Текст книги "Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 58 страниц)

Появление человека с фамилией Сафонов на страницах второй части повести – не результат импульсивного решения автора, не случайность, а элемент того тайного иероглифического письма, к которому нередко прибегал Эренбург. Однако возникновение Сафонова вызвано внешним толчком. Еще один удивительный сюжет, связанный с писательским стилем Эренбурга, не пропускающим в жизни ничего из того, что можно использовать в литературе.

Судя по тому, что творилось на Втором съезде писателей в 1954 году, время Достоевского еще не пришло, еще никто не осмелился произнести его имя в полный голос. А несостоявшийся гражданин кантона Ури, ослабленный Ставрогин, оживленный и трансформированный, вновь потревожил наше воображение, и мы заколебались: какая же судьба будет ему уготована в послесталинском обществе? В сталинской системе конец Володи Сафонова, не примирившегося и непримиримого, известен. Отщепенец завершил жизненный путь как положено. Выживший и преодолевший себя персонаж стал тем, чем стал. Каков же он? И что содержалось в бывшем ослабленном Ставрогине? Остались ли сила, ум, способность к упорному сопротивлению? Откуда появились ужасные черты в характере? Благодаря каким мастерским жизненным приемам он сохранился в агрессивной среде?

Глаша

Мимолетное напоминание о «Дне втором» и Достоевском дорогого стоит. Но это еще не все! Воплощение у Эренбурга далеко отстоит от замысла. Замысел был грандиозным, воплощение торопливое и средненькое. Когда я упоминаю о Достоевском, то вовсе не хочу приподнять Эренбурга. Я намереваюсь проникнуть в его неосуществленный замысел, а в сущности – в литературную трагедию талантливого и образованного мастера.

Один из главных конфликтов «Оттепели» происходит на поле изобразительного искусства, которое Эренбург знал, как никто в России, и, быть может, любил, как никто в России, во всяком случае неизмеримо больше, чем его злобные критики. На одной стороне баррикады – художник Владимир Пухов – способный, стремящийся к внешнему успеху и признанию молодой человек, по другую сторону – его однокашник пейзажист Сабуров, приверженец чистой, неидеологизированной, идущей от сердца и из сердца живописи. Картины Пухова хорошо знакомы – мы в изобилии видели их на выставках и в музеях. Названия картин тоже хорошо известны. Они составлены по одному партийному клише.

Внутреннему спору Пухова и Сабурова посвящено много страниц. Эренбург, конечно, осуждает халтуру любого сорта, в чем ему помогает некая хромоножка Глаша, ни дать ни взять родная сестра Марьи Тимофеевны Лебядкиной из «Бесов». Глаша – некрасивая жена Сабурова, который постоянно пишет ее лик, открывая в нем с каждым изображением все более и более чудесные черты.

Вспомним Марью Тимофеевну – тайную жену Николая Ставрогина. Вспомним ее странный облик, вспомним ее преданность, доброту, нетронутую душу. Ясновидящая Хромоножка – одна из загадок романа. Она не менее загадочна, чем Ставрогин. Это русская загадка, космическая, вселенская. В хромоножке Глаше тоже есть загадка. Она у Эренбурга отличается простым и прямым взглядом на жизнь и искусство, хотя вокруг пока торжествуют мещанство и политиканство. Физическая ущербность не помешала ей найти заработок, чтобы Сабуров получил возможность писать настоящие вещи. Семейство приютилось в маленькой комнатке на окраине провинциального городка, где происходит действие «Оттепели». Марья Тимофеевна тоже живет в маленькой комнатке губернской окраины. Зато какие картины создаются тут, на отшибе, забытым и никому не нужным художником! Какие тонкие и сердечные портреты жены! Сабуров и некрасивая хромоножка Глаша обрели смысл в жизни и свое счастье. Николаю Ставрогину бы все это – вот к чему он стремился и чего не получил от русской тогдашней жизни. Понимания, сочувствия, любви. Он стремился не только к упомянутому, но упомянутое служило составной и немалой частью его мечтаний. Теперь мы видим, что в эренбурговской хромоножке будто бы нет тайны. Все ясно и понятно. Тайна в том, как она сумела сохранить кристальную душу, откуда набралась мужества – слабое физически существо, как сумела понять живопись и поверить в мужа. Здесь все тайна, и превеликая! Оттепель не отменяет тайны, но позволяет ей проявиться. Когда Владимир Пухов под влиянием тяжелых и недостойных художника чувств выступает на собрании против Сабурова и позже, движимый чувством раскаяния, приходит к нему, Глаша внезапно становится непримиримой. Мы от хромоножки подобного не ожидаем. Она просит Пухова больше к ним не приходить и не прощает его. Конечно, образ жены Сабурова дан Эренбургом лишь очерком, он легок, как рисунок пером. В нем развита в достаточной мере лишь одна черта Лебядкиной – преданность. Она верит в святую цель искусства – облагораживать человеческую природу. Марья Тимофеевна, по словам одного исследователя, есть самое непостижимое создание автора «Бесов». Божественное начало мира – София – открывается в символах Матери Богородицы и Матери Земли. Достоевский имел подлинный софийный опыт: в экстазе ему открывался «огонь вещей».

Этот «огонь вещей», их внутренняя суть, их божественное ядро становятся для хромоножки Глаши явью. Жизнь, отданная не просто любимому человеку, но творцу, защита таланта от всяких советских Пуховых и есть подлинный «софийный опыт» одного из важных женских персонажей «Оттепели». Насколько задел Эренбург людей из мира литературы и искусства за живое, свидетельствует реакция подвластных коммунистической партии газет, которые начали атаковать повесть в лоб, однако скрывая истинные политические цели и пытаясь разрушить жизненную позицию автора, обвиняя его по старой идеологической привычке во всех смертных грехах.

Завуалированные послания Эренбурга в прошлое дошли до немногочисленных читателей. Понятно, что он не мог более резко и глубоко прочертить образ Глаши, ее своеобразный протест против господствующего режима, губящего талант. Но в оттепель, когда вокруг все так туманно и неопределенно, когда стучит капель, а сердце ухает от маячащей на горизонте надежды, ассоциирование характера Глаши с личностью далекой и несчастной Марьи Тимофеевны играет замечательную роль, восстанавливает связь времен, свидетельствует о подводных течениях в культуре, которые не уничтожила сталинщина.

Одичавшая критика

В «Оттепели» есть и иные отсылы к «Дню второму», не связанные с Достоевским. Инженер Евгений Владимирович Соколовский получает в подарок альбом с фотографиями строительства Кузнецка. Эренбург настойчиво напоминает нам о «Дне втором» и возвращает в минувшее, призывает его, чтобы сделать понятней и сегодняшние обстоятельства, и будущее. Хотя Константину Симонову, который обрушился на «Оттепель» с яростью дикого вепря, опубликовав четыре подвала в «Литературной газете», и не было дано понять всех тонкостей и намеков, он, как опытный литератор, кое-что уловил и вытянул, осуждая, на поверхность: «Надо сказать, что у Ильи Эренбурга вообще есть склонность злоупотреблять вариациями образов, уже выведенных раньше. Есть черты, сближающие Пухова-младшего с писателем из „Дня второго“». Несмотря на то что первая фраза верна, исключая упрек в злоупотреблении, вторая фраза повергает в недоумение. Какого писателя имеет в виду Симонов? Пьера Самена? Но Пьер Самен – иностранный журналист, и не более. Никаких других писателей в романе нет. Есть авторский голос. Симонов или невнимательно пролистал роман, или его подвела память. Повторюсь: хотя Симонов – не очень знающий и не очень культурный литератор, указанную тенденцию он нащупал; возможно, он уловил и связь некоторых образов с образами классической литературы.

Симонов, разумеется, не прав. В том, что он называет «вариациями» образов, проявляется определенная широта и приверженность к традиции углубленной трактовки. Эренбург очень хорошо использует этот благородный и гибкий прием, создавая непрерывную цепь настроений и ассоциаций и показывая певучесть одного и того же явления в различных ситуациях.

Статья Симонова неприятна и по содержанию. От нее веет замшелой соцреалистической критикой, одичавшей и немилосердной к страданиям нескольких поколений. Возвращая нас еще раз к «Дню второму», он демонстрирует полное непонимание натуры Володи Сафонова. Он считает, что ослабленный Ставрогин «казнится автором». «Циника и отщепенца», по мнению Симонова, постигает закономерный конец. Он не замечает ни ума Володи Сафонова, ни его беззащитности, ни его глубоких переживаний, ни его искренности, ни его самокритики. Две краски у Симонова: черная и белая. Володя Сафонов – циник и отщепенец, то есть изгой. Профессор Байченко тоже называл Володю Сафонова изгоем, но с другой интонацией. Симонов становится на сторону комсомольских критиков Володи Сафонова и демонстрирует неизменность просталинской позиции и нежелание признать наступившую оттепель. Однако оголтелая критика Эренбурга не задобрила Михаила Шолохова, который не замедлил облить Симонова грязью и унизить. Шолохов считал, что Симонов маневрирует и при удобном случае «договорится» с Эренбургом.

Ужасные нравы! Ни оттепель, ни весна им нипочем. Они – носители этих нравов – хотят жить в ледниковом периоде. Еще бы не желать! Владелец роскошного имения в Вешенской, владелец личного самолета и лично ему принадлежавшего стада домашних животных, обладатель солидного счета в банке, получивший Нобелевскую премию явно по политическим соображениям за роман, авторство которого до сих пор оспаривается, Шолохов до конца дней не уставал вымещать злость на неугодных людей, пользуясь защитой прогнившего режима и абсолютной безнаказанностью – ни одна газета и ни один журнал не посмели бы ему возразить.

Володя Сафонов не мог и не должен был жить в том мире ужаса, который изобразил Эренбург. Если бы он сказал о своих переживаниях прямо, им бы занялось Главное политическое управление. Такой зигзаг в романе Эренбургом правомерно не предусматривался. Если бы Эренбург проговорился о том же на дискуссиях, роман запретили бы навсегда, а автором бы занялось ГПУ. А он все-таки выходил в свет – и не раз, вызвав не только у Бабеля ощущение чуда. Володя Сафонов действительно отщепенец, но не циник. Циники не вешаются, циники приспосабливаются. Симонов что-то почувствовал, когда обронил, что главный герой романа «казнится автором». Нет, в том-то и дело, что Володя Сафонов казнил сам себя. Автор здесь ни при чем. Он шел за развитием образа, а не навязывал ему жизненный финал из-за реплики профессора Байченко. Так Симонов ничего и нс понял или не захотел понять.

Пухов-младший циник, он приспособился. Эренбург, по мнению Симонова, отнесся к Пухову «примирительно». Эренбург просто взял его из жизни и вернул в жизнь. С Пуховым ничего нельзя было поделать. Приспособленцы непотопляемы. И Пуховы действительно опять вросли в хрущевскую действительность, плавно переведя ее в брежневскую. Они подморозили оттепель и прекрасно себя чувствовали в тундре – застойном и довольно бездарном периоде, которому выгоднее была вегетарианская диета, а не сталинская бойня. Подобные люди есть и сейчас. Они охотно подмораживают нашу утлую демократию.

Метафоричность заглавия Эренбурга давно отмечена. Двойной его смысл, которого никто не замечает, есть уникальное явление в литературе, чего тоже никто не замечает и не желает замечать. «Оттепель» – это не «Весна на Одере» или «Весна на Заречной улице». Хромоножка Марья Тимофеевна, ее законный муж Николай Ставрогин, Лебядкин, Верховенские, Федька Каторжный и другие, совершенно неуравновешенные в психическом отношении люди, как большинство, если нс все герои Достоевского, с невероятной точностью репрезентировали целое поколение, которое чуть не свело Россию в могилу: одни – своими безумствами, другие – не желая того – своей любовью. Образным источником для Достоевского послужили «Бесы» Пушкина. В бешеной круговерти мглы Достоевский сумел разглядеть профили своих героев. Многих он развернул анфас и задержал перед нашими глазами навечно. Шатов не смог противостоять бесам. Его любовь оказалась жертвенной, и он сам стал жертвой.

Пушкинский источник был неисчерпаем для реалистической фантазии Достоевского. К какому источнику припал Эренбург, намного уступавший ему – этому источнику – в талантах и возможностях, у нас никто до сих пор не задумался. Что ж с того, что Эренбург менее талантлив, чем Достоевский? Но он сделал смелую попытку выровнять традицию и кое-чего все-таки добился.

Наглая претензия

На другом конце идеологического спектра Альфред Розенберг продолжал манипулировать именем Достоевского, постепенно обнажая истинное отношение к русскому гению, демонстрируя иезуитские приемы особого – расового – пошиба. «Уже десятилетия труды Достоевского находятся в центре острейших споров. Утонченные, подражающие грекам писатели осудили безжалостность изображений ужаса, порока, порицали тревожное воздействие ничего не прощающего состояния души, – пишет будущий министр Восточных территорий, пытаясь выплыть из хаотического нагромождения противоречий. – С другой стороны, люди, зависимые от никотина и алкоголя, испытывают сладострастное наслаждение, любуясь собой в образах Раскольниковых, Мышкиных или Карамазовых». При весьма поверхностной редактуре приведенный пассаж легко нашел бы приют в любой советской статье. «Одни порицали „неуравновешенную форму“, каскадное изображение, затем снова бесконечные подробности, другие хвалили образы Достоевского как пророка новой религии. Одни видели единственный критерий оценки в якобы человечном и значительном, другие – в безжалостном натурализме» – заключает Розенберг торопливый и пошловатый анализ, происходивший вокруг имени Достоевского.

В конце концов автор «Мифа XX века» выявляет себя, свою мерзкую нацистскую сущность, открывает все лицемерие обращения к русскому писателю: «Поскольку люди Достоевского представляют собой русские типы или претендуют на то, чтобы быть примерами новой духовности, резко отрицательное отношение к этой наглой претензии полностью справедливо».

Итак, налицо фрейдистский приговор. «Претензии» Достоевского оценены как «наглые». Что ж ты, сукин сын, опираешься на мысли и идеи Достоевского, если они наглые?

Далее цитировать бесполезно. Попытка проникнуть в эстетику Достоевского у Розенберга несостоятельна ни в коей мере. Он переводит рассуждения, впрочем весьма краткие, в психологический план, вводя в заблуждение читателя с помощью не разъясненной в достаточной степени терминологии. Приведенный розенберговский материал в целом становится фундаментом для двух выводов: об органической близости трактовки Достоевского тоталитаристами – фашистскими и большевистскими идеологами – и об опасности стремления сделать Достоевского продуктивным участником литературного процесса в период сталинизма при отказе от манипулирования его текстами и сомнительной критики взглядов писателя.

Отзвук реалий

Любопытно, что никто из выступавших литераторов и политиков на Первом съезде писателей не захотел защитить Достоевского, позволив Альфреду Розенбергу произвольно его перетолковывать. А там выступали сведущие деятели новой культуры, которые читали «Миф XX века». Драматург Киршон, соратник «Лёпы» Авербаха, обильно цитируя и обсуждая выдержки из розенберговского опуса, опустил в докладе проблему Достоевского в интерпретации фашистского идеолога. Владевший немецким языком Карл Радек – специалист по иноземной духовности и политике – упомянул о Достоевском, заявив, что писатель достиг вершин искусства и что самые подленькие типы, вскрываемые его скальпелем, являются гигантами страдания. У Радека хватило интеллектуальной энергии и смелости прямо заявить: Розенберг пытается фальсифицировать идеи Достоевского, приблизить их к собственным и узурпировать многое из созданного русским пророком.

Пользуясь искаженной интерпретацией произведений, в Германии привлекали концепции Достоевского для трактовки различных явлений. Так, Герман Раушнинг – соратник Гитлера на первом этапе становления фашизма, но вскоре покинувший его ряды, – заметил: «Судя по жуткому психическому расстройству и характеру его истерии, он пришел к нам прямо со страниц Достоевского». Подобный обобщенный и расширительный, если не опошленный взгляд, при серьезном анализе типов, выведенных Достоевским, конечно же не выдерживает критики.

Даже извращенные ингредиенты человеческого сознания – страх, паника, ужас, жестокость – в романах Достоевского являлись своеобразным отзвуком реалий окружающего мира или факторами, генетически измененными в результате определенных воздействий. Гитлер эти ингредиенты считал вполне нормальными, используя их как рычаги политического воздействия, оставаясь в то же время вполне благополучным мещанином, заботящимся о здоровье, с уравновешенным и расчетливым сознанием, добивающимся личных целей, которые не отличались уникальностью в человеческой истории. Однако он применял уникальные в психологическом плане средства. Он боролся за собственную жизнь, жертвуя миллионами жизней других, обитал в роскошных помещениях, удовлетворял любую возникающую страсть и прибегнул к суициду, когда исчезла последняя надежда на спасение. Гитлер любил бренное существование, хотя являлся провозвестником смерти. Есть ли что-нибудь более обыкновенное в мире зла? Образы Достоевского, психическое состояние его героев и их психология здесь ни при чем.

Пустующий резервуар

Манипуляции к собственной выгоде как полными текстами, так и фрагментами – один из главных принципов фашистского подхода к литературным явлениям. Никто из русских писателей и философов не дает столь обильных и разнообразных возможкостей к перетолковыванию своих мыслей и идей, как Достоевский. Есть ли вина в том Федора Михайловича? Ни в малейшей степени. Но фашизм просто не существует без комбинаторного переиначивания и искажающей фрагментаризации любого произведения. В противном случае фашизм почувствовал бы себя тем, что он есть на самом деле – убогой и изолированной сектой. Фашизм живуч лишь потому, что привлекает и использует чужеродные, иногда и противоположные, сочинения и факты, обескровливает их и перекачивает в без того пустующий резервуар, рассчитывая на невежество толпы, интеллект которой ограничен однородностью.

Предтеча и прототексты

Вот еще пример из эпохи, наступившей после «пивного путча», когда Эренбург жил во Франции и с возрастающим недоверием и страхом следил за творящимся в Германии. На этот раз предметом манипуляций фашизма служили отрывки из «Дневника писателя». Острота особого сюжета состоит в том, что участвующие персонажи относились к молодой элите нацизма, представляющей ее духовный и интеллектуальный потенциал. Это не какие-нибудь шварцы-бостуничи или костоломы и садисты из СС, изображающие романтических лжепророков и поставляющие мрачные сказки для полусумасшедшего Гиммлера. Один из представителей новой элиты – вполне профессиональный поэт и драматург, обладающий кое-каким запасом философских знаний. В Германии была популярна его пьеса «Lorenzaccio». Он также адаптировал и перевел для немецкой сцены ибсеновского «Пер Гюнта». Вместе с Розенбергом редактировал молодую газету «Фелькише Беобахтер». Геббельс впоследствии тоже обобрал его, как и Артура Мёллера ван ден Брука с Освальдом Шпенглером, пустив в оборот крылатую фразу из поэмы: «Deutschland erwach». Словосочетание «Германия, пробудись!» понравилось тем людям, которые предпочли короткий кровавый сон под звуки фанфар подлинной, хотя и трудной реальности, обрушив Веймарскую республику и отдав предпочтение Третьему рейху. Переливающегося фальшивыми блестками ума Эккарта нельзя сравнить по интеллектуальным возможностям с тускловатым и насквозь политизированным Геббельсом. Эккарт легко излагал мысли, легко писал и в изобилии генерировал расистские идеи. До дня смерти в 1923 году то ли от белой горячки, то ли от сердечного приступа он успел напичкать этими идеями рвавшегося в бой будущего фюрера. Стихотворение Эккарта «Штурм» стало одним из нацистских гимнов, не уступающим в популярности «Хорсту Весселю», а опус под сенсационным заголовком «Большевизм от Моисея до Гитлера», вышедший из печати в Мюнхене в год его кончины, задолго до появления на книжном рынке «Моей борьбы» занимал первенствующее место в скудноватой библиотеке еще не оперившихся нацистов. Титры на обложке информировали взбудораженного обывателя, что собеседником обессиленного излишествами Эккарта является энергичный фронтовик Гитлер. Эккарту не откажешь в даре предвидеть судьбу. Ставка на Гитлера в краткосрочном плане оказалась социально реалистичной. Без практика Гитлера романтик Эккарт канул бы в Лету. Проза, вернее, нерифмованный текст, претендующий на документальную прозу, был диалогизирован с целью оживляжа. Эккарту не давал покоя драматургический зуд. Ему хотелось стать вторым Ибсеном. Сентенции Гитлера и расширенные реплики самого Эккарта есть не что иное, как скучноватое собрание антииудейских общих мест, антисемитских мифов и легенд в стиле белогвардейских черносотенцев типа Винберга и Шабельского-Борка, которые сейчас – спустя восемь десятков лет – рассеиваются по русской фашистской прессе. Чего и кого только здесь нет! Вся история человечества и христианства изображена сквозь призму борьбы с коварными и подлыми евреями, заполнившими мир. В истории Эккарт ничего, кроме евреев, не видел. Банальность трактовок и пошлость изложения мешали запомнить и прочно усвоить ложно интерпретированные и большей частью на скорую руку вымышленные факты. Поэтому книгу Эккарта в конце концов оттеснили на второй и даже третий план конкретизирующие современную действительность сочинения Геббельса, Розенберга и самого Гитлера. Кроме того, Эккарт рано умер, а техника присвоения работала автоматически.

Высокопарно настроенный Эккарт не мог обойтись без внедрения в русскую ситуацию и, искромсав переводы Артура Mёллера ван ден Брука, привлек к собственным доводам вырванные из контекста замечания Достоевского, особенно вычленяя из них выгодные для утверждения своей точки зрения аспекты. Он представил православного писателя чуть ли не основным союзником нацистов, геополитической сердцевиной которых с первых дней существования НСДАП явилось движение на Восток для оккупации и окончательной германизации славянских территорий. Основные тезисы нацистов и Достоевского не совпадали: Гитлер и Эккарт утверждали приоритет силы, в то время как Достоевский отвергал насилие и считал, что красота, и только красота, способна преобразовать общество. Неприязнь Достоевского к немецкому элементу, осевшему в России, не останавливала Эккарта. Ему все равно, каким оружием сражаться. Недальновидность и непритязательность большевистских идеологов, видевших, что вытворяют в Германии с Достоевским, и впрямь поверивших, быть может отчасти и лицемерно, что Федор Михайлович действительно таков, каким его старается изобразить Эккарт, просто поразительны. Стремление к идеологической стерилизации писателя сослужило им дурную службу. Достоевского эти бойкие советские ребята не одолели, себя опозорили, как позорят себя нынешние интерпретаторы Достоевского и его взглядов по национальному вопросу, одновременно убедительно демонстрируя приверженность не к Федору Михайловичу, а к гитлеровской «Полярной звезде», то есть путеводной звезде фюрера.

Умение вычленять

Но обратимся к зловещему тексту.

«Основываясь на своем многолетнем опыте, – сказал я (то есть Дитрих Эккарт), – Достоевский изобразил потрясающее чванство российских евреев. Долгое время он жил среди разных осужденных людей, где попадались и евреи, спал в одних деревянных бараках с ними. Он сообщал, что все относились к евреям по-дружески, не обижая их, даже за неистовую до безумия манеру молиться. Наверное, у них такая религия, думали про себя русские и спокойно позволяли евреям делать все, что они пожелают».

Господи, о чем здесь, собственно, идет речь?! Неужели весь смысл, который Достоевский вложил в выхваченные из художественной ткани эпизоды, сводится к этому хилому и неумелому переложению?

Но пойдем дальше. У Достоевского ничего нет о мифических ритуальных убийствах или громких мошенничествах. Суть рассуждений Достоевского совсем в другом. Эккарт этого совершенно не желает учитывать, а быть может, и не понимает и все сводит к якобы имеющему место высокомерию евреев.

«С другой стороны, – втолковывает он Гитлеру, – евреи надменно отвергали русских, не желая есть вместе с ними, и смотрели на них свысока. И где это было? В одной из сибирских тюрем!»

Немного выше Эккарт разглагольствует о невероятных привилегиях, которыми пользовались евреи в разных государствах, в том числе и в России. Евреи на каторге? Неужели?! Нацизм, как всегда, противоречив. Почему же евреи не были заключены в так называемые дворянские отделения каторжных бараков, если они имели привилегии, а отбывали наказание вместе со всем простым людом? Прочесть Достоевского и поверхностно вычленить из него что-то, необходимое для подтверждения собственных мыслей, еще не означает осознать в полной мере написанное в «Записках из Мертвого дома». Эккарт пытается превратить Достоевского из великого писателя в жалкого пособника своих речений и поступков, впрочем как и нынешние наши националисты. Такой же участи подвергается сейчас и Сергей Александрович Есенин, которому они пытаются навязать антисемитские взгляды.

«По всей России Достоевский обнаружил подобную антипатию и презрение евреев к коренному населению. И нигде русские люди не возмущались их поведением, снисходительно относя его к особенностям их религии», – говорит Эккарт Гитлеру.

Затем в диалог вступает будущий фюрер. «Вот уж действительно, и какой религии! – с презрением сказал он. – У них характер народа определяет натуру религии, а не наоборот!»

Формула, над которой стоит призадуматься нынешним поклонникам Гитлера, известного неугомонными атаками на клерикализм, церковь и религию в целом. Стоит также припомнить, что нет ни одной фотографии фюрера на богослужении, а сколько снимков нашлепал для печати жадный до денег придворный обладатель специально сделанной для него на заводах Цейса аппаратуры Гофман!

Убийственный подход

«Достоевский, – продолжал я (Дитрих Эккарт), – был само страдание, но, подобно Христу, он делал исключение для евреев. С дурными предчувствиями он вопрошал, что может случиться с Россией, если власть в ней возьмут евреи. Дадут ли они коренному населению права, хотя бы близкие тем, которыми они будут пользоваться сами? Позволят ли они, по доброму примеру, молиться всем, кто как хочет, или же просто сделают всех рабами? Хуже того, „не будут ли они сдирать с них шкуру и стричь шерсть?“ Не истребят ли они их совсем, как они за свою историю много раз делали это с другими народами?»

Выхолостив и интонационно изменив Достоевского, Эккарт впускает в диалог новую тему и, используя крайности большевизма, гражданскую войну и прочие ужасы постреволюционной поры, пытается подкрепить вольное или, пожалуй, слишком вольное переложение Достоевского современными ему реалиями. Опровергать Эккарта абсолютно бессмысленно. Не вообще, а именно этот текст. В России погибли тысячи людей от руки Сталина только за то, что их труды получали одобрение за рубежом. Если тебя цитируют и одобряют враги – здесь нет случайности или мошенничества. Значит, ты против нас. Такой убийственный подход отбросил страну в Средневековье – на столетия назад. Такой подход оказался особенно гибелен для подлинного освоения Достоевского. Его наследие оказалось под ударом. Такой подход перекрыл дорогу всем, кто стремился общению с Достоевским, кто мечтал чему-нибудь научиться у Достоевского следовать его нравственным принципам, а уж тот, кто впускал в свои произведения ветер Достоевского, – подлежал и суровой критике, и изгнанию из литературы, и даже уничтожению. Такой подход делал Россию смешной и нелепой в глазах западных демократически настроенных интеллектуалов и вызывал обеспокоенность и обоснованные подозрения. Наконец, такой убийственный подход делал внимание Главного политического управления, а затем и НКВД более пристальным, когда Сталину пришлось скрывать политическую сущность правоохранительных органов, суживая и без того ничтожные возможности русской интеллигенции, приостанавливая ее внутренний порыв к правдивому осмыслению действительности, пугая репрессиями, угрожая семьям и весьма часто выполняя угрозы, привлекая все расширяющийся круг людей к ответственности.

За чужое как за свое

Эренбург все это видел и тонко чувствовал, но так же, как через десять лет он вступил в борьбу за роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» и подвергся опасным нападкам Фадеева, а через двадцать лет бился, как лев, за открытие в Москве выставки Пабло Пикассо и затем импрессионистов, так при глухом расцвете сталинизма он в художественной форме, что не менее, но, быть может, и более ценно, чем в статейной или в бюрократической реальности, начал движение, целью которого явилось освоение безбрежного пространства, имя которому – Достоевский. Эренбург, разумеется, не гений, но сделать чужое своим, родным, неотъемлемым от себя, биться за чужое как за свое, радоваться чужому, упиваться им, помогать, пропагандировать, продвигать – есть один из признаков, свойственных гениальным людям.

В одном из предсмертных интервью Григорий Чухрай, вспоминая о Каннском фестивале, сказал, что жюри предпочло отдать первый приз фильму Федерико Феллини «Сладкая жизнь», а «Баллада о солдате» получила второй – за режиссуру. Я не уверен, что жюри поступило справедливо, хотя сам Чухрай согласился с таким решением, посчитав, что Феллини заслуживает пальмы первенства, создав более крупное произведение. Я думаю, что «Сладкая жизнь» была просто ближе западному зрителю. Но я уверен, что Григорий Чухрай замечательный человек, тоже обладавший этим признаком гениальности, когда сражался за присуждение фильму «Восемь с половиной» главного приза Московского кинофестиваля.

За чужое как за свое! Лучшего ничего нет на свете. Человеческое единство, человеческое братство здесь выступает в самой совершенной форме.

«Но да здравствует братство!»

И еще одно. Когда Гитлер занял огромную территорию Советского Союза, он приступил к беспощадному истреблению прежде всего русских. Он боялся не евреев, а русских и только русских. Он создал невыносимые условия существования в концентрационных лагерях для военнопленных, умерщвляя голодом и трудом миллионы людей, которые призваны были самой судьбой составить в недалеком будущем цвет и гордость нации. Ему ли с Эккартом лепетать что-то о евреях, коряво и бездарно редактируя и перелагая Достоевского? Если он так пекся о русских людях, что ж он с ними сделал в период господства на оккупированной территории? Ему ли с Эккартом волноваться о будущем России? Ведь они, в соответствии со своими расовыми теориями, мечтали уничтожить ее, покончить со славянством навсегда.