Текст книги "Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 58 страниц)

Яркий пример

О пагубности института политических комиссаров Эренбург, разумеется, не упоминает, хотя он не мог не понимать значения единоначалия, не мог не видеть, к чему привел приоритет политики в планировании, подготовке и проведении военных операций в Испании. Приказ за № 307 с опозданием подводил черту под негодной практикой времен Гражданской войны в России. Эренбург также не мог не оценить взгляд Хемингуэя на одну из важнейших проблем, возникших при создании интербригад. Ортодоксальная коммунистическая пресса резко негативно отнеслась к роману «По ком звонит колокол» и осудила Хемингуэя. При первом появлении в мемуарах «Люди. Годы. Жизнь» Андре Марти Эренбург формулирует исторически объемную и глубокую мысль: «Стоит писателю сказать нечто за пятьдесят лет или хотя бы за день до того, как это становится общеизвестной истиной, на него все обрушиваются». Между тем сцены, изображающие политического комиссара интербригад в деле, звучат пророчески.

Заблуждения Эренбурга насчет честности Андре Марти стали очевидными спустя десятилетия. Эренбург не знал, кто оклеветал Кольцова в глазах Сталина. Прискорбно также, что он не сумел разглядеть в сталинском палаче, что тот представлял из себя в действительности. И еще более прискорбно, что Эренбург, хотя бы намеком, не дал оценки политическим комиссарам, посланным в Испанию вождем и погубившим республику и едва не погубившим Россию посла начала Второй мировой войны. Ярким примером служит деятельность Льва Мехлиса в Крыму, которая повлекла за собой грандиозную военную катастрофу. Любопытно, что характеристика, которую простой капрал дал Андре Марти, полностью и дословно совпадает с характеристикой Хрущева, данной им Мехлису. Историческая связь и здесь выписала удивительный узор. «Это был воистину честнейший человек, – замечает Хрущев, – но кое в чем сумасшедший». Что вытворял Мехлис до войны, хорошо известно: доносы, требования арестов военных руководителей, участие в следственных действиях и тому подобные подвиги укрепили отношение Сталина к нему. Он тоже считал Мехлиса честным человеком, впоследствии назначив его министром Госконтроля СССР. В начале 1942 года Мехлис представлял Ставку Верховного главнокомандования в Крыму. Керченская десантная операция потерпела сокрушительную неудачу отчасти из-за некомпетентного вмешательства представителя Ставки. Чтобы спасти себя, Мехлис во всех просчетах и упущениях обвинил командующего фронтом Козлова, но, очевидно, и в окружении Сталина, и в нем самом произошел определенный переворот и вызревал новый взгляд на политическое руководство. Мехлис слетел со всех постов – заместителя наркома обороны и начальника Главного политического управления. Вождь не расстрелял его, как Павлова и других высших военачальников, но и не покрыл ошибки, стоившие жизни неисчислимому количеству бойцов и командиров. Мехлис был понижен до звания корпусного комиссара, а ведь он имел звание армейского комиссара 1-го ранга.

Вскоре из недр Ставки вышел приказ за № 307. Провал Мехлиса и появление приказа – вещи взаимосвязанные. В конце концов сумасшедшие идеологи типа Мехлиса были устранены самой жизнью от руководства военными действиями. Но какая цена была уплачена?

Поразительно, как не принадлежащий ни к каким партиям или политическим группировкам американский писатель, наблюдавший происходящее если не со стороны, то уж, понятное дело, и не из глубин интербригадовских формирований и штабов, сумел так точно и бескомпромиссно выделить основное зло сталинщины, указывая на подлинных виновников случившегося в Испании раскола и поражения.

Сталин не желал видеть Мехлиса. Он отдал приказ и долго потом при звуках фамилии верного сатрапа презрительно морщился. Когда Поскребышев, как рассказывала одна высокопоставленная дочка, в очередной раз доложил о просьбе Мехлиса лично объясниться с вождем, тот отказ сопроводил, как часто случалось, бранью:

– Пусть служит, трах-тарарах-бах! И не морочит мне голову! Его, засранца, надо было бы утопить в Керченском проливе.

Поскребышев передал высочайшую резолюцию дословно. Однако это не помешало Мехлису получить спустя два года звание генерал-полковника, а также вмешиваться в руководство операциями на более низком уровне – в качестве члена Военного совета. Постепенно он наладил отношения с вождем, хотя доносы на командующих армиями и фронтами он уже слал в ЦК ВКП(б), а не в Кремль, что существенно ослабляло эффективность его рекомендаций и действий.

На чаше весов

А капитан Гомес и партизан Андрес пока сидели взаперти. Андре Марти в огромном карикатурном берете разбирал, как неопытный курсант, таинственную для него карту. Еще несколько мгновений – и разразится трагедия. Когда я перечитываю сейчас страницы Хемингуэя, какой-то мистический ужас охватывает меня. Я думаю об удивительном даре пророчества, которым обладает настоящий писатель, я думаю о тех, кто умер и кому не суждено было узнать жизненного продолжения начатой Хемингуэем истории: о том, как нас всех обвела вокруг пальца коммунистическая пропаганда, о дне сегодняшнем, когда мы по-прежнему лишены полной и достоверной информации о событиях, развернувшихся некогда в Испании, я думаю о нерасторжимой связи эпох и о том, что если бы великий американец дожил бы до конца века, он ничуть не удивился бы опубликованным архивным документам и где-нибудь за стойкой кубинского бара или у себя в кабинете тихо произнес: «Я чувствовал, я догадывался, я знал».

Нельзя было не почувствовать. Дальнейшее подтверждает, что Хемингуэй не только знал факты и конкретные поступки тех или иных людей, но и многое предвидел и ощутил.

Если республиканский капрал преподносил истину в общей форме, то при создании образа Андре Марти нужно было опираться на неопровержимые доказательства. Парадокс и одновременно могущество литературы состоят в том, что пророчество, предвидение и догадка часто оказываются самыми серьезными аргументами, и от них зависит колебание чаши весов справедливости в ту или другую сторону.

Дверь в кабинет Комендатуры открылась, и перед Андре Марти наконец возник Карков-Кольцов в сопровождении двух русских. Его вызвал республиканский капрал, чтобы предотвратить катастрофу. Какие нужны еще свидетельства, чтобы подтвердить репутацию и полномочия Кольцова?

«– Товарищ Марти, – шепелявя сказал Карков своим пренебрежительно-вежливым тоном и улыбнулся, показав желтые зубы.

Марти встал. Он не любил Каркова…» Обратите внимание на последнюю фразу: «Он не любил Каркова…» Наверное, не очень точно переведено. Понятие «ненависть» подходило бы больше. «…Но Карков, приехавший сюда от „Правды“ и непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании!» Продолжим Хемингуэя: если не самой значительной!

Но кто Хемингуэю сообщил, что Кольцов сносится «непосредственно» со Сталиным?

Вера как заблуждение

Уж Карков-Кольцов знал доподлинно, что выделывал с непокорными интербригадовцами Андре Марти. Уж Карков-Кольцов знал доподлинно о проводимых чистках, расстрелах троцкистов, анархистов, тред-юнионистов, западных интеллигентов и прочих уклонистов, которые не желали слепо подчиняться приказам из Кремля. Доля вины за происходящее лежала и на Каркове-Кольцове. В этом начальном эпизоде столкновения двух революционных фигур становится с очевидностью ясна мера его вины – и не только нравственной. Но Карков-Кольцов все-таки не был ни сумасшедшим, ни садистом, в нем отсутствовала патология и бесовщина, он верил в Сталина и Сталину и думал, что вождь знает что-то сверх того, что знает он сам. Карков-Кольцов верил в очистительную роль насилия, он верил в целесообразность кровавых революций и не предполагал иных путей. Он считал, что разумом и адекватным отношением можно смирить выпущенных на свободу демонов зла. Он именовал их по-другому, по-марксистски, считая, что они от этого изменяют свою суть и приносят пользу обездоленному большинству. Он называл грабеж экспроприацией и от этого еще крепче уверялся в неопровержимости избранного пути. Но он не был перерожденцем, властолюбцем с замашками сатрапа. Хемингуэй и Роберт Джордан относились к нему иначе, чем к остальным советским посланцам, исключая Эренбурга.

«– Товарищ Карков, – сказал он (т. е. Андре Марти).

– Подготовляете наступление? – дерзко спросил Карков, мотнув головой в сторону карты.

– Кто наступает? Вы или Гольц? – невозмутимым тоном спросил Карков.

– Как вам известно, я всегда только политический комиссар, – ответил ему Марти.

– Ну что вы, – сказал Карков. – Вы скромничаете. Вы же настоящий генерал. У вас карта, полевой бинокль. Вы ведь когда-то были адмиралом, товарищ Марти?

– Я был артиллерийским старшиной, – сказал Марти.

Это была ложь. На самом деле к моменту восстания он был старшим писарем. Но теперь он всегда думал, что был артиллерийским старшиной…»

Другой вождь восстания, Степан Петриченко, по прозвищу Петлюра, тоже был старшим писарем миноносца «Петропавловск». Очевидно, должность писаря располагает к бунтарству.

Закрепить в памяти

Еще в Томске, прочитав фрагменты романа, напечатанные слепым текстом на папиросной бумаге, я уже не сомневался, что о сути разногласий, отношениях между людьми из достаточно замкнутой интербригадовской сферы и других, более мелких, но существенных деталях Хемингуэй узнавал из первых рук. Факты, использованные в романе, нельзя было выдумать, сфантазировать, изобрести. Они несли на себе особую историко-документальную печать. Их надо было знать доподлинно, досконально. Не сам ли Кольцов сообщил их Хемингуэю? Кое-какими сведениями располагал и Эренбург и, вероятно, не скрывал конфиденциальную информацию от американского писателя, понимая, что она вряд ли пригодится ему самому. Теперь, по прошествии десятков лет, я в этом уверен. Уверен я и в том, что без близкого знакомства с Кольцовым и Эренбургом роман «По ком звонит колокол» не обладал бы той мощью и принял бы совершенно иную художественную и социальную конфигурацию. Я настойчиво повторяю свою мысль, как рефрен в балладе, стремясь закрепить в памяти все время возникающий мотив.

Работа по совместительству

«– Для „Правды“ факты лучше не путать, – сказал Марти.

Он сказал это резко, чтобы как-то оборониться против Каркова…»

Советский человек ощутит в приведенных словах Андре Марти больше, чем скрытую угрозу или намек на возможные неприятности. В словах политического комиссара интербригад таится зловещее предупреждение. Дьявол прячется в деталях. Мы, современники Сталина, знали, чем заканчивалась даже невинная путаница или искажение в газете задолго до 1937 года.

«Карков всегда „выпускал из него воздух“ (французское degonfler), и Марти это не давало покоя и заставляло быть настороже. Когда Карков говорил с ним, трудно было удержать в памяти, что он, Андре Марти, послан сюда Центральным комитетом Французской коммунистической партии с важными полномочиями. И трудно было удержать в памяти, что личность его неприкосновенна. Каркову ничего не стоило в любую минуту коснуться этой неприкосновенности».

И Карков коснулся ее. Он спас посланцев Роберта Джордана. А Андре Марти стал похож на затравленного собаками кабана, но он «знал, что этим собакам с ним не совладать».

Симптоматичная фраза! Он знал, что и республиканцам, то есть капралу, вызвавшему Каркова, и самому Каркову, посланному Сталиным, с ним не совладать. Есть сила, которая поставит на место строптивых испанцев, и есть сила, которая убедит Сталина в правоте Андре Марти, – это сила в потоках пролитой крови во имя вождя и намеченной им великой цели. Правда, многих такая «сила» не спасала, и Андре Марти тоже это знал. Но она все-таки давала преимущества, и немалые.

Карков-Кольцов думал иначе. Он считал, что верность идее тоже имеет кое-какое значение. И ошибся. Злодеяния безыдейны. Они творятся во имя личных корыстных целей. Старший – бездарный – писарь с утлого прокисшего французского суденышка оказался дальновиднее талантливого редактора главной коммунистической газеты страны, занимавшей одну шестую земного шара.

Карков все-таки выручил Гомеса и Андреса, отправив их в штаб Гольца. Он предупредил политического комиссара, что капрал находится под его защитой, и, завершая разговор, пообещал: «Я еще выясню, насколько ваша особа неприкосновенна, товарищ Марти».

Несмотря на угрозу, исходящую от такого человека, как Карков-Кольцов, Андре Марти не сдавался и не почувствовал себя побежденным: «Et maintenant fich-moi la paix, товарищ Карков!»[3]3
  А теперь оставь меня в покое (фр.).


[Закрыть]

Побежденным уходил именно Карков-Кольцов, хотя он уверен был в обратном. Здесь зарыта собака. Тот же дьявольский принцип – торжества серости над способностями – лежал в фундаменте победы самого Сталина над оппонентами. Сталин и Андре Марти – две стороны одной медали. В противостоянии Кольцов – Марти сила на стороне палача. Палачи всегда одерживают верх, особенно если они совмещают смертельную должность с должностью политического комиссара. Поведение Льва Мехлиса на всех постах напоминало поведение Андре Марти. В нашей стране такая работа по совместительству была обычным явлением.

«– Хорошо, – сказал Карков. – Продолжайте ваши военные занятия». Карков-Кольцов вынужден отступить. Чутье подсказало, что перед ним – непробиваемая стена. Здесь нет противоречия. Борьба состоит из разных фаз – наступления, отступления и засады.

Кольцов не догадывался, что ему готовит Андре Марти. А Хемингуэй догадывался, о чем убедительно свидетельствуют конструкция сцен, упорство политического комиссара и ощущение бессилия, которое охватило Каркова-Кольцова, оставившего поле сражения за противником.

Список Володи Сафонова

Более или менее опытный читатель, выудив на второй странице романа Эренбурга из словесного водопада наименование города – Кузнецк – и ощутив бьющую в нос атмосферу переломной эпохи индустриализации, ждет встречи с Федором Михайловичем Достоевским, безошибочно угадывая, что за рассуждениями Володи Сафонова открывается весьма определенный и узнаваемый прототекст. Увлеченность Эренбурга Достоевским пока тщательно скрывается. В репрезентативном списке взятых в библиотеке книг фамилии писателя нет: «Когда она (т. е. библиотекарь Наталья Петровна) наконец нашла того, которого так долго искала, она не сразу ему поверила. В течение нескольких месяцев она за ним неотступно следила. Она заметила, как его взволновал Сенека. Она знала все, что он брал в библиотеке. Она заметила также, что, читая Свифта, он нервно усмехался. В списке значилось: „Чаадаев, святой Августин, Розанов, Дидерот, Кальдерон, Тютчев, Жерар де Нерваль, Хомяков, Гейне, Ницше, Паскаль, Соловьев, Анненский, Бодлер, письма португальской монахини, Пруст, история Византии, Джемс, апокрифы, дневники Талейрана, словарь Даля, д’Оревильи, Декамерон, Библия“».

Достоевского здесь нет, хотя присутствуют авторы куда более опасные для советской власти – святой Августин, Розанов, Хомяков, Ницше, Соловьев…

Интерес к Библии в мое время не оставил бы безразличной какую-нибудь сотрудницу в книжном фонде или на выдаче, и она сообщила бы в комсомольскую организацию или деканат. Со списка не характерных для обыкновенного студенческого формуляра писателей начался недолгий книжный роман Натальи Петровны и Володи Сафонова. Странно ли, что в списке нет Достоевского? Никто не станет спорить, что ему там самое место.

Но Достоевский выпал из списка Володи Сафонова волей Эренбурга по абсолютно иной причине, чем фамилия Кольцова исчезла из списка Бродского. Внимательный читатель, надеюсь, заинтригован, но ответ он получит лишь на последних страницах «Дня второго».

Солдатство – не шутка

Название города сразу навевает литературные реминисценции. Кузнецк сыграл романтическую роль в жизни Федора Михайловича. В марте 1854 года освобожденный каторжанин Достоевский доставляется по этапу в Семипалатинск и сдается в солдаты без выслуги. В конце месяца Федор Михайлович шлет весточку брату Михаилу Михайловичу: «Здоровье мое довольно хорошо и в эти два месяца много поправилось; вот что значит выйти из тесноты, духоты и тяжкой неволи». Через четыре месяца, обращаясь к тому же адресату, он вновь возвращается к своему состоянию: «…Ты поймешь, что солдатство – не шутка, что солдатская жизнь со всеми обязанностями солдата не совсем-то легка для человека с таким здоровьем и с такой отвычкой или, лучше сказать, с таким полным ничегонезнанием в подобных занятиях. Чтобы приобрести этот навык, надо много трудов».

Госпиталь майора Сафриса

Итак, Достоевский пока в Семипалатинске. Для меня это особо значимый факт. Я непохож на мальчишек-погодок из «Дня второго», которые знают лишь Пушкина, Горького и Безыменского. Кроме названных, я еще имел представление о Достоевском. Читал про Неточку Незванову и Макара Девушкина. Я жил в Семипалатинске, приехав туда в 1942 году десяти лет от роду, и многое помню из тамошнего быта. Именно здесь я отучился картавить, нещадно избиваемый дворовыми ребятами. Именно здесь, в доме по Сталина, 123, я впервые понял, к какому отверженному племени я отношусь. Именно здесь я увидел вблизи, что такое война, мотаясь по коридорам и палатам госпиталя, где начальником был майор Сафрис, который носил аккуратные усики под носом, совершенно не обращая внимания на то, что похожие имелись под носом у самого Гитлера.

Я видел страдания сотен искалеченных солдат, видел смерть некоторых из них, видел, как вывозят тела из палат, укутанные в простыни, видел ампутированные конечности в цинковых баках на заднем дворе, видел первые шаги несчастных безногих, цеплявшихся за что придется, видел их страшные и беспомощные глаза, видел, как учатся однорукие в мастерских новому ремеслу. Это была настоящая беззвучная и безосколочная война, которая изрешетила мое тело и мозг. Многое запало в сознание, навеки изуродовав психику и сместив понятия.

В госпитальной библиотеке, а я имел к ней непосредственное отношение, разнося по палатам книги, я впервые взял в руки роман Достоевского «Идиот». Название показалось странным. Я начал чтение и никак не мог понять, кого же имеет в виду автор под словом «идиот». Кто идиот? Я никак не мог согласиться, что князь Мышкин идиот. Он казался добрым, милым и очень умным человеком. В споре с Достоевским я провел много времени. Наконец, запутавшись, я потерял интерес к роману и не дочитал его. Вновь я возвратился к «Идиоту» после фильма Александрова «Весна». Там хорошую актрису Фаину Раневскую глуповатый режиссер заставляет взять этот роман в руки. Через весь экран идет цепь жирных букв «Идиот» и сверху – фамилия автора. Намек относился к актеру Ростиславу Плятту, который исполнял роль жулика-завхоза и претендента на руку Раневской. Я был настолько возмущен подобным использованием классического произведения и хохотом в кинозале, что взял в библиотеке снова старое издание «Идиота» и перечел от корки до корки.

Поразительный взгляд

Время я проводил не только в госпитале. В Семипалатинск эвакуировали труппу Киевского театра имени Ивана Франко, и я всеми правдами и неправдами проникал в зрительный зал, а позднее стал своим человеком и за кулисами. Разносил по гримерным обувь, помогая Вовке Чаплыгину, сыну машиниста сцены, затем пошел на повышение – устроился в электрический цех и сидел вечером на площадке без ограды, у самой сцены, выполняя мелкие поручения осветителя Сеньки Ройзмана, демобилизованного по ранению бывшего актера. Сенька однажды доверил повернуть круг с цветными стеклами, за что получил нагоняй от помощника режиссера Игоря Бжеского, пасынка знаменитого Амвросия Бучмы, которого Сталин не посадил только потому, что кто-то сказал:

– Иосиф Виссарионович, у нас гениальных актеров мало.

– А он гениальный актер? – переспросил Сталин.

Ему ответили, что таких актеров на Украине больше нет.

– Ну, тогда пусть играет. И слушается Постышева.

И Бучма, несмотря на то, что был любимым актером Леся Курбаса, загнанного на Соловки, продолжал играть. Играть и пить. Он играл и пил. И как пил! Чтобы хоть как-то отрезвить, его в Ташкенте заворачивали в мокрую простыню, и он так лежал часами на раскладушке во дворе, приходя в себя.

Повернул я круг с цветными стеклышками на спектакле «Украденное счастье» как раз в тот момент, когда селянин, обманутый муж, убивает топором красавца-жандарма, соблазнившего его жену. Исполнял роль красавца Виктор Добровольский, обладавший внешностью немного располневшего классического jeune-premier. Я повернул ручку круга не в ту сторону, потому что загляделся на Бучму. Меня буквально загипнотизировал взгляд огромных светло-голубых, наполненных слезами и страданием выпуклых глаз. Я часто сейчас вспоминаю этот поразительный взгляд, и прежнее чувство волнения, которое я испытал в Семипалатинске, вновь охватывает меня.

В солдатских палатах

В семипалатинском госпитале я внятно расслышал уже знакомую с довоенной поры фамилию Эренбурга. Вплавленная в контекст солдатских речей, она стала неотделима от кровавых сражений на фронте. Газеты приходили с большим опозданием. Раненые – почему-то в душу врезались солдатские, а не офицерские – палаты – ждали газет с нетерпением и всегда интересовались перво-наперво, нет ли в них статьи Эренбурга. То, к чему относился Пастернак с настороженностью и даже осуждением, масса искромсанных, обезображенных крупповскими боеприпасами тел ждала с огромным нетерпением.

Я считал Эренбурга по национальности немцем из-за составляющей части фамилии – бург, что означало – город, но почему-то не очень удивлялся появлению его статей в «Звездочке». Я был воспитан в уважении к фамилиям Маркс, Энгельс и Тельман. Нам чуть ли не ежедневно вбивали в голову, что Гёте, Бетховен, Гейне и прочие великие немцы идут в первых рядах борцов с фашизмом и что все их творчество принадлежит рабочему классу и трудовому крестьянству разных стран. Вот почему я не особенно беспокоился по поводу немецкого звучания фамилии Эренбурга и совершенно не задумывался поначалу о его истинном происхождении. Только спустя год, когда с меня самого мальчишки спустили шкуру за то, что я картавил и был евреем, я сообразил, что Эренбург – никакой не немец, а русский писатель и по национальности еврей, в чем не усматривал ни малейшего противоречия. Я ни разу не слышал от раненых отрицательного мнения об Эренбурге, ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в солдатских палатах произносил его фамилию с пренебрежением, искажением или шутовской еврейской интонацией, как теперь произносят еврейские имена по радиостанции «Народное радио», которое вещает – подумать только! – из Москвы. И позднее, до середины 80-х я не улавливал в разговорах ноток недоверия или пренебрежения к нему, основанных на племенном различии. Ни разу не слышал, что он прячется в Ташкенте или еще где-нибудь. О других писателях, в том числе и с русскими фамилиями, болтали всякую несусветицу. Очень редко, правда, она соответствовала действительности. Кое-кто действительно жил в Ташкенте, но их присутствие поблизости фронта или на самом фронте ничем бы не улучшило положение нашей армии. Весьма короткое время Эренбург находился в Свердловске. Гестапо внесло Эренбурга в розыскной список, что не испугало Илью Григорьевича, и он неделями находился на передовой, в штабах и на командных пунктах, а возвращаясь в Москву, разгуливал по улицам без всякого сопровождения. Я сам его видел в 1944 году на пустынной рассветной теперешней Тверской, напротив кафе «Националь».

И раньше он ходил всегда один. Некоторые из популярных людей при Сталине никогда и нигде не появлялись без приставленной к ним охраны – Фадеев и Софронов, например, в известные времена. После убийства Ярослава Галана во Львове сопровождающие появились у Корнейчука и Тычины, возможно, еще у кого-то.

Отношение к Эренбургу в солдатских палатах впоследствии оказало на меня большое влияние.

Снайпер

В Семипалатинске перед зданием театра, где играли Бучма и Ужвий, в сквере выстроили деревянный барак и в нем разместили тир и рюмочную. Я ловко приноровился стрелять из духового ружья и сшибал постоянно один и тот же приз – бутылку пива. Пульки покупали фронтовики, стоявшие за столиками в рюмочной. Их в тир не пускали: мол, стрелять обучились, две-три пульки на пристрелку и горкоммунхозу одно разорение. А после рюмочной бутылочка пива не лишняя. Я пользовался в тире авторитетом, получил кличку «снайпер» и завоевал право целиться в призовую бутылку один раз на пять выстрелов.

На берегах Иртыша

О том, что Достоевский жил в Семипалатинске, ни в госпитале, ни в театре никто не говорил, а в тире и подавно. Я даже не знаю, существовала ли мемориальная доска, сообщавшая, что здесь бывал Достоевский. Самым сильным впечатлением от Семипалатинска, кроме госпиталя майора Сафриса, пронзительного взгляда Бучмы, смотревшего на изменницу жену и жандарма, оказалась река Иртыш, казахские малахаи, с длинными до пояса, подбитыми мехом ушами, и опилочный запах в рюмочной – сырой и противный.

Иртыш виделся необозримым, мутно-желтого цвета, с стремительным, даже бешеным течением у берегов. Волны походили на скрученные толстенные непрерывные канаты, лодки на них подпрыгивали, и чудилось, что вот-вот какая-нибудь перевернется и люди навечно исчезнут в бурлящих водах. Иртыш выглядел куда грознее Днепра. Прекрасное описание Семипалатинска в позапрошлом – XIX – веке дал близкий знакомец Достоевского путешественник и дипломат барон Александр Егорович Врангель. Конечно, за минувшие годы появилось много новых зданий в центре, но окраины оставались прежними. Врангелевскую картинку я часто вижу перед глазами – она мало чем отличается от того, что отпечаталось в воображении. Вокруг города степи, вдали синие горы Семитау, свистит пронизывающий резкий ветер, тучи пыли, как живые, перемещаются по намощенным дорогам и пустому пространству. Местность суровая, вполне отвечает географическому определению – Северный Казахстан. По утрам высокое чистое небо, в полдень крепкое сжигающее солнце, вечером непонятно откуда доносится заунывная протяжная песня. Медлительные верблюды гордо стоят или так же гордо лежат, вытянув гибкие шеи и шлепая бесформенными губами, а рядом костер и жар саксаула, долго не теряющего форму, сжираемого огнем.

И горячий воздух от этого костра я сегодня чувствую на щеках…

Первая, но настоящая любовь

Кузнецк, по сибирским понятиям, располагается рядом с Семипалатинском – пятьсот верст с лишним согласно Врангелю, значит, где-то около шестисот километров. В Семипалатинске Достоевский подружился с семьей учителя Исаева и довольно быстро влюбился в его жену Марию Дмитриевну. Страсть сказалась сильной и неодолимой. Исаева вскоре перевели в Кузнецк. «Сцену разлуки я никогда не забуду, – вспоминает Врангель. – Достоевский рыдал навзрыд, как ребенок». Врангель, тронутый переживаниями ссыльного, пытался устроить Федору Михайловичу тайные свидания с Марией Дмитриевной. Когда спившийся муж наконец умер, прекратив мучения и свои, и жены, и Достоевского, будущий знаменитый и великий писатель, работавший в то время над «Записками из Мертвого дома», увез Марию Дмитриевну из Кузнецка и женился на ней, потеряв спутницу суровых лет весной 1864 года. О любви, которую испытывал Достоевский к Марии Дмитриевне, свидетельствует запись вдовца, сделанная на другой день после ее смерти: «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?..»

Николай Николаевич Страхов, близкий к Достоевскому человек, так характеризует первую настоящую любовь писателя: «Она произвела на меня очень приятное впечатление бледностию и нежными чертами своего лица, хотя эти черты были неправильны и мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела ее в могилу».

Я не стану приводить иные описания внешности и натуры Исаевой. Замечу только, что при взгляде на старинный дагерротип с изображением Марии Дмитриевны начинаешь понимать увлеченность Достоевского и верить, что Господь наделил ее возвышенной и страдающей душой вместе с женским очарованием, которое свойственно простоте и естественности.

Под могучим воздействием

Заштатный городок Кузнецк в драматической истории ревности и любви Достоевского сыграл не последнюю роль. Таким образом, прямое обращение Эренбурга к Достоевскому не случайно ни по формальным, ни по существенным признакам. Выбор строительных площадок Кузнецка в качестве сцены, где разворачивается действие «Дня второго», предопределено событийными и духовными мотивациями. Отношение Эренбурга к Володе Сафонову независимо от того, что он вещал на различных дискуссиях, с первых страниц развивалось под могучим воздействием «Бесов», и ярлык «ослабленного Ставрогина» обоснованно прикрепился к студенту математического факультета и рьяному читателю университетской библиотеки. Сам факт сочинительской близости к Достоевскому в начале 30-х годов требовал немалого мужества. Настойчивые попытки фашизации Достоевского в гитлеровской Германии и очевидный монархо-православный фундамент его гражданской позиции, дружба с обер-прокурором Святейшего синода Константином Петровичем Победоносцевым превращали борьбу за сохранение наследия писателя в борьбу с культурой господствующего режима. Без точного и четкого прочтения «Бесов» нельзя понять до конца подводные течения, формирующие личность главного персонажа «Дня второго». Эренбург воевал с полуоткрытым забралом.

Признаки «Бесов»

Стоит сравнить отношение Эренбурга и законодателя социалистической конструктивистской моды Виктора Шкловского, как станет ясным, о чем идет речь. Глубочайший непереходимый водораздел налицо. В книге «За и против (заметки о Достоевском)» критик ни словом не обмолвился ни о «Бесах», ни о Николае Ставрогине – образе, который психологически определяет движение не только русской, но и мировой литературы. Николай Ставрогин выписан с вселенским размахом. Вырвав его из глобального контекста, мы остаемся нищими и обездоленными. Николай Ставрогин раздвигает или, скорее, разрывает не только интеллектуальные и душевные границы. Он идет дальше, становится многозначительнее, захватывает необъятные стороны и нашей современной жизни. Даже и неосуществленное бегство в швейцарский кантон Ури и сегодня находит отзвук.

Виктор Шкловский все это просмотрел, утаил и отринул. По сути он оскопил творчество Достоевского.

Исаак Бабель, прочитав «День второй», усомнился в возможностях публикации. Если она состоится, то надо поверить в реальность чуда. Бабель сразу ощутил взрывную структуру прозаической ткани, куда органически вплетались мотивы из мира, созданного Достоевским. Бабель понимал, что явные признаки «Бесов» в ситуации, атмосфере и разрешении сюжетных узлов утяжеляют судьбу романа. Если бы роман не был послан Сталину, то в России он не увидел бы света. Прямая речь, обращение к вождю, не в последний раз выручила Эренбурга. Всегда полезнее иметь дело с царем, а не с обюрократившимися опричниками, хотя бы потому, что владыке нечего бояться карающей длани. Тем более что над ним и Бога нет, которого он отрицал, а на историческое возмездие деспоту всегда наплевать. Начитанный, но малокультурный Сталин так и не прочувствовал «бесовский» характер романа о социалистической стройке или предпочел в соответствии со своей иезуитской природой сделать вид, что не обращает внимания на очевидное.