Текст книги "Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

– Ничего не произошло. То же, что и со всем остальным. Додин какой-то родственник уезжал в Америку и оставил ему свой классный радиоприемник. Вот и ходит отец в гости к Лифшицам, засиживаются часто за полночь и ловят джаз…

Объяснимые причуды

Есть у нобелевского лауреата Иосифа Бродского занимательное эссе под странным названием «Коллекционный экземпляр». Оно стоит особняком в его немаленьком по размеру и разнообразию тем творчестве. Много страниц в эссе уделено не менее знаменитому, чем поэт, дипломату и сотруднику секретной английской службы Киму Филби, который задолго до Второй мировой войны начал передавать советским аналогичным учреждениям государственные и военные тайны туманного Альбиона, что в конце концов кончилось скандальными разоблачениями и бегством Филби в Москву, где он благополучно и окончил дни. Если бы достаточно доверчивые и терпеливые коллеги из МИ-6 поймали изменника, то сидеть бы ему в тюрьме до могилы. Значительность и неоспоримость предполагаемого наказания подтверждают масштабы фигуры и весомость нанесенного Великобритании ущерба. Тем удивительней интерес, проявленный изысканным поэтом к столь одиозному и не очень аппетитному персонажу. Такая причуда должна иметь объяснение. Ким Филби мотивировал свои поступки идеальными соображениями – стремлением к международной победе марксизма и отвращением к несправедливой капиталистической системе. Очевидно, внутренняя политика Сталина никак не влияла на странное решение представителя английской буржуазной элиты – странное для людей, которые обладали знанием того, что на самом деле происходит в Советском Союзе и способен ли он возглавить борьбу за утверждение благородных коммунистических идей во всем мире.

Мне, неизвестно, был ли искренен Ким Филби. Мне также безразлично, получал ли он плату за сомнительные услуги. Впрочем, сам Ким Филби и не является предметом моего любопытства. Я охотно допускаю, что намерения британца в точке исхода выглядели вполне пристойно и были по сути относительно нравственны. Неужели столь острое любопытство Иосифа Бродского к судьбе разведчика, шпиона, изменника – как угодно! – вызвано литературными и историко-романтическими соображениями? К чему бы это?! Необычайно одаренный писатель, великолепный переводчик, образованный и культурный гуманитарий, птенец, вылетевший из ахматовского гнезда, о чем беспрестанно и на разные лады твердят петербургские друзья, бросая, возможно, невольно какую-то тень на репутацию – вполне сложившуюся, человек непростой и нелегкой жизни – и вдруг заинтересовался, да что там заинтересовался – не на шутку увлекся темой совершенно чуждой ему и в профессиональном, и в человеческом отношении. Трудно предположить, что коммерческая ситуация в книжном мире сыграла здесь какую-либо роль, скорее – политическая. Но политические причуды – вещь сложная. Очень часто они губительны и для талантливых людей. Однако мы не вправе указывать прославленному поэту, каких героев ему выбирать, подсказывать угол зрения на общественные события, хотя нелишне подчеркнуть, что громить и клеймить Кима Филби, прогуливаясь по Брайтон Бич, Пикадилли или набережным Венеции, совершенно пустое и никчемное занятие. Он давно заклеймен в тамошних городах и весях и навсегда предан остракизму.

В эссе выведен еще один третьестепенный персонаж, тенью проскользнувший по поверхности прозы. Речь идет о неком Викторе Хенкине, бывшем сотруднике французской редакции Московского радио и бывшем сотруднике НКВД, переехавшим в свое время на Запад. Виктор Хенкин был женат на женщине – обозревательнице радиостанции «Свобода», долгое время готовившей острую и разнообразную передачу «Аспекты». Ко времени переезда в Прагу она уже не работала на «Свободе». Виктор Хенкин – автор книги «Охотник вверх ногами», вокруг которой разгорелся обычный для «их нравов» скандал. Но ни Виктор Хенкин, ни книга, ни то, что связано с ней, не привлекли моего внимания. Я остался равнодушен и к тому, что волновало Иосифа Бродского. Обстоятельства просто вынуждают меня более подробно остановиться на предыстории одного абзаца из эссе «Коллекционный экземпляр».

Упоминая о том, что Виктор Хенкин в молодые годы, а они падают на время гражданской войны в Испании, будучи не первого разряда звездой советской разведки, мог и, вероятно, любил посещать в Мадриде отель, где «кишели»…

Список Бродского

И здесь Иосиф Бродский перечисляет, кто же «кишел» в коридорах и роскошных номерах «Насионаля», описанных в романе «По ком звонит колокол», под массированными бомбежками «юнкерсов» из легиона «Кондор». Мне неведомо, кто разносил Мадрид в дни посещения Виктором Хенкиным отеля – Шперле, Фокельман или Рихтгофен? По-видимому, мы никогда не узнаем, что на самом деле входило в обязанности Виктора Хенкина во время посещения отеля. Но вот что нам становится известно доподлинно из «Коллекционного экземпляра». Вокруг бывшего сотрудника Московского радио, агента НКВД и будущего эмигранта роились и «кишели» – словцо принадлежит Бродскому! – светила первой величины – Орловы, Фишеры, Абели, Хемингуэи, Филби, Оруэллы, Меркадеры, Мальро, Негрины и Эренбурги!

На Эренбургах список Бродского обрывается. Большинство перечисленных фамилий сегодняшнему рядовому читателю знакомо. Александр Орлов – полковник НКВД, невозвращенец, знаменит тем, что организовал вывоз из Испании золотого запаса республики, а также тем, что остался жить, пригрозив Сталину из Америки громкими разоблачениями. Сталин не тронул ни его самого, ни престарелую мать беглеца, оставшуюся в Москве. Орлов – настоящая фамилия Лейба Фельдбинг – фигура совершенно одиозная и малосимпатичная. Есть сведения, что он участвовал в допросах Андреаса Нина и даже пытал его. В приведенном списке он самая непривлекательная и компрометантная личность. Он и возглавляет длинный ряд фамилий. На книге Орлова, вышедшей после смерти вождя, основывается большинство как действительных, так и мифических ситуаций и фактов середины 30-х годов, которые гуляли и продолжают гулять по страницам зарубежных, советских и постсоветских изданий. Пора бы прекратить эти прогулки единственно возможным способом – правдивым и документированным рассказом о прожитом и пережитом.

Следующим за Орловым идет Фишер. Очевидно, Бродский имеет в виду американского журналиста Луи Фишера, участника испанской войны, о котором вскользь упоминает Эренбург в мемуарах рядом с Михаилом Кольцовым. Не заметить этого Иосиф Бродский как внимательный и культурный читатель просто не мог. Не исключено, что речь здесь идет и о другом человеке – Вилли Фишере.

Затем мы наталкиваемся на фамилию Рудольфа Абеля, которого, пожалуй, излишне представлять из-за его сверхпопулярности и в Новом, и в Старом Свете.

Абелей подпирают Хемингуэи. Каково?! Дальше – больше! В затылок Хемингуэям выстраивается Филби. За Филби тянутся Оруэллы и Меркадеры. Превосходный писатель – ничуть не хуже автора эссе, – храбрый и благородный человек Джордж Оруэлл впрягается в одну упряжку с открытым наемным убийцей Троцкого лейтенантом республиканской армии Рамоном Меркадером. Естественная ассоциация – перед внутренним взором возникает окровавленный ледоруб, который сын красавицы и любовницы Эйтингона пустил в ход в полном соответствии с резолюцией Сталина: «пахан» – словцо принадлежит вождю! – Троцкий должен получить по голове. И получил!

Тонкий знаток ассоциаций, их силы и воздействия на читателя, Иосиф Бродский, несомненно, учел это обстоятельство. Впрочем, Иосиф Бродский не видит в мексиканской ликвидации ничего сенсационного для политических отношений и преступного, так как «Троцкий был ничуть не лучше, чем то исчадье ада, которое отдало приказ его прикончить». Этот своеобразный исторический подход к жертве и палачу подкреплен безапелляционным панегириком в адрес Кронштадтского восстания – якобы единственной подлинной русской революции, которая когда-либо имела место. Судя по приведенному утверждению, Иосиф Бродский, к сожалению, ничего не знает о Кронштадтском восстании. Не вдаваясь в полемику и вовсе не пытаясь обелить Троцкого и большевиков, жестоко подавивших выступление матросов и офицеров крепости, замечу, что требования верхушки кронштадтцев во главе со старшим писарем миноносца «Петропавловск» Степаном Петриченко, по прозвищу «Петлюра» – позвольте и мне прибегнуть к ассоциациям! – мало чем отличались от обсуждаемой в коммунистических кругах проблематики. Приверженность к идеям, а главное – к практике таких деятелей Великой смуты, как Нестор Махно, подвигла Петриченко и его белогвардейских союзников к решительным действиям, инициировав вновь на Западе интервенционистские мечтания. Кровь обманутых и втянутых в безнадежную борьбу за анархо-синдикалистские идеалы – не на одном наркоме обороны и председателе Реввоенсовета Троцком. Она лежит на русском бунте – бессмысленном и беспощадном. Кронштадтское восстание – типичный вариант русского бунта, характер которого так точно подметил и определил Пушкин. Петриченко – «Петлюра» – ничем не разнился от Махно, а оправдывать Махно – абсолютно пустое занятие.

Талантливый французский романист и предмет пристального интереса со стороны НКВД, летчик и будущий министр культуры Французской республики Андре Мальро, встречавшийся лоб в лоб с истребителями легиона «Кондор», проходящий в лубянских следственных материалах как матерый шпион и разведчик, что едва не стоило жизни Эренбургу и, безусловно, утяжелило судьбу Михаила Кольцова, ибо ему поставили в вину агентурную связь с будущим министром, соседствует, с одной стороны, с Героем Советского Союза Меркадером, а с другой – с президентом Испанской республики, выдающимся ученым-физиологом Хуаном Негрином, умеренным социалистом, имя которого у нас в стране известно ограниченному кругу лиц. Негрин завершил свой жизненный путь в Англии, что важно для его политической репутации и социальной позиции.

Я не стану оценивать некорректный подход Иосифа Бродского. Он неисторичен, конъюнктурен и политизирован. Это мягкая характеристика. Но есть в подходе еще одна червоточина, которая раскрывает механику подталкивания читателя к выводам о сути гражданской войны в преданной Испании.

Список Ильи Григорьевича

Список Бродского обрывается, повторяю, на Эренбургах. А жаль! Один из Эренбургов, то есть настоящий Илья Григорьевич Эренбург, приводит собственный список «кишащих» в мадридском отеле. В него входит масса замечательных людей, никак не связанных с Орловым, Меркадером, Филби, Абелем, Эйтингоном-Котовым, которого почему-то забыл упомянуть Иосиф Бродский, очевидно слишком сосредоточившись на Викторе Хенкине. Уж Эйтингоны там кишели так «кишели»! Как же Меркадеру без Эйтингона? Рамон ведь просто лейтенантик. Вряд ли он тогда «кишел» в роскошном отеле. Он больше на позициях или в штабе. Его пока не распропагандировали генерал Котов и любвеобильная мамаша. Эйтингон-Котов – куда более значительная фигура, чем Орлов, Филби и прочие. Пожалуй, он самая значительная «испанская» фигура. Во всяком случае для такого малозаметного человека, как Сталин. В каком-то смысле вся война на Пиренейском полуострове велась вождем, чтобы Эйтингон смог найти там Рамона Меркадера.

Сталин лично гарантировал Эйтингону жизнь при любых обстоятельствах, и постановщика убийства Троцкого оставили в живых в период хрущевской чистки берианцев. Он благополучно миновал и предыдущие, более жестокие репрессалии. Конец Ежова не затронул его после выполнения задания. Сталин держал слово. Упоминание Меркадера без Эйтингона в списке Бродского – еще одно свидетельство легковесности и случайности подхода и подбора.

Почему Иосиф Бродский вывел за рамки «кишащих», например, Сент-Экзюпери? Он тоже посещал Мадрид – и чаще, чем Хенкин. Чем Сент-Экзюпери милее Бродскому в сравнении с Оруэллом и Хемингуэем? Почему Сент-Экзюпери не стоит рядом с Андре Мальро? Они оба летчики, и оба превосходные писатели. Однако Иосиф Бродский, как ему казалось, пощадил Сент-Экзюпери и не пощадил Андре Мальро с Хемингуэем. Чем автору эссе угодил Андре Шамсон? Его тоже пощадил Бродский. Куда подевалась Анна Зегерс? Ее гэдээровский паспорт должен был раздражать поэта-эмигранта. Или здесь сыграла роль гибель многих родных и близких писательницы при нацистах? Почему рядом, с Орловыми и прочими Филби не появился совершенно ничего не понимавший в политике и ни в чем не повинный, кроме того, что позволил себя сбить с толку, Мартин Андерсен Нексе? Если он дурной человек, то почему не попал в один ряд с Хемингуэем, который, по мнению Бродского, не очень хороший человек, если соседствует в списке рядом с шпионами и палачами? Я уже не говорю о Ласло Райке, предательски вовлеченном в судебный процесс посланными Сталиным агентами и кончившем жизнь у расстрельной стенки.

Я пока ничего не знал о Михаиле Кольцове. Присутствие этой фамилии в списке нарушило бы задуманную инвективность. Вот с него и начинается самое любопытное. Здесь раскрывается упомянутая механика, разоблачая сама себя. Иосиф Бродский не мог не знать о существовании Михаила Кольцова и его роли в гражданской войне на Пиренейском полуострове. Несомненно, он знал это имя и, безусловно, понимал значение Кольцова. Именно Кольцов должен был, по логике вещей, открывать список вместо Орлова. Его фамилия неразрывно связана с Хемингуэем и великим романом «По ком звонит колокол». Нельзя себе представить, чтобы Бродский при всем его поверхностном подходе к участникам испанских событий не читал романа.

Один из Хемингуэев – настоящий Эрнест Хемингуэй, член нобелевского братства, согласно настоящему Эренбургу – Илье Григорьевичу – достоверно свидетельствует, чем занимался в Мадриде Кольцов, и его занятия не шокируют ни героя повествования Роберта Джордана, ни автора романа. Опустил Иосиф Бродский и фамилию Андре Марти. Если бы он ее назвал, читатель вспомнил бы и о Кольцове, являвшемся посланцем Сталина и Советского Союза, которым верно и с гордостью служил, как он это служение понимал. Нам неизвестно, какой компромат Иосиф Бродский накопил против Хемингуэя – главного Хемингуэя: Эрнеста, позволивши бросить орлово-меркадеровскую тень на писателя, превосходящего одаренностью и вкладом в мировую культуру непрошенного зоила.

Конфликт Хемингуэя с Америкой, его жизнь на Кубе и прочие расхожие факты – не основание, чтобы – как бы тут повежливее выразиться – попрекнуть автора «По ком звонит колокол», осудившего франкистский мятеж.

Да, в Испании воевали разные люди, много недостойных и жестоких – анархиствующих – элементов, да, интербригадовцев и республиканцев раскололи идеологически, и они неразумно и бессмысленно восстали друг на друга, да, золотой запас вывезли агенты Ягоды и Ежова, да, возобладало сталинское коварство и стремление во что бы то ни стало захватить власть, да, агенты НКВД действовали напропалую, используя демократический порыв международной общественности, да, за спинами интербригадовцев зачастую стояли проводившие сталинскую политику спецслужбы, да, было много случайного, низкого и разочаровывающего, да, испанскими событиями вождь морочил голову не одному поколению – все это так! – но верно и другое: впервые фашизм и нацизм получили отпор, и отпор нешуточный, впервые они – фашисты и нацисты – получили предупреждение, емкое и внятное: «memento mori», впервые в истории Европы нормальные, честные и романтически настроенные люди – такие, как Джордж Оруэлл или перешедший на страницы романа «По ком звонит колокол» Роберт Джордан – вовсе не вымышленная фигура, – объединились и выступили против мирового зла.

Непозволительное родство

Наконец, почему Иосиф Бродский довольно отважно и безоглядно причислил себя к тем получившим свободу слова журналистам и литераторам, кто, соответствуя перестроечной моде, усилил тлеющую в шовинистических кругах человеконенавистническую критику Эренбурга, считая его всего лишь сталинским пропагандистом, еврейским заговорщиком вкупе с Василием Гроссманом и едва ли не предателем, способствовавшим гибели Еврейского антифашистского комитета, сыгравшего столь значительную роль во время войны? В этих кругах военные заслуги Эренбурга подвергаются замалчиванию или осмеянию.

Кто только не нападал на Эренбурга и не пытался дезавуировать его деятельность! От «академика», содержавшего частный бордель, Георгия Александрова, в 1945 году готовившего идеологическую почву для устранения писателя из общественной жизни, до настоящего нынешнего академика Шафаревича. Зачем понадобилось Иосифу Бродскому солидаризироваться по сути с другим нобелиатом Михаилом Шолоховым, который выступил с «постыдной», по словам Твардовского, речью против Эренбурга? Всеволод Кочетов в лихую пору требовал от сотрудников «Литературной газеты», чтобы они выдали «Илье» по полной мерке. Никакая «полная мерка», которую можно отыскать в нашей прессе, не идет ни в какое сравнение с той меркой, которую выдал Эренбургу Иосиф Бродский, бравирующий своей осведомленной объективностью.

Эстер Маркиш, супруга советского поэта Переца Маркиша, совершенно упустив из виду прошлое мужа, несправедливо осужденного и расстрелянного в 1952 году, а ранее награжденного орденом Ленина за талантливое и яростное пропагандирование достижений революции и советского образа жизни, назвала Эренбурга «ширмой». Зачем Иосифу Бродскому солидаризироваться и с ней?

Иосиф Бродский не мог не читать книги знаменитого комментатора Би-би-си Анатолия Максимовича Гольдберга, где приведено заявление сотрудника аппарата ЦК ВКП(б) Федора Михайловича Головенченко, что наконец-то разоблачен и арестован космополит № 1, враг народа Илья Эренбург. Зачем Иосифу Бродскому превращать Эренбурга в данном контексте во врага испанского народа? И ставить на одну доску с Орловым, Меркадером и прочими?

На дворе стояла ужасная эпоха! Я ее хорошо помню. Я помню также, каким преследованиям подвергся сам Иосиф Бродский, захвативший притупленный краешек этого времени и столкнувшийся всего лишь с ослабленным сталинским режимом – и уже, по правде говоря, далеко не сталинским. Из рассказов его друга Анатолия Наймана это явствует безоговорочно. Но все равно, что бы ни вытекало из откровений Наймана – преследования Бродского постыдны и несправедливы. В защиту молодого поэта открыто выступили десятки писателей. Их посчитали едва ли не героями. Многих вызывали в ЦК и секретариат Союза писателей. Фрида Вигдорова сделала стенограмму процесса над Бродским и беспрепятственно вынесла ее из зала суда. Во времена Эренбурга и самого-то суда не было бы – пустили бы девять грамм под череп – и все дела! В защиту Мандельштама не прозвучал ни один голос, даже Борис Пастернак отшатнулся, по свидетельству Николая Николаевича Вильмонта, присутствовавшего при телефонном разговоре поэта с вождем. Эренбург всегда висел на волоске от смерти, и никто бы за него не вступился, ни один человек. Славословия по адресу зловещего Человека у руля не сыграли бы никакой роли. Свидетельство – судьба Кольцова, и не одного его. Эренбурга в застенках подвергли бы страшным пыткам, не менее страшным, чем те, о которых мы достоверно знаем из письма Мейерхольда Молотову, и его бы убили так же, как убили великого режиссера и сотни тысяч обыкновенных – не великих – людей.

Зачем Иосифу Бродскому понадобилось раскрывать свое непозволительное родство с ненавистниками Эренбурга? И есть ли у него право вписывать фамилию Хемингуэя рядом с фамилией Меркадера, ставя их на одну доску? Куда в таком случае смотрит Нобелевский комитет и в целом нобелевское братство?

Планида зеков

Томская область – маленький островок, затерянный на юго-востоке Западно-Сибирской равнины. Сейчас ее, сердешную, в прошлом полузабытую, никто островком не считает. Бизнес там кипит, как и везде на Севере, возрождается промышленность, созданная в эпоху застоя, проводятся бесконечные выборы, и народ поворачивается и оборачивается довольно быстро и ловко. Базар в Томске – вроде ташкентского, самаркандского или бакинского. Все есть – от фруктов до фраков. А в мое-то время Томская область, несмотря на описания гордящихся малой родиной краеведов, – довольно пустынный бездорожный пятачок, зажатый с боков соседними гигантами – Кемеровской областью, Новосибирской, Омской, Тюменской и колоссальным, простирающимся до Ледовитого океана Красноярским краем. Жизнь теплилась только на юге. Настоящих городов всего три штуки. Стальная магистраль из европейской части страны идет через Новосибирск, а далее – еще отросточек и тупик. До Колпашево хоть пешком, хоть на санях, хоть на полуторке. Летом по Оби. Пути-дороги сами понимаете какие. Еще есть водные трассы – Томь и Чулым. Реки Кеть и Васюган оживляются в навигацию. Так что можно считать университет имени Валериана Владимировича Куйбышева жемчужиной кое-как освоенной местности.

Зато Нарым вполне обжит. Николай I сюда загнал декабристов, потом мятежных поляков доставляли, в конце XIX столетия население разбавили народниками, потом пошли косяком социал-демократы и прочие враги монархического режима. После установления советской власти какого только политического зверья не присылали – не перечислить и не пересчитать. Нарым на время превратился в столицу троцкистов без Троцкого. КРТД на каждом шагу. Городок, конечно, не лагерь, здесь другие порядки. Крошечные кацетники вокруг есть, где их нет? Но крупняки, с колючей проволокой, как неподалеку в Красноярском крае, создавать невыгодно. Вокруг чего? Однако репутацию Нарым имел всегда в глазах властей превосходную: климат суровый, куда ни кинь взор – небо и снега, лес да мерзлые болота и оглушающее безмолвие. Кричи – не докричишься. Человек вмерзал в нарымскую почву, как ископаемое в лед. Связь с материком слабенькая или, что правильнее, – никакой.

Из Нарыма ссыльных и зеков командировали на работы в Колпашево и южнее: ближе к Томску, в пригородный леспромхоз, на стройки и по другим надобностям. Командировки длились с весны до осени, а при особой необходимости ссыльные и зеки круглый год в местах более легких обретались и Бога славили да ждали, когда Усатый даст дубаря. Слух каждый год по зековской России прокатывался: вот-вот дубаря даст. Особенно он усилился после XIX съезда партии. Сидел одиночкой, слабенький, седенький. Одни говорили, он сидел, другие – двойник. Но, наверное, он сам и сидел. Уж больно неказистый, даже жалко его становилось. Скуйдожился, нигде не показывается. Если бы подставной, то шустрил бы – и там и тут лик свой являл. Однако Усатый или его муляж дубаря все не давал и подпитывал Нарымский край регулярно: то власовцами уплотнит, то бандеровцами, то мрачных литовцев переместит сюда, то лишних интеллигентов из Москвы и Ленинграда подберет, погрузит в теплухи и до Томска, а там – на баржу и в глухомань навечно. Знающие люди передавали, что и в Томске кое-кого оставляли, но трупами и на берегу зарывали. Когда через несколько лет вода обрывчики подмыла – правда и выступила полуистлевшими телами.

Но все-таки нарымская яма – не массовая. Железной дороги нет, а речной водой не много накачаешь, чай, не морская! Пока еще вольный одиночный народ с берегов глазеет и по ему одному ведомым приметам – хоть прячь в трюме! хоть брезентом накрывай! – отмечает и передает: везут, несчастненьких! Везут! Однако, повторяю, с Дудинкой да с Норильском не сравнить по злости. Конечно, Нарым круче Тобольска и Ялуторовска, если мерить дореволюционными мерками. В советскую эпоху означенные города считались едва ли не курортами, а Туруханск прямо в музей превратился по приказу из Кремля. Туруханск Сталин освятил присутствием, инспектируя в 1928 году Сибирь, и милиция с той поры привыкла к знатным, а иногда и иноземным посетителям. В Туруханске ссыльных не селили. Нарым же – в стороне, но Нарым свое дело знает и старую функцию неукоснительно исполняет. Нарымом многие довольны.

– Планида какая кому выпадет, – любил повторять зек. – Считаю, что неплохая мне выпала планида. Нарым вроде культурного центра. А Горлаг – это скотомогильник. Сколько там доходяга выдержать способен?

Слава о норильском Горлаге растекалась по лику этой самой планиды кошмарная. Правда о том, что творилось на севере Красноярского края, извилистыми путями сползала вниз – на юг, распространялась в железнодорожных вагонах, перехлестнув Томск и окрестности, застревала в Москве и уже оттуда просачивалась, случалось, и самолетами за рубеж.

В Дудинке, с довоенных времен, эсеры живыми оставались, не всех выкосили, они народ упорный и ту правду продвигали разными путями и способами. В изделия записки закладывали, в породу, в щели транспорта и не догадаешься еще куда. Дорог в крае нет, жизнь булькает только на юге – в Абакане, Ачинске, Минусинске, Канске, но отчеты о положении заключенных сороконожкой ловко и безостановочно проползают на волю, даже в строго охраняемое Шушенское, и дальше спешат, и дальше: пока не достигнут Парижа. А в Париже, где люди рыжи, но ухо держат востро, юркают в редакции, и пожалуйста, «Фигаро» или «Матэн» такое завернет про сталинскую империю, что читатель не знает, кому верить: то ли продажной «Юманите», то ли советскому посольству, то ли Иву Фаржу.

Шушенское – знаменитость! Вроде Туруханска! И опять по известной причине. Сюда, в ленинское отдохновение, нет-нет да кто-нибудь завернет. В округе ни заключенных, ни ссыльных, ни, кажется, лагерька. В недалеких населенных пунктах существуют, как заведено, городки чекистов. Чекистов везде встретишь. Особенно часто где не ожидаешь. Они по всей планиде зеков рассеянны. А планида зеков необозрима, потому чекистов много требуется, и не устает их Россия рождать.

– Все потому, что Обь лучше Енисея, – рассуждал зек. – Обь лучше! Женщина всегда лучше мужчины, особенно русская женщина. Добрее, красивее. Я так понимаю. Даже на нашей планиде зеков! Вот по Оби слух и путешествует, что Усатый скоро дубаря даст. Тогда и заживем!

На планиде зеков выводы XX съезда партии сделали задолго до доклада Хрущева. Не снял бы Никита колючей проволоки – сами бы сдернули к чертовой матери и разбежались. Планида зеков так или иначе бы опустела.

Расплывшийся номер

Война изобилует нераскрытыми тайнами. Сибирь хранит их сотнями тысяч. Каждая судьба заключает в себе тайну. Вот почему оперчекистские отделы действуют по формальным признакам и чохом. Они никому не верят и применяют частый гребешок.

На чистку пространства вокруг Батайска и Ростова немцы потратили не один день. И не одну неделю. Технические вспомогательные соединения и караваны с горючим для заправки не были строго распределены между танковыми армиями и направлялись в те районы движения, где испытывалась самая острая нужда. Зек поголодать не успел – быстро приспособился к новой ситуации, в которую попал. Ловкостью рук и безотказностью завоевал доверие. Из первых получил настоящую форму и прочую экипировку, с нарукавной повязкой, где под трафарет выведено не по-русски: «добровольный помощник на службе вермахта». Привожу известную сейчас надпись в немного искаженном виде, но так запомнилась полвека назад. Зека поразило количество повязок – несколько тюков лежали в сетках кузова грузовика. Видно, добровольных помощников проектировалось набрать немало. Звали их сокращенно: хиви, и пленными они не считались.

Возвращаясь к рассказам зека в конвойной каптерке, нередко меня охватывают сомнения. Своей ли только жизнью делился он с нами или приплетал чью-то чужую? Пытался ли укрыть какую-то тайну или то, что рассказывал, соответствовало действительности? Яркие крупицы опасной правды, безусловно, попадались. Они всплывали на поверхности словесного потока из-за отчаянной потребности открыть кому-то душу и избавиться от внутреннего одиночества, которое так свойственно заключенным, да еще прошедшим сквозь немецкий плен. Я знал потом нескольких власовцев: они откровенно говорили о прошлом, иногда, правда, что-то опуская или перекладывая на чужие плечи.

Вовка Огуренков однажды с горечью пробормотал:

– Во всем не признаешься и на исповеди. Покаяние не всегда приносит облегчение. Да и в чем каяться мне?

Теперь я думаю, что зек все-таки «тискал» роман, используя раздробленные факты собственной биографии. Кое-какие моменты настораживали, настораживают и сегодня. Откуда, например, на тыльной стороне руки у него появился номер? Ведь он не сидел в немецком концлагере. Сталин зеков не татуировал. Когда я спросил, он ответил, поморщившись и поправив рукав рубахи:

– Эх, не хочется припоминать! Тяжеленько все это далось!

Так я и не выведал, откуда взялся расплывшийся номер. Как зек добрался до фильтрационного пункта, тоже не совсем ясно. Обмануть особистов, прочесывавших вонючие толпы пленных под Сталинградом, было ой как нелегко и непросто. Сам командарм 62-й генерал Чуйков не брезговал расправой с эсэсманами и теми бывшими советскими, кто надел немецкую форму, сбрасывая с крутого волжского обрыва вниз после допроса могучим толчком. Про то ни у Некрасова, ни у Гроссмана с Баклановым и Быковым не прочтешь. И даже Константин Воробьев избегал подобных реалий. Избегал их и Вячеслав Кондратьев. А слух о Чуйкове шел – и устойчивый слух. Вылезал то из одной беседы, то из другой. Я не в упрек – людей той эпохи понять и можно, и нужно. Солдат не ангел и не священнослужитель. Солдат думает и должен думать о возмездии.

В помянутые времена обстановка на Юге в психологическом плане сложилась жуткая, звериная, нечеловеческая. Ненависть, особенно после падения Севастополя, кипела и раскалялась добела, как сталь в жерле домны. А тут еще приказ за № 227 подкатил. По нему сколько случайно оробевших пошли под расстрел? Тысячи и тысячи! Никто не знает, сколько нолей надо приписать к официальной цифре, которую долго замалчивали. Нечего немцам ждать пощады! В центре России зияла булькающая кровавая рана. А в войска наконец-то начали поступать ППШ. Без них как немцев гнать на запад? Со стрелковым оружием вообще сложилась в конце войны любопытная ситуация. В Берлин пришли многие с трехлинейками. Офицеры таких солдат в гуще толпы прятали, когда фотографировались. Во время съемок легендарного фильма «Падение Берлина» один консультант про то вякнул невпопад – его в момент с площадки удалили. И потом из титров выбросили. А он большой чин носил. Мой приятель профессор Ефим Альтман, насельник жмеринского гетто, передавал свое первое впечатление от частей, освобождавших вокзал:

– Бегут в худых гимнастерках да в расшлепанных сапогах, подпрыгивают, что зайцы, преодолевая препятствия. Винтовки клыкастые впереди себя выставлены, а у некоторых в руках как дубины. За два часа Жмеринку очистили. Отборных немцев выбили – у всех рост под два метра. О румынах и речи нет! Их просто не замечали. Выбьют автомат и приказывают: иди, дурак, в тыл! И шли как миленькие.