Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 71 (всего у книги 95 страниц)
Думать о лагерях на территории Германии не хотелось. Как и тащить из памяти встречу с военнопленными в госпитале Керчи, которая уже прорывалась следом, словно почувствовав, что настает время ошеломить его очередным моментом в Остланде. Добить его окончательно. Да и думать в Рождественскую ночь следовало только о хорошем и светлом. И Рихард снова стал думать о Ленхен, неосознанно набирая на стене камеры мелодию танца, который изменил всю его жизнь. Интересно, доведется ли ему сыграть эту музыку когда-нибудь в реальности, ведь у него нет фаланги мизинца, а один из средних пальцев плохо сгибался после недавнего перелома во время очередного допроса? А потом сам же себе и ответил мысленно – не для чего и не для кого…
Утром в качестве подарка тюремный врач принес записку от матери, весточку из мира, который сейчас казался нереальным и недосягаемым. Короткие строки, согревшие его душу, несмотря на глухую обиду и неприятие ее поступка в отношении Лены. Он переживал, что она могла также попасть под подозрение, как его ближайшая родственница, ведь заключение могло пошатнуть и без того слабое здоровье. Но нет, она была на свободе, относительно здорова и всеми мыслями была рядом с сыном в военной тюрьме, как писала ему. В ответ Рихард написал ей, пользуясь случаем, чтобы она не переживала сильно, что его камера довольно неплохая, а питание достаточное, поблагодарил за заботу о нем и что он жив-здоров.
– Госпожа баронесса велела передать на словах, что дело близится к концу, и скоро будет готов обвинительный акт, – шепотом произнес доктор. – Все будет зависеть от того, каким будет процесс. Если закрытым, то возможно, все еще можно решить в вашу пользу. Если показательным, с допуском газетчиков, то значит, все. Потому что пока по вашему делу полная тишина. Никто ничего не знает, даже о причинах вашего ареста. Это дает надежду. И вы правильно делаете, что молчите. Продолжайте это и дальше. Вот что велели передать.
И Рихард молчал. Но не потому, что надеялся решить каким-то образом дело в свою пользу, как надеялась мама. Молчал, потому что не было смысла рассказывать правду, которая никого не интересовала в этих стенах. А итог все равно был бы один.
Следователь возобновил допросы через два дня после Рождества. И было заметно, что манера его общения изменилась за те несколько дней передышки, которую предоставили Рихарду, как подарок к празднику. Правда, все это только настораживало на фоне того, что Рихарда приковали наручниками к ручкам стула, когда усадили на привычное уже место напротив стола гауптштурмфюрера.
– Своим молчанием, фон Ренбек, вы только доказываете мою уверенность в вашей вине. Вы действительно предатель рейха. Даже если вы и не передавали намеренно сведения британцам, то своим поведением в Остланде вы доказали, что не разделяете взглядов и идеалов фюрера и нации, которая сделала вас героем и осыпала вас столькими наградами.
– А я-то полагал, что все награды я заслужил в бою с противником, рискуя собственной жизнью во имя Германии и ее народа. В том числе и в небе Остланда.
– Вы можете иронизировать, сколько хотите. Ваше дело скоро будет передано в суд, который решит вашу судьбу. Все, фон Ренбек, для меня картина стала совершенно ясна и без вашего упорного молчания, которое связано вовсе не с амнезией. В любом деле ищите женщину, говорят лягушатники. И знаете, в большинстве случаев они совершенно правы. Я полагал, что вы значительно умнее, чем в той линии вашего дела, что мне пыталось навязать начальство. Но я ошибался – вы действительно всего лишь глупый солдафон, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца обладательнице хорошенького личика и сладкой киски. О, значит, я был прав! – издевательски рассмеялся гауптштурмфюрер, когда Рихард дернулся в его сторону, но остался на месте, удерживаемый металлом браслетов на запястьях.
– Вы узнаете, что это такое? – гауптштурмфюрер достал из ящика стола свернутую карту и бросил ее на сукно прямо перед Рихардом. Так, чтобы он ясно видел штамп замка Розенбурга на обороте. Дядя Ханке часто когда-то отдавал книги и карты на время в местную школу, оттого каждый экземпляр в библиотеке, кроме журналов, имел такую печать. – Это карта Средиземноморья и побережья Африки. С вашими пометками и надписями, фон Ренбек. Мы нашли ее в явочной квартире в Дрездене, после того как взяли одного из шпионов британцев на Центральном вокзале с чемоданом в руках. А знаете, что было в чемодане? Станция. Вот так просто благодаря бдительности одной из гражданок рейха, которой случайно отдавили ногу этим чемоданом и которая в своем гневе требовала у полицейского наказать за это обидчика по всей строгости закона, рейх обнаружил целую шпионскую сеть. Вам и сейчас нечего сказать мне, фон Ренбек? Я же вижу по глазам, что есть…
…Что ж, карта лежит в моей комнате на комоде, маленькая русская. Ты можешь взять ее, чтобы довести свое дело до конца, я не против…
…Подумай сам, разве так поступает любящий человек? Нет, не поступает. Отправлять тебя на фронт и передавать данные о том, где томми следует искать твою эскадру…
– Я не имею ни малейшего понятия, каким образом карта из замка попала в Дрезден, – произнес Рихард твердым голосом совершенно машинально, и следователь отпрянул с удивленным видом. Он-то полагал, что наконец-то нашел слабину, через которую можно пробить этот прочный панцирь и через которую можно давить, как он привык. Гауптштурмфюрер бы удивился, пожалуй, еще сильнее, если бы знал, что оказался прав – он почти добился своего. Почти сломал…
Удивительное дело – ты раздавлен, убит, уничтожен, но дышишь, словно живой. Ты по-прежнему можешь говорить, слышать и размышлять трезво, хотя в голове ужасающая пустота, а в груди огромнейшая дыра, словно воронка пятисоткилограммовой бомбы.
– Подумайте еще раз, – вскочил на ноги гауптштурмфюрер и зашагал по кабинету. – Только получше. Я ведь понимаю ваше состояние сейчас, я ведь тоже мужчина, у которого есть свои слабости. Уверен, вы даже помыслить не могли, что так все обернется. Ведь на этой карте указано расположение вашего аэродрома на Сицилии. Посмотрите, это ведь он, верно? Я думаю, что вы без труда можете даже показать место, где вас сбил британский летчик. Это ведь недалеко от острова, верно?
Рихард даже не взглянул на карту, которую заботливо развернул перед ним следователь. Видеть эти знакомые метки, которые нанесла его же рука, все обозначения. Благо хоть стрелки, которые рисовал дядя Ханке, не отражали реальной ситуации. Но и этого было достаточно.
Она все-таки передала эту проклятую карту. Проводила его на фронт лживыми слезами и клятвами, а потом всадила снова нож в спину. А чтобы не соскочил с крючка, которым зацепила его сердце, отправляла письма, умоляя о прощении и напоминая о своей «огромной любви».
– Это могло бы быть делом всей моей карьеры! Господин обвинитель желает получить что-то громкое, а не просто дезертирство и неосторожную болтовню! – вдруг сорвался всегда собранный гауптштурмфюрер, вскочив на ноги. – «Сокол Гитлера» – предатель рейха и шпион томми. Такие дела бывают только раз в жизни! Признайтесь же, фон Ренбек! Я вижу по вашим глазам, что вы знаете, как карта попала в ту явочную квартиру. И вы знаете, кто связан с этой группой в Дрездене. У меня лежит в столе рапорт, подписанный оберфюрером Пистером о вашем посещении закрытой территории исправительного лагеря. Вы ведь кого-то искали там, в лагере? Кого именно? Зачем вы были в лагере? Кто-то все-таки попался в руки рейха, и вы искали этого кого-то, верно? Значит, вы виновны, фон Ренбек! Вы недостойны быть немцем! Вы – предатель и изменник, гнусная тварь, которая обманула доверие фюрера!
Нет, он был не намерен умирать предателем Германии, каким его так желал выставить на суде гауптштурмфюрер. Каким его сделала любовь к Лене, помимо воли. Быть может, следователь прав – он действительно глупый солдафон, который пошел за мечтой к самому краю, на котором балансировал сейчас. Но он не предатель… не предатель своей страны и своих сослуживцев. И он умрет, отрицая эти обвинения, не в силах оправдаться за свою ошибку. Лучше молчать…
Признания Рихард так и не написал. Ему по-прежнему нечего было сказать этому служителю Фемиды, которая действительно ослепла и оглохла в рейхе, раз под ее именем творились такие дела. В этот раз допрос закончился очередным переломом носа, который сломал ему сам гауптштурмфюрер, раздосадованный его молчанием. К удивлению, Рихарда даже не отправили в карцер на три дня как пару раз за время заключения, когда он посмел надерзить эсэсовцу, а вернули в камеру, где он уже привычно вправил сломанный нос над тазиком с ледяной водой, совершенно не чувствуя боли.
Если раньше он думал, узнав о смерти Лены, что опустошен, то он ошибался. Опустошение пришло именно сейчас, когда Рихард лежал на узкой койке в темноте и вспоминал то, что не хотел вытаскивать из глубин памяти прежде.
Они думали, что он не видит и не слышит. Не подмечает ничего из того, что происходит. Может даже, полагали, что русская достаточно очаровала его, сделала слепым, каким может быть только влюбленный. Но Рихард видел и слышал. Только старался прежде отбросить от себя подальше любое подозрение, загнать в самый дальний уголок разума.
А память сейчас заботливо доставала все из этих уголков, как хозяйка, выметающая весь сор перед Пасхой, и показывала снова и снова. Переглядывания украдкой. Стук шагов тяжелых сапог по черной лестнице, когда поляк поднимался на этаж для слуг, куда ему было запрещено входить. Рихард стал прислушиваться, чтобы четко уловить эти шаги, после того как однажды застал их в темном коридоре у дверей спален. Решил сделать ей приятный сюрприз и вернуться пораньше из города, вырвать редкие минуты наедине у круговерти праздника в замке, полном гостей… Он вспомнил, как однажды ночью проследил за Леной до самого гаража, где в квартирке на втором этаже жил поляк. И как снова наблюдал их близость друг к другу.
Он как идиот верил всему, что она говорила, когда пытался выяснить, что за отношения связывают Лену и этого цивильарбайтера. И она всегда уворачивалась ловко от любых расспросов. Потому что он сам помогал ей в этом, слишком верил этим глазам, полагая, что читает в них без труда настоящие чувства. И мой Бог… он ведь когда-то даже застал ее практически на месте преступления! Вернее, не он, а дядя Ханке, когда она попалась с картой Кавказского фронта в руках. И он прекрасно вспомнил сейчас, что сам убедил дядю, что в этом нет ничего дурного. «Лена – шпионка, дядя?» Так он, кажется, пошутил тогда, не понимая, что за этими словами скрывается истина. Вот откуда русские знали, где располагается их хорошо замаскированный аэродром. Дело не в том русском-асе и не в той дурацкой картинке-плане, который нашли у русского мальчика Гриши… Стоп! Прекращай думать об этом… иначе…
Всю ночь Рихард не спал, а тщательно вытаскивал из памяти разные моменты, связанные с Леной – от подозрительных, тех, которые еще тогда пробуждали в нем искру сомнения в ее искренности, до разительно противоположных. Тех, от которых у него до сих пор перехватывало дыхание, и больно сжималось внутри от понимания, что этого больше никогда не будет. И он даже не был уверен полностью, что отказался бы от них сейчас, зная, что за ними, возможно, скрывается совсем иное, что не любовь толкнула когда-то прийти к нему в постель Ленхен, а ненависть толкнула на жертву подарить свою невинность врагу.
...Твой рейх – мой враг, Рихард! Он мой враг, как и каждый нацист!..
…У нас каждого своя война, и каждый из нас сражается любыми средствами. Я сделала все, что могла, ради своей страны.
Когда на ум приходили подобные слова, ранившие до глубины души своей жесткой правотой и даже в какой-то мере справедливостью, Рихард изо всех сил пытался перебить их другими, которые слышал от нее или читал в письмах, особенно последнем, почти уничтоженным войной. Сердцу было нужно за что-то цепляться, когда верх начинал одерживать разум. Но чем сердцу было перекрыть страшный довод рассудка, неопровержимым доказательством небрежно брошенный на сукно кабинетного стола?
Он так старательно пытался не сломать ее жизнь, что даже не заметил, как она не менее старательно ломала его собственную.
Обвинительный акт передали рано утром, когда Рихард закончил гимнастические упражнения, которые давно вошли в привычку и которые не бросил даже здесь, в тюрьме. Еще на рассвете он перестал размышлять о прошлом и искать ответы на вопросы, которые уже не имели смысла, сосредоточившись на том, что ждало впереди. Следовало быть собранным и рассудительным на предстоящем суде, а для этого нужна была трезвая голова без лишних мыслей.
Он полагал, что документ передадут в кабинете следователя, но почему-то это сделал хмурый великан-унтершарфюрер. Ничего нового в акте Рихард для себя не нашел, за исключением одной-единственной вещи, которая принесла самый долгожданный ответ. Он опасался, что его лишат звания и исключат из рядов вермахта, что в свою очередь влекло за собой гражданский суд Народным судом. Гражданских в большинстве ждала позорная для любого военного смерть – через повешение. Тюремный врач как-то в одной из бесед за игрой в шахматы обмолвился, что палач для гражданских не справляется со своими обязанностями сейчас, настолько много смертных приговоров. То ли дело у них в форте – военных осужденных пока не так много, чтобы после приговора ждали неделями его исполнения расстрельной командой…
Рихарда не исключили из рядов вермахта. Комиссия, которая собиралась пару дней назад, судя по дате, постановила, что судить его многочисленные преступления против рейха будет Имперский военный суд прямо здесь, в форте Цинна. Ему давали три дня на то, чтобы он нашел себе адвоката и ввел того в курс дела. Оставалось только понять, какое решение уже принято до начала этого заседания, которое, по сути, проводилось лишь для видимости соблюдения закона.
Глава 49
– Я так и знала, что найду тебя здесь.
Лене не нужно было оборачиваться, чтобы узнать этот мягкий женский голос. За последние полтора года он стал для нее таким близким и родным, что она отличила бы его из сотен других. Скажи ей кто-нибудь еще два года назад, зимой 1942 года, что она будет так думать о немке, сын которой шагнул в ее родную страну убивать и насиловать, как это делали остальные, она бы ни за что не поверила. Наоборот, разозлилась бы, что кто-то может даже предполагать подобное. А вот как случилось…
– Прошло уже больше полугода, как это случилось. Я думала, время помогло залечить эту рану, – произнесла Кристль, подходя ближе и касаясь щеки Лены в знак утешения. Ее пальцы, незакрытые шерстью митенок, были ледяными, и вдоль телу Лены пробежала невольная дрожь от этого касания. Но она не отстранилась. Наоборот, взяла пальцы пожилой женщины в свои и попыталась согреть те своим дыханием. Людо говорил, когда-то что ладони и ступни Кристль постоянно мерзнут из-за плохой работы сердца, и той приходилось носить митенки даже в доме. Неудивительно, что сейчас на январском холоде пальцы немки стали похожи на лед.
– Где сейчас Лотта? Ты оставила ее у фрау Дитцль? И где твои митенки, Кристль? Ты снова их где-то оставила? – проворчала Лена деланно суровым тоном, но немка только улыбнулась уголками губ в ответ и пожала плечами. В последние месяцы она сильно сдала. Стала немного пугать Лену усилившейся рассеянностью и забывчивостью. Девушка очень хорошо помнила, как потеряла рассудок ее мама из-за горя, свалившегося неожиданно на семью, и переживала, что подобное случится и с Кристль. А еще она знала, что ждет по нацистским законам того, у кого официально признают ментальное расстройство. Но, к счастью, нарушения памяти у немки были совсем легкими, и знакомый доктор Ильзе, к которому осмелились обратиться девушки, заверил, что никаких причин для беспокойства нет. Просто иногда сосуды мозга устаревают так же, как стареет тело, только и всего. Неудивительно, что этот процесс чуть ускорился из-за всего, что довелось им пережить.
– Лотта так сладко уснула после обеда, что я не стала ее будить, когда решила выйти и помочь тебе. А митенки… Наверное, я оставила их в огороде, – виновато улыбнулась Кристль. – Земля становится мягкой, а солнца все больше. Скоро можно будет высадить гиацинты. Цветок такой красивый, но в то же время такой ядовитый. Я ведь рассказывала тебе, как когда-то наш Пауль, когда был совсем маленький, едва не отравился луковицей?
На самом деле, Кристль рассказывала Лене эту историю из прошлого семьи Гизбрехтов уже раз шесть. Но та готова была слушать ее раз за разом, лишь бы Кристль отвлеклась и не думала о плохом. Равно как и она сама с удовольствием обратила бы свое внимание на что-то другое. Отвела бы взгляд в сторону, чтобы смотреть куда угодно, но только не на братскую могилу, которой стала шахта для военнопленных в прошлом году после самой первой и самой страшной бомбардировки Фрайталя. До сих пор, спустя столько месяцев, к горлу подкатывал тугой комок при мысли, что она даже не подумала, что они могут пострадать. Ей казалось, что они в безопасности за пределами городка, а на деле получилось, что они умирали еще мучительнее, чем мирные жители Фрайталя. Бомбардировка вызвала обрушения в шахте, заживо хороня всех работников под пластами породы, деревянными балками и землей. Эти завалы просто никто не стал разбирать – было принято решение, что так будет намного эффективнее. Снова законсервировать шахту, оставляя ненужных больше работников внутри. Остальных, тем, кому повезло оказаться на поверхности в тот страшный момент, расстреляли там же, а тела бросили в шахту.
Русские под завалами были живы еще несколько дней. Словно сама земля стонала, рассказывал потом в пивной пьяный вусмерть один из местных очевидцев из числа помощников администрации лагеря. Людо рассказал об этом Лене только спустя месяцы, тщательно скрывая эти страшные подробности, пока не отболит сердце девушки, и не утихнет горе. А сперва он просто обманул, опасаясь ее реакции на правду: «На шахте обрушение, все, кто был внутри, погибли разом. Мгновенная легкая смерть. Отмучились наконец-то, бедняги»
Ставить кресты напротив каждой строчки в бережно хранимом именном списке Лене было больно и страшно. До сих пор у нее тряслись руки, когда она разворачивала лист бумаги, доставая из одного из своих тайников. До сих пор сжималось сердце, мешая дышать. Но когда через пару месяцев для местных жителей сняли запрет ходить в сторону шахты, Лена приходила сюда постоянно, когда искала, как и остальные, хворост для топки. И стояла подолгу, глядя на строения шахты и барака за никому уже не нужным забором из колючей проволоки с грозным предупреждением на табличке. Сама не понимая, что ищет здесь.
– Бог что-то забирает, а что-то дает, – так сказала в те страшные дни конца лета Кристль, когда утешала беззвучно плачущую Лену, кусающую уголок подушки, чтобы ненароком не разбудить ребенка, посапывающего рядом с ней в одной постели. – Думай о том именно так. Господь решил, что достаточно им мучиться здесь, этим несчастным. Вспомни, сколько из них умерло от болезней весной, несмотря на наши усилия!
– Я тебя обманула, Кристль, – призналась в ответ глухим шепотом Лена. Ее давно тяготила эта ложь, давящая камнем. Обманывать было совсем не по-комсомольски, но иначе она не могла. А сейчас стало бессмысленным скрывать это. – Среди них не было моего брата. Прости.
– О, я знаю, деточка, – мягко ответила немка, по-прежнему гладя по растрепанным волосам Лену и ничуть не сбиваясь с темпа при этих словах. – Я рада, что ты все-таки призналась мне. Я ведь знала с самого начала, что там нет его. Поняла это после первой же записки. Иначе ты бы не просто помогала этим русским, ты бы сделала все, чтобы вытащить брата из лагеря. Пусть и сгинула бы сама.
– Тогда я не понимаю, зачем…
– … я помогала тебе и им? Я же сказала еще тогда. А вдруг Господь увидит и пошлет милосердие в чье-то сердце, как послал мне. И этот кто-то поможет моим сыновьям. Хотя… хочешь, я тоже открою тебе правду, Лене? Тоже устала носить в себе. Тяжело это. Я давно уже не верю, что Вилли или Пауль живы. Только Людо не говори. Вот он верит, несмотря на свое ворчание и уверения. А я уже не верю… Прошлой весной вдруг поняла это вдруг. И знаешь, это так страшно… Когда ты уже ничего не ждешь. И ни во что не веришь. Хорошо, что рядом есть люди, которые тебе не менее дороги. И хорошо, что Господь привел к нам Лотту, да? Потому что Бог всегда дает что-то, когда что-то забирает. И порой совершает настоящие чудеса…
Спасение Лотты действительно казалось совершеннейшим чудом. Никто не мог даже подумать, что в каменном мешке, который образовался из огрызка кирпичной стены вокзала, полусгоревших балок крыши и небольшого куска пола, который только и сохранился от второго этажа здания станции, может быть кто-то живой.
Первой услышала детский плач, больше похожий на слабое мяуканье, одна из восточных работниц, разбиравшая заваленный проход в подвал, где еще могли быть выжившие пассажиры, ожидавшие прибытие поезда в момент налета.
– Дите, – проговорила она, резко выпрямляясь и бросая в волнении ведро с обломками кирпичей. – Тут где-то дите. Слышите? Вы слышите? Киндер ваш тут где-то немецкий живой! Где только он? Не разумею… не разумею…
Расслышать скулящий звук было действительно сложно в том шуме, который стоял во время разбора завалов. И если бы Лена не понимала, что именно говорит эта восточная работница, то едва ли обратила бы на ее слова внимание, как это сделали немцы. Она оставила свою работу и подошла ближе, чтобы прислушаться и понять, не ошиблась ли эта усталая женщина. А та настолько вдруг разволновалась из-за судьбы неизвестного ей ребенка, что даже крики однорукого эсэсовца, руководившего работами, не могли заставить ее бросить попытки определить, откуда идет звук.
И Лена действительно услышала. Еле слышно где-то поскуливал ребенок. Это были не слова и не плач, это был еле слышный тонкий звук, похожий на мяуканье. И шел он не из подвала, который разбирали дружно плечом к плечу немцы и их русские невольники, и не из завалов первого этажа. Он шел сверху, где у обломка стены все еще торчал огрызком кусок пола второго этажа, рискуя обвалиться в любой момент под тяжестью обломков кирпичей и досок.
– Это сумасшествие! – горячился эсэсовец, когда убедился, что кто-то действительно наверху есть. Под рукой не оказалось лестницы, достаточно высокой, чтобы добраться до второго этажа. Один из добровольцев вызвался сбегать и привезти с попутным транспортом подходящую, но для начала нужно было добраться до окраины городка и вернуться обратно.
– Ни один здравомыслящий человек не полезет туда. Как туда добраться без лестницы? Мы просто не успеем! Все это рухнет к чертям! Надо побыстрее достать людей из подвала!
Где-то нашли пару длинных досок, которые чудом уцелели во время разрушений и соорудили что-то вроде мостков, надеясь, что кусок пола выдержит их вес и вес того, кто полезет за неожиданно умолкшим ребенком. А последнее было действительно проблемой. Доски опасно прогибались на первой трети пути под одним гитлерюгендцем, а второй не мог сохранить равновесие, сделав всего лишь несколько шагов. Остальным эсэсовец запретил даже думать об этой рискованной авантюре, да они и сами бы не решились уже, видя неудачи своих товарищей, один из которых в итоге упал и разбил колени и голову в кровь.
И тогда решилась Лена. Совершенно неожиданно не только для окружающих, но и для себя взбежала легко и так отважно по пружинящим в воздухе доскам, сохраняя баланс. Она отчаянно надеялась, что сумеет освободить ребенка из этой ловушки, что ей будет по силам разобрать то, что удерживало несчастного малыша. А оказалось, что тот просто сидел в небольшом пространстве, как в каменном кармане, который образовался из-за обломка стены и держал на себе вес балок крыши. Лена не могла определить, кто это – мальчик или девочка, видела только белеющие в темноте белки широко распахнутых глаз. На тихие уговоры ребенок не реагировал, и Лене пришлось, согнувшись, чуть пролезть в узкое отверстие, чтобы найти в темноте маленькую ладошку и потянуть на себя с силой, заранее сожалея о синяках, которые останутся на ручке ребенка. Тот сначала упирался, пищал протестующе и испуганно, но что он мог поделать против силы взрослого. Только вытащив из темноты кармана ребенка, Лена разглядела, что это была покрытая с головы до ног пылью от развалов девочка лет пяти-шести. А тащить ее было сложно, потому что та накрепко вцепилась другой рукой… Лена вгляделась в темноту и оторопела, когда разглядела, за что именно держалась девочка упрямо. Женская ладонь. Видимо, мать завалило вместе с ребенком во время налета. Только малышке повезло больше…
Как найти слова, чтобы убедить ребенка отпустить руку матери? И где взять силы, чтобы произнести их? Особенно ощущая, как опасно их положение сейчас на куске пола, который рисковал не выдержать. Лена даже не помнила, что говорила малышке и как долго. Но в результате каким-то чудом все-таки сумела убедить ее выпустить холодную ладонь матери и спустила девочку аккуратно в протянутые руки немцев. А сама соскользнула полулежа по доскам вниз, чувствуя, что едва ли сможет спуститься в полный рост на дрожащих от страха и напряжения ногах. Уже на земле девочка с беззвучным криком вырвалась от всех и вцепилась в Лену, больно вдавливая тонкие пальчики через ткань грязного платья. Ее попытались забрать от девушки, но малышка только сильнее зацепилась за платье, пугающе раскрывая рот в крике и не издавая при этом только хрипение.
Разве могла Лена отпустить ее от себя тогда? Эту маленькую перепуганную малышку, потерявшую мать и еще даже не подозревавшую это. Она взяла ее на руки, поразившись в который раз, как тяжелы дети в таком возрасте, несмотря на низкий рост и хрупкость, и отошла подальше от продолжившихся работ найти место, где она может подождать, пока ей скажут, что делать с ребенком, спустя какое-то время уснувшим на ее плече. И Лена все сидела и сидела, поглаживая девочку по спине и по коротким косичкам, одна из которых совсем спуталась. И как оказалось, плакала, сама не осознавая того. То ли от опустившего напряжения, то ли от воспоминания, что когда-то укачивала на своих руках другую девочку, которую потеряла во время налета… Ей до сих пор было стыдно за то, что она даже не подумала, что девочка может быть ранена, а значит, что нужно найти врача.
Именно такой, растерянной и заплаканной, в покрытом пылью рваном платье, со спустившимся чулком на ноге и с ребенком на руках ее нашли взволнованные долгим отсутствием Гизбрехты. Они уже слышали про завалы шахты, оттого и нервничали, что Лена так задержалась на добровольных работах – до самой темноты летней ночи.
– Где один птенец, там и два, – изрек задумчиво Людо, когда вернулся от руководителя работ с обрывком газетной бумаги в руке. – Пойдемте-ка лучше домой, а завтра решим, что нам делать с найденышем. Сейчас они не могут отправить девочку в Дрезден в детский приют. Завтра будут все решать. Пока же попросили осмотреть ее и оставить у себя на ночь. Записали мои данные и отправили домой. А если не решат до завтра, то просили отвезти ее самим. Вот тут адрес записали мне, возьми, Кристль, и спрячь в карман понадежнее. Ну-ка, Лене, дай я прощупаю у этого птенчика крылышки и лапки…
Девочка оказалась в полном порядке, за исключением той душевной травмы, которая не лечится никакими лекарствами и не срастается ни под каким гипсом. Нести ее сначала пришлось усталой Лене, потому что она ни за что не отпускала девушку, грозя задушить ее своей хваткой, когда Людо пытался оторвать малышку и помочь усталой Лене. Только после половины пути девочка позволила после долгих уговоров Лены мужчине взять себя на руки, но при этом она по-прежнему цеплялась за запястье девушки и не отпускала ее напряженным взглядом из вида. И дальше она по-прежнему хваталась за Лену, словно за якорь. Даже смывать с лица пыль и грязь Лене пришлось при присутствии девочки в ванной комнате – и только после очередных долгих уговоров отпустить ее ладонь. Лишь, когда малышка уснула, Лена получила свободу на то, чтобы переодеться и поесть впервые за этот долгий день.
– Ее зовут Лотта, – сообщила Кристль, когда внимательно осмотрела вещи, в которых девочка была во время налета. – На нашивке на обороте кофты написано ее имя.
– И больше ничего? Только имя? – нахмурился Людо, пыхтя трубкой. – Она ничего не сказала за весь вечер. Ни единого слова. И вы видели, как она плачет? Словно в немом кино – без единого звука. Разве так плачут дети? Возможно, она немая. Возможно, получила травму при взрыве бомбы или после, при обрушении. Видимых ран и повреждений у нее нет. Контузия? Но непохоже на то. В любом случае, нужно показать завтра ее в местном госпитале. Может, доктора с дипломами что и определят.
Немец долго смотрел на Лену через стол, а потом произнес тихо:
– Мне рассказали, как ты рисковала ради этого ребенка. Ты сделала сегодня благое дело. Господь когда-нибудь вознаградит тебя за это, пусть ты и не веришь в Него.
– Каждый поступил бы так же, будь на моем месте, – коротко ответила Лена. Ей не нужно было благодарности за этот поступок. Но если Бог действительно существует, и если захочет дать что-то в качестве награды, то было бы неплохо ему найти родных несчастной малышки.
Людо кивнул, словно соглашаясь с Леной, погруженный в свои мысли. А потом попросил жену достать из буфета графин с крепкой настойкой. Впервые именно за этим ужином Людо не поставил тот на стол, чтобы пропустить рюмку-другую. И впервые он налил немного настойки в рюмку на тонкой ножке и подвинул ее Лене.
– Выпей, Ленхен, – произнес он мягко, вдруг обращаясь к ней ласково. – Тебе следует это сделать сейчас. Потому что есть еще кое-что, что случилось сегодня из-за налета британцев…
Лене иногда казалось, что она еще долго ощущала во рту смесь сладости вишневой настойки и горечь новости, которая обрушилась на нее огромной тяжелой тучей. Особенно когда намеренно приходила сюда, в лес, к той самой угольной шахте, в поисках дров для топки. И еще долго после вкус вишни напоминал ей о крови, которой пролилось так много во время этой ужасной войны.
Как рассказала потом Кристль, Людо уже тогда, в ночь после налета на Фрайталь, все решил. Он не спал до самого утра, то и дело ходил в соседнюю спальню, где спали Лотта и Лена, обе под воздействием успокоительного, которое Людо вколол им еще вечером. И все думал и думал напряженно над чем-то. И вечером, когда вернулся из Дрездена, где ездил в приют, объявил за ужином совершенно буднично, что Лотта остается в доме на Егерштрассе.
