355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Щеглов » Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга » Текст книги (страница 49)
Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
  • Текст добавлен: 9 июля 2017, 01:30

Текст книги "Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга"


Автор книги: Юрий Щеглов


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 58 страниц)

Когда Лапин и Хацревин заняли тринадцатый номер, внутренности «Континенталя» выглядели по-другому. Да и обслуга разбежалась. Хозяйничали интенданты и какой-то старик-метрдотель. Говорили, что он подавал винную карту самому гетману Скоропадскому, который наезжал сюда со свитой в двенадцать адъютантов под водительством главного порщика мужичья графа Олсуфьева, который был его двоюродным братом. Гетман привык к петербургской обслуге, а Олсуфьев шутить не любил. Вполне булгаковский сюжетец, и я здесь – пас!

В ободранном неухоженном «Континентале» в сентябре холодно, голодновато, промозгло и неуютно. Хацревин, очевидно, предложил Лапину наведаться в гости к рижской знакомой на Чудновского рядышком, выяснить, успела ли она эвакуироваться. Когда пани Юлишка открыла им дверь, то увидела перед собой двух военных, чья внешность не внушила недоверия. Представительный и обаятельный Хацревин – в привычной для Юлишки несколько помятой командирской форме. Интеллигентного облика Лапин – в круглых очках, худощавый, смущающийся и остроносый. Обычные Лоттины гости. Хацревин не торопясь, мягко объяснил, кто они есть и зачем пожаловали. Он отрекомендовал Лапина:

– Зять Ильи Григорьевича Эренбурга.

Фамилия Эренбурга пани Юлишке хорошо знакома. Ее в семействе Лотты часто упоминали. Страницы, посвященные Киеву в мемуарах, относятся к лучшим. Эренбург прожил в этом южнорусском городе около года – с конца 1918-го до последних месяцев незабываемого 1919-го. В круговерти революционных событий он ухитрялся не только писать стихи, но и читать в разных местах. Лотта бегала слушать Эренбурга на Николаевскую в маленький подвальчик где-то недалеко от поворота на Ольгинскую. Эренбург читал не только себя, но и французских поэтов, рассказывал о Париже и о набирающих силу художниках, живших на Монмартре и в Латинском квартале. Юную интеллигентную аудиторию охватывал восторг. Эренбургу дарили цветы и самодельные конфеты. Из подвальчика выбирались заполночь. Лотта входила в кружок ярых поклонниц поэта, но приблизиться к нему и познакомиться не решалась. Когда они впервые встретились в Москве и Корнейчук их познакомил, Эренбург улыбнулся и сказал:

– Я вас помню. Вы здорово хлопали.

У Лотты были сияющие глаза и крепкие ладони.

Лапин в свою очередь представил Хацревина:

– Добрый знакомый Александра Евдокимовича и Лотты Моисеевны. Они недавно вместе были в Риге.

Вечером, подробно рассказывая о визите гостей швейцару Кишинской, на ее замечание:

– Юлишка, ты неосторожна. Лотта Моисеевна запретила тебе пускать незнакомых. Ты ведь знаешь, что вокруг одни шпионы, – Юлишка резонно ответила:

– Если бы шпионы, то назвали бы хозяйку по паспорту – Шарлоттой, а не как родные – Лоттой Моисеевной.

Кишинская покачала головой. Пани Юлишка всегда славилась умом и находчивостью.

– В листовках постылые пишут… (Постылые – это немцы. У Юлишки были счеты с ними.) «Возьмем в плен Шарлотту Корнейчук и освободим украинский народ от нахлебников».

Пани Юлишка не дожила до возвращения Лотты в Киев. От швейцара Кишинской мы и узнали о посетителях. Юлишка приняла их по-царски, накормила домашней пищей, обогрела, как умела, а умела она многое, потому что была добра, отзывчива и жалостлива.

С Кишинской потом поделилась:

– Обходительные мужчины! Зачем только сюда прикатили? Немцы на носу. Ведь никого не пощадят постылые.

О Лапине и Хацревине, не зная их судьбы, пани Юлишка долго печалилась, долго вспоминала их. Быть может, из-за безукоризненно вежливой речи. Пани Юлишка привыкла к подобным гостям. У Лотты в доме на Чудновского другие не появлялись.

– Вот Михоэлс тоже был обходительный. И Петрицкий. Всегда кланялся и приветливо улыбался. А как нахваливал угощение! Где они теперь?

Кишинская не могла на этот вопрос ничего ответить, хотя и Михоэлса, и Петрицкого, да и многих других она превосходно помнила по долгу службы, докладывая главному топтуну на Чудновского, кто посещал квартиру четы Корнейчук.

Смерть в котле

Эренбург в мемуарах сообщает о последних часах жизни Лапина и Хацревина: «Лапин и Хацревин вместе с армией ушли из Киева в Дарницу, дошли до Борисполя. Немцы окружили наши части. Некоторым удалось выйти из окружения. От них мы потом узнали судьбу Лапина и Хацревина. Нельзя было терять ни минуты, а Хацревин лежал – у него был очередной припадок. Лапин не захотел оставить друга. „Скорее! Немцы близко!“ – сказал ему один корреспондент. Борис Матвеевич ответил: „У меня револьвер…“ Это последние его слова, которые до меня дошли».

Лев Славин передает эпизод гибели двух товарищей несколько по-иному: «Офицер, который видел их последним, рассказывал: на охапках сена при дороге лежал Хацревин. Он был окровавлен. Лапин склонился над ним, в солдатской шинели, сутулый, с винтовкой за спиной. Они пререкались. Хацревин требовал, чтобы Лапин уходил без него. Лапин отвечал, скрывая нежность и грусть под маской раздраженности: „Ну ладно говорить глупости, я вас не оставлю…“»

Слова о винтовке за спиной внушают почему-то большее доверие, чем ответ Лапина: «У меня револьвер…» Однако, когда я беседовал с Ириной Ильиничной Эрбург о поездке Лапина и Хацревина в Киев и последних их минутах, она придерживалась отцовской версии, изложенной в мемуарах.

Живыми не дались

В начале 70-х годов, когда я работал в «Литературной газете», ко мне приходил старый журналист-фронтовик Иосиф Осипов. Его конек – заметки о нефтяниках и геологах. Публиковали их редко, и то после прямого вмешательства Чаковского, но появлялся Осипов регулярно, сидел подолгу и рассказывал всякие байки, иногда забавные. Человек он был, очевидно, хороший, но не одаренный серьезным журналистским талантом. Узнав, что я киевлянин и собираю всякие сведения о катастрофе Юго-Западного фронта, припомнил и подарил мне два-три правдоподобных факта. Сам он работал над очерком об отступлении армии из украинской столицы, где, кстати, упоминал о последней встрече с Лапиным и Хацревиным. Если отжать из фрагмента воду и опустить, вероятнее всего, придуманные мелкие и незначительные детали, то останется кое-что похожее на действительно происходившее: «…Тусклым осенним утром покидали мы Киев. Над городом вставало дымное зарево. Немцы били фугасными снарядами по Крещатику…»

В последнем я усомнился, прочитав осиповский текст. Крещатик достался немцам в весьма приличном состоянии. Его в первые дни оккупации вывели из строя советские подрывники.

«Мы прошли по Цепному мосту, служившему в течение трех месяцев мишенью для немецких асов…»

Эшелон, в котором я ехал, застрял на Цепном мосту под обстрелом на долгое время. Удивительно, как эти самые асы не разнесли его за три месяца.

«…Мост был неуязвим. Обломки „юнкерсов“ и „хейнкелей“ валялись на песчаном островке посреди Днепра».

Островок и впрямь существовал, и там действительно валялись куски ржавого железа, вмерзшие в лед. Я видел их, вернувшись в Киев в январе 1944 года.

«Борис и Захар молча шагали в колонне бойцов…» Далее Осипов излагает эпизод, созданный по стандартам дивизионок. Еще процитирую одну фразу: «Поток автомобилей, орудийных упряжек, обозных телег катился через мост на левый берег Днепра…»

Лапин стоял на обочине дороги. Хацревина, вероятно, еще не настиг припадок. Осипову удалось уйти из окружения. Лапин и Хацревин остались. Хацревин идти не мог. Я спросил Осипова прямо:

– Что с ними сталось?

Он ответил:

– Никто не знает. Но в плен, очевидно, живыми не дались. Или покончили с собой, или их расстреляли из ручных пулеметов. Немцы тогда тысячами косили, чтобы не возиться. А может быть, раздавили танками. Такая манера у них была. Ясно, что погибли мученической смертью. Если бы немцы захватили Лапина и по какой-нибудь бумаженции или фото установили, что он зять Эренбурга, то живьем бы с него шкуру содрали. Имя Ильи Григорьевича уже успело прогреметь. Во всяком случае, в какой-нибудь листовке обязательно бы похвалились: мол, близкий родственник Эренбурга в наших руках. А так – ни слуху ни духу.

Слова Осипова звучали логично и убедительно – не так, как его произведения о нефтяниках и геологах.

Я содрогнулся. Так или иначе Лапин и Хацревин исчезли где-то в мясорубке под Борисполем, и гибель их была, по всей вероятности, трагической. Вот минуло сколько лет, а не уходят они у меня из памяти, с каждым годом становясь все роднее.

Воспрявший фатерланд

Отношение в ФРГ к собственным военным преступникам сейчас никто не обсуждает. Пишущие об Эренбурге неодобрительно не касаются, естественно, этой стороны дела. Симпатики Эренбурга стыдливо помалкивают, боясь, что их заклеймят как людей недостаточно критичных к прошлому коммунистического режима и его внешней политике. Никто не желает подвергнуться шельмованию, хотя ненавистникам Эренбурга в принципе наплевать, что о них пишут и говорят. Между тем Эренбург учитывал исторический опыт отношений с Германией. Статистика освобождений зачинщиков войны производила удручающее впечатление. Вот еще несколько фактов, и сейчас вызывающих протест. Известный в вермахте военачальник генерал артиллерии Вальтер Варлимонт, получивший пожизненное заключение из рук заокеанской Фемиды, в 1957 году вышел на свободу.

Чего стоил его приговор, если его кассировали столь скоро?

Осужденный на шесть с половиной лет тюрьмы в 1949 году СС-обергруппенфюрер Пауль Вегенер в мае 1951 года возвратился к частной жизни.

Такие прискорбные факты отступничества от первоначальных юридических решений были прекрасно известны всем, кто читал иностранную прессу и регулярно бывал за границей. Разве не знал Эренбург, что генерал-полковник Вальтер Вейсс, награжденный Рыцарским крестом с дубовыми ветвями и воевавший на Украине и в Белоруссии, освободился из лагеря для военнопленных в 1948 году? Он избежал разбора своего дела в суде, хотя то, что происходило на оккупированных территориях, где находились войска Вейсса, также не составляло тайны.

Возвратившихся из лагерей и тюрем военных преступников общественность ФРГ встречала отнюдь не суровым молчанием. Они получали работу, пенсии, соответствующие званиям, а кое-где их чествовали как героев. Союзные оккупационные власти смотрели на все эти штучки сквозь пальцы, и было бы неправильно списывать такого рода действия на обстановку начавшейся «холодной войны». Юридическая составляющая должна была действовать безотказно.

Особенно демонстративна судьба неказистого генерал-фельдмаршала Максимилиана фон унд цу Вейхса ан дем Клона, принадлежавшего к родовитой аристократической фамилии. Он практиковал безжалостные казни заложников, свирепствуя на Балканах, и принадлежал к тем немногим, правда высшим, гитлеровским командирам, избежавшим суда за военные преступления. Он располагал медицинским свидетельством о тяжелом заболевании, но вместе с тем прожил до 74 лет. Возвратился к частной жизни в 1947 году. Другой военачальник фюрера – генерал пехоты Отто Веллер – в 1948 году получил восьмилетний срок, но через три года очутился вне тюремных стен. Совершенно уникальна судьба генерала танковых войск Вальтера Венка. До последних критических апрельских дней этот лояльный к фашизму и нацизму командир оборонял Гитлера, не считаясь с безнадежностью положения и бессмысленно бросая обреченных солдат в бой. Совершив бросок на Запад, он сдался американцам. А еще несколько дней назад Гитлер истошно орал: «Где Венк? Где мой (!) Венк?», желая продлить безумные дни за счет германской крови, в чем Венк до поры до времени способствовал – пока речь не зашла о собственной крови!

Верного солдата фюрера никто и никогда не привлекал к суду. После скорого освобождения «мой» Венк служил в коммерческой фирме на высоких и прекрасно оплачиваемых должностях.

Германия быстро воспряла отчасти за счет выпущенных на свободу и избежавших возмездия нацистов, военных, промышленников, аграриев, использовавших рабский труд, ученых и врачей, как проводивших эксперименты на людях, так и оказывавших лечебную помощь солдатам, в том числе и войск СС, прикрываясь клятвой Гиппократа. Врачи возвращали их в строй, а эсэсовцы и солдаты айнзацгрупп продолжали убивать ни в чем не повинных детей, женщин и стариков. У нас об этом предпочитают молчать, а на Западе – и подавно. Но Эренбург молчать не желал. Его не мог обмануть процесс так называемой денацификации.

Наиболее одиозных выродков покарали. Среди них, например, СС-штурмбаннфюрера Дитера Вислицени, которого по приговору суда повесили. Он был известен как ярый нацист, уничтожавший евреев и палачествовавший в Венгрии и Чехословакии. Зато вполне благопристойному внешне генерал-фельдмаршалу Эриху фон Манштейну союзнический суд определил наказание в 18 лет лишения свободы. Вскоре срок сократили да 12 лет, а в 1952 году вообще отпустили «по состоянию здоровья». Между тем этот «больной» прожил долгую и счастливую жизнь и отправился на тот свет в возрасте 86 лет. Не советский трибунал определил Манштейну почти два десятка лет заключения, не советский трибунал скосил первый срок – до умеренного – 12-летнего и не советский трибунал выпустил. А ведь Манштейн разрушил Севастополь, пытался, не считаясь с потерями, спасти преступную 6-ю полевую армию, захватившую и разбившую вдребезги Сталинград и едва не форсировавшую водную преграду – Волгу – на пути к последней границе Европы. Манштейн отдавал антиеврейские приказы, то есть участвовал в геноциде. Запад продемонстрировал, как политика верховодит юстицией и до какой степени можно низвести справедливости

Основной признак немецкой армии

Рассказывать, какое все это производило впечатление в России или, допустим, в Израиле, излишне. Иной вопрос – обсуждение изложенных фактов. Если политика просто раздробила юстицию и показала всю ее незащищенность, то общественное мнение на Западе и Востоке просто расплющили, как кусок теста. Сталинщина использовала выверты союзнической юстиции для разжигания «холодной войны» и поддержания напряженности в Европе, а также для удержания стран народной демократии в социалистическом лагере, а страны ненародной демократии усиливали иногда и справедливую антитоталитарную агитацию, прибегая к услугам среднего звена, привлекавшихся и не привлекавшихся к суду военно-административных кадров, уплотняя за их счет собственные тылы и стараясь сохранить опытные хозяйственные структуры. Понятно, что избежавшие кары не изменили своего отношения, во многом личного, к основному противнику на Востоке. Не одного Сталина надо винить в создании атмосферы, которая привела к вспышке «холодной войны». Эренбург помнил, как знаменитый генерал пехоты Ганс фон Сект восстановил военную мощь Германии после разгрома в 1918 году. Он в то время находился в Европе. Спустя семнадцать лет легион «Кондор» помог Франсиско Франко раздавить республиканскую Испанию. Правительство демократической Веймарской республики смотрело на усилия Ганса фон Секта сквозь пальцы. А Гитлер за три-четыре года создал вполне боеспособный вермахт.

Эренбург страшился реваншистских настроений, исходивших из тех кругов, которые воспользовались причудами юстиции и реалиями политики. Он говорил реваншизму – «нет!» Так заканчивалась его оклеветанная Георгием Александровым статья «Хватит!». В каком-то смысле она носила пророческий характер. Нацизм и антисемитизм в Германии не был до конца раздавлен. Маленькие скорцени расползлись по всему миру и продолжали то, что им завещал Гитлер. На Ближнем Востоке они действовали наиболее успешно. Национализм везде поднимал голову. Остатки сталинского режима неправомерными действиями усугубляли ситуацию. Польша, Чехословакия, Болгария, Венгрия и Восточная Германия корчились под пятой своих коммунистических функционеров, травили и вешали оппозиционеров и в целом шли долгие годы в фарватере политики Советского Союза. И это привело к тому, что привело. Однако Эренбург имел здесь собственную позицию, и его беспокойство было вполне оправдано.

Гитлер в начале 30-х годов получил в руки вполне пригодное хотя бы для внутреннего употребления оружие. Умение восстанавливаться в кратчайшие сроки и при крайне неблагоприятных обстоятельствах – едва ли не основной признак немецкой армии. Она никогда не чувствовала себя побежденной. Милитаристский дух был свойственен ей изначально, и ничто – никакие неудачи – не ослабляло его. Генеральный штаб – это осиное гнездо горделивой и беспощадной военщины – просто невозможно было расформировать. Его офицеры, как шарики раздробленной ртути, собирались под разными вывесками и продолжали работать. Сталин предложил расстрелять весь Генеральный штаб и получил от Черчилля отпор. Разумеется, такого рода действия нельзя одобрить, но и прекратить концептуальную мощь генштабистских настроений казалось первоочередной задачей. Выверты союзнической юстиции не способствовали этому процессу. Естественно, Эренбург опасался такого традиционного развития событий, и он, влившись в созданную Сталиным «борьбу за мир», очутился в довоенном положении, когда, противодействуя Франко в Испании, он укреплял одновременно сталинский разбой внутри страны.

Что в лоб, что по лбу! При Сталине иначе и невозможно. Однако, учитывая Холокост в Европе и геноцид на оккупированной территории Советского Союза, Эренбург, как всегда, попытался выбрать из двух зол меньшее.

И в определенной мере ошибся! Германия пока не превратилась в гнездо милитаризма и реваншизма и действует в умеренных рамках, нередко не соглашаясь с крайними методами давления.

Корни беспокойства

Посмотрим, что будет дальше. Но в прошлой ситуации у Эренбурга, пожалуй, не представлялось иного выхода. Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн с 18-летним сроком за плечами, оказавшийся на свободе через пять лет, – не шутка! Да и выводок асов люфтваффе за штурвалами самолетов – не подарок к Новому году! Это были люди действия! Однако ситуация в Европе все-таки не позволила им возродить прежнюю идеологию – идеологию германского Генерального штаба – и вынудила влиться в иные рамки. Повторяю, посмотрим, что будет дальше! Пока четырехтысячный контингент бундесвера покинул границы Германии и усилил антитеррористическую операцию в Афганистане. Но противников посылки немецких солдат насчитывается немало, и среди них есть вполне приличные люди. Значит, они чего-то опасаются. Чего?

Итак, корни беспокойства залегали глубоко, и «борьба за мир» в эренбурговском сознании имела прочный исторический фундамент. Нечего из него делать подручного сталинского режима! Не стоит нам, людям XXI века, после катастроф, которые пережила Россия, с пренебрежением относиться к законному беспокойству Эренбурга, наблюдая, как гидра расизма пытается – пока пытается – поднять голову как раз в том месте, где ее гильотинировали.

Если бы сейчас сложилась подобная ситуация, когда освобожденные от полного наказания военные преступники, признанные союзническими трибуналами виновными в совершении противозаконных деяний, начали уплотнять тылы антироссийских критиков, активно способствовать возрождению различных армий, в том числе и некоторых арабских стран вроде Сирии и насеровского Египта, переваливая вину за неудачу при покорении России на какого-нибудь фюрера, открещивались бы от очевидных и бесспорных обвинений, занималась бесстыдной саморекламой и обелением собственных ужасных деяний, я думаю, что при всем желании погибели тоталитаризму и его самой страшной разновидности – сталинизму – я выбрал бы путь Эренбурга, поддержал бы его деятельность, одновременно стараясь, как и он, способствовать в каждом случае росту гуманистических тенденций в обществе. Наибольших успехов в попытке реабилитации прошлого и сглаживании острых углов добились Гудериан, Манштейн, Гальдер, Блюментрит… Я не слышал от них слов раскаяния.

А не раскаявшись – кто тебе поверит?

Хватит, господа, поливать Эренбурга! Подумайте лучше о собственном будущем и будущем своих детей. Сегодня – 1 декабря 2001 года – в Берлине прошла демонстрация молодежи – до трех тысяч человек, протестуя против открытия выставки, посвященной преступлениям вермахта в годы Второй мировой войны, под лозунгами, суть которых сводилась к одному: утверждению невиновности дедов и прадедов юного поколения. Еще одно подтверждение оправданности беспокойства и борьбы Эренбурга. Недалек тот день, когда солдат и командиров вермахта будут изображать голубями мира и защитниками европейской цивилизации. Любопытно, как в таком случае отреагируют молодые жители Ковентри и Лидице?

Художники о войне

Это один из самых главных сюжетов книга – вот отчего я поместил его ближе к финалу. Конец, утверждают опытные читатели, запоминается лучше всего.

Еще в марте 1936 года республиканцы после победы Народного фронта арестовали Хосе Антонио Примо де Риверу, справедливо полагая, что он является одним из тех, кто готовит государственный переворот. После вспыхнувшего мятежа законное правительство предложило обменять его на взятых в плен видных республиканцев. Франко фактически отказался спасти единомышленников и неноминального лидера фалангистов. Запутанная история с гибелью Хосе Антонио Примо де Риверы до сих пор не расследована, и она лежит темным пятном на деятельности Франко. Создателя фаланги осенью расстреляли. Франкисты в отместку убили Гарсиа Лорку, не посчитавшись с тем, что он – один из крупнейших поэтов страны. Республиканцы обстрелом разрушили оплот мятежников крепость Алькасар. Франкисты, когда захлебнулся марш на Мадрид, превратили с воздуха целые районы столицы в руины. Бомбили Мадрид беспощадно. В огне и дымящихся развалинах погибали самые беспомощные – женщины, старики и дети. Я побывал под бомбежками, возможно, тех же самых летчиков из легиона «Кондор». Я хорошо себе представляю состояние переживших мадридские бомбардировки. Произведения искусства тоже можно причислить к самым незащищенным существам в мире. Они, как инвалиды, прикованные к постели, не в состоянии сами оторваться от стен и умирают, даже не взывая о помощи.

Франко пробивался к границе Испании и Франции. Баски поддерживали республиканцев, пообещавших им широкую автономию. Граница долго – почти до самых последних драматических дней – оставалась проницаемой для помощи республиканцев, поступавшей из Европы. В районе господствовали интербригады. Фаланга решила рассчитаться с упрямцами. Герника и Бильбао подверглись ожесточенной бомбежке и вскоре пали.

Испанский француз или французский испанец Пабло Пикассо создал картину, навеки заклеймившую жестокость бомбометателей – среди которых находились немцы, испанцы и итальянцы: представители цивилизованных наций. Картина Пикассо – редчайший пример удачного и закономерного слияния политики и искусства, и миллионы людей в Старом и Новом Свете выразили сочувствие республиканцам. Тысячи иностранцев нескончаемым потоком хлынули в Алабасте, где Листер и Марти формировали интербригады. Пикассо прославился на весь мир. Его картина под лаконичным названием «Герника» тиражировалась в миллионах экземпляров. Она стала неприкасаемой для критики. Любая попытка взглянуть на холст с иной позиции немедленно объявлялась фашистской. В Советском Союзе «модернизм» Пикассо нашел и приют, и объяснение. То, что злобно отвергалось у других, охотно принималось, если было проштемпелевано Пикассо. Разумеется, ни о какой выставке его работ и речи идти не могло. Только после смерти вождя Эренбург добился открытия выставки друга, преодолев яростное сопротивление таких мастодонтов соцреализма, как Александр Герасимов и Владимир Серов. История этого величественного события прекрасно известна. Сломом железного занавеса в искусстве мы обязаны Эренбургу и Пикассо.

Никто во время гражданской войны в Испании, кроме любителей изобразительного искусства и эстетов гуманитарных профессий, не обратил внимания на картины другого испано-американца – Сальвадора Дали «Мягкая конструкция с вареными бобами. Предчувствие гражданской войны» и «Осенний каннибализм», изображавшая кошмарную сцену поедания одного человекоподобного фантома другим.

Необязательно любить

Гуманизм Дали оказался все-таки более современным, глубоким и плодотворным, чем однонаправленный, хотя и справедливый гуманизм Пикассо, однако Эренбург сначала этого не понял, а позже не захотел признать. Он остался на политических, а не гуманистических позициях, обосновывая их собственным художественным мировосприятием. Фантазия Дали была не менее изощрения, чем фантазия Пикассо. Однако разорванные тела у испанского француза нуждаются в подписи, словах Элюара, названии. Тогда становится ясно, что перед нами: ужас конкретизируется. У Дали материальные тела словно слиты в смертельных объятиях. Это, конечно, тоже люди. Их огромные лапы вооружены ножом, ложкой и вилкой. Картины Дали, в сущности, ни в чем не нуждаются. Ни в каких подписях и объяснениях. Ужас здесь изначально оматериализован. Это не гибель Помпеи, как у Пикассо, или крушение Карфагена. Это борьба живых существ одной породы, и ясно, за какие преимущества и привилегии. В альбомах часто публикуются работы, предваряющие главную картину «Осенний каннибализм». По настроению они сходны. Дали интерпретировал пластическую идею в общем плане, придав ей непреложный характер феномена естественной истории. Пикассо – высокохудожествен, но идеологичен. Вот почему у «Герники» есть опасность духовной переоценки, и она вызывает ряд дополнительных вопросов. Стоит ей противопоставить жестокость республиканцев и интербригад, как сила воздействия, не сокращаясь, уступает место – пусть умеренное – другим мыслям и чувствам.

Дали более универсален. Испанию представляет лишь колорит полотна и, вероятно, узнаваемый пейзаж, оттеняющий трагическое в своем зверстве событие.

Между тем Эренбург в мемуарах – этой библии западной культуры, перенесенной на почву России, – даже не упоминает о существовании фантасмагорий Дали. Он называет Дали в ряду иллюстраторов Поля Элюара, отделываясь замечанием, что художник не близок ему по духу. Очень жаль, что Эренбург, добровольно возложивший на себя обязанности просветителя и много потрудившийся для пропаганды западного искусства в России, не осмелился раскрыть истинное отношение одного из мировых гениев к гражданской войне, происшедшей на родине мастера. Рассказывая об очень крупном произведении искусства, совершенно необязательно любить его или считать универсально положительным явлением, присоединяясь к трактовке событий автором холста. Эренбург умолчал о Дали намеренно, чем, между прочим, сильно снизил значимость мемуарных фрагментов, посвященных испанской войне и Пикассо. И Пикассо, и Дали – испанцы по национальности – проявили острое неравнодушие к событиям гражданской войны. Сравнение «Осеннего каннибализма» с «Герникой» приоткрыло бы еще одну грань понимания взаимоотношений политики и живописи, искусства и жизни, общественных событий и культуры. Идеологизированное искусство, взгляд из одного угла и выраженная тенденция высокой пробы прямо на наших глазах, если не уступая, то, во всяком случае, потеснившись, дают место совершенно иному – неполитизированному, беспартийному искусству, далекому от любой идеологии, с научной скрупулезностью, в абсолютно художественной форме отражающему исторический момент схватки между одинаково бесчеловечными существами. «Осенний каннибализм» отрицает насилие с не меньшей убежденностью и темпераментом, чем «Герника». Однако ужас, который внушает жестокость происходящего, прочнее и долговечнее осмыслен Сальвадором Дали, у которого сами художественные структуры глубже и органичнее связаны с подсознанием, чем у Пикассо, где на первый план выходят разум, живописное мастерство и бесчеловечность факта.

Непременное условие каннибализма

Так или иначе жестокость очень скоро стала основной чертой столкновений фалангистов и республиканцев. По сути в Испании бушевало две войны. Одна – между быстро набирающим очки Франко, которого уже в ближайшем окружении называли каудильо, и довольно безликими, за редким исключением, деятелями, поддерживающими республику, которую никто не олицетворял в единственном числе – ни президент Асанья, ни его преемники во власти Кабальеро и Негрин, ни коммунисты Диас и Долорес Ибаррури. Разные люди окружали этих антифашистских деятелей, но никто из них не сумел стать единственным авторитарным знаменем национальной армии и интербригад, никто из них не послужил объединительным центром. Идеологии чистых республиканцев, социалистов и сторонников коммунизма, идеология анархистов, анархо-синдикалистов и свободных коммунистов вступали друг с другом в противоречия. Троцкизм и сталинизм раскалывали единство рядов. Такая особенность текущего момента страшно вредила борьбе с мятежниками. Одним из ярких троцкистских раскольников, говорил Каперанг, оказался будущий маршал Иосип Броз Тито. На пилотке он носил анархический черно-красный значок, чтобы сразу в нем узнавали противника сталинского коммунизма. Троцкисты не имели специального отличия.

Лагерь Франко тоже сотрясали противоречия, но они не были столь разительны и не проявлялись в столь резкой форме. Внутри республиканского лагеря и сидящими в одних окопах с законными представителями правительства интербригадовцами бушевала другая война. Она ослабляла и фронт, и тыл, вносила неуверенность и неразбериху. Ее, эту войну, прекрасно отразил Хемингуэй, показав, что такие деятели, как Андре Марти, вели военные действия против собственных соратников. Война в самой сердцевине частей и крупных соединений, в штабах и на передовой, которую вели политкомиссары, носила не менее кровавый характер. Главную разрушительную роль здесь играли Сталин и сталинцы.

Вместе с тем Сталин, Россия, русские коммунисты и Советский Союз поначалу пользовались колоссальным авторитетом у народа. На демонстрациях рядовые испанцы, в противовес националистам, аристократии и фалангистам, то и дело провозглашали: «Долой Испанию! Да здравствует Россия! Да здравствует Сталин!» Ни в одной стране мира народ не прибегал к такого рода крайним лозунгам. Надежды на Россию были настолько устойчивы и основательны, что франкистская пропаганда ничего не могла противопоставить вспышке искренней любви. Только по прошествии десятков лет испанцы узнали подлинный облик сталинской России. Даже превалирующее участие русских или, что вернее, людей, говорящих по-русски, во внутриреспубликанских конфликтах, даже расстрелы русскими непокорных коммунистическим приказам республиканцев и анархистов, даже поведение секретных служб, во главе которых стояли агенты Ежова, даже вывоз золотого запаса под разными предлогами с территории страны, даже позорные действия таких деятелей Коминтерна, как Андре Марти, десятилетиями не могли растворить пламенные чувства распропагандированных людей в горечи естественных сомнений.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю