Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 59 (всего у книги 95 страниц)
Она так безропотно соглашалась на все, что ей говорили и предлагали, не возражая ни в чем. На протяжении последующей недели Кристль спускалась вниз и просила Лену подниматься с матраса и ходить по подвалу, разминая мышцы и перебарывая слабость. Но бледность и слабость девушки, несмотря на улучшенное по военным меркам питание – молочные каши, яйца и мясо курицы, беспокоили Людо все больше. Он переживал, что кровопотеря не прошла даром для хрупкого организма его пациентки.
– Какая же ты худая, – качал он всякий раз головой, когда спускался в подвал и пытался нащупать пульс на тонком запястье Лены.
– Я всегда была такой худой, – спешила развеять его тревоги Лена, невольно тронутая заботой пожилого аптекаря и неподдельной тревогой в его глазах. – Меня даже дразнили «тощей селедкой». Давно. Еще дома, до войны. Не переживайте на этот счет.
– Но, деточка, тебе нужны сейчас силы, – возражал ей на это Людо. – Я знаю, что ты планируешь перейти границу. Как ты пройдешь такие расстояния?
– Я выносливая, поверьте. И сильная, несмотря на худобу, – заверяла его Лена, стараясь не думать о давней травме ноги. Это единственное, что нарушало привычное состояние равнодушия. Она боялась, что задержит Войтека в пути, что что-то случится по ее вине, и все пойдет не так, как планировалось. Войтек заявил, что заберет ее с собой в Польшу уже через пару недель, как только она еще больше окрепнет. Через Лейпциг и Бреслау, потом Радом и наконец – Варшава. О том, что будет дальше, когда они наконец окажутся в Варшаве, они так и не говорили, обходя старательно эту тему стороной.
Лена достаточно окрепла, чтобы суметь подняться по крутым ступеням подвала, немцы устроили ей «помывочный день» в одну из ночей. Она почти ничего не видела и не запомнила из окружающей обстановки тогда, когда ее вели по темным коридорам дома глубокой ночью. Только светлый проем ванной с покрашенными белой краской стенами и узкой ванной на высоких ножках, куда ее усадила Кристль, стянув хлопковую рубашку. Лена долго сидела в теплой воде, поджав ноги к себе, и смотрела в воду, стараясь не думать о том, что эти стены почему-то сейчас напомнили ей об операционной комнате. Внутри все так и заныло при этом воспоминании. И на миг захотелось закрыть глаза и соскользнуть вниз, погружая голову в воду. Пуская ее через нос в легкие. Вытесняя ненужную жизнь из тела. Но в ванную комнату, словно почувствовав что-то, зашла немка, засуетилась-захлопотала над Леной, сетуя, что вода совсем остыла.
Тело можно было вымыть, стирая мочалкой все следы болезни. А вот с волосами, вымытыми настоящим мылом, а не подделкой, к удивлению Лены, случилась за неделю, проведенную в постели, совсем беда. Кристль долго дергала деревянной расческой в колтунах, в которые сбились волосы за время болезни, но все же сдалась.
– Волосы совсем перепутались, – с сожалением признала Кристль, оставив попытки расчесать очередной спутанный клубок. – Придется резать, моя деточка. Коротко резать.
«Волосы – истинная краса женщины», – любила приговаривать в свое время бабушка, когда водила расческой по длинным прядям маленькой Лены. Наверное, поэтому в голове отложилось убеждение, что короткая стрижка – совсем неженственно и некрасиво. Но сейчас Лена только плечами пожала. Чем неприметнее и уродливее она будет выглядеть, тем лучше для нее. И покорно подставила голову под ножницы Кристль и без сожалений смотрела на пряди волос на полу возле стула. Но в зеркало, поднесенное немкой, все же взглянула из женского любопытства и удивилась тому, насколько взрослой выглядела сейчас, совсем непохожей на ту, которой привыкла себя видеть. Под глазами залегли тени, скулы заострились от горя и худобы. Волосы стали теперь совсем непривычно короткими, как у актрисы в киноленте «Антон Иванович сердится», на которую ходила еще в Москве, в той прежней жизни до войны.
– Так намного удобнее, – попыталась успокоить ее Кристль, ошибочно решив, что Лена переживает из-за внешнего вида, и закрутила на палец короткую прядь. – Завьешь на ночь на бумагу, и будет очень красиво. Просто нужно завить…
– Так лучше. Я совсем не похожа на ту, что была раньше, – с удовлетворением в голосе заметила девушка, вспоминая вдруг с испугом, что ее может все еще искать Ротбауэр, разочарованный тем, что упустил из рук. – Так сразу меня не узнают…
– Если желаешь, чтобы не признали, можно еще сделать кое-что, – загадочно произнесла Кристль, коснувшись пальцами одной из прядей Лены. А потом она шагнула к стопке старых журналов в углу подвала и, достав один, показала Лене обложку с какой-то то ли артисткой, то ли певичкой с меховым боа на плечах и сигаретой в мундштуке. – Если бы я была моложе, я бы точно сделала перманент. И никто не узнает тебя уж точно с такими волосами!
Но незаметной, как хотелось, Лена точно не стала после того, как Кристль смесью пергидроля с нашатырным спиртом обесцветила ее волосы до светло-пшеничного цвета. Она действительно теперь походила на артистку на обложке журнала, но тем самым и привлекала внимание. Правда, Кристль была все-таки права – Лена изменилась. Она и сама первые дни не узнавала себя в зеркале с этим цветом волос и игриво завитыми локонами. И поначалу ей даже казалось, что это не пергидроль высветил пряди волос, а горе побелило их. Как высветлило пряди самой Кристль.
– Какая ты красивая, Хелена! – воскликнула Кристль, когда волосы Лены высохли и спускались к плечам легкими волнами после завивки на бумажные папильотки. Сама же Лена с прохладцей отнеслась к новой внешности. Теперь она понимала, почему преподаватели училища с негодованием относились к подобному обесцвечиванию волос, которым тайно грезили некоторые ее сокурсницы в прошлом. Такой цвет волос привлекал внимание к внешности, а не к мастерству или танцу, и был к месту перед кинематографической камерой, а не на сцене классического балета. «Синдром Серовой», так называли когда-то в другой жизни такую прическу, справедливо подозревая стремление ее обладательницы быть похожей на актрису.
– Тебе нужно только подобрать одежду, и ты станешь совсем как немка, деточка, – разглядывала ее Кристль и осеклась, когда заметила выражение лица Лены. Поспешила поправиться. – По крайней мере, никто в Германии и не подумает, что твоя кенкарта – искусная подделка.
А вот Войтек пришел в ярость, когда заметил новую внешность Лены. Нет, сначала он замер на какие-то секунды на последней ступени лестницы, а потом взорвался от злости. Ведь теперь Лена определенно привлекала ненужное им внимание.
– О чем ты только думала, Лена?! – горячился он. – Теперь у немцев могут возникнуть вопросы. Теперь тебе точно не пройти мимо незамеченной. Это настоящее безрус… безрассад…
Она поняла, что он хотел сказать. И сама осознавала, что совершила ошибку, обесцветив волосы. Но сделанного уже было не вернуть, потому смысла и обсуждать не было. Для того, чтоб вернуть прежний цвет волос нужно было постричься налысо, но это было худшим решением. Бритой женщина могла быть в Германии только будучи когда-то арестованной гестапо и осужденной на принудительные работы, пациенткой лечебницы психических болезней или после заразной болезни.
Но Войтек быстро забыл о своем недовольстве, взбудораженный новостями, которые он принес в укрытие Лены. Он отсутствовал несколько дней, и как выяснилось, был в Тюрингии, в земле, где стояла усадьба фон Ренбек. Принес с собой новости из Розенбурга.
– Я не понимаю почему, но после нашего шума не было никаких последствий, – рассказал Войтек Лене. Он выглядел не на шутку озадаченным, и сперва она решила, что это из-за этого. Но ошибалась, как поняла позднее. – Полная тишина. Словно и не было ничего. Кажись, Цоллер все утаил от начальства, потому и так. И потому его перевели на Восток. По разговорам, для немцев сейчас Восток – это синоним смерти.
Лена вспомнила, как заискивающе вел себя по отношению к Ротбауэру Цоллер, и как порой на его лице проскальзывало странное выражение. Он опасался старшего по званию эссэсовца, ведь тот мог не только наградить его переводом в Берлин, как обещал. Он мог и навредить карьере Цоллера, если бы что-то пошло не по его плану. Как и случилось. Вот почему Цоллер оказался на Востоке. И Лене было страшно даже представить, как этот жестокий до безумия эсэсовец будет вымещать свою злость на ее соотечественниках.
Она попыталась отвлечь себя от этих ужасающих мыслей и спросила о Кате, о которой так часто думала и за судьбу которой так переживала. Войтек заверил, что насколько он может судить по разговорам, с русскими служанками все хорошо.
– Быть может, мы… вы можете что-то сделать для нее? – поправилась Лена в словах, когда заметила взгляд Войтека. – Может, вы сможете вызволить ее из Розенбурга? Чтобы мы ушли из Германии все вместе.
Она прочитала в его глазах то, о чем он предпочел умолчать. Рисковать ради кого-то другого Войтек был не готов. И просить об этом было бессмысленно. Его не интересовала судьба советских девушек. Он нарушил свои правила только из-за нее, Лены, спасать которую из рук немцев было настоящим безумием. Как и поддерживать в ней веру на то, что поляки могут быть союзниками Советов в чем-либо. Так он и заявил тихо Лене.
– Я тебя не понимаю, – растерянно проговорила она. – Только недавно ты говорил, что наши страны должны вместе сражаться против нацистов, что я должна тебе помогать в этом, потому что этим я помогаю своей стране…
– Многое изменилось, Лена, – произнес Войтек глухо, глядя прямо в ее глаза. – Мы ошибались, когда полагали, что Советы могут быть союзниками. Они просто притворяются. Как жиды – обманывают ласковыми речами ради своей выгоды. Союзники! С такими союзниками не надо никаких врагов! После того, что Советы сделали под Смоленском, это невозможно! – запальчиво и зло произнес Войтек и, поймав ее вопросительный взгляд, рассказал о той информации, что стала известна всему миру весной 1943 года, когда немцы заявили о местонахождении расстрела польских военнопленных под Смоленском.
– Это неправда! – резко проговорила Лена в негодовании, не скрывая эмоции. – Это низко и подло, и я уверена, что это неправда! Неужели все действительно поверили в то, что говорят немцы? После того, что происходит сейчас? После того, что нацисты творят? Это просто немыслимо! И почему немцы заговорили об этом именно сейчас? Смоленск в оккупации с 1941 года, и только сейчас, спустя два года, когда наметился явный перелом в ходе войны, они вдруг заявили об этом! Подумай сам, чья выгода в этих нелепых обвинениях!
На лице Войтека мелькнула тень сомнения, но настолько мимолетная, что Лена решила, что ей показалось.
– Тогда зачем Советы убили Сикорского[114]114
В связи с заявлением немцев в апреле 1943 г. о расстреле в 1940 г. под Катынью поляков сотрудниками НКВД премьер-министр польского правительства в изгнании Владислав Сикорский выступил с резкими обвинениями в адрес СССР, в частности требуя от Черчилля разрыва отношений с СССР. Спустя несколько недель Сикорский, его дочь и начальник штаба Тадеуш Климецкий погибли в авиакатастрофе 4 июля 1943 г. близ Гибралтара. Британский самолет рухнул в море через 16 секунд после взлета. Причем единственным выжившим оказался пилот, который до этого никогда не надевал спасательный жилет, а в тот раз сел за штурвал именно в нем. До конца не выясненное происшествие породило множество слухов, догадок и версий о советском, британском или даже польском следе в авиакатастрофе. В ноябре 2008 г. тело генерала было эксгумировано и проверено польскими экспертами с целью подтверждения версии о причастности к его гибели советских спецслужб, но никаких фактов обнаружено не было.
[Закрыть]? Не потому ли, чтобы заткнуть ему рот, когда он стал требовать от Британии разорвать любые отношения с Советами? – и Войтек рассказал о гибели главы польского правительства в авиакатастрофе, которая произошла чуть больше месяца назад. Он был уверен в своих подозрениях и совершенно глух к каким-либо словам Лены, потому она решила не расспрашивать его ни о чем, не желая бессмысленного спора. Ей почему-то привиделся в этом происшествии принцип «Разделяй и властвуй», о котором когда-то рассказывали на уроках истории и на политинформации во время комсомольских собраний. Но возможно, она тоже была неправа, обвиняя немцев во всех смертях, что происходили в мире, в том числе и случайных. У каждого была своя правда, каждый видел своего врага, потому Лена предпочла увести разговор к тому вопросу, который интересовал ее сейчас гораздо больше.
– Ты сказал, что все изменилось, – напомнила она Войтеку. Страшная догадка вдруг мелькнула в ее голове, и она хотела подтверждения, что это не так, что она по-прежнему может верить поляку. – Когда ты узнал, что Польша и СССР больше не союзники?
Войтек выдержал ее взгляд, даже в лице не переменился. Но Лена каким-то внутренним чутьем догадалась, что он знал обо всем еще весной, и ничего не сказал ей. Видимо, опасался терять ее как связного, ведь ему самому было нельзя бывать на Вальдштрассе. Если бы она знала тогда, в апреле, что их страны больше не союзники, то вполне возможно, она бы не оказалась в лесу в тот проклятый день, когда Шнееман решился на насилие. Опасные мысли, которые Лена поспешила отогнать прочь от себя. Нет, едва ли она отказалась бы помогать поляку, ведь он работал в совместной группе с англичанами, сражавшимися с нацистами вместе с ее родной страной.
– Поэтому я не могу забрать тебя с собой, Лена, – признался Войтек. – Я уверен, что ты не будешь в безпе… в безопасности в Польше. Ты не можешь быть там с немецкими документами, потому что немцев там люто ненавидят. И ты не можешь быть там русской. Ты должна быть полячкой и только так.
– Но как же я стану полячкой, Войтек? Кто сделает мне документы? Да я и языка не знаю совсем! Я не смогу притвориться никак!
– Ты сможешь стать полячкой, если выйдешь замуж за поляка, – проговорил тихо Войтек. Лена сначала решила, что он шутит, и едва сдержала смешок, который замерз на ее губах, едва она заметила его взгляд. – Ты можешь стать моей женой, и я клянусь, что никто и никогда в Польше не причинит тебе вреда!
У Лены еще оставалась надежда, что она просто его не так поняла. Войтек просто предлагает ей притвориться его женой, когда они будут в Польше, только и всего. Но он только покачал головой, когда она озвучила это.
– Именно женой. – Лена заметила, как он напряженно сжал челюсти, когда заговорил резко и уверенно. – Война совсем скоро закончится. Британцы уже вышвырнули немцев из Африки и из Италии. А скоро вместе с американцами погонят их и из Франции и дальше по Европе, загоняя их обратно в ту дыру, откуда они выползли. И в этот раз это уже не будет так, как после прошлой войны. Германии не станет как страны, а немцев не станет как народа. Так должно быть. Как воздаяние. Это будет новый мир, в котором не будет места никакой диктатуре! Неужели ты по-прежнему захочешь жить при коммунистах, Лена, в этом новом мире?
Они встретились взглядами, и Войтек первым отвел глаза в сторону, сдаваясь в этой молчаливой дуэли.
– Прости. Забудь об этом, – глухо проговорил он. – Я повелся не в ту сторону. Не хочу, чтобы ты запомнила меня вот так… Но я не солгал тебе ни в одном слове. Я до безумия хочу, чтобы ты стала моей женой. Но если кто-то узнает, что ты из Советов… даже я не смогу защитить тебя, если ты не будешь носить польское имя. Никому из Советов нет и не будет места в Польше[115]115
Целью эмигрантского правительства Польши в Лондоне было восстановление страны в довоенных границах, а значит, борьба одновременно и против Третьего рейха, и СССР. Однако открытому выступлению против Москвы мешал ее нейтралитет с Британией, являвшейся покровителем польского правительства. Но на территории Западной Белоруссии «Армия Крайова» с самого начала своего существования предпринимала операции против советских партизан, рассматривая их в качестве своих противников. При этом польские националисты старались выдавать себя за союзников против немцев, но как только складывались благоприятные обстоятельства, моментально били их в спину. В случае же вступления советских войск на довоенную польскую территорию без согласования с эмигрантским правительством «Армии Крайовой» предписывалось оказывать им активное вооруженное сопротивление. При этом рекомендовалось также возбуждать население против СССР, пропагандируя, что русские хотят захватить всю Польшу, закрыть все костелы, поляков обратить в православную веру, а несогласных выселить в Сибирь. Кроме того, бойцы «Армии Крайовой» безжалостно расправлялись с любыми советскими гражданами, попадавшими в их руки. Например, в 1943 г. в селе Антоновка Люблинского воеводства солдатами «Армии Крайовой» были убиты семь русских девушек – медицинских работников, которым посчастливилось бежать из лагеря. А возле города Сандомир солдатами «Армии Крайовой» была расстреляна группа безоружных советских военнопленных, которые работали батраками у местных жителей. И это только малая часть случаев.
[Закрыть]! Я понимаю, почему ты защищаешь свою страну, но признай! – снова настаивал Войтек упрямо. – Признай, что режим Советов похож на нацистский, что он тоже построен на крови и страхе, что между Сталиным и Гитлером…
Лена резко встала с места, не желая больше слушать этот ужасный поклеп на свою страну. Она верила всем сердцем – нет, она знала, что это невозможно, что это грубая ложь, чтобы восстановить против Советского Союза союзников. Очередной поклеп, который возводят на ее страну, чтобы выставить в черном цвете. Но ставить рядом ее страну и рейх… Это просто немыслимо и возмутительно!
– Наверное, поэтому ты так спелась с немцем!
Лена резко обернулась к Войтеку, услышав эти слова, готовая нападать в ответ. Напомнить поляку про раздел Чехословакии? Или про военное вторжение Польши в ее страну двадцать лет назад, когда молодое государство Советов только становилось на ноги? Но Войтек потупил взгляд, словно стыдясь своих слов, и она промолчала, не желая очередной ссоры.
– Мне очень жаль, что так выходит, – глухо сказал Войтек. – Никогда в жизни я б не оставил тебя, будь все иначе. Но я не могу… я просто не могу! Я нужен Польше сейчас! У меня был мучительный выбор между тобой и моей страной, и ты помогла мне его сделать сейчас. Я должен быть там, в Польше, когда власть рейха падет, а это случится в Варшаве, судя по последним вестям, очень скоро.
– Тогда просто проведи меня в Польшу, прошу тебя, просто переведи через границу в Советы, а дальше я сама проберусь домой, – попросила Лена, распознав нотки сомнения и сожаления в его голосе. – Помоги мне уйти из Германии!
– Поверь, Лена, я не могу поступить иначе, – произнес Войтек странным тоном и, видя, что так и не сумел убедить ее, добавил уже резче и злее: – Я не возьму тебя с собой! Я могу это сделать только под своим именем. Это так! Я не хочу видеть, как с тобой случится… Потому если так желаешь, можешь идти одна. Но я бы не советовал. Это точно самоубийство. И я ни за что не поведу тебя на него по своей воле.
Они оба понимали, что перейти в одиночку границу для нее было также равносильно самоубийству. Она еще могла бы попасть в Польшу каким-то образом, но дальше без помощи Войтека ей было не обойтись. Без знания языка и местности она ни за что бы не пересекла страну. И оба понимали, что она в тупике сейчас.
«Что я буду делать здесь? Где мне здесь укрыться? Как я буду здесь одна?» – мелькнуло в голове Лены горькое осознание. У нее на руках только кенкарта, райспасс и несколько продовольственных карточек. Ведь все марки Войтек забрал себе, потратив часть на ее спасение из плена. Она никого не знает в Германии, ей не к кому обратиться за помощью.
А потом вспомнила слова Рихарда про игрушечного медвежонка и про записку с адресом в Берлине, и снова вспыхнула надежда, что все-таки найдется для нее безопасное место. Рихард не только обеспечил ее документами и деньгами, но и позаботился о том, чтобы ей было куда идти в случае опасности. И тут же снова заныло сердце.
Рихард, мой дорогой, мой милый, мое сердце… Ты обещал защитить меня, и ты сделал это. Даже после своей гибели ты сумел помочь мне. Словно предвидел эти страшные дни, когда я останусь одна, без тебя…
Лена почувствовала острое разочарование, едва Войтек, пряча взгляд, признался, что сжег бумажку с берлинским адресом тогда же, когда забрал из «опеля» сверток с документами. Обсуждать им больше было нечего. Единственное, что мог пообещать Войтек, это спросить у Штефана, быть может, Лена может остаться на одной из конспиративных квартир в Дрездене. Но она услышала в его голосе неуверенность и поняла, что вряд ли ей стоить ждать помощи от поляков. Что ж, ей не было резона корить их за это – поляки и так многое сделали для нее. Теперь настала очередь позаботиться о себе самой. Раз она твердо решила, что не хочет быть под защитой Войтека.
Слезы. Это было самым верным способом добиться чего-то от мужчины, не выносящего женских слез. Но глаза Лены по-прежнему были подобны пустыне – пересохшие, без единой капли влаги. Только камень в груди, мешающий сделать полный вдох. Мешающий жить. Наверное, поэтому Войтек остался глух к ее просьбе изменить решение. Она видела по его глазам, что бесполезно его просить, и смирилась.
В ту ночь Лене не спалось из мыслей, которые кружились и кружились в голове в бесконечном фуэте. И как обычно бывало, она сдалась, не в силах успокоиться, и по давно заведенной привычке она поднялась с матраса, чтобы начать экзерсис. В этот раз Лена нарочно убыстряла темп, обгоняя музыку, которая звучала в голове, усложняла элементы и увеличивала амплитуду. Подъемы, плие, повороты, прыжки, вращения. Раз за разом. Быстрее. Шире. Резче. Пока усталость и ставшая слабее ноющая боль в ноге не заставили упасть на матрас, тяжело дыша. И тогда Лене захотелось вдруг плакать. Ведь в последние моменты вместе с неслышной музыкой ворвались нежеланные воспоминания, которые все еще вспарывали душу острыми когтями. Звуки Шопена, пальцы, бегающие по клавишам, взгляд голубых глаз и широкая улыбка, от которой замирало сердце.
Неужели это все? Неужели больше никогда она не увидит его лицо, не услышит его голос, не почувствует прикосновение рук? Неужели он действительно мертв?
Слезы как обычно застряли комком в груди, раздавливая пониманием тяжести потери. Но как бы Лена ни пыталась, не шли из глаз, не желали облегчить ее состояние. Задыхалась, стонала, кричала вполголоса, чтобы не услышали соседи Гизбрехтов, стискивая подушку и зажимая уголок зубами, но не плакала. Не могла. Так и лежала, даже когда затихла, выбившись из сил, слушая, как замедляется бешеный ритм сердца, и наблюдая в оконце под потолком, как светлеет луна на небе, и исчезают в утренней дымке звезды.
А утром решение вдруг нашло Лену само. Словно кто-то свыше принял решение. Кристль спустилась не одна в подвал, принеся скудный завтра как обычно. За ней шел грузно Людо, нахмурив лоб. Его появление удивило Лену – тот давно не приходил к своей бывшей пациентке, как только счел, что она полностью поборола инфекцию и встала на ноги. Немцы были настолько серьезны и сосредоточенны, что Лена даже испугалась, что что-то случилось.
– Я подслушала вашу ссору и потому говорила с Войтеком, – произнесла без хождения вокруг да около Кристль. – Он бросает тебя здесь. Чего еще можно было ожидать от поляка?
Людо кашлянул, выказывая молчаливо свое недовольство последним словам, и его жена поспешила продолжить:
– Мы знаем, что тебе некуда идти. И что ты не сможешь вернуться домой без помощи со стороны. Поляки не помогут тебе, деточка. Наоборот – ты рискуешь в Польше не меньше, чем здесь, в Германии, поверь. Ты многого не знаешь и не понимаешь. Мы жили в Данциге бок о бок с поляками, когда город перешел к Польше, мы знаем как никто…
Людо предупредительно взглянул на жену, все также молча и при этом весьма красноречиво, и Кристль переменила тему:
– Мы пожилые люди. Ты знаешь, что у нас никого не осталось рядом. Наш младший сын погиб на фронте, а старший – в лагере как коммунист. И мы… мы не знаем, когда он вернется, и произойдет ли это вообще. Нам очень нужна твоя помощь, Лена. Но если ты откажешься, если ты решишь, что не желаешь подвергать себя такой опасности, мы поймем с Людо. Сейчас каждому свою бы жизнь сохранить, что уж тут говорить о других. Нам становится все тяжелее и тяжелее содержать этот дом, следить за аптекой здесь, во Фрайтале, и хозяйством, а еще ездить в Дрезден. Да, мы закрыли бизнес в городе и квартиры друзей, за которыми присматриваем, пока они не вернутся, но проверять имущество просто необходимо сейчас. Мало ли что можно случиться. Ты могла бы остаться здесь, с Людо и со мной, пока… пока все не решится окончательно, – осторожно обошла в словах Кристль тот острый угол преткновений, который неизменно возник бы между ними при обсуждении финала войны, которую рейх вел против всего мира. А потом поспешила добавить. – Мы не хотим, чтобы ты принимала решение из чувства долга по отношению к нам, Лена. Ты нам ничего не должна. Помощь тебе – это самое малое, что мы могли бы сделать, это наш христианский долг, за который не должно быть возврата. Все во Фрайтале знают, что мы переехали в Германию из Данцига. Никто не удивится, что у нас появится родственница со славянским акцентом. Так ты сможешь использовать свои документы и зарегистрироваться на бирже труда, чтобы получать карточки. Как Хелена Хертц. Тем более, что тот, кто делал тебе документы, предусмотрел даже то, как объяснить твой акцент. Все будет официально. И тебе не придется больше прятаться в подвале, где уже становится слишком холодно…
Кристль замолчала, словно собиралась с мыслями и искала очередные доводы для убеждения Лены. Но эти доводы были совершенно не нужны сейчас. Лена не была глупой, она прекрасно понимала, что это самый лучший, если не единственный выход в том положении, в котором она оказалась.
– Прежде, чем ты что-то скажешь, – вдруг вступил в разговор Людо, молча до этого момента набивавший трубку табаком. – Мы должны рассказать еще кое о чем…
