей ветер проносился по улицам притихшего города, хлопая дверьми и оконными ставнями, врываясь в дома бедняков и покои знатных баронов и с одинаковой злостью сбрасывая со столов и любовные послания, и военные карты. Ветер гнал из Иерусалима всех христиан, какими бы ни были их тайные помыслы.

Вон из Священного Города, нечестивые кафиры!

– Буря идет, – многозначительно говорили старики, когда не жаловались на ноющие кости.

– Король проклят, – перешептывались торговцы на городских базарах. Язвы Балдуина, разъедавшие теперь и его лицо, уже невозможно было скрыть от чужих глаз.

– Мы прогневали Господа, – всхлипывали и бесправные служанки, и осыпаемые драгоценностями знатные дамы, пока их мужчины строгали колья из посохов и точили мечи, угрюмо нахмурив лбы.

Сабину мучили дурные сны. Она просыпалась по ночам от пугающих видений с полчищами воронов и багровыми крестами, начертанными кровью на белоснежном мраморе стен, словно чудовищная насмешка над плащами тамплиеров. И долго не могла отдышаться, прижимая к груди тонкое покрывало и вглядываясь в темноту крохотной каморки, в которой не было даже окна. А после зажигала свечу и часами сидела над пергаментом, старательно выводя буквы готического письма, сложного уже тем, что оно писалось слева направо, а не справа налево, как привычное ей арабское. Или, в те редкие ночи, когда была не одна, еще крепче прижималась к безмятежно спящему Уильяму и вскоре засыпала вновь, слушая его размеренное дыхание.

Как-то раз она даже пошутила. Когда сумела отдышаться и вновь свернулась рядом с ним на узкой жесткой кровати, убедившись, что никого другого в ее тесной каморке нет.

– А в походе ты так же крепко спишь?

– В походе, – сонно пробормотал разбуженный невольным криком Уильям, крепко обнимая ее теплой сильной рукой, – вокруг лагеря часовые стоят. Если что случится, они всех поднимут.

Мне бы твое спокойствие, думала Сабина, закрывая глаза и пряча лицо у него на груди, словно этого жеста маленького напуганного ребенка – «я не вижу врагов, и враги не видят меня» – было достаточно, чтобы почувствовать себя в безопасности.

Но в этом было что-то особенное. Во встречах украдкой в полумраке пустых коридоров, в жарких поцелуях, когда никто не видел, и в судорожно сцепленных из-за невозможности прикоснуться пальцах, когда вокруг были десятки людей. В тесных объятиях, поначалу непривычных и даже вынужденных из-за того, что иначе им было не поместиться на узкой кровати, а затем вдруг ставших такими уютными и единственно правильными. В том, как он садился, спустив босые ноги на холодный пол, и надевал одну деталь облачения за другой, неторопливо, размеренно, словно в этом заключался какой-то понятный ему одному ритуал. И в том, как ровнял бороду, аккуратно подбривая ее вокруг рта, а потом закреплял на поясе широкие кожаные ремни перевязи, каждый раз следя, чтобы ножны с мечом висели строго вертикально, почти касаясь острием земли. Поначалу Сабина только смотрела на это действо, как на еще один таинственный ритуал, но в какой-то момент попросила:

– Можно мне?

Уильям поначалу даже не понял, о чем она, погруженный в собственные раздумья, но не отказал и объяснил, каким образом нужно закрепить перевязь. С того утра ритуал опоясывания стал общим. Еще одна маленькая тайна, мысли о которой вызывали у Сабины невольную, полную пронзительной нежности улыбку.

С Амори такого не было. Ей никогда даже в голову не приходило помогать ему одеться. Как никогда не хотелось взять его за руку и подолгу гладить пальцами большую широкую ладонь с мозолями от меча. Не хотелось положить его тяжелую голову к себе на колени, расплести густые длинные волосы и перебирать их, пока он не заснет. Не хотелось любоваться его умиротворенным лицом с закрытыми глазами и разгладившейся морщинкой между широкими темными бровями и думать «Мой мужчина».

Амори, верно, и сам не захотел бы кому-то принадлежать, будь то хоть простая служанка, хоть византийская принцесса. Король не терпел постоянства и стремления женщин к чему-то бóльшему, чем недолгие встречи по ночам. А Уильяма, казалось, ни одна женщина прежде не называла своим, и Сабине было достаточно увидеть, как этот серьезный и обманчиво-суровый храмовник смотрит на нее наедине, чтобы понять: он и сам ничуть не возражал против того, чтобы быть её.

– Ты мой мужчина, – с нежностью шептала Сабина, обнимая его уставшего после любовного соития, и целовала во влажный висок. – А я твоя женщина.

Уильям бормотал в ответ что-то ласковое, но неразборчивое, порой переходя с лингва франка на другой, почти непонятный ей язык, и засыпал. Сабина жалела, порой с трудом сдерживая наворачивавшиеся на глаза слезы, что не может провести рядом с ним каждое отпущенное ей мгновение.

– У тебя печальный вид, – заметил как-то раз Балдуин, забравшись в кресло с ногами и зябко кутаясь в мягкое шерстяное покрывало. – Тебя кто-то обидел?

– Нет, Ваше Величество, – ответила Сабина, разливая сладкое темное вино по высоким кубкам, расставленным на прямоугольном, почти полностью скрытом под картами и военными планами столе. За последние несколько месяцев король осунулся – порой Сабине часами приходилось уговаривать его поесть, а потом со слезами смотреть, как мальчик давится едой, сам понимая, что она ему необходима, но вместе с тем не видя в трапезах никакого смысла, – но глаза у него теперь постоянно горели каким-то лихорадочным огнем. Балдуин всё время куда-то спешил, хватался за военные трактаты в позолоченных переплетах, перечитывал донесения со всех границ, чертил и рисовал на пергаменте одному ему понятные схемы, порой увлекаясь настолько, что начинал макать в чернила палец, а не более подходящее для этого перо.

Балдуин старался успеть как можно больше, пока еще был способен сидеть в седле и держать в руке меч, и гонял слуг и вассалов так же безжалостно, как и самого себя, готовясь нанести опережающий удар по Египту.

– Что говорит Византия? – спросил король вместо приветствия, когда в дверях появился его военный совет, в который входили не только знатные бароны, но и те, кого Балдуин решился бы назвать своими друзьями. Пара храмовников, сын почти безземельного рыцаря, в прошлом успевшего послужить нескольким королям Иерусалима, и сарацинка, уже бывшая в кабинете короля и притворявшаяся лишь несмышленой служанкой.

– Византия божится, что даст столько кораблей, сколько пожелает Ваше Величество, – ответил Раймунд Триполитанский, уже готовившийся сложить с себя обязанности регента при шестнадцатилетнем короле, но по-прежнему пользовавшийся его безоговорочным доверием. – Но если позволите…

Балдуин повернул к нему исхудавшее лицо с фиолетовыми кругами под глазами и язвами на левой щеке, смерив графа усталым взглядом. Прекрасно понял, что ему вновь принесли плохие вести.

Прошлой осенью, вскоре после удачного захвата Балдуином Баальбека, Византия потерпела сокрушительное поражение от тюркского султана и с тех пор отделывалась от больного короля туманными обещаниями. А Балдуин приобрел удивительное сходство с покойным отцом, начав точно так же бить кулаком по столу или подлокотнику кресла каждый раз, когда слышал подобные обещания. Независимо, от кого они исходили.

Масла в огонь подливала и мать короля, постоянно нашептывавшая ему мерзости едва ли не обо всех на свете.

– Балиан д’Ибелин замыслил что-то недоброе, мой дорогой, – шипела Агнесс де Куртене и начинала пересказывать сыну невразумительные доносы о частых появлениях д’Ибелина в Наблусе и обществе вдовствующей королевы Марии. – Гуляют по саду, так что и не подслушать толком, смеются…

– Довольно, матушка, – прерывал Балдуин этот поток обвинений, устало потирая виски. – У меня, увы, нет на это времени.

– А на храмовников есть? – обижалась на него мать. – Сколько вокруг достойных мужей и знатных девиц, но тебе предпочтительнее…

– Довольно, я сказал! – гремел доведенный до белого каления Балдуин, невольно становясь почти копией отца, разве что не такой грузной, и бил кулаком, не ощущая боли. Чувствительность рук была первым, чего его лишила разъедающая тело проказа. – Мессир Уильям командует гарнизоном Газы, и я доверяю ему, как самому себе.

Уильям, впервые увидев язвы на бледном лице совсем еще мальчика, на мгновение побелел так, что Сабина даже испугалась, как бы ему не стало дурно, но уже через секунду рыцарь ответил на приветствие Балдуина безукоризненным поклоном и при короле больше смятения не показывал. Балдуин, конечно же, заметил, но понял, что пусть его болезнь и пугает храмовника, но хотя бы не отталкивает, как всех остальных.

– Проклятье, – выдохнул Уильям уже в полумраке пустого коридора, нервно оглядываясь, чтобы убедиться в отсутствии лишних ушей.

– Он очень переживает из-за этого, – прошептала Сабина, нырнув в спасительные объятия, и на короткое мгновение прильнула ртом к теплым сухим губам. – Не смотри на него слишком пристально.

– Да я бы тоже переживал, если бы… – Уильям не договорил и мотнул головой, отгоняя дурные мысли. – Неужели ничего нельзя сделать? – спросил Сабину ее суровый храмовник, уже ставшим привычным для него жестом запуская пальцы в ее короткие пышные локоны.

Лекари уверяли короля в обратном и сулили скорейшее излечение, но в разговорах с регентом только разводили руками. Балдуин с горечью смотрел на застывшие в ужасе лица рыцарей и прекрасных дам. Не будь он королем, и его бы уже изгнали в лепрозорий, проведя перед этим позорную церемонию фальшивых похорон, означавшую, что отныне этот шестнадцатилетний мальчик мертв для христианского мира. Но сорвать с головы прокаженного корону Иерусалима не решался ни один священник.

– Вы тоже меня боитесь? Вы оба? – спросил как-то раз мальчик, едва не плача от того, какими взглядами его встречали и провожали последние бродяги в Святом Граде. Уильям с Сабиной переглянулись, не сговариваясь, а в следующее мгновение ее храмовник протянул руку и осторожно, чтобы не бередить язвы, положил ее на плечо Балдуина. Словно перед ним был не король, а самый обыкновенный и напуганный ребенок.

– Нет, Ваше Величество.

И пусть ладонь была в перчатке для верховой езды, закрывавшей руку до середины предплечья, а кровавые отметины болезни скрывала плотная тяжелая парча королевского одеяния, но Балдуин сдавленно всхлипнул и схватился за эту руку своей собственной, тоже затянутой в перчатку. А затем и вовсе уткнулся лбом в чужую ладонь, содрогаясь всем телом. Уильям молча опустился на одно колено рядом со свернувшимся в кресле измученным королем и протянул к нему вторую руку.

В тот миг Сабина со всей отчетливостью и даже некоторым ужасом, от которого, тем не менее, сладко замирало в груди, поняла, что влюбилась. И почти не удивилась, когда Уильям поймал ее в коридоре одним декабрьским утром незадолго до Рождества и на одном дыхании выложил новость о своем назначении в крепость Газы. Вид у него при этом был одновременно и радостный, и совершенно растерянный.

– Командор? – восторженно переспросила Сабина, уже успевшая подробно разобраться в иерархии тамплиеров, и повисла у него на шее, пока Уильям бормотал что-то про то, что рыцарей в Ордене не хватает, а он считается хорошим бойцом – пусть и непозволительно вспыльчивым – и почти что другом короля. Последнее, видимо, и сыграло для капитула Ордена решающую роль, но об этом Сабина тактично промолчала. – О, я так рада за тебя!

О том, что от Газы до Иерусалима почти сотня миль, Сабина вспомнила уже позднее. Пришлось смириться с тем, что порой она не будет видеть его месяцами.

Господь часто посылает нам испытания, повторяла Сабина про себя, утешаясь тем, что самому Уильяму это назначение было только в радость. И куда бóльшую, чем хотелось Сабине, упорно отмахивавшейся от предательского шепотка в голове.

Война для него важнее тебя.

Он рыцарь Христа и не может иначе, убеждала себя Сабина. И она любит Уильяма именно за это. Но по ночам, в темноте и тоскливом одиночестве, она ничего не хотела больше, чем видеть его спящим рядом с ней. И чтобы на людях Уильям не вел себя так, из-за чего Сабине порой начинало казаться, что она имеет дело с двумя совершенно разными мужчинами. Днем он едва удостаивал ее взглядом, а ночью сгорал от страсти, до последнего не желая покидать тесную каморку служанки.

А затем вновь смотрел сквозь нее и через раз благодарил за поданный кубок с вином, куда больше занятый обсуждением похода на Египет. В последний вечер и вовсе не заметил, что ему предложили вина, яростно споря с каким-то бароном, через слово отпускающим колкости о тамплиерах. Сабина ничего не сказала, тем более, что вид у него был красноречиво запыленный, и вернулась к креслу короля, остановившись за его резной спинкой. Ей в общем-то и не хотелось ни о чем говорить, даже с Уильямом, поскольку к вечеру у нее начало нестерпимо ломить в висках. Ей нужно больше спать, отстраненно подумала Сабина, иначе скоро она начнет падать в постыдные обмороки от усталости.

– Рено де Шатильон – фанатик и зверь, – ругался всё тот же барон, когда разговор перешел к недавнему освобождению прежнего князя Антиохии, проведшего в плену у сарацин без малого шестнадцать лет. В своем пленении Рено был повинен сам, поскольку был схвачен врагами не на поле боя, а во время разбойничьего набега. Но баронам до репутации Рено дела не было, и они использовали ее только для того, чтобы оправдать свое недовольство размерами выкупа. – Простите мне мою дерзость, господа, но его жизнь не стоила ста двадцати тысяч безантов!

Балдуин на мгновение устало закатил глаза, обменявшись красноречивым взглядом со стоящей за спинкой его кресла Сабиной, и вставил мрачным тоном прежде, чем кто-то другой успел ответить недовольному барону:

– Вас послушать, мессир, так это была ваша казна.

Оба присутствовавших на совете храмовника сделали одинаковые непроницаемые лица. Королевское чувство юмора определенно было им по душе.

– Нет, Ваше Величество, но… – забормотал барон, поняв, что перегнул палку своими подсчетами королевских расходов. Если уж против таких трат не возражал регент Балдуина, то остальным членам его совета и говорить было нечего.

– Вы правы, мессир, Рено де Шатильон – зверь, каких поискать, – согласился с провинившимся бароном король. – Именно поэтому я надеюсь, что он сослужит нам добрую службу в войне с сарацинами.

Главное было натравить этого зверя в правильном направлении. Балдуин боялся только одного: что не сможет посадить зверя обратно на цепь, если вдруг перестанет в нем нуждаться. Рено де Шатильон недолго будет благодарен шестнадцатилетнему мальчишке, пусть и с короной Иерусалима на голове, за свое долгожданное освобождение. И тогда он станет опасен.

Сабина украдкой терла то один ноющий висок, то другой и молилась, чтобы совет закончился как можно скорее. Солнце давно уже село, в широком стрельчатом окне с прозрачными ярко-голубыми шторами виднелась восходящая над далекой городской стеной четвертинка луны, а мужчины всё спорили и переругивались, неспособные прийти к соглашению.

Мы обречены, явственно говорили Сабине прозрачно-зеленые глаза Балдуина, когда они встречались взглядами. Сарацины разорвут нас в клочья, если мы не научимся договариваться.

Когда король наконец оборвал спорщиков на полуслове и объявил совет оконченным, Сабина была готова расцеловать его неестественно-бледное лицо. От головной боли ее начало мутить и хотелось только свернуться калачиком в теплых руках и с холодным влажным платком на лбу. Она даже намеренно задержалась в коридоре – потому что ее суровый храмовник, в свою очередь, задержался у короля, – отошла в сторону, чтобы пропустить торопящегося мимо незнакомого мужчину в запыленной и остро пахнущей потом одежде, и наконец молча уткнулась лицом в нашитый на белое сюрко красный крест.

– Я должен идти, – пробормотал Уильям, озираясь из опасения, что кто-то может увидеть их посреди освещенного факелами широкого коридора с белокаменными стенами и полом.

– Нет, – жалобно попросила Сабина. – Не оставляй меня.

– Почему? – спросил Уильям, наверняка чуть нахмурив широкие темные брови. Как делал всегда, когда чего-то не понимал.

– Мне нехорошо, – пожаловалась Сабина и подняла голову, удивившись тому, как он вдруг напрягся всем телом, услышав эти слова. – Что-то не так?

Уильям ответил ей странным настороженным взглядом и вдруг спросил, почти выпалил на одном дыхании, внимательно вглядываясь в ее лицо:

– Ты ждешь ребенка?

– Нет, – ответила Сабина, не задумываясь, и только после этого поняла, что его так… напугало. – Нет-нет-нет, – замотала она головой, но тут же со стоном схватилась за виски. – Нет, я уверена. Просто голова разболелась.

– О, – невпопад ответил Уильям, еще не отойдя от своих подозрений, и вновь привлек девушку к себе, положив подбородок ей на макушку. Сабина умиротворенно вздохнула, не обращая внимания на его запыленный плащ, и вдруг решила спросить:

– А ты хотел бы?

– Это запрещено, – безапелляционно ответил Уильям, и раздосадованной его недогадливостью Сабине захотелось вздохнуть еще раз. Вечно он ссылается на Устав Ордена.

– Я не спрашиваю, запрещено это или нет. Я спрашиваю, хочешь ли этого ты.

Уильям помолчал, поглаживая ладонью ее затылок, и пробормотал, сам толком не уверенный в ответе:

– Не знаю. Я об этом и не думал никогда. Но… наверное, да. А ты?

– Наверное, – сказала Сабина и негромко рассмеялась, потершись щекой о нашитый на его груди красный крест. – Я и не задумывалась даже.

Уильям помолчал еще немного, крепко поцеловал ее в тонко пахнущую жасмином макушку и повторил, не скрывая собственного нежелания:

– Я должен идти.

Сабина устало вздохнула, понимая, что сегодня она его не удержит, а значит, ей вновь придется провести ночь в одиночестве, терзаемой тревожными снами, и потянулась к его губам на прощание. Уильям ответил так, что ей совсем расхотелось его отпускать, а затем где-то невдалеке с грохотом обрушилось что-то непонятное, но очевидно огромное, заставив их рефлекторно отшатнуться друг от друга и обернуться на шум с одинаково настороженными лицами.

– Да провались оно всё к чертям! – с отчаянием прокричал из-за закрытых дверей в конце коридора голос короля, и в следующее мгновение из кабинета выскочил запыленный мужчина, с которым Сабина разминулась незадолго до этого. Уильям развернулся и бросился обратно в кабинет широким размашистым шагом. Сабине пришлось даже бежать, чтобы догнать его у высоких двойных дверей из темного дерева.

– Ваше Величество?

Балдуин стоял посреди своего кабинета, уперев руки в перчатках в бока, и тупо смотрел на опрокинутый стол, за которым проводили военные советы.

– О, – мрачно сказал король, заметив, что он уже не один. – Вы еще не успели покинуть это гостеприимное место?

Сабина вдруг подумала, что это становится опасным. Балдуину из-за его проклятой болезни едва ли будет дано узнать, что чувствуют влюбленные, но проницательный мальчик мог догадаться о них с Уильямом и без этого знания. И как он тогда отреагирует? А если расценит это как предательство его покойного отца и разозлится на Сабину за ее любовь? Меньше всего она хотела потерять их странную, но удивительно теплую дружбу.

– Что-то случилось, государь? – спросил тем временем ее суровый храмовник, подумав, вероятно, о том же, раз он едва уловимым для глаза движением отодвинулся от вбежавшей следом за ним любовницы.

– Случилось, – бросил Балдуин и устало рухнул в свое резное кресло, подобрав сброшенное на ковер покрывало из мягкой теплой шерсти. – Он умер.

– Кто? – не поняла Сабина. Уильям прошел вперед и молча поднял стол с совершенно спокойным выражением на загорелом лице. Словно ситуация, когда невысокий и даже хрупкий из-за мучившей его болезни Балдуин швырял на пол дубовые столы, была для Уильяма в порядке вещей.

– Гийом де Монферрат, – бросил король всё тем же раздраженным тоном и добавил на случай, если они не помнят этого имени. – Муж Сибиллы. Господь, чем мы так прогневали тебя? – простонал Балдуин и бессильно закрыл лицо руками в перчатках.

Сабина перевела взгляд на стоящего в стороне Уильяма, пытаясь прочесть по его глазам, верно ли она понимает происходящее. И судя по короткому ответному взгляду, она не ошиблась.

Иерусалим остался без наследника, которому суждено было возглавить королевство и христианскую армию после неизбежной смерти Балдуина от разъедавшей его проказы.

И скоро об этом прознают магометане.

Комментарий к Глава тринадцатая

*багрянородными или порфирородными называли детей (обоих полов) византийского императора, рожденных во время его правления. Дети, рожденные до восшествия императора на престол, права на такой титул не имели.

========== Глава четырнадцатая ==========

Trobar De Morte – The Song of the Stones.

Вдова Гийома де Монферрата возвращалась в Иерусалим с гордо поднятой головой и осунувшимся лицом, закрытым длинной полупрозрачной вуалью. Та трепетала на ветру, то вздуваясь так, что становилась видна белая шея, то будто обтекая узкое лицо Сибиллы и превращая его в безликую маску. Сквозь тончайший шелк черты принцессы различались смутно, неясными абрисами скул, тонкого носа и сжатых в горькую, с опущенными уголками, линию губ, придавая Сибилле призрачный вид. И если смотреть на нее краем глаза, не поворачивая головы, видя лишь силуэт молодой женщины с покрытыми вуалью светлыми волосами…

Он предпочитал не смотреть вообще.

За три дня пути в обществе принцессы он успел уже не один десяток раз пожалеть, что сопровождать наследницу престола в Иерусалим поручили именно ему. Сибилла почти не покидала своих носилок с плотными, расшитыми сложными узорами занавесями темно-зеленого цвета, а если и являлась спутникам, то по большей части молчала и не снимала с головы вуали. Безмолвный призрак, погруженный в собственное горе и не замечающий ничего вокруг. Но именно эта призрачность лишала покоя одного из ее стражей.

Он не разделял восторгов других мужчин по поводу фарфоровой красоты принцессы и не терзался при виде женщин принесенными им обетами, видя в каждой из них лишь сестер, чьи лица он почти забыл, или дочерей, которых у него никогда не было. Но размытый образ Сибиллы в длинной вуали напоминал ему другой, полустертый из памяти силуэт в лучах жаркого провансальского солнца, обрамленный длинными светло-каштановыми волосами. Безликий из-за бьющих в спину солнечных лучей, но ему никогда не нужно было видеть ее лица, чтобы знать, что это она.

Он слышал ее призрачный смех в звоне кольчуг едущих рядом братьев и различал нежный голос в шелесте ветра, тихо напевающий песню на лангедоке. И порой принимался негромко подпевать ей, почти не разжимая губ и покачиваясь в седле в такт мелодии.

Дни, мелькая, мчатся мимо,

Минуют месяцы, года,

Лишь любовь неодолима —

Одолела навсегда.*

Уильяму, думал он с улыбкой, кансона* бы не понравилась. Суровый баронский наследник при любом упоминании трубадуров принимался хмурить брови и ворчать, что пение и стихосложение – это не мужское дело, что бы там ни говорили мирские рыцари и их прекрасные дамы. Забавный он порой.