Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 87 (всего у книги 95 страниц)
Лена увидела во взгляде Кости тень подозрения, мелькнувшую при этих словах, и почувствовала очередной укол в сердце при этом недоверии. Но разве она могла его винить за это, учитывая, что ни одного свидетельства в ее защиту не было сейчас? Только ее слова.
Но она подавила в себе эмоции и постаралась найти силы, чтобы продолжить дальше рассказ. О том, как пыталась предупредить Якова, заметив усиление сопровождения Ротбауэра, и как попала в число угнанных на работы в Германии. Рассказала о том страшном пути в товарных вагонах, о «рабочем аукционе», где немцы покупали себе русских рабов, и о том, как оказалась в Розенбурге служанкой. Как познакомилась с Войтеком, работавшим на англичан, как собирала сведения для него, о явке на Вальдштрассе. Но о своих чувствах к Рихарду интуитивно умолчала, подмечая острую реакцию Соболева при каждом упоминании немецких обитателей замка и особенно офицера люфтваффе.
– Я все равно не понимаю, – лишь раз прервал ее рассказ Костя, словно подсказывая молчать о другой стороне ее истории, когда она рассказала, как Рихард спас беглянок от эсэсовцев. – Почему этот немецкий ублюдок не сдал вас тогда? С чего вдруг такое милосердие к вам, русским служанкам?
– Все люди разные, – осторожно выбирая слова, произнесла Лена.
– Фашисты – не люди, – отрезал Костя, шевельнув желваками, словно одно даже слово «фашисты» ему было ненавистно произносить. – По крайней мере, не нацистские армейские марионетки фюрера.
Как можно было, слыша это, рассказать ее историю полностью? Как не умолчать о Рихарде? При том, какую часть жизни Лены он занимал, и какую огромную часть сердца навсегда завоевал, это казалось невозможным, но все-таки ей это удалось. Провал явки на Вальдштрассе. Приезд Ротбауэра в Розенбург, так неожиданно совпавший с этим событием. Арест. Неожиданное спасение поляками по пути в лагерь. И вот она здесь, в предместье Дрездена, спасенная когда-то от смерти Гизбрехтами.
Обреченная с тех пор жить под немецким именем. Обреченная стать чужой для своих…
В конце ее истории Соболев ничего не сказал. Резко поднялся с места и прошелся молча по комнате, задержавшись у буфета, на полках которого стояли фотографии в рамках. Наверное, она слишком часто смотрела на лицо Рихарда на фотокарточке, когда рассказывала о прошлом, подумала Лена, заметив его неподдельный интерес. А может, немецкая форма привлекла его внимание. Он долго смотрел на фотокарточки – на лица Вилли и Рихарда. А потом легкими щелчками опрокинул рамки с опор.
– Как-то все так странно выходит, – задумчиво произнес Соболев. – Не немцы, а сплошь и рядом доброта и милосердие. И все они готовы помочь тебе. Почему? Для чего им, нацистам, рисковать собой ради какой-то русской? При том, что для них ты была унтерменш, «недочеловек», как и все советские люди.
– Ты можешь спросить Кристль об этом, – предложила Лена, чувствуя обиду за чету Гизбрехт, которую Костя сразу же причислил к нацистам. – Я не могу ответить за нее. Но все, что я рассказала – истинная правда. Я не солгала ни в чем.
Лишь умолчала о некоторых важных деталях, как напомнила совесть. И Лене стало горько от понимания, что ей придется делать это и дальше – молчать и надежно прятать часть своего прошлого. Потому что эту часть невозможно понять и принять умом. Ни сейчас, ни потом.
– Я не знаю, что и думать, – честно признался Костя, по-прежнему не глядя на нее. – Я не знаю, что мне делать сейчас. Знаю только одно – я виноват во всем этом не меньше. Если бы я тогда пришел за вами…
Ей хотелось подойти сейчас к нему и хоть как-то унять эту боль, которая явно слышалась в его голосе. Раньше она бы так и сделала без раздумий. Но сейчас она не смела даже сказать что-то, боясь натолкнуться на очередную волну неприятия и злости к себе. И нарушить то хрупкое равновесие, которое установилось между ними к финалу ее рассказа.
Долгое время после они молчали. Костя курил, наполняя комнату папиросным дымом, от которого неприятно щекотало в ноздрях, и першило в горле. Лена же просто смотрела в окно, за которым постепенно светлел рассвет следующего дня. Тишина была благом для обоих сейчас. Когда можно было просто чувствовать присутствие другого рядом спустя столько времени и радоваться этому подарку судьбы пусть и с оттенком горечи.
– Можешь не бояться, – резко бросил Костя, когда вдруг встал из-за стола, собираясь уходить на рассвете. – Я не расскажу о тебе и о твоих немцах капитану госбезопасности. Пока, по крайней мере, не разберусь сам. У Безгойроды есть только черное и белое. А у тебя сплошь все какая-то непонятная серость. Так что – до встречи в конторе, фройлян Хертц.
И только сейчас Лена набралась смелости, чтобы спросить о его родных, боясь, что он не ответит ей, потакая озлобленности, ходившей волнами под его кожей.
– Мама сейчас в Москве, – тихо ответил Соболев уже от порога комнаты. – Вместе с папой. У него сейчас новая должность в наркомате обороны. А бабушка… бабушка умерла еще летом сорок первого.
– О, Котя…
Но ее сочувствие так и осталось без ответа. Костя просто вышел вон, даже не дождавшись реакции на свои слова. И это стало очередным камнем тяжелого груза на душе, который остался после этой ночи.
– Я так боялась, что русский причинит тебе вред. Он выглядел таким суровым, – сказала Лене Кристль с явным облегчением, когда нашла ее на рассвете на заднем крыльце невредимой, но с залитым слезами лицом. – Вернулась, как только он ушел. Что случилось, Лена? Что с тобой?
– Мой брат погиб, Кристль. Почти два года назад. Я только сейчас поняла, что даже не спросила, где он похоронен. Какая же я…
– Моя деточка, мне так жаль, – привлекла ее к себе немка, надеясь своими объятиями хотя бы на толику унять ее боль. – Но теперь он на небесах со своей дочерью и матерью. Твоя маленькая племянница не одна…
Никогда в жизни Лена не жалела в то, что не верит в Бога и все остальное, связанное с ним, как в эти минуты. Потому что религиозные заблуждения могли бы принести облегчение, пусть и минутное. И горе не так терзало ее бы своими острыми когтями, приглушенное флером самообмана.
– Он меня ненавидит. Котя… тот офицер, что был здесь, – произнесла Лена после долгих минут тишины, озвучивая то, что терзало ее на протяжении всей долгой ночи. – Когда-то я любила его первой детской любовью и так сильно мечтала стать его женой. Когда-то мы были очень близки, как и наши семьи. А теперь он меня ненавидит.
– Ему так же больно, как и тебе, моя дорогая. Я видела его, когда он уходил. Ему словно душу вывернули. Больно и горько – да. Но ненависть… Ее нет.
– Ты просто не понимаешь, Кристль…
Но видимо, Кристль понимала в этом все-таки больше, чем сама Лена. Потому что рано утром в понедельник работа в конторе началась, как обычно, без каких-либо происшествий. Никто не арестовал ее, не обвинил в измене и предательстве. Весь день Соболев показывал своим видом, что не желает никакого общения с немецкими машинистками, поэтому с ними контактировал его коллега, лейтенант Воробьев, составляя список шахт, работающих и законсервированных, для того чтобы исследовать их в дальнейшем. Это не удивляло немцев – и прежде приходилось встречаться с явным отторжением и неприятием со стороны советских офицеров, которые своими глазами видели, какое зло творили нацисты на их родной земле. Поэтому не одна Лена удивилась, когда по окончании того рабочего дня к ее столу подошел Соболев и предложил проводить до дома.
– Прогуляемся и поговорим? – бросил он сухо, и Лена согласилась, хотя с трудом удержалась от напоминания, что представителям советских войск и местному населению «настоятельно рекомендовано не вступать в близкие контакты», о чем не уставал напоминать Безгойрода немецкому персоналу. Подобное сближение сулило не только мелкие неприятности Соболеву, но и лишнее внимание со стороны отдела госбезопасности Лене, а также делало ее предметом пересудов местных жителей их небольшого городка. О последнем Лена переживала, впрочем, меньше всего – подумаешь, соседи бы сплетничали вечерами после работ, что племянница фрау Гизбрехт «связалась» с русским ради продовольствия или защиты. Не она первая, и, как подозревала Лена, не она последняя.
– Я много думал вчера и сегодня, – без лишних предисловий начал Соболев разговор, к которому оба готовились за время долгих минут тяжелого молчания, прошедших с момента, как вышли из конторы и направились неспешным шагом к Егерштрассе. – Я все еще не понимаю… никак не могу. У меня просто пока не укладывается в голове… Но одно я знаю определенно – если бы я тогда вернулся за тобой, если бы вывез из Минска, ничего бы этого не было. И я виноват… Я виноват в том, что ты стала… что ты оказалась здесь!
В этих словах было столько боли, что Лена не могла не остановиться на месте, чтобы все-таки коснуться его в попытке стереть эту боль, терзающую его. Но тронуть его на глазах прохожих – как немцев, так и советских солдат и офицеров не могла. Потому просто скользнула пальцами по рукаву его гимнастерки робко. Костя успел поймать ее пальцы у манжеты и сжал так легко и нежно, к ее удивлению, что у нее чуть закружилась голова, и навернулись слезы на глаза, когда это пожатие совершило временной скачок в сорок первый.
– Твоей вины…
– Я виноват, – прервал он ее. – Не утешай и не спорь. Я виноват! Ты даже себе не представляешь, как часто я представлял, что делаю все иначе в те первые дни войны. Я не ухожу от вас в то утро. Или забираю вас вместе с собой в Дрозды на дачу за своими. Или не слушаюсь отца… Я не общался с ним почти четыре года. Не виделся во время отпусков, не писал, – признался Костя, и эта откровенность отозвалась неприятным ощущением в груди Лены. Она помнила Соболевых дружной семьей. Узнать, что в ней случился разлад, было больно. Особенно из-за того, что именно она стала причиной этой ссоры, ставшей пропастью между отцом и сыном.
– Отец обещал мне, что позаботится о вашей эвакуации, если это потребуется. Он дал мне слово, поэтому я поддался на его уговоры сопровождать маму и бабушку. Отец сказал, что мне нужно отвезти их в Оршу, откуда они в случае нужды смогут уехать дальше – в Смоленск и Москву, где их готовы принять друзья семьи. Я думал, что я успею вернуться! Думал, что вывезу своих из города, и вернусь за вами. Но бабушка…. Сердце, ты же помнишь, оно у нее постоянно барахлило. Папа приказал ехать не в Минск в больницу, а дальше. Мы довезли ее до больницы в Орше, и там у нее случился удар. Отнялись ноги. Я не мог оставить их одних в том хаосе, что творился тогда. Я не мог, понимаешь?! А потом стало поздно – немцы заняли Минск… мне пришлось повернуть обратно… Я пытался прорваться к вам, Лена. Но мне пришлось повернуть обратно! Я так ненавидел себя за это решение потом…
Лена прервала его, все-таки взяв его за руку, когда расслышала нотки в его голосе, что цепляли ее за душу и рвали ее маленькими крючками. Не хотелось, чтобы он и дальше чувствовал эту боль, стократно большую, чем ее.
– Знаешь, а мне было легче так, – призналась она после минутного молчания, когда не нужно было слов при этом поддерживающем пожатии, в котором так тесно сплелись их пальцы. – Думать, что вы где-то там, далеко от всего этого ужаса. Что вы успели выбраться. Я так боялась, что вас могли убить, когда немцы сгоняли жителей из Дроздов… ты ведь знаешь, там ведь…
– Концлагерь был. Да, знаю, – подтвердил глухо Костя. – Дачи там больше нет. Ее разграбили и сожгли нацистские ублюдки в первые же дни. И мест нашего детства тоже больше нет. Они все испоганили, немецкие твари! И квартиры нашей тоже больше нет, как и дома в целом. А ваш дом в Минске еще стоит, знаешь? Правда, в ваших комнатах живут жильцы. В Минске теперь сложности с жильем, поэтому квартира попала под перераспределение и уплотнение. Личных вещей не осталось совсем. Ни альбомов с фотокарточками, ничего…
Это было неудивительно после нескольких лет оккупации, когда квартиру занимали захватчики. Но все же было больно понимать, что от ее родного дома не осталось ничего. И даже самого дома у Лены уже больше не было. Теперь он принадлежал новым жильцам. Возвращаться было некуда, да и не к кому. От этой мысли перехватывало всякий раз в горле, что становилось сложно дышать. Война отняла у нее все – дом, семью и родных, профессию, в которую она больше никогда не сможет вернуться. Как жить дальше и для чего? За что уцепиться сейчас, когда одно из самых важных желаний – чтобы закончилась война – сбылось, а оснований для других уже не стало?
– Почему ты не обратилась за помощью в органы? – прервал ее мысли Соболев. – Почему по-прежнему живешь под немецким именем, да еще и работаешь на немцев? Разве ты не хочешь вернуться на родину?
– Потому что… – Лена чуть запнулась при ответе здесь. Признаться, что ей было страшно рассказывать о своей судьбе, учитывая обвинения на родине. – У меня на руках нет никаких подтверждающих бумаг. Согласись, это вызвало бы немало подозрений – кто я и откуда, и действительно ли я советская гражданка. Поэтому я решила переждать, пока не придумаю, что делать дальше.
Пока не узнаю что-либо о судьбе Рихарда, добавила она мысленно еще одну причину – самую главную, которая держала ее в Германии. Костя посмотрел на нее как-то странно, словно угадав о том, что она не совсем откровенна с ним, и ей пришлось приложить усилия, чтобы выдержать этот взгляд и не показать, как ей больно обманывать его сейчас. Но говорить откровенно о своем прошлом и о своих надеждах она никак не могла. По крайней мере, пока.
– Пауль рассказывал мне, что неоднократно видел расстрелы тех, кто работал на немцев. Надзиратели, подсобный персонал при войсках, солдаты РОА, иногда рабочие военных заводов. Без суда и следствия. Сразу же, на месте, – завуалированно озвучила Лена свои давние страхи, желая, чтобы Костя сейчас сказал, что это все неправда.
– Они все предатели своей страны, – отрезал Соболев, недовольно поджимая губы и не глядя ей в глаза. И надежда на то, что немец мог ее обманывать, растаяла окончательно.
– Ты сам сказал, что обо мне думают точно так же в Минске. Даже ты думаешь так до сих пор. Несмотря на то, что я рассказала.
– Согласись, твоя ситуация довольно… необычна, – подобрал слово помягче Костя. – Но боится только тот, у кого есть причины для этого. Скажи мне честно – у тебя есть?
Можно было сказать ему сейчас про Рихарда. Можно было признаться. Но те тайны, которые можно было попробовать доверить когда-то Косте, не расскажешь сейчас капитану Соболеву. Ведь Лена уже знала, что связь с немцем была преступлением. Слышала, как обсуждал подобные истории Безгойрода, помнила недавнюю историю, что принесла с рынка Кристль, в последнее время собирающая любые новости о том, как относятся русские к своим бывшим соотечественникам после окончания войны. А вестей об этом было мало – только эта грустная история о двух юных влюбленных, так похожая чем-то на прошлое Лены.
Она – семнадцатилетняя остработница. Он – восемнадцатилетний немец. Он защищал и оберегал ее на протяжении нескольких лет от других немцев, а она прятала его в погребе от повсеместной в рейхе мобилизации последних месяцев. Им казалось – с окончанием войны они наконец-то будут свободны и смогут пожениться. Они ошибались. По слухам, которые принесла Кристль, такой брак был строжайше запрещен советской стороной, а о том, чтобы девушке остаться в Германии – нельзя было даже и думать. И после регистрации как «перемещенного лица», обязательного для всех советских граждан, ее в кратчайшее время отправили на родину, предупредив обе стороны о нежелательности дальнейшей переписки. Забыть обо всем – вот, что ждало их впереди. И новые жизни, в которых никогда не будет возможной новая встреча.
Любить врага – преступление. Это было во время войны с обеих сторон, это осталось и после. Победа не изменила ровным счетом ничего.
Лена с самого начала понимала неправильность того, что чувствовала к Рихарду. Понимала разумом. Потому что сердце отказывалось верить в это. Но когда доводы сердца одерживали верх над твердыми доказательствами рассудка?
Поэтому да, у Лены были причины бояться при том прошлом, что она несла на своих плечах. И при том, что совершенно не желала забывать это прошлое и боялась, что у нее отнимут даже малейший шанс на возможное будущее, как отняли у той неизвестной ей молоденькой остработницы, осмелившейся полюбить немца.
Глава 61
Тот вечер, завершившийся у калитки домика на Егерштрассе, стал началом новых отношений Кости и Лены. Они совсем не были похожи на те прежние, что были до войны. Исчезла легкость и дружеская игривость, что прежде царили между ними. Кроме того, подозрения Кости, которые все еще не давали ему покоя, как видела Лена, по-прежнему держали между ними дистанцию. Не давало преодолеть это расстояние и чувство вины Лены перед Соболевым за то, что не могла быть откровенной с ним во всем, а особенно – за свою отчаянную любовь к Рихарду.
Соболев часто провожал Лену к домику на Егерштрассе после работы в конторе, перехватив эту обязанность у Пауля. Узнав о сложном положении в доме Гизбрехтов с едой, он стал приносить часть своего пайка и то, что порой покупал в магазинах военторга, предназначенных исключительно для советских войск. Подарив тем самым Лене невероятный подарок однажды – кулек гречневой крупы, по каше из которой она так соскучилась за эти годы. Соболев даже изменил свое отношение к Гизбрехтам со злого пренебрежения на холодно-отстраненное равнодушие и порой оставался на совместный ужин, чтобы подольше побыть с Леной, с которой проводил все больше и больше свободного времени по вечерам.
Иногда Лена даже забывала о том, что их разделила война. Когда Костя за разговором о прошлом превращался в того прежнего обаятельного молодого мужчину, которым она его помнила. Им обоим было, что вспомнить, и с этими воспоминаниями они возвращались туда, где многое еще было возможно, а их родные живы. Лена любила эти моменты, пусть они и оставляли ее после скорбеть о случившихся потерях. Но ей было важно снова вернуться в то время или узнать то, что случилось в жизни ее брата, когда ее не было рядом. И она жадно впитывала каждое слово из рассказов Кости.
Он был героем, ее Коля, отдавший свою жизнь в борьбе со злом нацизма, от которого освобождал свою родную страну. Он добился с третьего обращения в военкомат снятия «брони» и попал в начале сорок второго года на обучение в Ленинградское военно-инженерное училище по счастливой случайности на тот же курс, куда курсантом был зачислен Костя. Соболев к этому времени уже успел побывать на фронте, участвовал в обороне Москвы, откуда через несколько месяцев был командирован в Кострому для получения военно-инженерной специальности.
– Я ушел на фронт сразу же после похорон бабушки и после того, как устроил мать у родственников в Москве, – рассказывал ей Костя, когда они как-то сидели после ужина на заднем крыльце дома, наслаждаясь тишиной летнего вечера. – И до последнего надеялся, что ты все-таки успела с семьей уехать из Минска.
От отца Соболева долго не было вестей. Семья начала подозревать страшное, когда в сентябре пришли новости в Москву, что он все же сумел выйти из зоны оккупации. Оказалось, Соболев-старший до последнего бился за то, чтобы спасти завод от захватчиков, и ушел пешком из Минска вместе с частью коллектива чуть ли не в последний момент. Спасти удалось, увы, не все. Слишком поздно официально разрешили эвакуацию, когда найти транспорт, да и просто выехать из города было практически невозможно. А те машины, что удалось собрать перед заводом под свою ответственность в первые дни для отъезда, были почти полностью уничтожены во время первой бомбардировки Минска. За хлопотами о спасении советской собственности от захватчиков он просто «упустил из вида», как говорил потом, что Дементьевы все еще в городе, и не сдержал обещание, данное сыну. И хотя Соболев-младший понимал, что долг перед страной всегда должен быть превыше личного, он так и не сумел простить отца, как не простил себе. Несмотря на то, что Коля пусть и не сразу, но принял случившееся и не держал зла ни на друга, ни на его отца.
– Расскажи мне о нем, – просила Лена тогда. – Расскажи мне о Коле.
Она с большим интересом и одновременно с легкой скорбью слушала рассказы Кости о времени, проведенном в училище на курсе, где они были самыми старшими из курсантов и самыми подготовленными за счет своего высшего образования. Для них учеба давалась проще, несмотря на ускоренный срок – всего шесть месяцев. Новыми были лишь сугубо профильные занятия понтонно-саперского дела.
А потом летом сорок второго Костя и Коля попали на передовую, встав во главе взводов, и, хотя разметало их по разным фронтам, друг друга из вида не теряли – постоянно переписывались, поддерживая связь. Именно так Соболев узнал о судьбе тети Дементьевых и надеялся получить весточку о Лене. А встретиться лично довелось только больше, чем через год, осенью на Днепре, где оба обеспечивали переправу советских войск. К тому времени уже оба были старшими лейтенантами, командовали ротами и были неоднократно награждены за свои успехи на фронтах, а Костя даже успел побывать в госпитале с ранением и легкой контузией.
– Он был настоящий герой и умер героем, – тихо произнес Соболев, осторожно беря в свои руки ладони заплаканной Лены. Рассказ о ее брате подошел к самой финальной точке, и она не могла не плакать в те минуты, слушая о том, как погиб Коля.
Битва за Днепр стала одной из поворотных в войне. Это понимали с обеих сторон, поэтому немцы буквально вгрызлись в правый берег реки, при отходе предварительно уничтожив все, что могло бы помочь советским войскам переправиться. Днепр считался ими той самой преградой, что сумеет остановить русских и позволить фюреру переломить наметившийся неудачный для нацистов ход войны. Эти дни определяли многое, поэтому форсирование Днепра стало такой важной задачей, успех которой так зависел от инженерных войск. И такой сложной, учитывая пулеметные и минометные точки немцев на противоположном берегу, непрекращающиеся канонаду артиллерии и налеты авиации, сильное течение реки и низкую температуру воды.
Роте, которой командовал Коля, было приказано переправить десант, когда во время напряженного боя на правобережном плацдарме было запрошено подкрепление, чтобы удержать выгодные позиции, недавно отбитые у врага. Приступать нужно было немедля, не дожидаясь темноты, которая помогала укрыться от вражеского огня. Коля сел за руль самого первого понтона, показывая своим бесстрашным поведением пример остальным в своей роте и пехоте, которую везли на другой берег под непрекращающимся огнем немцев – и с берега, и с воздуха. Первое ранение брат Лены получил в ногу. Второе ранение было в плечо, когда сбрасывал с плеч шинель, чтобы заткнуть пробоины в бортах понтона. И с этими ранениями упрямый и решительный Коля сел на весла, когда подвесной двигатель был поврежден минным осколком. Неизвестно, в какой момент он получил пулеметное ранение в грудь – во время переправы или уже на берегу, когда десант выпрыгивал на землю. Оно и оказалось смертельным.
Обо всем этом Косте рассказали знакомые из медсанбата. Сам он выбыл из строя немного раньше из-за банального воспаления легких, подхваченного во время организации паромной переправы за несколько дней до того, когда пришлось стоять по нескольку часов по пояс в ледяной октябрьской воде.
– Где Коля похоронен?
– В братской могиле неподалеку от устья Припяти. У меня где-то записано название этого местечка. Когда-нибудь, когда мы вернемся наконец-то домой, я отвезу тебя на это место, – Костя вытер кончиками больших пальцев ее слезы, как когда-то в детстве, и добавил с сожалением. – Ничего на память не осталось. Его похоронили вместе с наградами. Он никому не писал, поэтому решили, что у него никого не осталось в живых. А моя карточка с ним, которую мы сделали в ателье в Костроме, пропала, увы. Мне жаль…
Это действительно было обидно – не увидеть того, каким стал ее брат за годы, что Лена не видела его. И очень больно оттого, что у нее не останется на память ничего о Коле, ведь весь семейный архив был уничтожен во время войны. Словно кто-то одним махом стер ее прошлое вместе с родными и любой памятью о них, кроме воспоминаний, которые со временем выцветут, как старые фотокарточки. Наверное, поэтому хотелось говорить и говорить о былом, воскрешая в памяти почти позабытые детали. Соболев с готовностью подхватывал эти разговоры, тоже не особо желая говорить о настоящем. Она пыталась как-то расспросить его о наградах, что висели на его груди, но Костя быстро увел их беседу в сторону, и Лена поняла, что он не желает вспоминать ничего из того, что ему довелось пережить за последние четыре года. И о будущем они тоже не говорили. Оно казалось таким туманным сейчас, что было бессмысленным строить какие-то планы. А еще между ними все чаще и чаще стали возникать знакомые паузы, природу которых Лена со временем научилась понимать, подмечая те особые детали, которые может понять только женщина.
Случайное соприкосновение рук, когда он помогал сервировать ужин в домике на Егерштрассе или передавал ей бумаги во время работы в конторе. Пристальный взгляд, когда она не смотрела в его сторону. Легкое и мимолетное касание кончиками пальцев ее талии, когда он направлял ее при переходе дороги, провожая домой после работы.
Это раньше Лена почему-то не угадывала скрытый смысл всех этих знаков. Теперь новая Лена каким-то внутренним женским чутьем догадывалась о чувствах, которые могут скрываться за ними. Только вот для Кости они снова были прежними на той точке, где прервала их отношения война. А Лена отчетливо понимала, что она совсем другая, и эта другая Лена не могла ответить ни на этот взгляд, ни на эти легкие невинные касания.
Наверное, оттого тоска по Рихарду закручивалась все туже и туже, порой до слез давя сердце в тисках. Ей хотелось увидеть его во сне, но Рихард не приходил. Смотреть на лицо на фотокарточке, возвращая рамку на место после ухода Кости, становилось все больнее. Иногда ей хотелось выбежать из дома и кричать в высокое звездное небо над головой, ставшее таким пустым после окончания войны.
Где ты? Что с тобой? Жив ли ты? Здоров ли ты? В какой ты стороне? Где мне искать тебя?
Сведений о Рихарде не было нигде. Словно он исчез с лица земли, как только на ней установился мир. Лена почти каждый день в обеденный перерыв ускользала в Дрезден, чтобы на огромной длинной стене, обломке кирпичного дома, устоявшего после налетов, найти свое объявление, на котором по-прежнему не было ответа. Эта стена заменила местным жителям и беженцам бюро поиска родных, которых разметала война так далеко друг от друга.
«Ищу сведения о майоре фон Ренбек… год и место рождения… последние данные о пребывании… сообщить Хелене Хертц…». Отчаянные слова о розыске. Клочок бумаги, пожелтевший за давностью дней и трепетавший крылом на ветру, среди множества таких же, как он. Сотни отчаянных поисков родных и любимых, которым суждено навсегда остаться без ответа.
Проснувшись одной из таких пустых ночей, когда тоска снова достигла своего пика, Лена вдруг поняла, что не может больше ждать ответа, есть ли имя Рихарда в списках попавших в плен Красной Армии. Да, последний раз о нем было известно лишь то, что он пропал без вести над Одером. Да, это был советский фронт. Но что, если он все-таки каким-то чудом сумел избежать плена? Что, если он там, на другой стороне союзнической границы? Что, если он сейчас в Тюрингии?
– Чем вы думаете, фройлян Хертц? – едко осведомился капитан Безгойрода, когда вызвал к себе спустя пару дней после подачи бумаги на разрешение на выезд на сторону союзников.
– Простите? – переспросила недоумевающая Лена, с трудом скрывая привычный трепет, который ощущала интуитивно в присутствии этого человека. Он не предложил ей сесть, и ей пришлось стоять перед капитаном, сидящим за столом, как нашкодившей школьнице перед директором.
– Зачем вам на территорию союзников?
Она ожидала этих расспросов, потому ответы были заготовлены заранее.
– Мои родители могут быть там. Я бы хотела найти какие-то сведения о них. Возможно…
– Возможно, я выгляжу как идиот? Нет? Тогда почему, фройлян, вы пытаетесь мне выдать сейчас какую-то хрень? – Безгойрода открыл лежащую перед ним папку и развернул к Лене бумаги. – Вы читаете по-немецки? По-русски? Смотрите-ка, тут на обоих этих языках написано, что ваши родители погибли во время бомбардировки. И это записано с ваших же слов. Или вы забыли, что указали в своей анкете при регистрации, когда приехали в Дрезден? И прежде чем вы вспомните каких-нибудь забытых и потерянных родственников, посмотрите строчкой ниже, где указано, что таковыми единственными являются исключительно герр и фрау Гизбрехт с сыновьями. Итак, я задам еще раз вопрос: зачем вам понадобился выезд на территорию союзников?
– Я же вам уже ответила. Возможно, кто-то из них сумел уцелеть, и я бы хотела…
– Вы не умеете врать, вот что я скажу на это. Я не знаю, зачем вам понадобилось на территорию союзников, но хода вашей бумажке я не дам, и разрешение вы не получите.
– Прошу вас! Моя тетя остается здесь, мне нет резона оставаться на стороне союзников. Всего несколько дней, товарищ капитан! Я работаю здесь уже довольно давно, и вы можете мне верить…
– Верить вам?! Вам, нацистам? Вам, способным улыбаться вежливо утром, а вечером подать отравленный шнапс и предложить выпить за мирное будущее?! Вам, стрелявшим нам в спины во время уличных боев, когда мы спасали ваших же детей из-под огня?! Вам, хитрые суки, раздвигающим ноги за банку тушенки, а потом подающим заявление в комендатуру об изнасиловании, чтобы подвести под трибунал?! Идите, фройлян, работайте дальше и подумайте хорошенько над тем, как вам повезло, что я сейчас просто рву ваше заявление, а не даю ему ход в том направлении, которое вам очень не понравится, ручаюсь в этом. И до момента, как я могу изменить решение, есть ровно минута, чтобы молча выйти вон из моего кабинета.
Она открыла было рот, чтобы попытаться убедить его, но по его тяжелому взгляду поняла, что это было бы совершенно бесполезным. Только привлекла к себе еще большее внимание со стороны капитана госбезопасности, как заметила в дальнейшем. А еще приоткрыла невольно часть своего прошлого Соболеву.
– Ты сошла с ума! Зачем ты это сделала? – горячился он тем же вечером, когда провожал ее домой после работы. – Безгойрода рвет и мечет. Он открыто и при всех приказал мне приструнить свою немецкую… подружку. Ты не должна была так привлекать к себе внимание.
