Текст книги "Железный Маршал (СИ)"

Автор книги: Атенаис Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 52 страниц)

И Жослен, в отличие от него, не собирался так просто сдаваться.

– Вот ты и узнай, почему она это сделала, – заявил аквитанец, не желая спорить о том, что не было известно ему наверняка. – А потом мне расскажешь.

Легко сказать «узнай», раздраженно подумал Уильям. Да и как, спрашивается, он должен был это сделать? Заговорить с ней на глазах у знатнейших рыцарей Иерусалимского королевства? Храмовник. С женщиной. Неважно, о чем они станут говорить, но это в любом случае породит десяток сплетен. А с него было довольно слухов еще в Англии.

Эта мысль немедленно вызвала в нем еще бóльшее раздражение. Сколько бы ни проходило времени, какой бы бурной и насыщенной ни становилась его жизнь, но какая-то даже не злость, а совершенно детская обида не давала Уильяму покоя, просыпаясь в нем каждый раз, когда он думал об Англии. И тогда он не желал видеть даже лучших друзей, без особой надежды ища успокоения в одиночестве и нарушаемой лишь шумом ветра тишине.

– Мне нужно на воздух, – сказал Уильям, поднимаясь из-за стола. И ему вдруг показалось, что на него смотрят десятки глаз, ожидая, что сделает дальше этот неожиданно приближенный к самому подножию трона рыцарь.

Ну теперь пойдут слухи об упившемся храмовнике, подумал Уильям, окончательно выйдя из себя. Вряд ли хоть кому-то из баронов придет в голову, что столь поспешно покидающий пир тамплиер всего лишь торопится преклонить колени перед распятием. Уильям и сам бы этому не поверил, если бы увидел такую картину. Людскую привычку злословить было не под силу искоренить ни ангелам Рая, ни демонам Ада.

Каюсь, грешен, думал Уильям, сворачивая в первый приглянувшийся ему коридор. Дворца он толком не знал, даже бывал здесь всего раз или два, да и то лишь для того, чтобы появление Великого Магистра, окруженного десятком рослых широкоплечих рыцарей, было достаточно эффектным и значительным. Уильям знал, что выглядит… не отталкивающе, не заговаривал первым, а если к нему и обращались с каким-то вопросом, то был рассудителен и немногословен. А потому без труда производил нужное Магистру впечатление. Тот, казалось, даже позабыл, каких дел наворотил Уильям из-за одной сарацинки и как… излишне смело вел себя, когда пришлось держать ответ перед собранием важнейших рыцарей в Ордене.

Погруженный в раздумья, он поначалу даже не заметил, что выбранный наугад путь вывел его на широкий, залитый лунным светом балкон. На Западе, рассеянно подумал Уильям, такие были редкостью. Из-за холодных сырых зим там даже окна делались узкими, больше похожими на бойницы и призванными отдавать как можно меньше тепла. В Святой Земле тепла было в избытке, и порой оно доставляло куда больше неудобств, чем могло даже представиться человеку, проведшему первые семнадцать лет своей жизни в нежаркой и порой дождливой Англии. Уильям невольно усмехнулся, вспомнив, как страдал от палестинской жары первое время. Она и сейчас не всегда была ему по нраву, но теперь выносить палящее солнце стало делом привычки и уже не казалось Уильяму чем-то невозможным. Жара по-прежнему могла быть смертоноснее стрелы или клинка, но со временем Уильям научился попросту избегать связанных с нею опасностей, и теперь солнце со знойным хамсином доставляли ему вполовину меньше хлопот, чем первые месяцы в Святой Земле.

– Вам что-то не понравилось на пиру? – спросил его негромкий женский голос, заставив вздрогнуть от неожиданности и резко обернуться. Сабина стояла в самом начале балкона у одной из поддерживающих потолок массивных колонн. Падающая от колонны тень скрывала ее лицо, позволяя различить лишь очертания головы и обрамлявших ее пышных, но совсем не длинных волос. – Мессир?

– Я задумался, – пробормотал Уильям. И настолько, что даже не услышал ее шагов. – Вас послал король?

– Нет, – качнула головой сарацинка. – Просто я увидела, как вы уходите.

И шла за ним от самого зала? Однако, подумал Уильям, вам, мессир, следует чаще смотреть по сторонам. Если вы будете задумываться так не только во дворце, то рискуете получить стрелу в спину.

– Мне просто захотелось… подышать, – ответил Уильям в надежде, что такого объяснения будет достаточно и она уйдет. И поспешно добавил, пока сарацинка не подумала лишнего: – Я не пьян.

Вино он пил, как и все, но пары кубков было недостаточно, чтобы действительно захмелеть.

– Я вижу, мессир, – вежливо согласилась Сабина. И спросила с куда бóльшим интересом: – Вам здесь нравится?

Уходить она, очевидно, не торопилась. Уильям окинул взглядом раскинувшийся внизу дворцовый сад с негромко шелестящей на ветру листвой и терпко пахнущими цветами, потом посмотрел на черное небо с россыпью звезд и поднимающейся над дворцовой стеной половинкой луны, и подумал, что никогда прежде не видел такого завораживающего места. И вся эта ночная красота вдруг показалась ему столь умиротворенной, что он даже перестал возражать в собственных мыслях против присутствия Сабины. В конце концов, что случится дурного, если он просто поговорит с ней?

– Здесь очень… красиво, – сказал Уильям, сообразив, что от него по-прежнему ждут ответа.

– Я порой прихожу сюда по ночам, – негромко сказала полускрытая тенями сарацинка. Уильям повернул голову и увидел, что она тоже смотрит на звезды. – Здесь всегда так тихо. Спокойно. Почти как дома.

– Вы… скучаете по нему? – спросил Уильям. Скорее из вежливости, чем действительно из любопытства.

– Трудно сказать, – пожала плечами Сабина. – Я только и помню о нем, что сад под окнами наших с сестрами комнат, – она улыбнулась, как-то неловко, даже смущенно, и чуть нахмурила тонкие изогнутые брови, недовольная своей откровенностью.

– Почему же? – осторожно спросил Уильям. Было бы странным полагать, что она успела забыть свой прежний дом за каких-то четыре года. Сабина, казалось, поняла, о чем он думает.

– Я не родилась в Иерусалиме. Мне было всего семь, когда отец привез нас сюда. До этого мы жили в Кербеле. Она… далеко отсюда. Немногим южнее Багдада, если я верно помню, – она вновь улыбнулась и шагнула вперед, выходя из тени, неторопливо прошла к краю балкона и остановилась совсем рядом с Уильямом, положив руки на широкие мраморные перила. Он невольно сделал глубокий вдох и почувствовал исходящий от ее волос тонкий запах жасмина.

– Порой я жалею, что не могу туда вернуться, – сказала Сабина, глядя на растущие перед самым балконом деревья. – Но это скорее потому, что я не могу вспомнить почти ничего, кроме того, что была там счастлива. Но… так могут быть счастливы только дети, у которых нет никаких забот. А я давно уже не ребенок, – она вновь пожала плечами, обтянутыми гладкой темной тканью туники, и спросила. – А вы скучаете по дому?

– Нет, – пробормотал Уильям и отвел взгляд от освещенного лунным светом нежного лица, начав рассматривать растущие внизу кусты роз. О доме ему не хотелось говорить даже с ней. – Но… порой я тоже скучаю по тому, как был ребенком.

– Хорошее время, верно? – мягко, не разжимая губ, улыбнулась Сабина. – Когда думаешь, что всё вокруг существует только для того, чтобы приносить тебе радость. Когда не понимаешь, сколько на свете… дурного. Когда тебе еще не нужно выбирать между Богом и семьей.

– Могу я спросить, почему? – осторожно задал вопрос Уильям, надеясь, что не покажется ей бестактным или излишне подозрительным. Внизу негромко застрекотало в ночной тишине какое-то насекомое.

– Я влюбилась, – просто ответила сарацинка.

– О, – сказал Уильям, почувствовав разочарование. И только? Придуманный им образ вновь начал рассыпаться на глазах.

– Нет, – негромко рассмеялась Сабина, прекрасно поняв по его восклицанию, о чем он подумал, и движением головы откинула с лица короткие волосы. – Не в мужчину, мессир. Я влюбилась в это, – она подняла руку, указав ею на открывавшийся с дворцового балкона вид на крыши домов и далеких церквей с венчающими их крестами. – Я помню, как впервые услышала звон церковных колоколов. Помню, как шла к дверям христианского храма и ни разу не заблудилась и не ошиблась, хотя совсем не знала этих улиц. Будто кто-то вел меня за руку. Я… не знаю, как объяснить, что я чувствовала в тот миг. Но я никогда не сомневалась, что поступила правильно.

Сабина замолчала, опустив глаза на широкие перила и собираясь с мыслями, а затем продолжила уже тише, почти шепотом:

– Хотя порой мне было очень страшно. Меня ведь только и учили, что быть послушной женой, и я не знала и не умела ничего иного.

Она говорила спокойно, без лишней жалости к себе, а потому Уильям невольно почувствовал уважение и даже восхищение таким стремлением исповедовать христианскую веру, несмотря на то, что это означало отказ от семьи. Но всё же для него оставалось загадкой, почему она не отступила, если сама признавала, что не была к этому готова.

– Тогда почему вы просто не вернулись к…? – решился спросить Уильям, но Сабина нахмурила изогнутые черные брови и подарила ему такой взгляд, что он замолчал, не договорив.

– Господь часто посылает нам испытания, мессир, – ледяным тоном ответила сарацинка. – Иначе как Он поймет, кто из нас действительно любит Его? Чего, по-вашему, будет стоить моя вера, если при первой же трудности я побегу назад, к магометанам? И мне странно объяснять это рыцарю-тамплиеру. Разве не служению Ему вы посвятили свою жизнь?!

– Я обидел вас? – осторожно спросил Уильям, удивившись такой вспышке гнева и коря себя за бестактные вопросы. Всё же он выпил лишнего, раз спрашивал подобное. Или слишком много слушал Жослена. Там, где этого делать не следовало.– Если так, то я не хотел.

– Вы говорили так, потому что я сарацинка? – задала встречный вопрос Сабина. От порыва ветра ей на лицо упала тень от длинных острых листьев растущего рядом с балконом дерева.

– Нет, – медленно ответил Уильям, понимая, что от его слов сейчас зависит то, как она будет относиться к нему впредь. Какое «впредь»? – немедленно одернул он себя, ему не следует даже думать о том, чтобы искать с ней встречи! – Я сказал так, потому что я… – он замолчал, подбирая верные слова, и начал заново. – Я не сомневаюсь в вашей вере. Но вы были… – ребенком, подумал Уильям, но вслух этого говорить не стал, – совсем юной и в один вечер лишились всего. Почему вы не скрывали своей веры до тех пор, пока не… – он вновь осекся, не зная, как лучше сказать, но Сабина поняла его и без лишних слов.

– Я скрывала, – ответила сарацинка уже спокойным голосом. – Я скрывала не один год. Но всё тайное когда-нибудь становится явным. По-видимому, я в чем-то ошиблась, – она вновь пожала плечами и прибавила с лукавой улыбкой: – Для храмовника вы весьма прагматичны.

– Положа руку на сердце, – ответил Уильям, с трудом удержавшись, чтобы не улыбнуться ей в ответ, – мне не трудно говорить о том, что я христианин, поскольку у меня есть меч и я прекрасно умею с ним обращаться.

И Сабина рассмеялась, неожиданно для него и, кажется, для самой себя. Рассмеялась звонко, задорно, прижав руку к груди и вскинув голову, отчего ей на лоб упал локон черных волос, и Уильяму вдруг захотелось шагнуть к ней, обхватить ладонями ее лицо и целовать эту золотисто-смуглую кожу, эти пахнущие жасмином волосы, эти ямочки на щеках и улыбающиеся, чуть ассиметричные губы. Он увидел ее так отчетливо, закрывшую глаза, покорно обмякшую в его руках и откинувшую назад голову с короткими мягкими локонами, что невольно содрогнулся. Сабина резко замолчала, разом утратив весь свой задор, и спросила с искренним беспокойством:

– Что с вами?

И протянула к нему руку. Уильям едва успел подумать о том, что будет, если она сама коснется его первой, и отшатнулся так, словно ее рука была ядовитой змеей, налетев спиной на холодные каменные перила балкона.

– Нет!

Сабина растерялась и отдернула руку, вновь прижав ее к груди.

– Я чем-то обидела вас? – прошептала сарацинка с таким потрясенным видом и широко распахнутыми глазами, что казалось, будто она сейчас заплачет. Неужели её и в самом деле так волновало его расположение? Точно так же, как его самого сводила с ума одна только мысль, что он может больше никогда ее не увидеть.

Уильяму неожиданно стало смешно от того, насколько глупым всё это должно было выглядеть со стороны.

И он засмеялся, бессильно и почти отчаянно, не зная, что ему теперь делать, и не понимая, что с ним происходит. Это всего лишь женщина, разве нет? У нее смуглая кожа, темные глаза и черные волосы, обрезанные так коротко, что не доходят даже до плеч. Он не должен считать ее красивой. Он не видел ее несколько лет и по-прежнему почти ничего о ней не знает. Он не должен даже думать о ней. Но почему тогда стоит ему увидеть ее, и он теряет голову настолько, что не способен думать ни о чем другом? Что она за наваждение?

– Мессир? – растерянно сказала Сабина, не понимая, почему он ведет себя так откровенно… странно.

– Нет, – повторил Уильям, перестав смеяться. – Вы не обидели. Просто… не прикасайтесь ко мне. Дело не в вас, – добавил он поспешно, – а во мне. Это… запрещено.

– Что запрещено? – переспросила Сабина потрясенным тоном. – Прикасаться?

Уильяму захотелось пошутить, что «Устав суров, но это Устав», но он не был уверен, что она знает латынь.

– Я давал клятву, когда вступал в Орден. По правде сказать, я давал много клятв. Что буду беспрекословно подчиняться приказам моих командиров, что никогда не подниму руки или меча против христианина, что откажусь от всего, чем владел. И что не обниму ни одну женщину, даже будь она мне матерью или сестрой.

Один раз он всё же нарушил этот запрет, когда прощался с матерью, но и этого было довольно. Он не коснется Сабины. Он не опозорит ее, как когда-то принц Юстас позорил его мать.

– Я не должен даже разговаривать с вами, – добавил Уильям, видя, что она по-прежнему не понимает. – И не стану делать этого впредь, потому что не хочу, чтобы меня заподозрили в чем-то, что может нанести урон вашей чести.

Сабина моргнула, еще сильнее потрясенная тем, что он не желает ее знать, и вдруг рассмеялась вновь, но уже не весело и заразительно, а так горько, что ее смех больше походил на рыдания.

– Чести? – переспросила она, стискивая пальцами ворот туники, словно тот душил ее, не давая вдохнуть полной грудью. – В каком удивительном мире вы живете, мессир, если верите, что кому-то есть дело до чести сарацинской девки!

Уильяму показалось, будто мраморный пол балкона ушел у него из-под ног.

– Кто-то обидел вас? – спросил он едва слышно, молясь лишь о том, чтобы она ответила «Нет». Но вместо этого Сабина рассмеялась еще раз.

– Вы странный человек, мессир. Монахи обычно предпочитают поносить женщин за грехи мужчин.

– Я в первую очередь рыцарь, – процедил Уильям, сам не понимая, что так вывело его из себя.

– Вот как? – переспросила сарацинка и усмехнулась. Как-то горько, тем самым вдруг заставив его понять, что она далеко не так наивна, как могла бы показаться на первый взгляд. Перед ним была уже не та юная девочка, которую нужно было спасать от беды. – Не берите в голову, мессир. Пусть мне и не под силу носить кольчугу и сражаться на мечах, но уж о собственной… чести я могу позаботиться. И, к счастью для меня, франки редко находят таких, как я, красивыми.

– Скажите мне, кто? – потребовал Уильям, совершенно неудовлетворенный таким ответом. – Мне всё равно, кто он, хоть христианин, хоть…

– Король? – закончила за него Сабина. – Мертвый, – добавила она, когда у рыцаря растерянно вытянулось лицо. – Я была рядом с ним в последние несколько месяцев. Даже когда он умирал. И мне порой даже жаль, что его не стало.

– Вы… любили его? – спросил Уильям севшим голосом, не задумываясь о том, насколько бестактным ей мог показаться подобный вопрос.

– Нет, – пожала плечами Сабина. Так непринужденно, словно говорила о погоде. – Но и не ненавидела. Он был добр ко мне. Быть может, я могла бы даже отказать ему. Но я не решилась. Впрочем, что толку объяснять, вы ведь тамплиер.

Это прозвучало, как оскорбление. Брошенное вскользь, походя, мол, чего от тебя такого ожидать, но от этого оно задевало только сильнее.

– Думайте, что хотите, – сказала Сабина и повернулась, чтобы уйти. – Я больше не стану нарушать ваше спокойствие.

Уильям растерянно смотрел ей вслед. И вдруг понял, что так вывело его из себя. Но его мать не заслуживала насмешек и оскорблений. А Сабина даже не отрицала этой позорной связи. Сколько ей тогда было? Шестнадцать? Король годился ей в отцы, но его это не остановило. И сама она его не остановила. Но почему? Что значит «не решилась»? Что ей было терять, кроме как раз таки чести?

Уильям даже не понял, что разозлило его сильнее. То, что Сабина так спокойно говорила о том, из-за чего самому Уильяму пришлось оставить семью и уйти в тамплиеры, или то, что из всех мужчин она выбрала не того, кто уже однажды сражался ради нее – и был готов сражаться и впредь, – а того, кто не сделал для нее ничего. В тот миг для Уильяма не имело значения, носил он белый плащ или нет. Он всё равно оставался мужчиной, обиженным пренебрежением со стороны красивой женщины.

***

Яркие разноцветные отрезы ткани были разложены, казалось, повсюду. Низкие кресла с резными подлокотниками терялись под бирюзовыми и малиновыми шелками, круглый невысокий столик полностью покрывали полупрозрачные газовые ткани золотистых и яблочно-зеленых оттенков, а широкая короткая кровать стала походить на курган из богато расшитой парчи и бархата. Принцесса Сибилла смотрела на этот курган с тоскливым выражением на узком бледном личике, словно и в самом деле ждала не свадьбы, а похорон.

– Посмотри-ка на этот замечательный атлас, дитя мое, – ворковала над печальной невестой Агнесс де Куртене. – Мне кажется, он чудесно подойдет к твоим зеленым глазам.

– Быть может, вам понравится вот эта парча, Ваше Высочество, – услужливо спрашивала одна из дам, тоже Агнесс, ненароком прикладывая отрез ткани к собственному лицу. У Агнесс, как и у Сибиллы, были светлые волосы, но белокурые, а не золотистые, и светлая, почти белая парча, расшитая одной лишь серебряной нитью, придавала ей блеклый вид.

– Мне не нравится, – вздыхала невеста. – Слишком просто. Мессир де Монферрат сочтет меня простушкой.

– Напротив, Ваше Высочество, – не соглашалась с ней леди Агнесс, а мать кивала, поддерживая даму. – Платье из такой ткани говорит о том, что вы знатная леди, которую отличает чистота и скромность. Мессиру сразу станет очевидно, что вы не заносчивы и не кичитесь своим положением. Ты что-то сказала, девушка? – добавила она, недовольно нахмурив светлые брови, когда из-за спины Сибиллы донесся негромкий смешок. Невеста повернула голову и тоже спросила, взяв ткань в руки и развернув ее, чтобы показать служанке:

– Что ты об этом думаешь, Сабина?

Сарацинка смерила внимательным взглядом предложенную ткань и ответила:

– Если вы позволите говорите откровенно…

– Позволю, – кивнула Сибилла. Глядишь, хоть кто-то согласится с ней, что парча никуда не годится. Пусть это и будет всего лишь служанка.

– Мессир де Монферрат не сочтет вас простушкой, – сказала Сабина, и леди Агнесс кивнула с довольной улыбкой. Мол, я же говорила вам, Ваше Высочество. – Он вас просто не заметит, – продолжила сарацинка, и Агнесс прекратила улыбаться, вновь нахмурив брови. – У вас светлые волосы и светлые глаза, Ваше Высочество, поэтому в таком платье вы потеряетесь среди ваших дам. А что касается скромности… – протянула Сабина, в задумчивости закусив полную нижнюю губу. – Мессиру де Монферрату предлагают в жены будущую королеву Иерусалима. Он будет разочарован, если вместо нее увидит монахиню.

Сибилла вновь задумалась и наконец призналась, поняв, что не знает, как ей произвести верное впечатление:

– Меня воспитывали в монастыре. Я не умею… Какой мне нужно быть, чтобы ему понравиться?

– Дитя мое, кого ты слушаешь? – вмешалась в спор ее мать. – Тебе готовы давать советы знатнейшие из женщин королевства, так к чему спрашивать служанку о том, в чем она совсем ничего не смыслит?

Сибилла могла бы с этим поспорить. Сарацинка порой понимала куда больше, чем дочери рыцарей, воспитанные в скромности и благочестии и полагавшие, что невеста в первую очередь должна показать жениху свою покорность. Но Сибилла не была всего лишь скромной дочерью рыцаря, ее голову однажды должна была увенчать корона Святой Земли, и ей хотелось показать, что она куда более значима, чем другие королевы. Это она коронует Гийома де Монферрата, когда настанет час, а не он ее.

– Я хочу знать, что скажет Сабина, матушка, – ответила Сибилла не терпящим возражений тоном и смерила мать многозначительным взглядом, говорящим «Я дочь короля, а ты – всего лишь графа. Пусть ты мне и мать, но я стою выше тебя». – Продолжай, – велела она служанке. – Ты ведь знаешь, о чем говоришь, верно? – добавила она уже не таким запальчивым голосом.

– Меня, Ваше Высочество, воспитывали в гареме, – ответила Сабина, подарив принцессе мягкую, почти материнскую улыбку. – Предполагалось, что я выйду замуж и всю оставшуюся жизнь буду радовать супруга своей… красотой, – она весело усмехнулась, и Сибилла невольно залилась румянцем, поняв, что речь отнюдь не об этом. – Поэтому я знаю гораздо больше, чем следует благочестивой христианке. И, если позволите, я бы посоветовала вам присмотреться к жениху. Вероятно, он ищет в вас не только корону, но и восточную женщину. Иначе почему он до сих пор не женился на западной?

– О, – сказала принцесса, растерявшись еще больше. Рожденная в Святой Земле, она, тем не менее, понятия не имела, какой должна быть восточная женщина. Сибилле казалось, что у нее и не получится такой стать, ведь не было у нее ни черных, как смоль, локонов, ни темных, чуть раскосых глаз, ни золотистой кожи. Она была так… обычна. Сотни франкских девушек могли похвастаться зелеными глазами и светлыми волосами, которые, к тому же, приходилось завивать раскаленными щипцами. Мессир де Монферрат уже бесчисленное количество раз видел таких, как она.

В тот миг Сибилла искренне позавидовала собственной служанке. Да будь у нее хотя бы такой же взгляд, как у Сабины, обманчиво скромный, но вместе с тем пылкий, бросаемый украдкой и из-под длинных черных ресниц, и при встрече с ней Гийом де Монферрат даже думать забыл бы о других красавицах.

– В этом нет ничего сложного, Ваше Высочество, – улыбнулась сарацинка, поняв по замешательству на лице Сибиллы, о чем та думает. – Вы не похожи на других уже тем, что вы дочь и сестра королей Святой Земли. Не будьте слишком робкой с ним, но и не становитесь надменной, ведь он-то не король и может подумать, что вы намерены сами управлять и королевством, и вашим браком. Мужчине это не придется по нраву.

– Это слишком сложно, – вздохнула Сибилла, поняв, что ее будущий муж действительно ожидает встретить королеву, а не наивную девочку. И даже пожалела, что так и не увидела Марию Комнину до того, как та удалилась в положенный ей по вдовьей доле Наблус, забрав с собой маленькую дочь. Про Марию говорили разное, но все сходились в том, что она была настоящей королевой.

– Ничуть, Ваше Высочество, – печально улыбнулась Сабина. Сибилле всего лишь требовалось обратить на себя внимание обыкновенного рыцаря. А не связанного обетами тамплиера.

Какой вздор! – немедленно одернула себя Сабина, прогоняя эту кощунственную мысль. Мессир Уильям ясно дал понять, что женщины ему не интересны, и с ее стороны будет худшей благодарностью, если она вздумает отплатить ему за доброту и благородство подобным… образом. Да и что он, такой суровый и благочестивый храмовник, подумает о ней, если она подойдет и скажет… Скажет что? Что даже не думала о нем толком все эти четыре года? А если и вспоминала изредка, то лишь с благодарностью, какую испытывает попавшая в беду девочка к кому-то взрослому и опытному, кто ее от этой беды избавил. В ту ночь она доверчиво смотрела на него снизу вверх, полагая, что он способен решить любую трудность на свете, и едва ли понимая, что он был лишь немногим старше ее самой. Он стал для нее скорее спасительным образом бесстрашного рыцаря, чем живым мужчиной из плоти и крови. И тогда она могла бы попросту забыть его по прошествии десятка лет, забыть его имя, лицо и звук его голоса. И говоря «Я помню тамплиера, которому обязана возможностью жить и без страха молиться Господу», на самом деле не помнить о нем ничего.

Но они столкнулись вновь, и не в полутемном переулке, а во дворце иерусалимских королей, где им обоим вряд ли хоть что-то угрожало, а потому было время задуматься не только о притаившейся в сумраке петляющих улиц опасности. И Сабина растерялась. Быть может, поначалу от того, как он посмотрел на нее, когда узнал. Не как рыцарь-монах смотрит на нуждающегося в защите ребенка, а как мужчина, молодой и пылкий, – на красивую женщину. От мысли, что он находит ее красивой, Сабина невольно почувствовала смятение. А затем – тщеславие. И вновь смятение, потому что она не должна была так думать. Она не должна была хотеть, чтобы ее считал красивой тамплиер.

Как не должна была и рассматривать его украдкой, из-под полуопущенных ресниц, когда он не видел этого и говорил со своим спутником, таким же храмовником в белом плаще, или же неторопливо тянул вино из высокого, искусно украшенного кубка. Подумаешь, франк. Разве она не видела их прежде?

Видела, и не раз. Даже светловолосых и светлоглазых, так не похожих на мужчин ее народа. Таким был и покойный король. А у мессира Уильяма глаза были скорее темные, цвета грозовой тучи, но волосы… Разглядев их при свете дня, Сабина с трудом удержалась, чтобы не протянуть руку и не дотронуться до выбившейся из косицы едва волнистой прядки. Вроде бы темной, но вспыхивающей в лучах солнца медными искрами. Она видела прежде и рыжих, но… не таких.

Вздор, повторяла тогда Сабина про себя, поднимаясь по дворцовым ступеням и чувствуя, что он по-прежнему смотрит ей вслед. Она растерялась лишь потому, что и сама в первые несколько мгновений не узнала его. И что он оказался куда более красивым, чем она помнила. Красивым по-суровому, черты лица у рыцаря были резкие, даже подбородок казался острым, хотя короткая густая борода и скрадывала этот недостаток, не позволяя сказать наверняка. Быть может, причина была в этой суровости. Ей просто хотелось рассмешить его, убеждала себя Сабина, ничего более. Чтобы он перестал хмурить брови и сжимать губы в такую твердую и неестественно прямую линию. Эта строгость совсем не шла к его и без того волевому, смуглому от загара лицу.

Но рассмешить не вышло. Вместо этого, она, кажется, разозлила его. И даже не один раз, а целых два, когда сказала о короле. Как будто он хоть что-то в этом понимал. Мужчинам легко говорить о чести, они-то могут отстоять ее мечом. А что полагалось делать женщине, у которой не было ни оружия, ни золота, ни хотя бы самого захудалого положения при дворе? Уйти? Мессир Уильям, верно, так и думал, но едва ли в его тамплиерову голову приходила мысль о том, что уходить, скорее всего, пришлось бы на улицу, а оттуда не иначе как в дом удовольствий и отдаваться уже не одному мужчине, а сотням. Поскольку даже монастырь потребовал бы отдать взамен хоть что-то ценное. А у нее только и осталось, что тайком закопанные в дворцовом саду украшения, бывшие на ней в тот злополучный вечер. Сабина сочла, что их лучше приберечь на черный день, а день, когда на нее всерьез обратил внимание король – тот видел ее прежде, но едва ли обращал внимание на одну из сотен служанок, – нет, этот день был отнюдь не черен.

Амори всё же был христианином и по-своему рыцарем, а потому никогда не оскорблял ее так, как знатный мужчина мог оскорбить бесправную служанку. Сабина слишком хорошо понимала, что далеко не каждый барон поведет себя так… чутко. Действительно чутко, он никогда не давил и не требовал беспрекословного подчинения, понимая, как непросто ей будет отдать едва ли не последнее, что у нее еще оставалось. Она уступила по своей воле и порой была даже благодарна Амори за то, что тот избавил ее от необходимости бояться каждой тени и каждого захмелевшего рыцаря, решившего, что ему пришлась по нраву сарацинка в одежде служанки. Женщина, за которую некому заступиться, – легкая добыча для облеченных властью.

А Балдуин, став королем и догадавшись, что происходило между нею и Амори, по наивности расценил это как знак доверия к Сабине со стороны его покойного отца. Балдуин был куда более романтичен и увидел в этом красивую и трагичную историю любви короля и юной девушки. Сабина не стала его разубеждать, говоря, что они с Амори никогда друг друга не любили. Как не стала и отказываться о возможности и дальше прислуживать королю, теперь уже иному. Другие, вероятно, посчитали, что она была куда более услужлива, чем требовалось от простой служанки, и наверняка сплетничали у нее за спиной, но Сабина не слушала и ходила по дворцу с гордо поднятой головой. Она всё чаще ловила себя на мысли, что не будь Балдуин болен, и она не отказала бы и ему. Лишь потому, что этот одинокий мальчик куда больше, чем его отец, заслуживал, чтобы хоть кто-то любил его искренне и бескорыстно, не прося ничего взамен, как делали многие другие.

Но как было объяснить всё это суровому храмовнику, чтобы он перестал при каждом взгляде на нее недовольно хмурить темные брови, полагая ее худшей из женщин христианского мира? Какие слова смогли бы убедить его, что она не распутна и никогда не вела себя подобно шлюхе, готовой отдаться первому, кто поманит ее золотой монетой? А главное, как было объяснить самой себе, почему ей так важно, что подумает о ней какой-то храмовник?

Сабина никогда не хотела такой жизни. Но еще больше она не хотела признавать, что могла бы отказать даже королю, но не смогла бы – тамплиеру.

***

– Едут! – закричала одна из дам, самым бесцеремонным образом врываясь в покои едва поднявшейся с постели и еще толком не проснувшейся принцессы. При ближайшем рассмотрении обнаружилось, что это леди Агнесс. – Едут, Ваше Высочество! Уже и из окон видно!

Сибилла едва не бросилась к высокому стрельчатому окну с прозрачными зелеными занавесями, чтобы посмотреть на процессию, но была остановлена ласковым, но непреклонным движением руки.

– Вы будущая королева, – сказала Сабина, перестав шнуровать ее блио. – Будь он хоть самим Папой Римским, но вы не побежите таращиться на него из окна, как последняя служанка.

Леди Агнесс, по-видимому, приняла замечание про служанку на свой счет, потому что немедленно надула свои пухлые розовые губы. Сабина когда-то завидовала таким губам, полагая, что ее собственные, более тонкие и светло-коричневого оттенка, далеко не так красивы.