Текст книги "Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 58 страниц)

Но это все потом случилось – после Севастополя и Сталинграда, после Курской дуги, после сражения у Прохоровки. А соотношение погибших ужасное: одна немецкая смерть четырнадцатью нашими оплачена.

Про что не писала «Красная звезда»

– Ничего мы под Ростовом не имели, никакой техники и вооружение сопливое. Трехлинейка – это просто дубина. Как с ней на врага пойдешь?! Ты ответь – как? Ею ковыряли в первую войну с немцем. И в финскую или на штурм укрепленного Выборга, выставив трехгранный штык. Он поливал нас из «суоми»! Тут все про котлы да про окружения рассуждают, а про вооружение совсем забыли. Стоять насмерть – пожалуйста! Я – готов! Но в руках дубина – не оружие! Он меня достает, а я его нет! Во время войны нас листовками да дивизионками закармливали и везде или про неслыханные подвиги печатали, или призывали: стоять до последнего! Какого-то Середу – сержанта – придумали, который немецкой «пантере» ствол топором загнул. Ерунда какая-то! Из трехлинейки впопыхах даже не застрелишься – живьем немцу на манер добычи переходишь. Как трофей! Гранат нет! У младших командиров только. Граната – редкость, особое отличие. Что у немца захватишь, то твое. И не совсем твое! Помкомвзвода, если захочет, возьмет себе. Голыми руками воевали да собственными телами. Эренбург ваш хваленый только и знал, что затыкал всем рты лозунгами. Остановить врага! Убей фашиста! Стой, ни с места! Он приказ сталинский очень приветствовал. Ни шагу назад! Но про винтовки наши не писал в «Красной звезде». Словом не обмолвился. Иначе его самого под пулю бы подвели. Это у нас просто. Я вот одну листовку его хорошо запомнил.

И зек едва ли не без запинки на память воспроизвел какой-то текст, весьма, впрочем, похожий на эренбурговский. Сегодня трудно определить, что зеку попалось на глаза. Но в его неприятных для меня или, скорее, ужасающих словах содержалась огнедышащая правда. Никакой критики, даже в листовках и статьях Эренбурга военной поры, не отыскать. Бить врага Илья Григорьевич призывал тем, что выдавали в цейхгаузе или прямо с полуторки русскому человеку вместе с шинелишкой, гимнастеркой, шароварами, ботинками, портянками, рубахами, кальсонами и обмотками. – И все: б/у, и все б/у! Я сколько ни служил, ни разу не б/у не получал. Ни разу! Никак в толк не возьму, кто же не б/у пользовался? Стольких жидов-интендантов не наберется, чтобы украсть и продать или себе взять, да и нашенское они не носили.

Разумеется, иных текстов, то есть с минимальной критикой, не стал бы печатать Давид Ортенберг в «Звездочке». Помалкивали и задрипанные фронтовые газетенки, и смелые дивизионки. Никто ни тогда, ни теперь не задумывается над этим. А, казалось бы, могли, и стоило! Кто задумывался над тем, про что не писалось в «Красной звезде», частенько в плену делал два шага вперед под осуждающим взором тех, кто не задумывался, или тех, кто не придавал упомянутому решающего значения. Шагнувший попадал в смежное отделение ада, где его терзала совесть и где он сгибался под тяжестью не оправдавшихся надежд. Что оставалось делать? И в плену стоять насмерть? Но мертвому безразлично, что произойдет после него. Вот почему русскому человеку выходило круче, чем остальным, – и потому, что их, русских, по числу оказывалось больше, чем бойцов из соседствующих народов, и потому, что мысль та огромная, не оформленная словесно и нигде не появляющаяся, прессовалась и утяжелялась донельзя, распространяясь исподволь, и мучала миллионы людей оттого еще сильнее.

Почему Эвальда фон Клейста выдали Сталину, а Эриха фон Манштейна – нет?

Бои под Батайском в районе Ростова-на-Дону, повторное взятие города танками генерал-фельдмаршала Эвальда фон Клейста и породили пресловутый приказ за № 227. Последнее падение Ростова возмутило Сталина, и в результате он принял решение подписать противоречивый документ. Очевидно, события на юге России повлияли на индивидуальную судьбу германского командующего, хотя в отличие от многих гитлеровских военачальников, он пользовался репутацией человека относительно мягкого, не позволившего подразделениям СС свирепствовать в зоне своей ответственности и якобы выступавшего с протестами против бессмысленного убийства евреев. Однако некоторые факты свидетельствуют об ином. Впрочем, репутация – странный предмет, нередко не зависящий от действительного положения дел. В конце концов Эвальд фон Клейст окончил свои дни во Владимирской тюрьме через год с небольшим после смерти Сталина, не дождавшись вмешательства в его судьбу Конрада Аденауэра, который добился освобождения всех немецких военнопленных, в том числе и осужденных за преступления, совершенные во время войны на территории СССР. Для некоторых после переговоров Хрущева с Аденауэром гибкая советская юстиция придумала оригинальную формулу. Так, например, СС-бригаденфюрер Вильгельм Монке, назначенный Гитлером командиром боевой группы по обороне правительственного района Берлина, получивший двадцатипятилетний тюремный срок, был передан в 1955 году в качестве «неамнистированного преступника» властям ФРГ и мгновенно освобожден.

Эсэсовцев, да еще таких завзятых и заядлых, как Вильгельм Монке, можно было бы и не освобождать. Но Эвальд фон Клейст не родился в рубашке, как Вильгельм Монке и многие другие, и не дотянул до чаепития Аденауэра с Хрущевым.

Совершенно иной удел ждал генерал-фельдмаршала Эриха фон Манштейна, и непонятно по каким обстоятельствам фортуна смилостивилась над ним. Эрих фон Манштейн, так же как Эвальд фон Клейст, сражался на русском Юге, разрушил Севастополь, погубил там 350 000 наших солдат, захватил Крым и много горя принес людям, прокладывая огненным утюгом путь к Сталинграду, когда пытался деблокировать 6-ю полевую армию Фридриха Паулюса. К моменту смерти Эвальда фон Клейста во Владимирской тюрьме он давно разгуливал на свободе, делая наброски к своему, часто подозрительному с точки зрения отношений с истиной, знаменитому труду «Утерянные победы», почитывая лекции и консультируя американские и английские штабы. Между тем Эрих фон Манштейн требовал от подчиненных расправляться с евреями, выпустив в ноябре 41-го специальное распоряжение, где они назывались недочеловеками. Разумеется, в «Утерянных победах» о том ни слова.

Я еще ничего не знал, слушая зека, ни об Эвальде фон Клейсте, ни об Эрихе фон Манштейне. Но когда я потом познакомился с биографиями и прочел «Утерянные победы», то припомнил поразившую тогда в Томске подробность: танкисты, выгнавшие в степь окруженных и прячущихся по балкам красноармейцев, начали разборку не по нашему литературно-кинематографическому стандарту с коммунистов, комиссаров и евреев, а с металлистов, слесарей, ремонтников разных специальностей. Эвальд фон Клейст в зоне своей ответственности прибегал к специфическим методам. Здесь стоит заметить, что в германском вермахте, исповедовавшем расизм, в качестве вспомогательных частей использовались люди из враждебного лагеря – азербайджанцы, армяне, грузины, волжские татары, калмыки, черкесы, чеченцы, крымские татары, украинцы, белорусы, русские и представители других народов, а в Советской армии, несмотря на ее интернационализм и следование коммунистической доктрине, не прибегали к услугам – в массовом порядке, разумеется, – немцев, румын, венгров, австрийцев и прочих более мелких национальных групп. Это что-нибудь да значит, и стоит задуматься над приведенным фактом, на который и спустя полвека не обращают внимания ни академики, ни журналисты, ни писатели.

Наши суды при Сталине не делали ни малейшего различия между военными преступниками, чем сильно повредили развитию общей ситуации. Суд на то и суд, чтобы различать вины любого рода преступников и классифицировать наказания. Эвальда фон Клейста западные союзники выдали Сталину, а Эриха фон Манштейна сами приговорили к почти двадцати годам заключения, вскоре освободив.

Почему генерал-фельдмаршалы пошли разными дорогами? Вопрос весьма важный и ждущий ответа.

Упоминание о зоне ответственности Эвальда фон Клейста неслучайно в моем романе. Читатель очень быстро поймет причину, связывающую военное творчество Эренбурга с действиями генерал-фельдмаршала.

Косвенное подтверждение

О каких-то особых отношениях Сталина и Эренбурга нет пока прямых сведений, но есть косвенные подтверждения, что вождь постоянно держал писателя в поле зрения, а на Лубянке с давних пор накапливали компромат. Неизвестно также, читал ли Сталин рапорт Эренбурга из Испании. Вот что мы узнаем из откровений генерал-лейтенанта Павла Судоплатова, друга генерала Котова-Эйтингона – коварного ликвидатора основателя ОУН полковника Евгения Коновальца и одного из организаторов удавшегося покушения на Троцкого.

«Как-то раз в присутствии начальника управления идеологической разведки Сазыкина он (Берия) начал вспоминать, как спас Илью Эренбурга от сталинского гнева…»

Гнев вообще убедительное свидетельство личного отношения, именно личного, человеческого.

Память не подводит генерала Судоплатова, а другие факты, приведенные им, вызывают доверие и не походят на обычные измышления наших мемуаристов. Он многого не договаривает, но сказанное выглядит правдиво и, несомненно, близко к истине.

Николай Иванович Сазыкин – отнюдь не случайная фигура, присутствующая при беседе в кабинете Берии. Он действительно работал помощником заместителя председателя Совета Министров СССР и находился неотлучно при Лаврентии Павловиче в чине генерал-лейтенанта, с двумя орденами, между прочим, Ленина на груди. Затем Сазыкина назначили главой 4-го управления МВД СССР. После крушения Берии его перевели начальником цикла специальных дисциплин в школы усовершенствования руководящего состава МВД и КГБ. Он, конечно, имел мохнатую лапу в ЦК, но помогла удержаться в основном высокая квалификация, иначе Хрущев пустил бы его под нож. Оттуда Сазыкина перебросили в систему «атомного» министерства – среднего машиностроения, так как оборотистый Николай Степанович успел защитить диссертацию и получил степень доктора технических наук. В конце карьеры его все-таки лишили воинского звания как дискредитировавшего себя во время работы в органах. Мохнатая лапа исчезла – отмерла, наверное. Поплавок в виде диплома остался. Сам Николай Степанович отдал концы недавно – в 1985 году. И прочно забыт. А напрасно!

Никакой идеологической разведки при Сталине не существовало, не существовало и идеологической контрразведки. Чета американских журналистов Дж. и Л. Шехтер, занимавшихся литературной обработкой надиктованного Судоплатовым, допустила ошибку, выявив суть занятий управления, но не передав его точного наименования. Сазыкин возглавлял 4-е управление, в задачу которого включалось налаживание секретно-политической «линии» работы. Таким образом, здесь все совпадает и является косвенным подтверждением невымышленности обстоятельств, о которых свидетельствует Судоплатов. Именно личность Сазыкина при обсуждении возникших после смерти Сталина проблем и могла подвигнуть Берию на воспоминания об Эренбурге. По его словам, в 1939 году он получил приказ вождя арестовать писателя, как только тот возвратится из Франции. На Лубянке Берию ожидала телеграмма от резидента НКВД в Париже Василевского, в которой высоко оценивался политический вклад Эренбурга в развитие советско-французских отношений и его антифашистская деятельность. В том, что подобная практика характеристик поездок литераторов за границу существовала и даже дожила до недавних дней – нет никакого сомнения. Юрий Трифонов, возвратившись из путешествия по Америке, показывал мне копию письма посла в США Добрынина с благодарностью Союзу писателей СССР за серию выступлений в университетских центрах и прочих учреждениях, которые пожелали видеть добившегося популярности нонконформиста. Причем Трифонов заметил: «Ему (т. е. послу) наши резиденты чуть ли не из каждого штата реляции посылали». Добрынин поважнее птица, чем Василевский, хотя вклад Трифонова в развитию советско-американских отношений совершенно ничтожен, если сравнить его с эренбурговским. Все советские писатели, ездившие за границу, так или иначе вынуждены были общаться с резидентами, действовавшими под прикрытием дипломатов, и учитывать их мнения и настроения, а иногда и следовать их указаниям. Мой друг Камиль Икрамов говорил: «Оттого противно покидать родные пенаты».

Судоплатовская пора

«Вместо того чтобы выполнять приказ Сталина, – продолжает генерал, – Берия на следующей встрече с ним показал телеграмму Василевского. В ответ Сталин пробормотал:

– Ну что ж, если ты любишь этого еврея, работай с ним и дальше».

Если переданный текст беседы между Сталиным и Берией фальсификация, то, надо признаться, весьма тонкая и похожая на правду. Естественно, Судоплатов мог разозлиться на Эренбурга за некоторые его замечания в мемуарах, в частности за брезгливое упоминание о друге и подельнике Судоплатова генерале Котове-Эйтингоне, с которыми они вместе отбывали срок во Владимирской тюрьме. В реплике Сталина содержался непроясненный до конца намек на сотрудничество Эренбурга с НКВД. Такие намеки не новость. В сноске к статье «Портрет еврея: Эренбург» Борис Парамонов тоже намекает на что-то подобное, хотя и не приводит никаких доказательств!

Именно в эту судоплатовскую пору, в 1939 году, этажом выше или этажом ниже, но вряд ли на том же сверхначальственном этаже из Бабеля и Кольцова кроваво – кулаками – выбивали показания против Эренбурга. Эренбург это прекрасно понимал. Он слышал, как на бухаринском процессе одни вполне порядочные по тогдашним меркам люди и дружелюбно относящиеся друг к другу возводили бог знает какую напраслину на подельников под нажимом Андрея Вышинского, выуживавшего их показания из фальсифицированных с помощью пыток следственных дел.

Франция и французы в готовящемся деле против Эренбурга должны были занять первое место.

Бабель, как и Кольцов, тесно увязывал личность Эренбурга с личностью Андре Мальро. Мальро высоко ставил Бабеля как литератора. Их дружеские отношения – не выдумка истерзанного заключенного. За рубежом имя Бабеля давно получило самое широкое распространение и признание. В Европе, Северной и Южной Америке и даже в Азии имя Бабеля пользуется уважением и признанием значительно больше, чем на его родине.

Соль Борхеса

В книге аргентинского классика Хорхе Луиса Борхеса, которой он дал симптоматичное название «Оставленное под спудом», статья об Исааке Эммануиловиче завершается коротким панегириком: «Музыка его слога сталкивается с непереносимой жестокостью некоторых сцен. Одному из рассказов, „Соль“, выпала судьба, которая обычно отводится стихам и лишь в редких случаях достается прозе; многие знают его наизусть». Борхес тогда еще не имел никаких сведений о трагическом конце автора «Соли». Но какое соленое предчувствие! Какое соленое прозрение! Какие соленые слезы!

Зайдите на филологический факультет любого, пусть и столичного, вуза и спросите у студентов и их преподавателей, что они думают о рассказе «Соль», – ответа не получите. Вряд ли он последует из уст и сотрудников отдела русской литературы ведущего института на Поварской.

Шпиёны

«Эренбург, в свою очередь, советовал это отношение ко мне Мальро всячески укреплять, – продолжал рассказывать следователям Бабель, – убеждая меня в необходимости иметь твердую опору на парижской почве и считая Мальро наилучшей гарантией такой опоры». Можно не сомневаться, что Бабель правильно изложил совет Эренбурга. У него вырвали признание, что сам Мальро предлагал «связываться с ним на предмет „передачи информации“ с их общим другом Эренбургом». Можно себе без труда вообразить, каким образом НКВД использовало бы полученные сведения, если бы Сталин решил арестовать Эренбурга, как о том пишет Судоплатов. Вопрос стоял именно таким образом, и, вероятно, не раз и не два.

Бабель уточняет, какого рода информацию о советском воздушном флоте он передавал через Эренбурга военному летчику полковнику Мальро, сбивавшему самолеты фашистского легиона «Кондор» в небе Испании.

Вспоминая антифашистский конгресс «В защиту мира и культуры», в числе организаторов и лидеров которого был Эренбург, Бабель подчеркивает: «Я вместе с Эренбургом составлял оппозиционное крыло в отношении руководства советской делегации…» А возглавляли делегацию Щербаков и Кольцов. Это показание Бабеля, между прочим, соответствует действительности. Непростительным грехом было бы во всем соглашаться с Щербаковым, не имевшим никакого касательства ни к борьбе за мир, ни к культуре.

Словом, шпиёны работали на всех фронтах – и военные летчицкие тайны выдавали, и конгресс стремились провалить.

«Журналист» Лева Шварцман

Автор очерка о Бабеле в книге «Рабы свободы» отмечает: «По требованию следователя Бабель подробнейшим образом рассказывает в своих записках об Эренбурге». В них встречается и напраслина, и обвинительный уклон, и прямая клевета. Если бы я имел возможность самостоятельно проанализировать бабелевские тексты, то, весьма вероятно, обнаружил бы в них много ценного. Но, к сожалению, доступ к архивам получает не каждый, кто способен в них разобраться по-настоящему.

Откровения об Эренбурге позволяли Бабелю получить передышку, дотянуть до суда, на который он надеялся, как, впрочем, и многие другие. Им мнилось, что суд пожелает разобраться в сути происходящего. Шенталинский имел доступ к архиву, и его трактовки и извлечения, в общем, не вызывают сомнений. Автор очерка увидел в бабелевских текстах то, что увидел, другой исследователь увидел бы иное и в ином ракурсе.

Фамилии дознавателей сохранились в деле – Сериков, Кулешов, Шварцман, Акопов, Кочнов и Родос. Часть из них завершили жизненный путь до войны, Шварцман и Родос – после. То, что Эренбург представлял для НКВД предмет специального интереса, подтверждают откровения Бабеля. Несомненно, действия дознавателей согласовывались с руководством органов госбезопасности, а через них – и со Сталиным. Без вождя никто бы не выбивал показаний на Эренбурга и не рискнул бы заносить в протокол и случайно обнаруженные факты. Сотрудник 2-го отдела Главного управления безопасности некто Райзман потребовал специальной выписки у следователей из показаний Бабеля и Кольцова по поводу Эренбурга. Старший группы Лев Шварцман распорядился: «Товарищ Сериков! Дайте необходимые выписки…»

Лев Шварцман – не проходная фигура в деле Бабеля. Его назначили старшим по заслугам. Если Родос и другие обладали пудовыми кулаками и отличались выраженными чертами садизма, Шварцман предназначался для более тонкой аранжировки следственных действий, и в его задачу входило завершающее, поелику возможно – грамотное оформление протоколов. Допрашивали все-таки литератора, а не ассенизатора. Шварцман не бил или бил редко. Он оформлял, и его коллеги иронично назвали журналистом. Затем журналистами начали именовать тех следователей, которые лучше обтачивали и заносили в допросные листы результаты, добытые с помощью незаконных способов давления. Шварцман, если бы Эренбурга арестовали, получил бы, вероятно, возможность и здесь проявить свои таланты. Второго такого мастера в НКВД, а затем в МГБ не существовало. Шварцман окончил семь классов вечерней школы. В молодости он пошел по пути, который в 30-е годы в какой-то мере был исключительным для будущего сотрудника органов. Шварцман жил в Киеве и довольно легко устроился на работу в газету «Киевский пролетарий». Затем он перебрался в Москву и возглавил отдел внутренней информации «Московского комсомольца». С 30-го года он занял более ответственный пост в «Рабочей Москве». Карьерный взлет объяснялся не способностями или выдающимися успехами на ниве журналистики, а тем, что он состоял сексотом ОГПУ. Только в 37-м году он официально перешел на службу в НКВД. Не исключено, что Шварцман был лично знаком с Бабелем, Кольцовым и Эренбургом. Во всяком случае, их фамилии у столичного газетчика не могли не быть на слуху, а это, безусловно, влияло на ход следствия. Образованный по тогдашним критериям работник, умевший составлять протокольные листы, формулировать вопросы и исправлять ответы в нужном направлении, толково разъяснять арестованным, что от них требуется, Шварцман через несколько лет стал заместителем начальника Следственной части по особо важным делам. Огромный пост – в системе органов госбезопасности. Пребывание в секретно-политическом отделе позволило овладеть навыками, необходимыми в борьбе с так называемыми идеологическими противниками. Сначала в бериевский период, а затем в длительную абакумовскую эпоху Шварцман считался видной фигурой на Лубянке и играл заметную роль в общем дознавательном процессе, формируя принципы и вырабатывая методы допроса и оформления документации. Его рука, бесспорно, чувствуется в деталировке и направленности показаний Бабеля, лишенных официальщины и налета вынужденности. Как этого Шварцману удалось добиться – загадка. Именно он в известной мере усилил «романтическую» струю, копаясь в интимных отношениях Бабеля с женой бывшего наркома внутренних дел Ежова. Понимая значение Эренбурга и зная настроения Сталина, Шварцман все время требовал от Бабеля свежих сведений и подробной информации о международной деятельности страстного обитателя парижских кафе и Больших бульваров, столь неосторожно покидавшего их по первому зову родины. Протокол правдиво зафиксировал слова и действия Эренбурга, изложенные Бабелем, но придал им негативный провокационный оттенок, удобный при дальнейших манипуляциях в случае необходимости. Бабель подчеркивал, что коллега по перу обладал честолюбием и хотел, чтобы его считали культурным полпредом советской литературы за границей. Такого рода показания, где ложь и истина идут рядом, легко поддаются клеветнической интерпретации, чем Шварцман и воспользовался в полной мере. Желание Сталина арестовать Эренбурга в 1939 году абсолютно коррелирует с теми сведениями, которые добыли у Бабеля и Кольцова Шварцман и компания. Генерал Судоплатов лишь подвел итог их деятельности. Без протоколов Шварцмана вождь затруднился бы принять, как ему казалось, обоснованное решение. Шварцмановская канитель продолжалась долго – до последних дней истерзанных подследственных. Борьба, впрочем очень короткая, продолжалась и после вынесения приговора Бабелю. Шварцмановские протокольные изделия нуждаются еще в более пристальном рассмотрении.

Партийная организация и беспартийная литература

История с сафроновскими «Портянками» продолжалась несколько месяцев. Рассказ триумфально прошествовал по всем томским салонам. Его читали даже профессиональные актеры на вечерах. Сюжет автор избрал сугубо народный, почвенный. Подобные мотивы в изобилии использовали Солженицын, Распутин, Белов, Астафьев и другие писатели. Тогдашняя интеллигенция принимала подобные произведения на «ура». Забыв про собственные – городские – несчастья, они переживали деревенские беды с удвоенной страстностью. С не меньшим энтузиазмом те же самые люди в начале 60-х принялись путешествовать по старинным русским городам, любоваться архитектурой церквей и собирать иконы без всякой корысти.

Сафроновский герой – парень, погибший в колхозе, оставил матери небогатое имущество. Друзья прислали в родное село лишь портянки и телогрейку. Вещи в ту пору отнюдь не бесполезные. Короткую повестушку Сафронов посвятил переживаниям старой женщины, ее одинокому горю. Первые читатели и слушатели «Портянок» поздравили автора с удачей. Слух пополз по городу. Наконец-то в Томске появился настоящий писатель, проникнутый подлинным русским духом. Поступило предложение прочесть «Портянки» на литературном объединении и обсудить сочинение. Сафронов надеялся, что повестушку опубликуют в газете «Красное знамя» или в альманахе. Первая встреча с томичами окончилась небывалым торжеством. Зал аплодировал стоя, Сафронова завалила цветами, незнакомые поклонники «Портянок» горячо поздравляли. Приглашения посыпались со всех сторон. Надежда на печатный станок укрепилась. Успехи Доди Лифшица и Мити Саратовского поблекли. В крольчатнике царила праздничная атмосфера. Мать Жени приходила в лабораторию сияющая. Дифтерит отступал по всему фронту. Не одна бутылочка была распита под это дело.

Однако вместо предложения из официальных редакций напечатать повесть отца Жени пригласили в обком партии, и безымянный чиновник после комплиментарной части заявил, хмуро поглядывая на Сафронова:

– Мы тут посоветовались с товарищами и кое-что решили на ваш счет. Вы такой талантливый человек, а сюжеты выбираете мрачноватые. Почему? Посмотрите вокруг, какая настала жизнь в Томской области. Поезжайте в районы, напишите что-то светлое, ободряющее. Подготовьте сборничек. Мы издадим. Там найдется место и «Портянкам». Мы не рекомендуем вам начинать с такого горького сюжета. Тем более что слышны и критические голоса. А наша партийная организация чутко реагирует на все происходящее в культурной жизни города и области.

Отец Жени возвратился домой охваченный возбуждением, брызжущий радостью. Шутка ли – обком в целом одобрил, признал талант. Предложил издать книгу и отправить в командировку. Он перепутал местами поступившие предложения. Обком его приветствовал! Власть! Власть, от которой он столько претерпел. Они-то знают, что он бывший зек. Он ничего не услышал, кроме определения «талантливый» и обещания напечатать будущую книгу, когда накопится достаточно материала. Его никогда никто не хвалил, кроме сотрудницы библиотеки, названной Эренбургом Натальей Петровной. Жена не в счет – она его любит и понимает. Он всю жизнь прятал от чужого взгляда листочки, всю жизнь дрожал над ними. Не дай Бог, узнают в оперчекистском отделе лагеря, что он пишет! Не дай Бог, папка с переводом отрывков из романа «По ком звонит колокол» попадет в чужие руки! Горе войдет в их дом! Жена испугается, что может потерять то малое, крохотное, утлое, что приобрела таким тяжелым, почти рабским трудом. Из-за парочки необдуманных слов опять затаскают по следователям, начнут предъявлять неслыханные обвинения в антипатриотизме, очернительстве, клевете на советский строй и еще черт знает в чем! Загонят обратно в леспромхоз, а то и подалее – в Нарым. Лучше действительно не спешить, написать два-три оптимистических рассказа, честных, правдивых, но под разными углами зрения – об учительнице, например, или ученом, ломающем устарелые стереотипы. «Материал есть, и какой материал!» Влепит Бактину что полагается! Припомнит и «дело врачей», унижения, обиды! Его постепенно заносило не в ту степь.

Но был успех, аплодисменты, признание обкома! Теперь другие времена, теперь его не запугают. Он станет писать, писать, писать! И в загашнике еще Эренбург. Он явится к нему с победой, и Илья Григорьевич не сумеет отбросить его вещи. Он должен будет признать, что «Володя Сафонов» добился всего своим трудом, как Блез Паскаль и Рене Декарт.

Вдали замаячил благословенный берег, на котором – о Господи! – наконец-то отдохнет измученная душа. Но дочка кантора-лошадника и заведующая дифтеритным отделом Бактина обладала не возвышенной душой мужа, а совсем другим, называемым «юдишер копф» – то есть еврейской толовой. Она отлично знала, где живет и кто ее окружает. Она бактериолог, а не поэт, и у нее на руках дети и старая мать. Сколько они настрадались! Лагерь, леспромхоз, оспенный детрит, косые взгляды коллег, потеря работы во время «дела врачей», перевод в другой отдел, вызовы в МГБ! Господи, твоя святая воля! А теперь «Портянки». Приглашение в обком! Им – в этой чертовой партийной организации – ничего не стоит отказаться от признания мужа талантливым писателем. Она читала разгромные статьи в «Литературной газете», с нее хватит.

Ночью Женя, возвратившись из Казахстана, услышала или, скорее, подслушала, как отец упрекал мать:

– Ты виновата что тогда меня не напечатали. Ты запретила продвигать мое произведение. Ты, ты, ты и твой еврейский страх! Печататься! Додя Лифшиц печатается! Додька! Лифшиц! И печатается! А ведь я талантливее. Куда талантливее! Намного! Митька Саратовский ходит по редакциям, предлагает свои вещи в Новосибирске, посылает даже в Москву и Воронеж. И ничего не боится. И везде обещают. Везде!

– И нигде не публикуют, – заметила шепотом мать. – Нигде.

– Это правда, – согласился упавшим голосом Сафронов. – Действительно, ни разу и нигде, а вещи у Митьки есть и хорошие. Есть в нем что-то! Есть! Он не Додька!

– Они в лагере не сидели, в Тимирязевском леспромхозе спину не гнули и происхождения своего не прятали, – сказала мать плачущим голосом. – А когда эта хрущевская волынка окончится, все пойдет по-старому, по наезженной колее, и тебя с твоими «Портянками» отправят туда, откуда мы с мамой тебя с таким трудом вытащили. Но на этот раз ты легко не отделаешься. Ты стал заметной личностью.

В ее голосе звучала гордость.

– Но обком одобрил! Обком! Партийная организация области за меня.

– Ну и что? Ты беспартийный. И литература твоя беспартийная. А МГБ плевать на обком. Они сами себе обком. У них свой обком и свой резон. Если что, они этот обком сами за бока возьмут. Нами правило, правит и будет править НКВД.

– НКВД уже давно нет. Сейчас нами правит МГБ.

– Букв в русском алфавите много, а суть одна. Здесь всегда уничтожали людей под разными предлогами и используя разные аббревиатуры.

– ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, МВД, МГБ… Треть алфавита использовали. Это что-нибудь да значит.

– Дурачок ты со своим обкомом. Перестань пыхать трубкой. Успокойся, укройся и спи. Твоему поколению ничего не суждено. Может, другое чего-нибудь и добьется.

Дальше Женя не стала слушать. Несмотря на критическое отношение к отцу, Женя любила его всей душой и жалела. Ее поразила фраза отца об использовании в названиях карательных органов третьей части алфавита. Как филолог она мгновенно оценила тонкость наблюдения и начала проверять отца, загибая пальцы. Так и заснула, и сон ее был глубок, очистителен и безмятежен.

История отношений Жени с отцом непроста и в какой-то мере загадочна. Если бы Эренбург, следуя за Достоевским, не повесил бы рядом с шкафом лошадника ослабленного Ставрогина и вместе с этим актом не погасил бы кошмарные переживания Володи Сафонова, то при продолжении жизни и после долгих отсидок и лагерных мытарств, вырастив дочь, он, несомненно, оказался бы таким, каким обрисовала Женя своего отца. Да, она любила отца, любила, несмотря на все недостатки, актерство, позерство, неумеренную фантазию, часто переходящую в ложь, за все, что было в нем и за что его, то есть alter ego, так жестоко и несправедливо – несправедливо по жизни – осудил на гибель Эренбург. Нам еще предстоит узнать, что думал Эренбург о выживших людях типа Сафронова. Весьма любопытно и поучительно, какими он их увидел.