Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 95 страниц)

И эти чувства были взаимны. Пару раз Рихард ловил случайно взгляд Катерины, обращенный в его сторону, и этот взгляд был полон негодования. А когда она отступала от стола к стене столовой за его спину, то он затылком ощущал ее ненависть, отчего градус его раздражения только повышался, предвещая близкий приступ, как это бывало в госпитале.

– Я хочу, чтобы Катерина вышла вон, – ровным тоном произнес неожиданно для всех Рихард в конце ужина, когда служанки убирали грязную посуду со стола, чтобы сервировать кофе и десерт. Озлобленность в сторону русской достигла своего апогея, а он совсем не хотел сорвать на девушке свои чувства. Но больше терпеть ее присутствия рядом он не мог.

– Биргит, Катерина больше не будет прислуживать за столом до моего распоряжения, – проговорила баронесса, и домоправительница с готовностью кивнула в ответ. Она сделала шаг вперед и показала знаком русской, чтобы та ушла вон из столовой, не мешкая. Катерина только голову ниже опустила, явно скрывая свои эмоции. А вот линия плеч стала напряженной, Рихард заметил это сразу же. Как и то, что русская опустила руку в карман фартука, нащупывая что-то пальцами.

Если бы он не пил за ужином коньяк, который огнем разливался по жилам, подпитывая его раздражимость. Если бы в голове не крутилась одна и та же мысль, оформившаяся к концу ужина ясно, он бы ни за что позволил себе того, что сделал дальше.

Если бы не Катерина, все было бы иначе… Странная мысль, жалящая пчелой.

Чтобы выйти из столовой, русской предстояло обойти стол. Ей стоило выбрать другой путь, за спиной баронессы. Но она видно не пожелала уходить под тяжелым взглядом Рихарда, потому пошла мимо него. По-прежнему что-то сжимая в кармане фартука и не поднимая взгляда от рисунка ковра, по которому ступала.

Одним молниеносным движением Рихард поймал русскую за локоть, когда та уже почти миновала его. И тут же почувствовал, как Катерина напряглась всем телом, увидел растерянность и испуг в ее карих глазах, похожих на глаза ланей в парке Розенбурга.

– Что у тебя в кармане?

Рихард и сам не понимал, зачем он вообще сейчас остановил служанку. К чему ему знать, что она уносит сейчас в кармане фартука? Конечно, если бы они были в Берлине, можно было подумать, что русская спрятала прибор из серебра, которым пользовались хозяева за ужином. Его можно было бы продать на рынке или обменять на еду на черном рынке. Но здесь, в Розенбурге, это было абсолютно бессмысленно. И уже успел пожалеть, что задержал ее, если бы страх в ее глазах не сменился такой яростной злобой, что Рихард даже оторопел на мгновение. Он бы отпустил ее, если бы в голове снова не мелькнуло молнией та же мысль, не дающая покоя.

Если бы не Катерина, все было бы иначе…

Зашелестели страницы карманного разговорника, который Биргит получила недавно в арбайтсамте для обращения с русскими. Немка что-то произнесла на ломанном русском языке, и Катерина упрямо замотала головой, еще глубже пряча ладонь в карман. Тогда Биргит не стала долго думать – шагнула к русской и с силой попыталась вытащить руку девушки. Но русская была явно сильнее домоправительницы, и тогда та, раздосадованная неудачей, вдруг зарядила служанке звонкую пощечину.

– Биргит, – укоризненно подняла уголки губ в недовольной гримасе баронесса. А Рихард, в ту же секунду отпустив руку девушки, которой та схватилась за горящее от удара лицо, поднялся с места, намереваясь остановить руку Биргит, уже занесенную для второго удара.

Но этой пощечины не потребовалось. Катерина резко выпростала из кармана руку и разжала ладонь. Рихард взглянул на этот небольшой предмет и почувствовал, будто не Катерину, а именно его сейчас ударили наотмашь по лицу, отчего даже застучало в ушах в ритме вдруг зашедшегося бешено сердца.

На ладони Катерины лежала балерина, замершая в танце, которая когда-то украшала крышку музыкальной игрушки из антикварной лавки Парижа. Она оторвалась от этой вещицы, переломившись в тонкой щиколотке. Край подола ее танцевального платья был отколот, а позолота волос и узоров наряда стерлась. Изувеченная, разбитая, поруганная, она больше никогда не двинется в танце.

Ленхен…

Глава 37

Маленькая балерина на ладони русской служанки не вернула Рихарду прошлое, как бы он того ни желал. Наверное, нужно было смириться, что какие-то моменты навсегда останутся скрытыми в тени. Но эта фигурка вернула ему то, что ему было необходимо для того, чтобы двигаться дальше – уверенность в своем здравом уме. И в том, что Лена не была волшебным созданием леса, на какие-то мгновения приходившим к нему из чащи.

– Пошла вон! – резко толкнула Биргит Катерину, и ей пришлось уйти, снова спрятав в кармане балерину. Никто даже не обратил внимания на этот странный жест служанки, как показалось Рихарду. Потому что никто, кроме них двоих, не знал, что означает эта маленькая фигурка на ее ладони, которую Катерина с вызовом в глазах продемонстрировала немцам.

Кретин! Он настоящий кретин! Можно было догадаться, что подруга Лены знает о том, что происходило между ними. Кто же еще, как не слуги, всегда в курсе всего, что происходит в доме? Тем более, они попали в этот дом вместе с Катериной.

В висках стучало набатом, отдаваясь глухой, но сильной болью в затылке. Словно кто-то сдавливал его голову в тисках. Но не только поэтому хотелось встать из-за стола, презрев все нормы воспитания, и выйти вон, чтобы найти в кухне или в комнате для прислуги Катерину. Рихард еще не понимал, каким образом он будет разговаривать с русской, но отсчитывал минуты, когда наконец мама отложит в сторону салфетку, промокнув губы, что будет означать конец ужина. Но баронесса все медлила и медлила, и наконец он не выдержал – первым встал из-за стола под чуть удивленным взглядом матери.

– Не надо, – прервала баронесса его извинения, а потом тоже поднялась из-за стола и показала рукой в направлении соседней комнаты, где они обычно сидели после ужина и слушали музыку, играли в карты или просто разговаривали, наслаждаясь ароматным кофе и курением.

– У меня приступ мигрени, мама, – отказался Рихард. – Если позволишь, я уйду к себе отдохнуть.

– Не надо, – повторила баронесса уже настойчивее. – Мы оба знаем, что ты сейчас пойдешь искать русскую, а не к себе. Так вот – не надо этого делать. Если хочешь задать вопросы, задай их мне, а не русской. По крайней мере, я говорю на немецком. И ты поймешь меня без усилий с твоей стороны. И разумеется, без предубеждения.

Рихард заметил быстрый предупреждающий взгляд, который Биргит метнула в сторону баронессы, но та даже бровью не повела в ответ. Так и смотрела на сына, прямо в глаза.

– Ты знаешь, – медленно произнес он, пытаясь прочитать хотя бы что-то в непроницаемом взгляде матери. Она не казалась ни взволнованной, ни расстроенной. Привычная хладнокровность и собранность. Только позже, когда они перешли в соседнюю комнату для разговора наедине, он заметил, что у нее чуть дрожат пальцы, когда баронесса взяла в руки мундштук с сигаретой. И она никак не могла выбить огонь, потому Рихарду пришлось взять из ее пальцев зажигалку и помочь ей прикурить.

– Ты что-то вспомнил, когда увидел что-то в руке Катерины, верно? – спросила баронесса, откинувшись на спинку кресла. – Я видела твое лицо. Оно сказало мне без лишних слов, что ты вспомнил. И да, я знаю. Знаю обо всем! Или ты всерьез полагал, что сможешь долго скрывать то, что ты творишь? Я заметила еще на прошлое Рождество, что что-то изменилось в тебе, но я и подумать не могла, что это касается остовки!

– Мама, – произнес Рихард тихо и настойчиво, но она предпочла сделать вид, что не распознала ноток в его голосе. Он видел, что она с каждым словом начинает терять самообладание – по тому, как она глубоко затягивалась сигаретой, по обострившимся скулам, по дрожащим уголкам губ.

– Как ты мог опуститься до такого, Рихард? Как ты мог опозорить форму, которую ты носишь? Ты понимал, чем тебе грозит подобная связь? Или ты рассчитывал, что как «Соколу Гитлера» тебе позволено то, что не позволено остальным? Сейчас не сороковой год и даже не сорок второй. Никто не может быть уверен в том, что он в каком-то особом положении сейчас. Даже Геринг уже почти потерял свои позиции, а ведь он когда-то был объявлен преемником фюрера! Куда ты идешь? – прервала баронесса свою гневную речь чуть испуганно, заметив, что сын вдруг резко направился к двери. – Если ты думаешь, что эта русская тебе скажет хоть что-то, то ошибаешься.

– Ты приказала всем молчать, – произнес Рихард, поворачиваясь к матери. – И убрала ее фотокарточки и письма из коробки, верно?

– А ты думал, я позволю тебе вспомнить? – издала холодно-ироничный смешок баронесса. – Я бы все на свете отдала, лишь бы ты забыл все как страшный сон! Я думала, что это Адель. Ведь у всех фон Кестлин есть одна удивительная черта – мы однолюбы. Твой дядя Ханке так никогда не смог забыть эту мерзавку, свою невесту, которая бросила его, узнав, что он никогда не встанет на ноги. О, лучше б это была Адель в твоей голове! По крайней мере, в этой мишлинг есть часть арийской крови!

– Лучше бы мы не начинали этот бессмысленный разговор, мама! Спокойной ночи! – отрезал Рихард, снова поворачиваясь к двери.

В этот раз он твердо был уверен, что уйдет. В висках так и стучало, но теперь еще чаще и яростнее – от злости, которая вспыхнула в нем при словах матери. Она, видимо, ждала от него раскаяния или сожалений в том, что считала проступком. Только вот вряд ли Рихард мог дать ей это. Выслушивать мерзости в адрес Лены он был не намерен, но было бы отвратительно с его стороны сорваться на мать.

– Понимаешь ли ты, подо что подставлял себя, Ритци? – с горечью заговорила быстро ему в спину баронесса. – Ты хоть понимаешь, что было бы, если бы этому делу дали ход в гестапо? Ты сделал для нее поддельные документы и организовал переход в Швейцарию!

– Причем тут гестапо? – не мог не обернуться к матери и в этот раз Рихард, холодея.

– Причем тут гестапо? – переспросила баронесса. – Ты хоть знаешь, что эта русская была далеко не такой наивной, какой казалась? Это вы с Ханке видели в ней несчастную жертву, это вас она могла водить вокруг пальца, маленькая дрянь! Оказывается, она намеренно скрывалась здесь, в Германии, после того как была участницей покушения на одного из руководителей подразделения Главного управления политики Остминистерства.

– Лена? Мама, ты хоть помнишь, как она выглядит? – рассмеялся тихо Рихард, не поверив ни в одно произнесенное слово. – Какое покушение? О чем ты говоришь?

– А до этого она активно помогала местным бандитам в диверсиях против рейха, – делая вид, что не слышала его, продолжала баронесса таким спокойным тоном, словно рассказывала о погоде. – Полагаю, она продолжила свое вредительство и здесь, каким-то чудом разыскав сообщников. Ты ведь помнишь о том, как здесь, в городе, обнаружили целую группу, которая радировала томми? А знаешь ли ты, что они в том числе передавали своим британским хозяевам? Данные о расположении наших аэродромов. Тех, где базировался твой полк, Рихард! От Голландии до Африки. Ты и сейчас скажешь, что это не может быть правдой? О, я уверена, что Катерина вряд ли бы рассказала тебе об этом! Теперь ты понимаешь, кого ты пытался спрятать в Швейцарии от длинных рук рейха?

Могло ли быть правдой то, о чем рассказывала мать? Он знал, что прежде она никогда его не обманывала. Если бы его попросили назвать самых честных с ним людей, то он назвал бы дядю Ханке и мать. Она не скрывала от него и своего недовольства возможным браком с Адель, и открыто говорила о своих убеждениях.

Рихард отчаянно напрягал память, чтобы вспомнить хоть что-то, что подскажет ему – мать совершенно не права в своих подозрениях, а ее обвинения просто смешны. И чувствовал, что где-то затрепетала от этих усилий слабая искра сомнения в своей уверенности. Словно было что-то знакомое в словах матери. Словно он знал…

– Я не хотела, чтобы ты знал о том, как был обманут, мой дорогой, – голос матери стал нежным и ласковым, утратив резкие нотки. – Я не хотела, чтобы тебе было больно. Потому что я знаю, что ты никогда не предавал рейх. Потому что я знаю, это была не просто интрижка, если ты рискнул всем ради…

А Рихард вдруг застыл, позабыв мигом обо всем при мысли, которая обожгла его огнем, едва мелькнула в голове. И даже не слышал ее слов при этом.

– Пытался? Ты сказала, я пытался спрятать. Что это значит? Где Лена?

Он видел, что баронесса не хочет отвечать на этот вопрос. Она долго молча курила, глядя на него пристально, словно силой взгляда пытаясь заставить его забыть об этом вопросе. И только когда Рихард во второй раз повторил свои последние слова, заговорила, заставляя молоты в его голове работать с утроенной силой, а сердце рухнуть куда-то вниз:

– Ее забрали летом. Я не знаю, где она сейчас.

– Гестапо? – быстро бросил он, стараясь не думать о страшной сути этого слова.

– Нет, не гестапо, – покачала головой баронесса после короткой паузы. – Ее забрал один человек из СС. Она когда-то работала в его канцелярии в России. Это его твоя русская подвела под смерть. Мы заключили с ним сделку. Он забирает русскую, а взамен никто и никогда не вспомнит о твоей роли в этой истории со шпионами томми.

– Боже, мама! Что ты натворила? Ты сама не понимаешь, как это звучит сейчас? Он просто обманул тебя, этот оберштурмбаннфюрер! Что ты наделала?! – приступ злости, который вспыхнул в ответ на эти слова, казавшиеся глупостью, усилил боль в голове. Но лучше уж злость, чем ощущение того, будто его лишили вмиг воздуха, сжав обручами грудь. Он задыхался. От запаха духов матери, от сигаретного дыма. Он задыхался в этой комнате. Поэтому он в три стремительных шага дошел до окна и распахнул створки в темную сентябрьскую ночь, чтобы попытаться сделать вдох. Хотя бы один. Чтобы запустить снова остановившееся вдруг сердце…

– Ты же знаешь, мой мальчик, я никогда не лгала тебе. Только однажды – когда сказала, что русская сбежала. Я не хотела причинить тебе боль, думала, так будет лучше, – говорил ему в спину на удивление спокойный голос матери. – Нет никакого обмана. Я говорила тебе, что русские все лживы до костей. А эта девушка превосходная мастерица крутить мужчинам головы. Вспомни, как она ловко крутила этим поляком, Войтеком. Он делал все, что она хотела. Я думаю, в эту историю он тоже влез из-за нее. А Ханке? Он буквально ел с ее руки, глупец…

– Перестань, мама. О дяде не стоит. Не так, – глухо проговорил Рихард, сжимая раму так сильно, что побелели костяшки пальцев. Он обещал себе не курить, знал, что это вредно, но сейчас безумно захотелось сделать хотя бы одну затяжку. Может, это поможет снизить силу давления проклятых обручей?

– Ритци, мой Ритци, – на его плечо опустилась ладонь матери в знак поддержки. Но он не почувствовал тепла от этого прикосновения. Наоборот, какой-то мертвенный холод разливался по его телу от того места, где лежала рука баронессы. – Не надо так терзать себя. Если тебе так важно знать, то она жива. Оберштурмбаннфюрер пообещал мне, что не отправит ее на виселицу. И я верю ему. Не для того он искал ее по всей Германии…

Если мать хотела его утешить, то сделала только хуже. Она явно почувствовала, как напряглись его плечи под ее ладонью и поспешила сменить тактику.

– Я понимаю, ты в смятении. И в этом есть моя вина. Я должна была рассказать тебе гораздо раньше обо всем. И ты сейчас мне не веришь, ведь твоя память говорит иное. Но, Ритци… Кто поручится, что твои воспоминания сейчас истинны? Ведь еще неделю назад ты был уверен, что женат, и что у тебя… у тебя есть ребенок. И что же? Эти воспоминания оказались абсолютной ложью. Не верь всему, что приходит на ум сейчас. Все, что она говорила тебе – ложь. Ты был нужен им просто как источник информации и все. Ты мог погибнуть из-за этой русской твари, всякий раз когда был на фронте! Подумай сам, разве так поступает любящий человек? Нет, не поступает. Отправлять тебя на фронт и передавать данные о том, где томми следует искать твою эскадру…

– Ты сказала, что ее забрал офицер СС из Остминистерства из-за покушения в России. Но разве не гестапо должно заниматься таким делом? – прервал Рихард, разминая сигарету в труху. Растирая ее до мелкой крошки, чтобы вдохнуть резкий запах табака. Тот вдруг вернул его в кристально-чистое сознание, заставив молоты в голове умолкнуть, превратившись в тупую боль в затылке.

– Такие дела иногда становятся личными, – проговорила медленно и ровно баронесса. – Тогда государство остается в стороне. Как я поняла, сначала он хотел забрать ее себе через арбайтсамт. Но потом…

– Что – потом? – обернулся к матери Рихард, когда она замолчала. Он успел заметить легкую тень вины, которая мелькнула в ее взгляде, прежде чем она укрылась за привычной маской хладнокровия.

– Потом он передумал. Когда я заметила, что русских служанок стоит брать из трудового лагеря в дом. Они после работы в нем теряют свое азиатское упрямство и становятся ручными животными.

Их взгляды схлестнулись. Оба казались спокойными, но в каждом сейчас за деланным хладнокровием бушевали бури.

– Значит, он решил отправить ее в трудовой лагерь? – медленно произнес Рихард, чувствуя, как в нем снова просыпается волна ярости и отчаяния. Даже пришлось сжать кулаки с силой, чтобы не повысить голос на мать сейчас.

– На пару месяцев, пока будет в Остланде, куда он должен был уехать по делам рейхсминистерства, – ответила баронесса, раскрывая карты. А потом добавила быстро: – Оставь это, Ритци. Господь отвел от тебя большую беду. Он дал тебе шанс начать все сначала. У тебя будет новая должность в Главном штабе. Новая карьера, новые знакомства… Послушай меня, мой дорогой, – она положила ладонь на его щеку. Один из перстней при этом чуть царапнул его кожу, но Рихард даже бровью не повел. – Тебе сейчас больно и горько. Ты чувствуешь себя преданным и мной, и этой русской дрянью. Но однажды ты поймешь, что я поступила правильно. Я не подозревала, насколько твоя любовь глубока, когда решила убрать эту русскую из дома. У всех бывают интрижки. Иногда даже тянет на такую экзотику. Ш-ш-ш, дослушай меня, – удержала баронесса сына ладонью, когда он дернулся от нее при последних словах. – Я понимаю, что у тебя это было не так. Я не знала тогда, насколько глубоко она проникла отравой в твое сердце. А потом я прочитала твои письма к ней… Мой милый мальчик, я бы хотела сама как женщина быть настолько любимой мужчиной, как ты любил ее. Я плакала над твоими письмами, зная, насколько бессмысленно это чувство и насколько оно незаслуженно. И я сожалею иногда о том, что сделала, мой дорогой. Но повторила ли бы я все снова? Отдала бы ее этому оберштурмбаннфюреру? Да, Рихард, отдала бы. Потому что это мой долг как гражданки рейха и как матери. А еще, потому что эта русская – ржавчина, которая уничтожила бы твою жизнь. Вот она, правда, Ритци. И когда-нибудь ты поймешь это…

После этого разговора Рихард забрал собак из вольера и ушел к озеру, где неожиданно для самого себя вдруг полез в обжигающе холодную воду. Ни Артиг, ни Вейх не рискнули последовать за хозяином, едва почувствовали лапами прохладу озера, и он в полном одиночестве поплыл прочь от берега широкими гребками. И сам не понимал, зачем он полез сюда, в этот холод, пронизывающий до самых костей – то ли хотел остудить шум крови, по-прежнему бушующей в венах, то ли подхватить воспаление легких, чтобы окончательно добить свой организм.

Ему было почти физически больно находиться здесь, в Розенбурге, как Рихард понял, едва выбрался на берег и упал, дрожа, на землю. Теперь, когда он узнал об участии Лены в той истории со шпионами томми, калейдоскоп прошлого вдруг пришел в движение и показал очередную картинку. Непохожую на те, что были прежде.

Твой рейх – мой враг, Рихард! Он мой враг, как и каждый нацист! … У нас каждого своя война, и каждый из нас сражается любыми средствами. Я сделала все, что могла, ради своей страны…

Мама не обманула. Когда Рихард вернулся с прогулки, мокрый и дрожащий то ли от сентябрьского холода, то ли от смеси эмоций, которые терзали его, он нашел в своей комнате стопку фотокарточек и письма, которые когда-то писала ему Лена на фронт. Он прочитал каждое из них, пытаясь понять, что скрывается за этими строками, написанными ровным детским почерком с редкими грамматическими ошибками. Он просмотрел все фотокарточки, сделанные в последние дни весеннего отпуска, вглядываясь в каждую деталь, чтобы угадать фальшь во взгляде или жестах. Память обманывала Рихарда и тогда, когда показывала ему образ Ленхен, каким он увидел ее мысленно. На фотокарточках ее волосы были намного короче, чем он помнил. Но она была красива той самой красотой, от которой не хотелось отрывать взгляда.

Его лесная фея…

А потом Рихард вдруг понял, что ему все равно – обманывала ли его Ленхен или нет. Потому что он хочет верить в каждое написанное слово и каждой счастливой улыбке на фотокарточке. Если она притворялась – пусть. Зато рядом с Ленхен он ощущал то, что не чувствовал ни с кем прежде, и он был уверен – вряд ли почувствует в будущем. И как Рихард читал в своих письмах, которые написал Лене из Африки и с Сицилии, он чувствовал то же самое и до аварии. Для него ничего не изменилось. И именно эта любовь помогла ему выжить в тех невероятных условиях, когда он истекал кровью в надувной лодке в бескрайних просторах Средиземного моря.

«…Я знаю от дяди Ханке, что ты все еще в Розенбурге. Я не могу понять – глупость ли это с твоей стороны оставаться в Тюрингии, простое упрямство, которым ты полна без остатка, или …. Если ты хочешь доказать мне что-то, как сказала, тогда, в парке, то ты добилась своего. Я не могу принять того, что ты сделала, это правда. Это словно открытая рана, которая не желает затягиваться. И быть может, даже останется шрам на этом месте, который будет иногда напоминать о предательстве. Но как только я думаю о том, что никогда не увижу тебя больше, эта рана становится просто пустяковой царапиной в сравнении с той, что будет, если ты уйдешь из моей жизни…»

«…Ты мне нужна, Ленхен. С мыслями о тебе я просыпаюсь и засыпаю, с мыслями о тебе поднимаюсь в небо и возвращаюсь на землю. Я никогда не думал, что смогу так полюбить кого-то. Ты – моя сила, и ты же моя слабость. Ты не даешь покоя моему сердцу и моему разуму, и в то же время ты вносишь в них мир и свет. Ты – та, по кому я так тоскую отчаянно сейчас…»

«…Я долго думал над тем, что произошло. Времени за эти месяцы было предостаточно. И понял сейчас только одно. Если бросить в реку с бурным течением предмет, он уплывет далеко с глаз, позволяя забыть обо всем, что с ним связано. Я хочу собрать все воспоминания последнего дня в Розенбурге и бросить их в эту реку. Чтобы помнить только то, что было до тех ужаснейших для минут. И верить только тому, что ты говорила мне. Потому что сейчас, когда сложно определить, где истина, а где ложь, и во что нужно верить без раздумий и всем сердцем, я хочу верить только тебе, моя маленькая, мое сердце, моя любовь, мое тайное сокровище. Сейчас так мало времени на счастье, моя Ленхен, что нельзя тратить его на что-то другое…»

Чтобы уснуть той ночью и избавиться от головной боли, Рихарду пришлось пить порошки, прописанные доктором Тённисом. Он провалился в такой глубокий сон без сновидений, что с трудом открыл глаза около полудня. Наверное, поэтому он не сразу обнаружил то, что оставила Катерина в его комнате. Под одной из подушек в его постели лежала та самая фигурка балерины, от вида которой у него больно сжималось сердце. Рихард никогда не был сентиментальным, он без сожалений расставался со сломанными вещами. Но эту деталь от музыкальной игрушки он, не раздумывая, положил в карман мундира, когда одевался к позднему завтраку.

Казалось, баронесса ждала решения, которое Рихард объявил ей за столом. Он был не намерен оставаться в Розенбурге больше, сославшись на то, что он получил все ответы, которые так искал. Тем более, до осмотра перед врачебной комиссией оставалось несколько дней.

После этого им предстояло решить вместе, что делать с прислугой замка. Рихард не был намерен жить здесь постоянно, планируя вернуться на фронт. Но, разумеется, он умолчал, что просто не готов был находиться в этих стенах, где присутствие Лены для него было так ощутимо и только усиливало боль и тоску. А баронесса не хотела здесь жить в одиночестве – без сына и без брата.

– Кроме того, я не представляю этот дом без Биргит, – добавила она, кутая плечи в шаль. В последнее время она постоянно почему-то мерзла, как сообщила встревоженному сыну. – Я не говорила тебе, но Биргит подумывает оставить свое место. Ей хочется уехать подальше от этой земли, где ее скорбь по Руди никак не утихнет. И она раздумывает, чтобы принять предложение о работе в одном из исправительно-трудовых лагерей для преступниц рейха. Объявления в газетах обещают хороший заработок. Намного выше среднего на рынке. А еще карьерный рост…

– Никогда не думал, что наша Биргит захочет стать надзирательницей для преступников, – задумчиво проговорил Рихард.

– Ты же знаешь, сейчас рейху нужен каждый. Ты выполняешь свой долг на фронте, а Биргит хочет помочь фюреру вот так. Кто-то же должен заниматься этим вопросом. Говорят, сейчас очередной всплеск преступности. Даже пришлось открыть новые исправительные лагеря.

«Интересно, мама действительно не понимает, что большая часть осужденных попадает в исправительные лагеря не за уголовные преступления? Притворяется? Нет, вряд ли, для нее действительно коммунисты и противники рейха в Германии – истинные преступники», подумал Рихард, глядя на мать через стол. Настроение от этой мысли испортилось, пропал аппетит. Это с дядей Ханке можно было обсудить положение дел в Германии и перегибы в политике непредвзято и здраво, а вот мама была ослеплена фюрером с самого восхождения на политический Олимп. Для нее все средства, которые применялись сейчас при строительстве «идеального государства для людей высшей расы», были хороши, какими бы они не были. Но он не мог не чувствовать злость в ее сторону всякий раз, когда вспоминал, что баронесса даже не задумалась отдавать ли Лену в руки эсэсовцу, отчего на сердце становилось совсем неспокойно. И он уверял себя, что она просто не знала, насколько русская была дорога и важна для него. Для матери она была просто предательницей рейха, которая едва не подвела ее сына под расследование гестапо.

И у него должно быть такое же убеждение. Для него Ленхен тоже должна быть только преступницей. Почему он до сих пор не может ни поверить в это, ни принять, когда уже вспомнил тот проклятый разговор перед отъездом? Пусть и кусками, но смысл был один – она сама призналась во всем.

Рихард решил скрыть от баронессы свой визит к эсэсовцу, как решил во время пути в Берлин. Времени было достаточно все обдумать и взвесить – они решили ехать на «опеле» из Тюрингии, забрав вахтельхундов с собой. Все жилые помещения в Розенбурге закрывались, но штат прислуги Рихард отстоял в споре с матерью. Ему категорически не нравилась идея отправить всех, кроме одной служанки, Татьяны, в трудовой лагерь при заводе в Лейпциге. Само слово «лагерь» теперь вызывало у него отторжение.

– Они все равно нужны, мама, – настаивал он. – Розенбург – большой дом, и без должного присмотра и ухода он придет в упадок. Мы вполне можем найти средства прокормить трех русских здесь. И платить пенсию Айке.

Рихард знал, что мать уступит ему, как бы против она ни была в этом вопросе. Потому что видел в глубине ее глаз плескавшееся чувство вины, которое изредка показывалось из-за холодной синевы. И потому ощущал неловкость, что винит мать за то, что случилось с Леной.

Первым делом, на следующие же день после возвращения Рихард направился в рейхсминистерство восточных оккупированных земель, которое теперь располагалось на Унтер-ден-Линден. В приемной ему не пришлось долго ждать – награды, которые Рихард получил за время службы в люфтваффе произвели должное впечатление на служащих министерства.

Наверное, надо было придумать заранее, что он скажет этому эсэсовцу, но в голову, как назло, ничего путного не лезло. Ведь он был так открыт перед этим оберштурмбаннфюрером, словно тот влез в его голову. У Рихарда перехватывало в горле от злости, что этот эсэсовец нагло влез в его жизнь и читал его письма к Лене. Тот, кто владеет информацией, владеет миром – старая как мир истина. Неизвестно еще, как поведет себя эсэсовец сейчас, когда увидит перед собой его. И Рихард сам не понимал до сих пор, какой линии поведения ему нужно держаться сейчас.

Чего он хотел в этом кабинете? Узнать действительно ли Ленхен преступница рейха? Способна ли она так ненавидеть, чтобы быть настолько близкой и при этом желать смерти? Причинили ли ей вред за это время? Попытается ли он забрать ее? Сумеет ли сдержать свою ярость при виде эсэсовца? Потому что Ленхен была его, Рихарда, а оберштурмбаннфюрер не имел никаких прав на нее, что бы ни было там, в Остланде…

Какие-то первобытные мысли, недостойные офицера, вызывающие в нем смешанные чувства и явно толкающие на безрассудство.

Для Рихарда так и осталось тайной, что бы он делал и что сказал бы. Потому что в кабинете, куда его провели, его встретил вовсе не оберштурмбаннфюрер Ротбауэр, а его временный заместитель, как представился Рихарду, низкий чуть полноватый штурмбанфюрер с редеющими волосами.

– Я бы все же хотел говорить именно с господином оберштурмбаннфюрером, – настоял Рихард, когда заместитель Ротбауэра предложил обговорить с ним вопросы, «которые привели сюда господина гауптмана». – Я понимаю его занятость, но все-таки… Полагаю, что оберштурмбаннфюрер в Остланде по делам рейхсминистерства? Когда он планирует вернуться? Или как я могу с ним связаться?

– Мне жаль огорчать вас, господин гауптман, – улыбнулся его собеседник странной сочувствующей улыбкой. – Оберштурмбаннфюрер погиб десять дней назад.

Рихард ожидал услышать в этом кабинете все что угодно, кроме этих слов. Это было неожиданно. И почему-то вдруг показалось, что это только к лучшему. Он приготовился к битве, а судьба вдруг решила помочь ему. Теперь дело оставалось за малым – узнать, куда определил Ротбауэр Лену. И сразу с Унтер-ден-Линден штрассе Рихард поехал к парку Тиргартен, где в одном из квартирных домов неподалеку жила семья оберштурмбаннфюрера. В подъезде дома он буквально взбежал по ступеням, а вот у самой двери с нужным ему номером заробел отчего-то как подросток перед первым свиданием. Застучало в висках от волнения, грозя приступом мигрени, если он не победит свои эмоции.