Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 52 страниц)

И леди Милдред придет от всего этого в ужас.

Эта мысль его резко отрезвила. Уильям прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и решил, что дело того не стоит. Хотя полюбоваться на лицо барона было бы, конечно, приятно. Помнится, был уже в этой семье один бывший тамплиер, нагрешивший с сарацинкой, так почему бы не появиться и второму? Правда, Эдгару Гронвудскому в свое время хватило совести не позорить родню окончательно и не делать эту сарацинку английской баронессой. Уильяму от таких мыслей и вовсе должно было сделаться совестно, он и белый плащ-то надел, чтобы больше никого своим существованием не позорить, но совестно почему-то не делалось.

Она бы понравилась матери. Красивая, улыбчивая, набожная и, в отличие от большинства знатных девиц, смелая и рассудительная. Такая не будет целыми днями лежать в постели, поедая сладости. Подходящая жена для будущего барона, всегда готовая поддержать его и дать совет в трудную минуту. А то, что совсем незнатная…? Да кто там докажет, из какого гарема Уильям ее вытащил? Сказал, дочь багдадского халифа, значит дочь багдадского халифа, и попробуй только поспорь с бешеным бастардом. Этих дочерей в глаза никто не видел даже в самом халифате, не то, что в какой-то Богом забытой Англии. А король Амори… Да к дьяволу короля, сколько знатных женщин что в Англии, что в Святой Земле выходило замуж по три, а то и четыре раза, и никто из их мужей не жаловался, что он у госпожи графини или баронессы не первый мужчина.

Правда, госпожа графиня или баронесса в ответ одаряла мужа землями и, бывало, еще и титулом, но Уильям здраво рассудил, что титулы Святой Земли в Англии всё равно мало что значить будут, а собственное наследство позволяло ему не задумываться о деньгах или землях. Оставалось только снять плащ, жениться и оставить Гая и де Кларов ни с чем. А сама Сабина… Сабина умна и от такой выгодной партии вряд ли бы отказалась. А уж он бы добился рано или поздно, чтобы она его полюбила.

В тот момент Уильям был готов и в самом деле расписать всё это в красках в ответном письме и осчастливить родню возвращением под руку с «магометанской принцессой». Но затем взял в руку перо и, стиснув зубы, выцарапал с пол-локтя дежурных поздравлений любимому братцу и его молодой жене. Даже наследников пожелал. Леди Милдрэд от такого фальшивого письма, безусловно, расстроится даже сильнее, чем если бы он вылил на Гая ведро помоев. Уж кто-кто, а матушка сразу поймет, что тут ни одного искреннего слова. Зато лорду Артуру не будет еще одного повода посетовать на то, каким мерзавцем вырос подброшенный ему бастард.

Говорливый человечек Том, получив ответ, проворно запрятал его в сумку, еще раз раскланялся с благородным мессиром – «Уйди с глаз моих!», в ярости думал Уильям, с трудом сдерживаясь, чтобы не отвесить ему пинка, – и, выскочив из трактирчика, мгновенно затерялся среди жителей Иерусалима. Жослен молчал всю дорогу до Храмовой горы, прекрасно видя, что Уильям готов убивать, поэтому настроение у того почти улучшилось. И тут о себе напомнил пекарский сынок из Лондона и бравый сержант в Святой Земле Эдвард.

– Куда это вы ходили?

Он, может, спрашивал и в шутку, но Уильяму было совершенно не до шуток. Поэтому он вызверился в ответ быстрее, чем Жослен успел ответить Эдварду сам или хотя бы остановить своего не в меру вспыльчивого друга.

– Тебе какое дело?!

– Вилл, – со страдальческим видом закатил глаза Жослен, но было уже поздно. Пекарский сынок подобрался, сощурил глаза и ответил:

– Мне, может, и никакого, а вот Великий Магистр, глядишь, и заинтересуется. Или что, думаешь, рыцарские шпоры получил и всё тебе можно, бешеный?

– Ах ты…!

Намеренно Эдвард назвал его бешеным или же просто бросил первое пришедшее на ум слово, но для Уильяма это стало последней каплей. Поэтому когда их растащили, не в меру болтливый сержант обзавелся сломанным носом, а Уильям еще долго сплевывал кровь и трогал языком правый верхний клык. Тот всё же решил остаться в челюсти, но обзавелся сколотым нижним краем. И это здорово помогло отвлечься, когда их вытащили на суд капитула, а потом повелели раздеться до пояса и подвергли бичеванию кожаным ремнем. Эдвард скулил, словно никогда не получал от папаши-пекаря, Уильям вспоминал оруженосцев лорда д’Обиньи. Те били сильнее.

– Красавец, – заявил Жослен, когда оценил повреждения, и добавил, еще раз глянув на сколотый зуб. – Не волнуйся, если не присматриваться, то и не заметишь. Язык себе только не порежь.

– Убью гаденыша, – ругался в ответ Уильям. Наказание этим не ограничилось, следом за поркой наложили эпитимью, а потом еще и отрядили сопровождать паломников к Иордану. Уильям на эту каторгу один раз уже попадал, а потому считал, что после такого наказания он имел полное право добить Эдварда, чтобы кара была действительно справедливой.

– Не злись, – миролюбиво ответил Жослен и подарил ему улыбку. – Это грех. И на этого глупца тоже не срывайся. Я, если подумать, его понимаю. Уж больно парню охота рыцарем стать, а заслужить всё никак не получается.

– Значит, плохо старается! – вызверился в ответ Уильям, но аквитанец только вздохнул – мол, что мне с тобой, дурнем, делать? – и закачал головой.

– Может, и так, Вилл. Но в любом случае, тебя ему видеть очень обидно. Потому что тебе в свое время рыцарское звание из королевских рук свалилось. Ты, конечно, сын барона и у тебя свои привилегии, но Эдварду от этого нелегче.

Уильям грязно, не по-рыцарственному, выругался, пожелав Эдварду провалиться в Преисподнюю, но спорить не стал и с тех пор подчеркнуто игнорировал пекарского сынка. И без него хватало неприятностей. Да и бешеного бастарда надо было держать в узде.

Балдуин по-прежнему прятался от всех своих подданных и, в первую очередь, от недавно обретенных друзей-тамплиеров, а на тех – вернее, только на одного из них – неумолимо надвигалось паломничество к Иордану, поэтому Уильям и не настаивал на королевской аудиенции. И вскоре начал даже радоваться этому паломничеству, потому как подготовка выматывала настолько, что у него даже не оставалось сил на яркие, прежде не дававшие покоя сны. Даже одного такого видения было достаточно для того, чтобы заработать себе пожизненную епитимью, никакие драки с сержантами и рядом не стояли.

Вместе с матерью короля в паломничество собралось не иначе, как полгорода. Уильям поначалу решил, что это и хорошо, хлопот будет столько, что он только о паломниках думать и будет. Но не успели все эти многочисленные, заполонившие собой тракт до самого горизонта паломники дойти даже до Гефсиманского сада, как Уильям окончательно уверился в мысли, что Господь нынче не на его стороне. После чего остановил коня, вернулся к бредущей с края и закутанной на манер магометанки фигурке и спросил, чуть наклонившись с седла:

– Что вы здесь делаете?

– Иду, мессир, – бесцветным голосом ответила Сабина, не поднимая глаз. Уильяму ее тон совершенно не понравился.

– Пешком?

– А можно идти еще как-то? – в равнодушном голосе прорезались едва слышные нотки удивления.

– Большинство, как видите, едут верхом. В крайнем случае, на ослах.

Мать короля вон тоже пешком не пошла, несмотря на все слухи, а ехала на миниатюрной белой лошадке, окруженная десятком рыцарей. Один из них обернулся и посмотрел не то на бредущую в отдалении сарацинку в темной накидке, не то на донимавшего ее тамплиера.

– Я не умею ездить верхом, – пожала плечами Сабина. – А осла у меня нет.

Могла бы и раньше об этом предупредить, раздраженно подумал Уильям. Уж осла бы ей точно нашли, поскольку это тоже входило в обязанности Ордена, когда тот сопровождал паломников к священной реке.

Женщины! Вечно у них ветер в голове.

– Я думал, вы останетесь при короле, – продолжил Уильям свои не слишком умелые попытки завязать разговор, решив не говорить ей, что он думает об идее пройти пятьдесят с лишним миль пешком. И эта попытка оказалась еще хуже предыдущей, поскольку Сабина вдруг самым настоящим образом всхлипнула и выдавила, глотая слезы:

– Я ничем не могу помочь королю.

Уильям растерялся и невольно дернул на себя поводья, заставив коня недовольно всхрапнуть.

– Вы плачете?

Господь его знает, что делать с рыдающими женщинами.

– Нет, – вновь всхлипнула сарацинка и низко опустила голову, скрыв лицо за краем наброшенной на волосы темной накидки. – Я вас более не задерживаю, мессир.

Уильям в смятении пришпорил коня и поехал дальше. Или ему нужно было остаться и… И сделать что? Он даже не знал, что с Балдуином, а даже если бы и знал, то чтобы он ей сказал? Уильям никогда не признавал за собой таланта утешать других, а потому наверняка сделал бы только хуже.

Но мысли о бредущей где-то позади девушке не давали покоя. Конечно, она была не единственной, кто шел пешком, но… Легко изображать из себя сурового к женщинам храмовника, когда они лишь глупо хихикают и бесцельно прохаживаются туда-сюда в своих ярких платьях. Но какой мужчина останется равнодушным, когда на женщине от горя лица нет? Поэтому когда впереди показались первые склоны Иудейских гор, освященные уже садящимся за спиной, но упорно пробивающимся сквозь тучи солнцем, Уильям не выдержал и вновь придержал коня возле идущей уже заметно медленнее сарацинки.

– Вы не устали?

– Чего вы хотите от меня, мессир? – вздохнула Сабина, явно не обрадованная таким вниманием. – Я по-прежнему женщина и королевская девка, поэтому не понимаю, зачем вы ищете моего общества.

Ничего я не ищу, раздраженно подумал Уильям и ответил:

– Мой долг – заботиться о паломниках.

А уж о королевской девке могла бы и вовсе не напоминать. Это по-прежнему раздражало его и даже злило. Силы небесные, почему король? Почему из всех мужчин именно он?

А кого ей следовало выбрать? Храмовника? Король хотя бы мог обрядить ее в красивые платья и посадить за изобилующий вкусностями стол. А ты, спрашивается, что ей дашь, кроме своей весьма сомнительной… любви? Не говоря уже о том, что соблазнить девицу – это худшее, что только способен сделать рыцарь Христа.

Право победителя, раздраженно ответил Уильям самому себе, хотя и понимал, что это действительно было бы худшим. Взять невинную девушку после всего, что он говорил и делал, руководствуясь честью? И растоптать эту честь раз и навсегда, и свою, и Сабины. Нет, такого Уильям бы сделать не посмел. Как бы ни была она красива и обаятельна, до такой мерзости он бы никогда не опустился.

Но вот ведь проклятие, не уступи она Амори, и Уильяму бы оставалось только восхищаться ею издалека. А теперь он только и мог думать о том, что ничем не хуже короля. Он моложе, он сильнее, он, в конце концов, красивее. А она не девица, которой нужно было беречь свою честь.

Воистину от женщин одни только беды.

– Расскажите мне что-нибудь, мессир, – неожиданно попросила Сабина, не подозревая, о чем он думает, и рассудив, что упрямый храмовник не собирается оставлять ее в покое. Уильям в очередной – не иначе, как в тысячный – раз растерялся.

– Что рассказать? – спросил он, но остановил коня и легко спрыгнул на землю. После такой долгой тряски в седле будет не лишним немного пройтись, тем более, что частые осенние дожди прибили вечно стоящую на трактах пыль и теперь идти здесь было одно удовольствие.

– Не знаю, – пожала плечами Сабина. – Что-нибудь. Только не стихи.

– Я стихов не знаю, – глухо ответил Уильям, немедленно припомнив английских девиц в туго шнурованных блио. Тем только стихов и хотелось. – А почему нет? – невольно заинтересовался он такими неожиданными для женщины предпочтениями. Сабина хмыкнула и ответила с горечью в нежном мелодичном голосе, в буквальном смысле выбив у Уильяма почву из-под ног:

– Когда мужчина начинает говорить о стихах, это значит, что он намерен уложить женщину в свою постель. При этом редко задумываясь, хочет ли сама женщина того же. А я если и уступлю, то лишь тому, к кому почувствую не одно только раздражение.

– Для женщины, – ответил Уильям, когда вновь обрел дар речи, – вы слишком прямолинейны.

Но при этом не мог отделаться от мысли, что ему ничего иного не хотелось сильнее, чем узнать, что она чувствует к нему самому. В конце концов, не может же ее спаситель – и неважно, что это было четыре года назад – вызывать у гордой сарацинки одно лишь раздражение.

– Пусть и прямолинейна, – равнодушно ответила Сабина, в очередной раз пожав плечами. И добавила, указав глазами на одного из рыцарей в окружении скачущей впереди матери короля. – Вон, видите? Только и говорит, что о моей красоте, и поэмы декламирует. А у самого сын лет на десять старше меня. Каково, а?

Уильям смерил указанного старика не предвещающим ничего хорошего взглядом, привычно нахмурив брови, и Сабина рассмеялась. Негромко и как-то вымученно, но всё лучше, чем этот ее стеклянный взгляд и бесцветный голос.

– Не будь вы тамплиером, мессир, я бы сказала, что вы ревнивы, как и все мужчины.

– Не будь я тамплиером, – с плохо скрываемым раздражением ответил Уильям, – и я бы уже вызвал его на поединок. Впрочем, я и сейчас могу, если вы вновь попросите у меня защиты.

– Храмовникам нельзя сражаться с христианами, – покачала головой Сабина. – Не нужно мне такой защиты, мессир, я уж как-нибудь сама. Он не первый, кто думает, что раз он рыцарь, то ему всякая служанка угождать будет.

Это «как-нибудь сама» не понравилось Уильяму еще больше. Не помогал даже постоянно зудящий в голове голос разума, умолявший его опомниться. Раз не мне, твердо решил Уильям, то и никому. Поэтому остановил коня и стремительным движением – пока не передумал или, упаси Господь, не осознал в полной мере, что именно он делает! – обхватил бредущую рядом сарацинку за талию и усадил в седло. Сабина вцепилась руками в высокую переднюю луку и уставилась на него сверху вниз ошарашенными глазами, уронив от резкого и неожиданного подъема скрывавшую ее волосы тонкую темную накидку.

– Сидите, – бросил Уильям и подобрал брошенные поводья, изо всех сил стараясь не замечать этого растерянно-благодарного взгляда. Он всего лишь храмовник, который обязан помогать паломникам, ничего более. Поэтому нечего так на него смотреть. – Пока все ноги себе в дороге не сбили.

– Спасибо, мессир, – пробормотала Сабина, часто моргая, и поправила сползшую накидку.

Наверху, среди затянувших небо туч, загрохотало и заворочалось, грозясь вновь пролиться ослепляющим осенним ливнем. Уильям искренне понадеялся, что они успеют сделать привал и поставить шатры до того, как он вымокнет насквозь.

========== Глава одиннадцатая ==========

Агнесс скорбно вздыхала, слегка покачиваясь в седле и низко опустив голову в расшитой серебром голубой накидке. Утомилась, бедная девочка, с нежностью думал Бернар, искоса поглядывая на дочь. Ей бы лучше остаться в Иерусалиме, ведь она совсем не привыкла к таким долгим путешествиям, но с тех пор как глупышку Сибиллу выдали замуж и Гийом де Монферрат увез ее в прибрежный Аскалон, центром женской половины двора стала мать короля. А поскольку Агнесс хотела удержать свое место во дворце, то ей приходилось неотступно следовать за матерью Балдуина, куда бы та ни пожелала отправиться.

Бернару это не нравилось совершенно. Принцесса Сибилла была юна, доверчива и легко управляема. Ее мать пережила уже троих мужей и не стеснялась вмешиваться в политику королевства, притворяясь, будто делает это из заботы о внезапно слегшем с болезнью сыне. Знать бы еще, что с ним, гадал Бернар. К королю не пускали никого, кроме нескольких доверенных слуг, но ни один из них не желал откровенничать с самым доверенным из королевских рыцарей. И ни одна. Даже попытка надавить на упрямицу закончилась ничем, девчонка только надменно вскинула голову, тряхнув коротко обрезанными черными локонами, и заявила, что рыцарские шпоры не дают ему права вмешиваться в дела короля. Бернар едва не отвесил спесивой служанке пощечину, но понял по гневно сощуренным глазам, что это ничего не изменит. А затем с потрясением обнаружил, что находит эту спесивость крайне очаровательной.

Разумеется, девица была хороша и без своего упрямства. Пусть и смуглая, черноволосая и с раскосыми темными глазами, как и все сарацинки, но от изгибов ее тела потерял бы голову любой мужчина, будь ему хоть пятнадцать, хоть шестьдесят один. Даже слухи о том, что она была одной из последних женщин покойного Амори, Бернара не смущали. Оно и к лучшему, что уже не девица. Не будет рыдать над своей попорченной честью.

А уж с такой строптивостью и надменностью, достойной дочери барона, если не короля, сарацинка и вовсе становилась весьма ценным трофеем. Плоды на вершине дерева всегда сочнее тех, что растут на нижних ветвях и сами падают в руку. И этот плод поначалу оправдывал все ожидания Бернара, гордо вскидывал подбородок и задирал свой изящный носик, отказываясь от любых подарков и презрительно фыркая в ответ на самые изысканные комплименты. А потом она и вовсе перестала обращать на него внимание, полностью погруженная в заботы о захворавшем короле.

Какая упрямица, веселился Бернар, пока ему вдруг не вздумалось в очередной раз обернуться и поискать ее глазами среди идущих по петляющей горной тропе. Спесивая девка сидела боком, свесив ножки в истоптанных башмачках, в высоком боевом седле и болтала о чем-то с ведущим коня на поводу тамплиером. И даже несмотря на свое подслеповатое зрение Бернар был готов поклясться, что она улыбается.

Вот значит как?! – рассвирепел рыцарь, когда сарацинка откинула назад голову в покрывавшей ее темной накидке и – силы небесные! – заливисто рассмеялась. От достойных рыцарей она нос воротит, а с храмовником весела и приветлива? И куда, спрашивается, смотрит командор Иерусалима? Бернар уже собирался отыскать его, но присмотрелся к ведущему коня тамплиеру еще раз и понял, что разговаривать с командором бесполезно. Рыцарю, попавшему в фавор к самому королю, командор и слова не скажет, даже если тот десять девиц к себе в седло усадит. А тот и пользуется благосклонностью, как может.

Уильяму, впрочем, до благосклонности Балдуина в тот момент дела не было. Он пытался припомнить какие-нибудь забавные истории из собственного детства, и хотя выходило, на его взгляд, хуже некуда, поначалу бывшая печальной Сабина постепенно начала улыбаться, а в какой-то момент и вовсе засмеялась, когда он в красках описывал свою первую попытку оседлать настоящего боевого жеребца. Уильяму тогда не было и шести, и он сумел дотянуться рукой лишь до стремени, но настойчиво требовал дать ему попробовать. А потому лорд Артур, смеясь, сам усадил его в седло и вручил поводья, хотя Уильяму от них тогда не было никакого толку. Того жеребца не всякий рыцарь смог бы осадить, не то что пятилетний ребенок. Но Уильям этого не понимал, а потому важно надулся и прошелся верхом по двору, даже не подозревая, что это не он управляет конем, а конь милостиво позволяет ему тянуть поводья, куда вздумается, и не сбрасывает лишь потому, что рядом стоит его хозяин.

Сабина рассмеялась, представив карапуза с чумазым от игр в замковом дворе личиком и растрепанными медно-каштановыми кудряшками, с важным видом восседающего в богато украшенном седле, и спросила, протянув руку и погладив везущего ее коня по шее:

– Он был таким же огромным, как и этот?

Уильям завороженно смотрел, как золотисто-смуглые пальцы с короткими ноготками ласкающим движением перебирают темно-рыжую лошадиную гриву, и изнывал от желания взять ее руку в свои и прижаться губами к этим тонким пальцам, к выступающим у их основания костяшкам, к нежной коже ладони и темным венам на внутренней стороне запястья.

Не женщина, а наваждение.

– Трудно сказать, – пробормотал он, поняв, что Сабина по-прежнему от него ждет ответа. – Тогда мне всё казалось гораздо бóльшим, чем теперь. Но этот жеребец не так уж и велик, в Гронвуде были и крупнее, – добавил Уильям, с трудом удерживаясь, чтобы тоже не потрепать коня по шее и якобы случайно коснуться ее руки. – Моя семья разводит лошадей. Эту традицию начал еще мой дед, Эдгар Армстронг, привезя из Святой Земли несколько арабских скакунов.

– Он был крестоносцем? – спросила Сабина и поежилась от порыва ветра. Высоко в небе медленно, но неумолимо сгущались тучи.

– Он был одним из первых тамплиеров, но оставил Орден, когда у его отца не осталось других наследников.

– Я не знала, что Орден можно покинуть, – удивленно подняла изогнутые брови Сабина.

– Можно, – хмыкнул Уильям. – Но это было непросто уже тогда.

– А что же мессир Эдгар делал в Англии, когда вернулся из Святой Земли? – спросила сарацинка, зябко кутаясь в свою темную накидку. Уильям подумал, не предложить ли ей плащ, но потом решил, что это, пожалуй, будет лишним. В такой помощи не было бы ничего предосудительного, будь она юной девочкой или сгорбленной старухой, но его внимание к красивой молодой женщине могут расценить неверным образом. Или, правильнее будет сказать, самым что ни на есть верным.

– Вернувшись, он женился на одной из дочерей короля, но, как мне рассказывали, брак был недолгим и несчастливым.

– О, – восхищенно сказала Сабина. – Это была ваша бабушка, мессир?

– Нет, – покачал головой Уильям, невольно улыбнувшись такой почти детской непосредственности. – Моя бабушка была его второй женой, с которой он прожил в согласии долгие годы.

Даже несмотря на бушующую вокруг анархию. После этого разговор плавно перешел к долгой междоусобной войне в Англии, и Сабина посерьезнела, хотя по-прежнему выглядела заинтересованной. Она, судя по всему, не представляла даже, где находится эта таинственная Англия, и чтобы объяснить причины войны, Уильяму пришлось вернуться к событиям пятидесяти шестилетней давности и рассказать о затонувшем у берегов Нормандии «Белом корабле», на борту которого находился в ту роковую ночь наследник престола Вильгельм Аделин.

– Неужели у короля не было других сыновей? – спросила Сабина, непонимающе нахмурив изогнутые брови.

– Законных, – ответил Уильям, – нет.

А всех бастардов Генриха I, вероятно, и сам бы он не упомнил. Впрочем, какой правитель, будь он христианином или магометанином, не славился своей любвеобильностью? У власть имущих всегда было множество как женщин, так и друзей, и большинство из них преследовали отнюдь не бескорыстные цели. Родить бастарда для благородной женщины, без сомнения, позорно, но если это был бастард короля или принца, то счастливый отец в ответ осыпал любовницу всеми возможными земными благами. А потому большинство королевских фавориток считали свое положение более чем достойным и только посмеивались над распекавшими их церковниками.

Сабина нахмурила брови, сильно качнулась в седле, ухватившись руками за обе луки, и переднюю, и заднюю, когда горная тропа вновь пошла вверх, и спросила:

– Так значит, все трудности от того, что христианские короли не признают наследниками своих детей от наложниц?

– Пожалуй, вы правы, – согласился Уильям после короткого раздумья и решил, что она на удивление рассудительна. Ни единого вздоха о трагической гибели принца.

– После этого, – продолжил он, – король объявил наследницей свою дочь Матильду…

– Женщина не может править, – перебила его Сабина, вновь начав хмуриться. Но скорее разочарованно, чем недовольно.

– У магометан это тоже не принято? – уточнил Уильям, хотя и сам догадывался, каким будет ответ.

– Разумеется, нет, – подтвердила сарацинка. – Магометане считают, что женщина не способна рассуждать здраво из-за… кхм, – сказала она, замявшись на мгновение, – из-за некоторых своих… особенностей.

Истерия, припомнил Уильям греческое слово. Лекари утверждали, что подобные недомогания непременно посещают каждую женщину, что не пребывает в счастливом ожидании рождения ребенка. Что об этом думали сами женщины, Уильям не знал и знать не хотел. Ни как мужчина, ни, тем более, как храмовник, которого женские недомогания и вовсе никоим образом не касались. Но судя по тому, как хмурила брови Сабина, она с женской неспособностью править была не согласна.

– Вероятно, – предположила сарацинка, – принцесса должна была стать… как это называется?

– Регентом, – согласился Уильям. – При малолетнем сыне. Но тот родился всего за два года до смерти деда, а Матильда была… не популярна среди знати, – тактично объяснил он царившее среди графов и баронов недовольство принцессой. – Поэтому после смерти короля Генриха вассалы отказали Матильде в поддержке и короновали ее кузена Стефана Блуаского.

Сабина презрительно фыркнула. Кто бы, мол, сомневался.

– Мой дед был одним из первых, кто присягнул королю Стефану, – ввернул Уильям и невольно улыбнулся, когда ее щеки потемнели от смущенного румянца. И подумал, что это даже иронично. Один его дед поддержал права другого на корону, а в итоге сын нового правителя ославил дочь вернейшего из своих баронов на всю Англию. Вряд ли Эдгар Армстронг ожидал такого расклада, когда присягал Стефану. Для него, пожалуй, было даже счастьем не дожить до того дня, когда его единственная дочь оказалась пленницей принца Юстаса. Вот она, королевская благодарность во всей красе.

– И что же было после этого? – Сабина, казалось, заинтересовалась историей всерьез. Уильям пересказал, как умел, хронику затяжной войны между Стефаном и Матильдой, стараясь при этом не превращать рассказ в перечисление осад и штурмов. Выходило так себе, но Сабина ни разу не надула губы со словами «Это невыносимо скучно, мессир. Неужели вам больше не о чем поговорить с красивой девушкой?». Уильям от такой мысли запнулся сам и зачем-то пробормотал:

– Вам, наверное, всё это не слишком интересно…

– Отчего же? – удивилась сарацинка. – Я, вероятно, многого не понимаю, но, – она улыбнулась, и на ее смуглых щеках вновь появились ямочки, каждый раз вызывавшие в нем какой-то непонятный трепет. – Мне приятно, что вы считаете меня достаточно разумной для подобных бесед, мессир. Мужчина не станет говорить с женщиной о серьезных вещах, если не признает за ней ума.

Этот мужчина, подумал Уильям, попросту позабыл за ненадобностью все иные темы для разговора, поэтому и ведет теперь беседы о стратегии и тактике. Впрочем, он и до вступления в Орден не отличался общительностью. Тем более, с женщинами. И в особенности с красивыми женщинами, которые порой и вовсе казались Уильяму какими-то неземными существами. И понять этих существ было не под силу ни одному мужчине.

Но Сабине он всего этого говорить не стал, потому как подобный ответ наверняка бы ее огорчил. А сама она была больше увлечена восхождением к власти Генриха Плантагенета, чем рассуждениями Уильяма о женщинах.

– О, – сказала сарацинка, когда он заговорил о роли в этой истории Артура де Шампера, всегда поддерживавшего брата-короля и бесстрашно сражавшегося за его корону. – Ваш отец – истинный рыцарь.

О да, мрачно подумал Уильям, его отец только тем и занимался, что грабил собственных подданных, оскорблял знать и в конечном итоге вознамерился продать за море мощи святого Эдмунда, давнего покровителя Англии. И, вероятно, вскоре после этого пал бы от руки истинного рыцаря Артура де Шампера, если бы Господу не было угодно прибрать безбожника-принца самолично. Ничем иным, кроме как небесной карой, смерть Юстаса не объяснялась.

От таких мыслей ему резко расхотелось что-либо рассказывать. Сабина теперь считала его сыном героя, а Уильям не находил в себе сил сказать, что он в этой истории принадлежит к числу проигравших. Клеймо принцева бастарда отправляло его в лагерь Блуаской династии без малейшей возможности что-либо изменить. Но сказать об этом Сабине… Меньше всего ему хотелось видеть, как выражение восхищения на ее лице сменится презрительной гримасой. Лучше уж притворяться сыном истинного рыцаря, каким бы мерзким ему теперь это не казалось. А ведь прежде он считал правильным называть себя сыном Артура де Шампера, даже когда сам перестал в это верить. Но скрывать слухи о своем происхождении от Сабины было… стыдно.

Это безумие. Она отвернется от него, убеждал себя Уильям, глядя, как сарацинка покачивается в седле, склонив голову. Когда он неловко закончил, скомкав финал, рассказ, Сабина поначалу пыталась поговорить еще о чем-то, но быстро поняла, что собеседник потерял всякий интерес к разговорам, и вскоре попросту задремала, попытавшись устроиться в седле поуютнее. Оно и к лучшему, они в пути с самого рассвета и немного поспать ей не помешает. А у него будет время подумать, что делать со своим происхождением и как сказать о нем Сабине.

Нет. Нельзя ничего говорить, потому что после этого… Она не захочет его знать. Одно дело хвастаться происхождением от благородного барона и совсем иное – признавать себя отродьем тирана и безбожника, рожденным не от любви, а от насилия. Если он откроется ей, Сабина и на него самого станет смотреть, как на чудовище.

Она испугается бешеного бастарда.

Но ведь это и к лучшему, разве нет? Узнав, кто он на самом деле, Сабина сама начнет его сторониться, и ему не придется разрываться между обетом целомудрия и желанием обнять ее узкие плечи и зарыться лицом в эти мягкие пышные локоны. Узнав правду, Сабина больше не станет ему улыбаться.

От этой мысли Уильяму вдруг сделалось так тошно, что захотелось завыть и проклясть мертвого принца самыми страшными словами, какие только существовали в человеческом языке.

***

Медленно ползущая по горным склонам процессия паломников не успела отойти от Иерусалима и на двадцать миль, когда командор тамплиеров объявил привал. Солнце уже висело совсем низко над горами, окрашивая их серо-коричневые склоны в розоватый цвет, но до заката еще оставалось достаточно времени, чтобы поставить шатры – тем из паломников, у кого они были – и даже без лишней суеты омыть руки и лица в текущем по дну ущелья широком ручье. Сабина проснулась от толчка, когда несущий ее конь послушно остановился в тени почти отвесных скал, и спросила, сонно сощурив глаза и оглядываясь по сторонам:

– Где мы?

– Ущелье Вади-Кельт, – ответил мессир Уильям, не оборачиваясь. – Вон монастырь Святого Георгия, видите?

Сабина проследила взглядом движение его руки в кожаной перчатке и увидела ютящееся высоко на узком уступе маленькое строение из темного камня. Отсюда он казался совсем крохотным, словно деревянный домик сродни тем, что плотники вырезают за считанные мгновения для детских игр.

– В пещерах живут отшельники, – продолжил рыцарь, и, присмотревшись, она разглядела в сером камне скал десяток темных провалов.

– Но как же они туда поднимаются? – спросила Сабина и осторожно сползла на землю по лошадиному боку, на всякий случай держась рукой за луку седла. Падать с рослого боевого коня было почти страшно.

– Не поднимаются, – поправил ее Уильям, по-прежнему не оборачиваясь. – Они спускаются сверху.