Текст книги "Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)

Как не вспомнить визитную карточку Эренбурга-поэта:

 
В одежде гордого сеньора
На сцену выхода я ждал,
Но по ошибке режиссера
На пять столетий опоздал.
 

Несовпадение личности человека с характером эпохи – любимая проблематика Эренбурга.

«Я тоже презирал бы людей, – продолжал размышлять Володя Сафонов у Эренбурга. – Но это были бы существа моей породы. Нельзя презирать пчел или дождь. Притом я не имею никаких прав на презрение. Будь у меня поэтический талант или хотя бы воля, достаточная, чтобы совершить какой-нибудь безрассудный поступок, я был бы вправе презирать всех этих Рожковых. Но, видно, я заурядный человек…»

Я не согласился ни с Сафроновым, ни с Сафоновым. Разве заурядный юноша захотел бы подвергнуть себя столь резкой критике?

Печальная самоирония

«По классовому инстинкту, или по крови, или, наконец, по складу ума я привязался к культуре погибающей. Значит, для стройки я непригоден. В горном деле это, кажется, называется „пустой породой“. Она не стоит разработки. Конечно, в иную эпоху человек мог любоваться горными вершинами, не думая, выйдет ли из этого ландшафта хороший чугун. Лермонтов на Кавказе отыскал не руду, а демона. Что же, для всего свое время! Владимир Сафонов осужден историей как несвоевременный феномен. Ему остается ждать другого суда, менее эффектного. Во всяком случае впереди у меня мрак».

Он мучился искренне, метался от одной крайности к другой и не умел найти себя, как всякий русский человек в обстоятельствах чрезвычайных. Мятежный дух его страдал невыносимо, и это сближало, более того – роднило с Николаем Ставрогиным, который судил себя строже любых недоброжелателей. Володя Сафонов в этом отношении был абсолютно идентичен отцу Жени Александру Сафронову. Прямой взгляд на себя и печальная самоирония передались по наследству Жене.

Следующий фрагмент – разрыв между Ириной и Володей – удостоился лишь холодной ремарки прототипа в духе Леонида Андреева: «Более или менее стандартная сцена, где персонаж мужского пола играет в жестокость, заранее определив позицию, которая сводится к нежеланию губить чужую душу, а женский персонаж переживает и не верит собственным ушам, когда на нее изливается поток грубостей». Сафронову я не отказал бы на основании приведенной оценки ситуации, созданной Эренбургом, в развитом художественном вкусе. Письмо Ирины к Володе Сафонову отцом Жени просто пропущено. На полях не оставлено ни единой помарки.

Гуманитарные тупики

Десятую главу Сафронов тоже не отметил, выразив, однако, в резкой форме общее мнение: «Это все литературщина, и, к сожалению, не лучшего качества. Борьба с Безыменским – попытка добить плохую компрометантную поэзию. Здесь меня нет. Я только там, где великие книги, великие мысли и великие события». Последнее замечание, сделанное без ложной скромности, меня отчасти покоробило. Внутренне Сафронов вовсе не ощущал собственной приниженности. Он знал цену собственным высказываниям. Ставрогинское чувство превосходства в нем не умирало и давало о себе знать. В приличное время и в пристойном месте Сафронов довольно быстро реализовал бы природные таланты, которыми наделил его Бог. Но советизированные Томск и Кузнецк оказались гуманитарными тупиками, а не оазисами, где могли цвести хотя бы не требующие заботы кувшинки и васильки.

От самого обреза листа с началом одиннадцатой главы – столбиком на полях – я прочитал: «Лучшее, что есть в романе. Это мое!» И на протяжении всего фрагмента, то там, то тут, то выше, то ниже, повторял: «Это мое! Это мое! Это мое!» Главу Эренбург посвятил библиотеке университета и ее ангелу-хранителю – наивной и восторженной Наталье Петровне. В Наталье Петровне я видел Наумову-Широких. Все сходилось, ну буквально все. И доброта, и речь, и самоотверженность, и вера, и любовь к читателю, и уважение к нему: все, мимо чего мы каждый день проходим, ничего вокруг не замечая, кроме взятых с конвейера книг.

В конце главы Сафронов подвел итог: «Она не понимала меня. Я вовсе не собирался поджечь библиотеку, чтобы уничтожить ее книги. Как можно уничтожить то, что любишь больше жизни? Я любил книги больше жизни и люблю их сейчас не меньше. Я хотел лишь подчеркнуть, что книги одурманивают, когда вокруг творится черт знает что! Книги и культура несовместимы с насилием над личностью и природой. Когда насилие побеждает, книги укрывают достойнейших от грубости жизни, спасают, опаивают снотворным, а иногда и губят, открывая перед смятенным взором иную – прекрасную – картину бытия. Вот что хотел ей сказать. И я был прав».

Время на дворе стояло прямолинейное и однолинейное, и даже Наталья Петровна, умница и одинокая жертва, не пожелала разобраться в подлинных мыслях Володи Сафонова, а Эренбург, обостряя сюжет, ей не помог. Никто не знает и никогда не узнает, как создавалась глава. Возможно и, более того, вероятно, что Эренбург, конструируя текст, соединил ощущения Сафронова с громадным впечатлением, которое на него произвела университетская библиотека. В моей жизни она сыграла не меньшую, если не большую роль, чем в жизни образа, выведенного Эренбургом, и прообраза, встреченного в бывшем крольчатнике Бактина.

Нелюбовь к орнитологии

– Леон Блюм – глава французского правительства – сперва хотел открыто начать поставки вооружения республиканцам, а затем струсил, дал отбой, – нередко говорил Каперанг, перекладывая вину на чьи-то плечи.

Леона Блюма я знал по карикатурам – в полосатых штанишках и черном фраке он походил на какое-то насекомое. Я только не знал, что его Гитлер держал в концлагере как социалиста и еврея. У нас тщательно скрывали биографию премьер-министра.

– Не стоило нам притворяться, что мы не участвуем в испанских событиях. Это все англичане виноваты с их проектами невмешательства. Разве можно скрыть поставки вооружений? Десятки кораблей швартовались в испанских и французских портах. Десятки! Боеприпасы перебрасывались через границу с басками. Я сам чуть не погиб на торной тропе, сопровождая караван в горах. Прятки были выгодны лишь Гитлеру! Фашисты не очень-то скрывали собственную причастность. Они сразу послали не каких-то там советников, набранных с бору по сосенке, а настоящих вояк. У нас интербригадовцы, а у них кадровые, обученные солдаты и техники. И всю эту банду возглавлял генерал-майор Шперле. Его фамилию знала вся Испания. Здоровенный мужик со зверской физиономией кулачного бойца. Листовки и его фотку сбрасывали с самолетов. Он разгромил Картахену, превратил в руины Гернику и сокрушил Мадрид. Он и сформировал этот проклятый легион «Кондор», который и прокладывал путь марокканцам. В Бургосе его называли Сандерсом, чтобы в Гибралтаре наблюдателям замылить глаза.

Кондор! Кондор! Само слово наводило ужас. Я читал в какой-то детской книге, что кондор – хищная птица, американский гриф, гнездящийся в Андах. Грифы питаются падалью. У них отвратительный вид. Но немецкая военщина – любительница хищников: кондоры, тигры, пантеры. Целый зоопарк. Я не мог смотреть на часто печатающийся фотомонтаж Джона Хартфильда «Madrid 1936. No pasaran! Pasaremos!», который изображал двух этих самых кондоров в испанке и фашистской фуражке, нависающих над зданиями, с германской символикой на пернатой груди. Мне вообще хищники омерзительны, в том числе и орлы, с их когтистыми лапами, впивающимися в потерявшую упругость живого растерзанную добычу. Кондоры, однако, хуже их в тысячу раз. В кино я закрывал глаза, когда показывали планирующего вниз грифа, и задыхался от вонючего, как чудилось, запаха, льющегося с экрана. Не нравилось и обобщенное изображение крылатого льва-грифона. Неприятно, когда из боков вытарчивают чешуйчатые крылья. В общем, я испытывал не то чтобы ненависть к орнитологии, но сильную к ней нелюбовь. Из всей зоологии я признавал лишь комнатных собачонок – умненьких, смешных и добрых. Немецкие овчарки – самые ужасные животные. Принадлежащая начальнику Кадиевского горотдела НКВД, по фамилии, кажется, Колбасенко, немецкая овчарка разодрала мне спину, перепрыгнув через ограду и со спины сбив наземь.

Тошнило от всего фашистского, когтистого, напоминающего об охоте, смерти и убийстве. Грифоны Хартфельда и морда немецкой овчарки с безумными глазами олицетворяли и до сих пор олицетворяют мир зла.

Легион «Кондор»

Клеймо «Кондор» легион получил не случайно. Оно происходит от слова, корнями уходящего в язык кечуа. Испанцы, привыкшие к желтым аренам, заляпанным алой кровью быков, лошадей и матадоров, не чувствовали ни к грифам, ни к звукосочетанию condor такого отвращения, как воспитанник киевской советской школы. Меня всегда удивляла приверженность Хемингуэя к тавромахии. Бьющиеся в агонии лошади с вывернутыми внутренностями, хрипящие разъяренные быки, мертвенно бледные лица кукольно одетых матадоров, рев потной и пропахшей алкоголем немытой толпы – и это Испания? Что могло волновать Хемингуэя в подобном зрелище? Франсиско Гойя глубже и тоньше ощутил зловонные прелести тавромахии.

Название легиона сразу распространилось по полуострову. Шперле очень быстро включил в него пехотные и танковые части и создал объединенное командование. Интербригадовцам и осколкам республиканской армии противостояли толково обученные немецкие и итальянские солдаты, которых меняли через три-четыре месяца. Франко проявлял далеко не испанскую расторопность. Чин генералиссимуса и титул каудильо попивая кофе не заработаешь. Он немедленно перебросил на вспыхнувшую мятежом территорию метрополии туземные войска под командой специально подобранных республиканских офицеров, изменивших присяге. Подробно изучив – без национального чванства и партийных шор – настоящую боеспособность и военный дух доблестных потомков Дон Кихота, Франко еще в молодости добился перевода в соединения, сформированные исключительно из солдат-туземцев африканских колоний. Он был высокого мнения об их возможностях и пользовался среди ветеранов войн в Марокко славой заговоренного. Пули пока не трогали маленького Франсиско. Марокканские полки с энтузиазмом восприняли весть о восстании армии против республиканского правительства. А Гитлер, не теряя темпа, сразу же послал туда транспортные самолеты «юнкерс» на помощь Франко для переброски войск в метрополию. Сталин, разумеется, потерял темп и довольно долго колебался.

Киев – не Мадрид и не Герника

Шестьдесят лет подряд я вспоминаю почти каждую ночь огромные тяжелые машины, летящие над Киевом в первый день войны, и почти каждую ночь я засыпаю под их протяжный гул. Многие из них прежде чем атаковать Киев, расправились с Мадридом и Герникой. Казалось, они вжимали одним шумом дома в асфальт, пока цепко удерживая в лапах фугасы, рвущиеся вниз. Великолепные по своей каменной и зеленой архитектуре коренные районы города люфтваффе сразу исключило из перечня объектов, предназначенных для бомбометания. Они мечтали захватить здания целенькими и жить в них с удовольствием, припеваючи, жить, а не тужить, то есть не бегать в ватерклозеты на улицу. По этой, скорее психологической, причине «юнкерсы» с пронзительным ревом облегчались, пикируя над окраинами, стремились развалить мосты, элеватор, электростанцию, то есть то, что восстанавливалось довольно быстро и без особых хлопот.

Но и нападая на намеченное, немцы проявляли определенную сдержанность, преследуя в основном сиюминутные военные цели. Инфраструктуру Киева, оборудование и объекты жизнеобеспечения позднее ликвидировали подрывники спецотрядов НКВД. Сталин прекрасно понял намерения верхушки вермахта и минировал жилые кварталы Крещатика, Николаевской и Фундуклеевской улиц, а также дома недалеких от центра районов Печерска. Совершенно игнорируя потребности оставшихся в окружении мирных жителей, по приказу Хрущева вывезли и испортили большое количество турбогенераторов, трансформаторов, котлов, дизельно-моторных установок, электродвигателей и прочей хозяйственной оснастки. Разрушались и вывозились после демонтажа километры электроцепей. Гостиницы «Континенталь», «Гранд-отель», «Интернациональная» и «Спартак» уничтожили взрывами и поджогами. Неисчислимое количество деревьев, клумб и газонов при эвакуации отступающие войска привели в негодность или уничтожили. Агенты НКВД подняли на воздух Успенский собор в Лавре, ссылаясь на военную необходимость – естественно, после изгнания немцев, – повредили систему водоснабжения и лишили киевлян возможности пользоваться канализацией. Как грибы после дождя во дворах выросли деревянные будки на два-три очка. Пользовались ими долго, наверное, до середины 50-х годов.

Но то, что сделал Шперле-Сандерс с Картахеной, Герникой и Мадридом, Хрущев, Серов, Кудря и прочие не сумели сделать с Киевом. Остальные развалины на Софиевской площади, по обе стороны Крещатика – от площади Сталина до Красноармейской – надо записать на счет войск, атаковавших город в начале ноября 43-го. Бомбили его тогда беспощадно и обстреливали из тяжелых орудий.

Сталин сразу применил тактику выжженной земли и, не считаясь ни с какими потерями, попытался сделать существование в захваченном гитлеровцами месте практически невозможным. Помогло ли это фронту? Трудно с определенностью ответить. Если и помогло, то весьма в незначительной степени. Стоила ли игра свеч? Давали ли подобные внешне патриотические будто бы действия толчок, усиливающий и организующий сопротивление? Или наоборот: вызывало ли беспощадное отношение к оставшимся на оккупированной территории озлобление, позволяя немцам использовать его – этот подход – в собственных агитационных и провокативных целях? Помог ли здесь Сталин Гитлеру, как он помог два года назад, заключив пакт о ненападении, с секретными статьями в придачу, и ударив осенью в спину Польше? В «незалежном» вот уже десять лет столичном городе Сталина обвиняют во всех смертных грехах. В Москве придерживаются прежней точки зрения, фактически одобряя тактику выжженной земли.

Киев немцы собирались захватить навсегда. Картахена, Герника и Мадрид являлись временными целями для бомбометания. Жить в них верхушка легиона «Кондор» не собиралась.

А результаты – более или менее сходные.

Смертельный след в голубом небе

Действия Франко в начале мятежа, а затем и на протяжении гражданской войны отчетливо напоминают отношение Сталина к собственному народу. Один генералиссимус стоил другого. Франко ни с чем не считался. Главной ударной силой мятежников стал легион «Кондор». Достаточно заглянуть в справочник, чтобы понять, какую подготовку прошли летчики люфтваффе в преддверии Второй мировой воины. Около трех десятков немецких асов получили высшую награду за помощь фалангистам – золотой Испанский крест с мечами и бриллиантами. Среди фамилий бросаются в глаза ныне хорошо знакомые – Мёльдерс, Галланд, фон Рихтгофен, Шперле, Бертрам, Хардель. Лютцов, Шлихтинг… Немало летчиков, отличившихся в воздушной войне в голубом небе Испании, получили серебряные и бронзовые кресты как с мечами, так и без них. Часть награжденных оставили смертельный след в куда менее голубом небе над Россией. Вернер Мёльдерс сбил всего 115 самолетов, из них 65 – на Западном фронте, остальные – на Восточном, и только авария, когда его бомбардировщик «Хенкель-111» в ненастье зацепился за провода неподалеку от Бреслау, прекратила список вполне предсказуемых побед. В Испании он грохнул четырнадцать самолетов за два месяца.

Ни летчики, ни танкисты «Кондора», не говоря уже о пехотинцах – солдатах специальных подразделений, с испанским народом не церемонились. Немцы и русские придали столкновению бескомпромиссный и беспощадный характер. Кто у кого перенял тактику: генерал Пабло у генерала Шперле или наоборот? Война здесь шла на уничтожение. Разница состояла в том – и это была существенная разница, которую упорно скрывали и скрывают до сих пор у нас, – что внутри легиона «Кондор» и фалангистов не шла борьба, подобная той, что развернулась в интербригадах и в среде республиканцев. Междуусобица и желание вырвать власть из рук друг у друга подорвали силы левых и привели их к поражению. Испанию предали ее защитники. «По ком звонит колокол» с невероятной художественной мощью показал процесс их разложения и гибели.

Вскоре «Кондор» утратил добровольческий статус и превратился в обыкновенное воинское подразделение, открыто пренебрегающее европейскими конвенциями, которые устанавливали законы ведения войны. В сущности, летчики «Кондора» одержали победу над республиканцами, овладев голубым небом и атакуя плохо оснащенную и подорванную мятежом и идеологическими конфликтами правительственную армию с воздуха. Интербригадовцы не имели понятия о ПВО, не умели обращаться ни с зенитками, ни с зенитными пулеметами, не владели техникой пилотирования истребителей и бомбардировщиков.

Перед началом Второй мировой войны – в 1939 году – Гитлер шумно и торжественно отпраздновал возвращение легионеров в Германию. Триумфальные парады прошли в Гамбурге и Берлине. «Кондор» превратился в регулярную часть вермахта. Появились и самолеты марки «кондор», на которых охотно летали высшие чины люфтваффе и фашистского руководства.

Возвращение советских летчиков и советников никто не отметил. Многие без пересадки отправились в тюрьмы и лагеря. Других Сталин расстрелял. Долгое время «испанцы» предпочитали не вспоминать о своем участии в событиях на Пиренейском полуострове. Каперанг ничего не придумывал: об этом говорить запрещалось.

Еще одна советская республика

– Не надо было затеваться в пряталки ни с Гитлером, ни с Чемберленом, – повторил в тихом азарте Каперанг. – Надо было их долбать открыто – тогда бы испугались больше. А так Испанию отдали, в Финляндии десятки тысяч своих загубили, только обозлив финнов. Если бы не финская, то Гитлер еще бы подумал – стоит ли надеяться на блицкриг? Нет, додолбать надо было их в Испании. Не уступать, не сворачивать помощь! Стрелять в гадов из всех стволов. Шкуру с себя содрать, а не позволить Франко сожрать республиканцев. Лечь костьми! Тогда весь мир поднялся бы горой за нас! За Коминтерн! Те же марокканцы. И никто бы не побоялся какого-то Гитлера. Мы считали его временной фигурой. Временной! Весь мир был за нас! – твердил Каперанг в каком-то наивном и болезненном упоении. – Свернули бы башку троцкистам и анархистам, и стала бы Испания советской! Ей-богу, не вру! Советской! И никаких! Понимаешь, в чем тут суть?! Испанцы мечтали стать русскими! Это ж надо добиться такого! Недаром простые люди Мадрида выходили на демонстрации с лозунгами: «Долой Испанию, долой Франко! Да здравствует Россия!», «Да здравствует Сталин!» и «Наша столица – Москва!» Интербригады нас бы поддержали. Как балтийские матросы поддержали Ленина в 17-м году.

К своему стыду, я долго верил Каперангу, хотя он говорил чистейшую правду насчет лозунгов и настроения части испанцев. Что нужно было пережить в душе испанцу, выбрасывая над собой стяг с призывом: «Долой Испанию! Моя столица – Москва!». Я поверил в правоту Каперанга и мучился его правотой. Конечно, если бы республиканцы одержали верх над Франко, Гитлер не сумел бы так стремительно осуществить захват Европы. Выбив из слабой и ненадежной цепи Испанию, фюрер развязал себе руки. Вторая мировая война началась бы позже и при иных исходных обстоятельствах и в иных условиях. Те, кто, вроде эмигрантского писателя Суворова-Резуна, пытается доказать, что фюрер просто опередил Сталина и что вождь не сегодня-завтра нанес бы по Германии превентивный удар, по сути оправдывают нацистское руководство и не учитывают поражение в Испании. Неудачи в войне с Маннергеймом корнями уходят в испанскую драму, которая поглотила и интеллектуальные силы Европы и Америки, похоронив надежды. История не имеет сослагательного наклонения, и она, как в шахматной игре, не возвращает хода назад. Несовершенное обсуждается, но не принимается во внимание. Система Сталина была агрессивной и в чем-то одинаковой с гитлеровской. Но теория упреждающих действий лишь внешне подтверждает выраженную мысль. Констатация факта не требует ложной поддержки. Агрессивная система способна поступать осторожно и осмотрительно. Система проявила себя полностью именно в Испании, когда посеяла раздор между интербригадами, показав истинные намерения ВКП(б): захватить власть и передать ее Сталину. Партийные массы хотели только этого. Вот почему они испанские события воспринимали с невероятным восторгом. Гражданская война на Пиренеях начиналась как война за мировое господство Сталина. Вождь, дуче, фюрер, каудильо сплелись в тугой узел. Интербригадовцы, несмотря на руководящую роль сталинистов, не пожелали отдать себя под ярмо коммунизма. Они оставались свободными людьми. И как бы ни старался Эренбург представить в романе «Что человеку надо» анархистов разрушающим началом, как бы ни стремился Кольцов унифицировать идеологию сопротивления Франко и фаланге, к каким бы маневрам ни прибегал Ларго Кабальеро, а затем Хуан Негрин, западный демократический фермент в рядах интербригадовцев оказался сильнее. Хемингуэевский Роберт Джордан ничего не искал для себя в Испании, ничего он не искал и для Америки. Его коминтерновское и интербригадовское бескорыстие несомненно. Джордж Оруэлл – человек странного для нас социально-общественного происхождения и прошлого – очутился в рядах интербригад по велению сердца, а не по приказу правительства. В Испании он искал справедливости. И им довольно быстро овладело разочарование, а разочарование всегда приводит к расколу, распаду и отступлению. Оруэлл признал невозможность больше защищать республику, в которой взяли вверх просталинские элементы. Он не хотел примириться с существованием и господствующим положением Андре Марти. Трудно винить его в измене идеалам.

– Бить их надо было в кровь, особенно троцкистов, – говорил с надсадным возбуждением Каперанг. – Это они вопили на митингах, что мы, большевики, прервали революционный процесс и хотим захватить Испанию. Интербригадовцы им не верили, иначе они бы не пробирались всеми правдами и неправдами на Пиренеи. Бить их надо было в кровь! Троцкий хотел поселиться в Барселоне! Уничтожать их надо было, как крыс!

Спустя много лет я понял сложность и тугую запутанность испанского узла. Да, республиканцы и интербригадовцы были обречены.

– У фалангистов и Франко имелись свои проблемы, но чего отнять у них нельзя – единства, хотя и они склочничали немало. Но когда дело касалось борьбы с республиканцами, споры в Бургосе утихали. А у нас – черт-те что! Одна Барселона чего стоила! Если бы одержали верх ПОУМ и троцкисты, Франко бы их вышиб из Испании на другой день!

Я не имел понятия о ПОУМе и долго думал, что так зовут какого-то плохого и враждебного Каперангу политического деятеля. Троцкий – знакомый человек. Но я никак не мог сообразить, зачем ему Испания. А Барселона оставалась на десятилетие белым пятном, таинственной загадкой. Прозрение наступило нескоро, и я не избавился от барселонского расстрельного ожога до сих пор. Будто ружья наполеоновских гренадеров выстрелили в меня, как в крестьянина на Принсипе Рио – в упор!

Но я выжил, а Каперанг нет. Стреляли на Принсипе Рио в него. И вот он лежит передо мной, как гверильяс, в белой рубашке, раскинув руки, на белоснежной постели в Стационаре Лечсанупра, и черное кровавое пятно расползается по широкой и мощной груди, в которой угасло сердце.