Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 46 (всего у книги 95 страниц)
Конечно, было бы хорошо, если бы они смогли поговорить лицом к лицу об этом. Лена даже иногда мечтала, что каким-то счастливейшим случаем Рихарду давали отпуск с фронта, он приезжал сюда, в Розенбург. Но это было совершенно невозможно – обстановка на Сицилии становилась все хуже и хуже, как читала Лена в газетах или в последнем письме Рихарда. «Поверь мне, дядя, я вспоминаю Францию, как истинный рай в сравнении с тем, что происходит сейчас. От нас требуют смелости, называют нас трусами. И я очень сожалею и сочувствую тому, что наша страна подвергается таким жестоким бомбардировкам. Но я бы посмотрел на любого канцеляриста здесь, в Трапани, как бы он запел на этом острове. Мы словно на ладони, дядя. Мы открыты со всех сторон врагу. С тех пор как в начале июня был взят Пантеллерия, мы не знаем покоя практически круглосуточно. Мы перестали привязываться к машинам, потому что они выходят из строя едва ли не каждую неделю. Это раньше мы могли давать имена и любить их как часть себя. Теперь на это нет времени, ведь некоторые из них погибают, еще даже не успев подняться в воздух. Я сам потерял за два месяца три (!!!) самолета. Нет, не подумай, дорогой дядя, я не жалуюсь. Просто я хочу защитить имена тех, кто ежедневно погибает, обороняя проклятый остров в то время, как Пантеллерию итальянцы сдали без единого выстрела. Никогда и никому я не позволю называть этих людей трусами или бабами!»
– Даже не представляю, как Фалько должно быть тяжело сейчас там, – помрачнел Иоганн, сжав ладонями ручки кресла. – Нас бомбят с перерывами в несколько дней, а его почти круглосуточно. И все это плоды нашей беспечности! Надо было не давать Англии передохнуть, а додавить еще тогда, в 1940-м… Большая ошибка. Огромная!
В тот же вечер Лена написала письмо Рихарду. Сидя на полу спальни, положив книгу Ремарка на колени как импровизированный столик, она сначала долго сидела, устремив взгляд в никуда. Больше всего на свете ей бы хотелось, чтобы он был рядом сейчас. Чтобы эта проклятая война закончилась, чтобы не было больше разделения на национальности и классы, чтобы можно было наконец просто быть вместе, как когда-то в усадьбе неподалеку от Орт-ауф-Заале. Только он и она. Как когда-то были Адам и Ева.
Лена не хотела писать о своем страхе потерять его. Она писала о будущем, осторожно подбирая слова. И о том, как бы хотела повернуть время вспять, чтобы ценить каждую минуту, проведенную рядом с ним. И что самое лучшее время за последние два года – это были те короткие дни в усадьбе близ Орт-ауф-Заале.
Я знаю, ты когда-то говорил, что в дни войны непозволительно иметь ребенка. Но выбираем не мы – ни ты и ни я. Никогда не думала, что мне придется сказать кому-либо такое, тем более написать. Я не могу поверить до сих пор, что это произошло, что мы стали близки настолько, насколько могут быть близки мужчина и женщина. Мне стыдно, что это произошло без регистрации, и что этого никогда не одобрили ли бы моя мама или брат, а только осудили меня. Но я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя. Люблю так, что забываю обо всем дурном. Вообще обо всем на свете. И если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись», я бы, наверное, отказалась. Потому что только ты и твоя любовь делает меня счастливой. Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…
Сумбурное и, наверное, нелепое письмо. Лена не стала его перечитывать, когда наконец излила на бумагу все, что чувствовала в тот момент – всю мешанину мыслей и эмоций. Почти все утро она носила в кармане это письмо, почему-то боясь передать Руди, чтобы тот отнес его на почту. Сама не могла объяснить себе, что за неясная тревога терзала ее. Словно действительно боялась быть брошенной на произвол судьбы.
После обеда все же решилась. Подозвала Руди, который в тени парковых деревьев, развалившись на траве, читал книгу, и отдала ему сложенное письмо.
– Мама сегодня велела быть на виду. Может, господину Иоганну снова станет плохо, и придется бежать за доктором. Я отправлю завтра, – проговорил мальчик, пряча письмо между страниц книги. В этом был резон – у пожилого немца все чаще прихватывало сердце, когда он читал сводки с фронтов, особенно с Юга. Вчера ему даже пришлось ставить капельницу. Но, видимо, на лице Лены отразилось такое острое разочарование, что Руди вздохнул и поднялся с травы, отряхнув шорты и рубашку.
– Забыл, что завтра – суббота, а значит, почтамт закрыт, – сказал он. – Заодно загляну к Аннелизе.
– Спасибо, Руди, – поблагодарила его Лена, понимая, что он нарушает распоряжение матери только из-за нее, каким-то внутренним чутьем распознав, что ей очень важно отправить это письмо.
– Маме ничего не говори, если хватится, – предупредил ее мальчик, поправляя лямки подтяжек, чтобы те не сваливались с худеньких плеч. – А то еще и тебя накажет. Мне-то что? Мне просто по заднице крапивой…
Ее маленький рыцарь. Преданный и верный до последнего дня.
Кто же знал, что в тот день британцы решат совершить очередной налет на Берлин? И что их не подпустят так близко к столице зенитки около Лейпцига, и им придется сменить маршрут на земли Тюрингии, на которые «крепости» и сбросят свой смертоносный груз. Никто не ожидал этого налета, и предсказать его было совершенно невозможно, как и другие налеты авиации союзников. Но Лена будет часто вспоминать фигурку Руди на фоне зелени парка, когда он обернулся на нее перед уходом и махнул ей рукой, и сожалеть о том, что не отложила отправку письма до понедельника.
Все произошло совершенно неожиданно. Не было ни звуков сирены, которые с недавних пор оповещали о налете, ни глухих раскатов зенитных установок. Все случилось только после того, как в небе уже гудели грозно приближающиеся бомбардировщики. И так быстро, что никто не успел добежать до укрытий – ни в городе, ни в замке, где взрывной волной снова выбило стекла в некоторых окнах.
Лена тут же вспомнила про Руди, но до последнего надеялась на то, что мальчик уже успел уйти из города и не стал задерживаться у своей подружки. Именно отец Аннелизе и принес в Розенбург известие о том, что Руди погиб во время налета. Они были во дворе дома, когда случился налет, и их вдвоем накрыли обломки стены. Аннелизе лишилась руки, которую размозжило по локоть, и глаза из-за острого осколка шифера, а вот Руди практически похоронили под собой обломки каменной кладки. Когда его привез в кузове грузовика невозмутимый Петер, мальчик был похож на статую, покрытый каменной пылью. Если бы не проломленная грудь и не продавленный с левой стороны череп, то можно было подумать, что он просто спит, настолько умиротворенным выглядел Руди в те минуты.
– Это я виновата в его смерти, – не в силах носить в себе эту тяжесть, призналась Лена на следующий день, когда тело Руди готовили к похоронам. Она сидела в углу, положив руки между коленей. Опухшая от слез, которые пролила этой ночью. Айке не разрешила ей помогать им с Катериной обмывать тело, и теперь ей оставалось только наблюдать за этими приготовлениями перед похоронами. Она даже не заметила, что произнесла эти слова вслух на немецком, пока Айке не подошла и не хлестнула ее не больно мокрой ладонью по лицу.
– Ты не заговаривайся! Твое счастье, что Биргит не слышит этих слов…
– Это правда, – прошептала Лена. – Это на мне смерть Руди. Ты же слышала, что сказал отец Аннелизе, когда Биргит кричала, что Руди не может быть в городе. Он сказал, что кто-то послал Руди на почту. Это была я. Я послала его…
– Послушай меня, – пальцы Айке больно сжали Ленины плечи через ткань платья, оставляя мокрые пятна. – Ты никогда больше и никому не скажешь этого. Считай, что это была твоя исповедь, и я как пастор отпустила тебе твой грех. Никому и никогда! Даже своим русским! Кто-то из них через Петера доносит обо всем, что творится в доме. Потому ты с этой же минуты забудешь обо всем этом! И подумай вот еще о чем. Если бы Руди не задержался у Аннелизе, а пошел сразу же домой, в Розенбург, он не попал бы под бомбежку. Максимум его порезало бы оконным стеклом, как Марысю. Ты поняла меня?
Наверное, Биргит не хотела бы видеть никого из остработников на похоронах Руди. Но Лена не могла не пойти, чтобы проводить мальчика в последний путь. Конечно, погребение не было похоже на те, что видела Лена прежде, но оно все равно напомнило ей похороны маленькой Люши. Пусть не было ни цветов, ни молитвы над глубоким жерлом могилы. Даже могила у Люши не была своя – ее пришлось подхоронить к могиле папы на Кальварии. Лене пришлось тогда самой помогать старику-сторожу копать землю – город уже заняли немцы, и улицы опустели из-за страха перед оккупантами. Лена бы и сама осталась тогда дома, но разве у нее был выбор?
Кто теперь будет ухаживать за этой общей могилой? Узнает ли когда-нибудь Коля, где ему суждено будет оплакать смерть своего ребенка? И тут же пришли другие мысли, не менее тяжелые, когда вспомнила, что у мамы вообще нет могилы. Что стало с ней, с мамой? Убили ли ее газом в душегубке на колесах? Или расстреляли за городом? Понимала ли она хотя бы долю происходящего? Было ли ей страшно?
Мама… Мамочка… Как же все смешалось сейчас, мама. Я одновременно и сочувствую Биргит, почерневшей от горя из-за потери последнего сына, и ненавижу ее. Потому что понимаю, что именно такие, как она, убивали и убивают без сожаления и мук совести. И неизвестно, когда все это закончится…
Смерть маленького Руди сильно ударила по Иоганну, особенно тепло относившегося к мальчику. Ему сказали спустя несколько дней после похорон, когда скрывать причину его долгого отсутствия уже было совершенно невозможно.
– Я рекомендую настоятельно отправить его в лазарет под наблюдение врачей, – посоветовал доктор после очередного осмотра встревоженной состоянием брата баронессе. – А потом я бы отправил его в какой-нибудь санаторий на водах. Еще один всплеск эмоций – неважно каких – просто убьет его. Поберегите его, если хотите, чтобы он увидел конец войны.
– Я хочу, чтобы ты мне писала, Воробушек, – попросил Лену Иоганн, когда она собирала в чемодан его одежду и книги, которые собрала по его списку в библиотеке. Она удивленно взглянула на него, услышав эту просьбу.
– Нам разрешено писать только раз в месяц, – напомнила немцу Лена. – И запрещено ходить на почтамт самим.
– Я договорюсь с Гритхен, не думай об этом. И оставлю тебе письменный набор… Нет! Лучше приходи сюда, в мои комнаты. Здесь тебе никто не помешает, – решительно заявил Иоганн, улыбаясь ей. Лена заметила, что эта улыбка вышла какой-то усталой, и что у него дрожат мелко ладони. Доктор прав – немец вдруг резко сдал в последние месяцы, и она вдруг испугалась, что потеряет его тоже. Руди, Айке и Иоганн, помимо Рихарда, были единственными немцами, которые относились к ней дружески в Розенбурге и к которым она сама чувствовала странную теплоту и расположение. А Иоганн, к тому же, мог защитить ее при случае от гнева и нападок Биргит. Поэтому последние слова шли от самого сердца, когда она обратилась к нему, прежде чем выкатить коляску из комнаты:
– Поправляйте свое здоровье и поскорее возвращайтесь к нам.
– О, Воробушек! – растроганно сжал ее ладонь Иоганн, а потом вдруг потянул к себе и обнял крепко на какие-то секунды. – Ты тоже тут береги себя и не дразни лишний раз ни Гритхен, ни госпожу Аннегрит, договорились? И еще одна просьба… Я оставляю свой альбом здесь, в Розенбурге. Не хочу тащить его с собой, чтобы не прослыть старым чудаком. Или вдруг просто не смогу… Когда будут приходить газеты, и если там будет что-то о Фалько, то прошу, вырежи для меня заметку и вклей ее, ладно? Можешь смеяться, но мне кажется, что пока этот альбом ведется, Фалько вернется на землю… Глупо, конечно, но вот такая причуда у старика.
Конечно, Лена пообещала. Она бы сделала это, даже если бы ненавидела Рихарда, как когда-то, когда не знала его как человека, не видела его самого за формой пилота люфтваффе. Потому что это было важно Иоганну, а она почему-то почувствовала в этот момент, что готова сделать многое, лишь бы он не ощущал себя таким потерянным в момент отъезда. Даже почему-то готова была сказать ему в каком-то странном порыве, что она ждет ребенка, и что этот ребенок – от Рихарда. Но благоразумие все же взяло верх над этим порывом. Лена просто сбегала в сад, пользуясь короткой заминкой во время погрузки багажа Иоганна и баронессы, и сорвала там самый крупный и самый ароматный кроваво-красный бутон розы.
– На память о Розенбурге, – прошептала она, когда, протолкнувшись на секунду к Иоганну, вложила в его пальцы цветок. – Чтобы он всегда напоминал вам, что вас здесь ждут!
Лена заметила, как повлажнели голубые глаза немца, когда она сжал стебель розы, и даже порадовалась, что ее тут же оттолкнула, ухватив за локоть, Биргит. Иначе бы она расплакалась прямо там, на подъездной дорожке замка. Почему-то вдруг появилось чувство, что одна за другой рвутся нити, которые каким-то образом связывают ее с Рихардом и могут привести к нему. Глупая мысль, но она не оставляла Лену еще очень долго.
После отъезда Иоганна никто не ждал, что баронесса вернется из Берлина, решив провести лето в Розенбурге, как обычно. Уезжая, она все твердила, что ей не нравится атмосфера в замке из-за последних смертей, что она действует ей на нервы, и что она скорее всего тоже поедет в какой-нибудь санаторий, количество которых в последнее время резко сократилось, превратившись в госпитали для раненных и покалеченных воинов вермахта. Но баронесса вернулась, к удивлению обитателей Розенбурга. И даже стала часто просить Лену вывести к ней вахтельхундов, чтобы они заразили ее своей жизнерадостностью. Было совсем непривычно видеть баронессу, сидящей в шезлонге с книгой, и усталых после игры на свежем воздухе собак, устроившихся у ее ног.
Вместе с июлем в Розенбург пришла невероятная жара. Дышать стало сложнее не столько из-за горячего воздуха, сколько из-за смога, который порой ощущался в воздухе. Айке говорила, что всему виной непрекращающиеся пожары, которые несли с собой бомбардировки городов Германии. Лейпциг, Дюссельдорф и близлежащие к нему Вупперталь и Золинген, Гамбург, Регенсбург, Ганновер… Налеты происходили так часто, что создавалось ощущение, что у британцев и американцев стоит цель стереть с лица земли города Германии. С конца июня эти бомбардировки стали еще ожесточеннее – теперь бомбометание происходило по максимуму, уничтожая местность на несколько километров в округе, а через несколько дней началось применение зажигательных бомб. Айке рассказывала, что по слухам этот огонь вообще никак не погасить, и именно поэтому в воздухе так ощущается гарь, но Лене казалось, что не только в пожарах дело, и что немка что-то не договаривает им.
Эти ужасные запахи Лена чувствовала как никто другой из-за усилившегося из-за беременности в несколько раз обоняния. Ее постоянно мутило, хотя тошноты не было, даже утренней, которой грозила Айке. Лене порой казалось, что она вот-вот задохнется, а жара только усугубляла это ужасное состояние.
– Тебе нужно что-то решать, – напоминала ей кухарка почти каждое утро. – Скоро Биргит начнет присматриваться к тебе. У тебя есть накопления какие-нибудь? Я могу добавить, если ты решишься.
У Лены были небольшие накопления, ведь скудное жалование, которое работники получали, было негде тратить, да и не на что. Но она не хотела, чтобы эти деньги пошли на убийство ребенка. Она до последнего надеялась, что Рихард непременно напишет, что ей следует делать. Иначе и быть не может. А что до сих пор нет письма от него для нее, только для матери в очередной раз пришел конверт из Италии, то, быть может, письмо, которое она написала в день гибели Руди, просто не дошло. Здание почтамта тоже пострадало, как знала Лена. Потому она набралась смелости, и сама отнесла письмо в город, в котором уже написала просто и коротко, что беременна, и что ей нужна помощь Рихарда. Даже если он разлюбил ее, Лена верила, что вряд Ритц бросит ее вот так, в опасности, которой грозило ее положение. Она хорошо знала его – совесть и чувство долга не позволят ему этого.
Конечно, на почту Лену не пустили, но она видела через стекло, как мальчик, которому она заплатила несколько марок, отдал конверт служащей. В этот раз не было никаких неопределенностей. Письмо отправится на Южный фронт, где будет доставлено прямо Рихарду. Оставалось только ждать.
В то утро Лена нашла, просматривая по просьбе Иоганна «Фолькишер беобахтер», на одной из страниц заметку с Южного фронта. На фоне длинных колонок некрологов с заголовками «Геройская смерть во имя Германии и фюрера» и «В гордом трауре…» небольшая статья о юбилейных боевых вылетах казалась хорошим знаком. Как и фото, на котором были изображены несколько летчиков на фоне ровных рядов самолетов и горных вершин за ними. И Лена снова заметила, что Рихард выглядит сейчас иначе, чем когда уезжал из Розенбурга. Нет, он по-прежнему был красив, той самой мужской красотой, которую помнила Лена, особенно в этот момент, когда его волосы, некогда аккуратно уложенные, растрепал ветер. Но улыбался он только губами, оставляя глаза серьезными, и выглядел усталым.
– Возвращайся скорее, – прошептала Лена, касаясь кончиками пальцев фотокадра на газетном листке, прежде чем взяться за ножницы. Ей вдруг захотелось, чтобы поскорее союзники взяли Сицилию. Тогда эскадры будут перебазированы на материк, а то и вовсе поближе к Германии. Разве это будет не хорошо? Очередной шаг к концу войны, и при этом Рихард будет уже ближе, в Германии. И он обязательно что-то придумает, чтобы ее больше не пугали так эти страшные два слова «расовое преступление», которое грозило не только Лене, но и ему самому.
– Там приехали немцы, – Катя появилась на пороге комнаты Иоганна так неожиданно, что Лена вздрогнула и случайно порезала заметку. Теперь придется клеить в альбом еще аккуратнее, совмещая края разрезанного листка. – Офицеры. Тебе лепше сходить и проведать, что яны хотели. Пытали про баронессу, кажись… но кто ведает? Из нас тольки ты разумеешь по-немецки.
Что-то такое было в глазах Кати при этом, что Лена невольно насторожилась. Неужели к ним снова из гестапо пожаловали? Вдруг они приехали сказать, что нашли Войтека, живого или мертвого? Да, прошло уже больше двух месяцев с его побега, но…
Потом она будет думать, почему ее сердце не почувствовало ничего – никакого ощущения приближающейся беды, которая уже стояла в гостиной в ожидании хозяев дома. Быть может, потому, что никогда даже мысли не допускала за эти месяцы, что с Рихардом может что-то случиться. Ведь у них столько всего еще не сказано друг другу. Их история еще не была дописана до конца.
В гостиной ждали два офицера люфтваффе. Один из них был светловолосым, и на какое-то мгновение Лене показалось, что это Рихард. Сердце так и кувыркнулось в груди. Но нет, эти лица были ей совершенно незнакомы.
– Господа офицеры, – Лена сделала при входе в комнаты книксен, как учила ее Биргит. – Что хотели господа офицеры?
Один из них, темноволосый, с Рыцарским крестом у ворота серо-голубого мундира, видимо, старший, шагнул вперед. Он осторожно придерживал руку, которая висела на перевязи.
– Мы бы хотели видеть госпожу фон Ренбек. Мы телефонировали на берлинскую виллу, и нам сообщили, что она здесь, в Розенбурге.
– Я спрошу госпожу, – проговорила Лена и заметила, как скривился рот темноволосого, когда он положил ладонь на верх небольшой коробки, стоявшей на столике рядом с ним.
– Передай госпоже фон Ренбек, что нам очень нужно поговорить с ней. И что это касается ее сына.
В горле сдавило при упоминании имени Рихарда. В голове тут же заметались тревожные мысли, которые Лена усилием воли заставила утихнуть.
Это ничего не значит. Обычно приносили телеграмму с почты. Она точно это знала. Должен быть официальный квиток с уведомлением о гибели очередного солдата Вермахта. Поэтому этот визит не значит ничего.
Баронесса, видимо, видела приезд офицеров через окно своей спальни. Потому что стояла на лестнице, в темноте холла, словно раздумывая идти ей или нет. Пальцы с перстнями так сильно сжимали перила, что побелели костяшки. Да и лицо было под стать коже на руках – бледное, с выделяющимися скулами. «Мама больна», вспомнила Лена слова Рихарда, только сейчас замечая следы смертельной болезни, пожирающей тело баронессы.
– Они сказали, зачем приехали? – бросила баронесса резко, когда увидела, что Лена остановилась, заметив ее на лестнице.
– Сказали, что хотят поговорить о Рихарде.
Скажите мне, что это ничего не значит. Скажите. Скажите, что не чувствуете ничего, как и я. И это говорит о том, что страшного не произошло. Просто скажите…
– Ступай в кухню и принеси лимонада. Полагаю, господа офицеры захотят освежиться в такой жаркий день, – распорядилась баронесса. А потом прошла по лестнице вниз и дальше к через комнаты в гостиную, где ее ждали офицеры. Спокойная и невозмутимая. Легко играя нитями жемчуга, которые висели поверх шелка ее блузки.
А Лена бегом направилась в кухню, чтобы передать приказ баронессы и поспешила обратно, к гостиной. Сейчас ей хотелось быть именно там. И было совершенно безразлично, что ее накажут за подобное ослушание после.
Это ничего не значит. Как заклинание. Словно эти слова могли повернуть время вспять и не дать случиться необратимому. И впервые в жизни Лена вдруг пожалела, что не верит в Бога, как Катя. Быть может, она тогда могла бы обратиться к нему и попросить?.. Быть может, он услышал бы ее, и все было бы иначе.
Голоса Лена услышала за несколько шагов до двери гостиной. Офицеры поприветствовали баронессу резкими кивками, выпрямив спину и щелкнув каблуками. Как поняла Лена из короткого разговора, они давно воевали с Рихардом в одной эскадрилье, теперь базирующейся в Италии, и были знакомы с баронессой. Та в ответ мягко и с теплотой спросила о здоровье и о службе, осведомилась о том, как офицеры добирались до Розенбурга, и не потревожила ли их недавняя бомбардировка путей около Веймара. Обмен любезностями, который первым прервал темноволосый летчик.
– Госпожа фон Ренбек, мне горько и приносить такие вести в ваш дом, – проговорил он тихо и твердо. – Вы знаете, как нам дорог Рихард, как давно он служит вместе с нами. Мы не сообщали вам раньше, потому что до последнего надеялись на иной исход. Ровно восемь дней назад во время очередного вылета несколько самолетов не вернулось на базу. Машина Рихарда была из их числа. Один из курсирующих в море катеров союзника нашел обломки с номером и его планшет с личными вещами.
Лена не понимала некоторых слов. Немец, судя по всему, был уроженцем Австрии, потому что речь отличалась от той, к которой она привыкла в этой местности. Самолет сбили, это она уловила из речи летчика, но что случилось с Рихардом? Он серьезно ранен? Лена подумала, что лицо баронессы подскажет ей без слов, что происходит, потому сделала еще шаг к двери, чтобы видеть хозяйку Розенбурга.
– Что с Рихардом, Штрайден? – произнесла нетерпеливо баронесса, совершенно невозмутимая на вид. – Он серьезно ранен?
– Мы провели поиски, насколько это было возможно в настоящей ситуации. Никаких следов, кроме обломков машины и личных вещей.
– Это ничего не значит! – возразила баронесса, и Лена даже вздрогнула, когда услышала эти слова. Словно та вдруг услышала недавнюю немую мольбу Лены. – Это ровным счетом ничего не значит! Ты же знаешь, Штрайден, Рихарда. Знаешь, какой он опытный летчик! И знаешь, из каких невероятных ситуаций он выходил победителем. Я уверена, что ему удалось и на этот раз. Вы просто должны были искать лучше!
– Я понимаю ваши чувства, фрау фон Ренбек, – спокойно произнес летчик в ответ, делая вид, что не услышал резкого и холодного тона своей собеседницы. – Поверьте, было сделано все, что возможно. Рихард был не единственным, кто не вернулся в тот день. Перед тем, как мы покинули Сицилию, мы получили известие о том, что в госпиталь привезли летчика, которого подобрали в Средиземном море в тяжелом состоянии. Мы ждали только одного, чтобы понять, кто именно из наших товарищей находится там. Мне жаль вам говорить, но это не Рихард.
– Откуда вы знаете? – резко бросила в ответ мать Рихарда. – Если этот летчик в тяжелом состоянии, то вполне вероятно вряд ли сам назвал свое имя.
– На надувной лодке значилось имя Герхарда Нойера. И именно это имя раненый написал, когда пришел в себя. Мне жаль, фрау фон Ренбек…
В голосе летчика без труда читалось сочувствие. Лена так волновалась, что понимала их разговор через слово. Но самое главное – самое ужасное! – она все же поняла. По тону летчика, по чуть дернувшемуся уголку губ баронессы и по тому ужасу, который на миг мелькнул в глазах матери Рихарда. И словно холодной рукой кто-то сжал сердце Лены в кулаке, причиняя невыносимую боль. Ей пришлось даже сжать с силой руки, впиваясь ногтями в кожу, чтобы другая, физическая боль не дала выдать свои чувства сейчас и позволила сохранить остатки былого хладнокровия. Под стать баронессе, которая быстро пришла в себя, снова становясь привычно равнодушно-вежливой.
– Если вы хотите принести соболезнования, то оставьте их при себе, Штрайден, – произнесла баронесса холодно и отстраненно. – Мой сын не погиб. Пока вы не привезете в этот дом его тело, я никогда не поверю в это. Неудивительно, что вы до сих пор не нашли его, раз доверили это дело итальянцам. В такой-то неразберихе, что творится на Сицилии!..
Видимо, немец не в первый раз был участником подобного разговора, потому что он даже бровью не повел в ответ. Он чуть склонил голову, словно разглядывал носки своих сапог, а потом проговорил твердо:
– Мы бы хотели написать несколько слов от лица нашей эскадрильи в «Фолькишер беобахтер»…
– Я запрещаю вам делать это! – резко произнесла баронесса. Лена заметила, как обострились ее скулы, когда она сжала челюсти чуть сильнее обычного. Невозмутимая на вид, но с огромной бурей чувств внутри.
– Рихард заслуживает…
– …чтобы его не хоронили раньше срока! Надеюсь, госпиталь, в котором разместили этого летчика, эвакуировали с острова? Сообщите мне, пожалуйста, когда это произойдет. Неважно – будет ли он базироваться во Франции или в Германии. Я приеду куда угодно.
– Я видел, как горел Рихард, фрау фон Ренбек, – вдруг присоединился к разговору светловолосый летчик. Его голос был тих и печален. – И видел, как он упал в море. Поверьте, фрау фон Ренбек, практически невозможно выжить при таком ударе о воду. Потеря сознания или перелом позвоночника, и…
– Не стоит продолжать, лейтенант! – прервала его баронесса. Лена заметила, что эти слова пробили броню ее уверенности. Чуть дрогнули руки, которые она судорожно сжала, чтобы скрыть это волнение. – Я уже сказала вам все, что хотела. Вы полагаю – тоже.
– Мы привезли личные вещи Рихарда для вас, – проговорил Штрайден после того, как оба летчика кивнули в знак согласия с баронессой. Он показал на коробку и на саквояж, который стоял у его ног. Лена узнала сумку в тот же миг, и кольцо хватки на ее сердце только усилилось. Это был саквояж Рихарда.
– Лена! – окликнула ее вдруг баронесса, и Лене пришлось собрать все силы, чтобы сделать несколько шагов и войти в комнату под взгляды, устремленные на нее. – Отдайте Лене то, что привезли. Она позаботится о том, чтобы Рихард нашел их по возвращении. Благодарю, что позаботились об этом.
– Есть еще кое-что, – сказал Штрайден. – Письма. Рихард не сохранил ни одного конверта, и мы не знаем адреса девушки. Нужно сообщить ей о гибели… о том, что произошло…
Лена сбилась с шага при этих словах, чуть помедлила, когда направлялась к темноволосому летчику, чтобы принять вещи Рихарда из его рук. Она знала слово «гибель», и сейчас оно словно запечатало ее сомнения о том, что она недостаточно хорошо понимает немецкий язык. В горле тут же застрял комок, мешая дышать. Его можно либо выплакать, либо выпустить из себя вместе с криком. Но у нее не было ни малейшего права на скорбь сейчас. И только и оставалось, что держать на лице маску хладнокровия, когда чувствовала себя так, будто она шла по битому стеклу сейчас.
– Я знаю, кому писал Рихард, – произнесла баронесса. – Я позабочусь об этом, уверяю вас.
Но Лена уже не слышала ее ответ. Все ее внимание было сосредоточенно на другом. На растрескавшейся коже на ручке саквояжа. На весе коробки, которую Штрайден аккуратно переложил ей под локоть, чтобы ей было удобно нести. Очередная невыносимо тяжелая ноша в ее жизни, несмотря легкий вес.
Лена не выдержала уже через комнату. Поставила саквояж на пол, а коробку на ближайший столик. Сняла крышку с коробки, до последнего надеясь увидеть в той чужие вещи. Просто потому что произошла ошибка. Какая-то дурацкая ошибка…
Потрепанная записная книжка с нацистским орлом на кожаной обложке. Черный крест на ленте. Книги, обернутые в обложку из газетных листов. Письма – от матери, от Иоганна, с незнакомым Лене почерком. И ее письма – с ровными строками, написанными аккуратным почти детским почерком. Пачка фотографий между страниц книг. Ее фотографий, которые Рихард, видимо, успел отпечатать в ателье перед вылетом на фронт…
Комок в горле вдруг стал таким огромным, что на какие-то секунды перекрыл ей дыхание, а затем все-таки хлынул потоком беззвучных слез. Они срывались с ресниц бежали по ее лицу, падали на содержимое коробки крупными каплями, и этот поток только усиливался с каждой пролитой слезой.
Она забыла обо всем. О том, что через комнату от нее баронесса разговаривает с сослуживцами Рихарда. О том, что Биргит может войти в любой момент сюда, желая узнать, куда подевалась одна из служанок. О том, что кто-то может застать ее плачущей над коробкой, где лежат ее карточки и письма, которые она писала Рихарду на фронт. И если откровенно, ей было совершенно все равно в тот момент, что это может произойти. Для нее не существовало ничего, кроме той потери, которая обрушилась на нее лавиной, сминая и ломая все на своем пути.
Лену спасла Катерина, которая торопилась подать прохладительные напитки и легкие закуски в гостиную. Она сразу же сообразила, что произошло, и забрала коробку и саквояж из ослабевших рук Лены.
– Сама отнесу. Не трэба тебе в его покоях зараз быть. Иди в наш покой. Я кажу фрау, что ты с собаками гулять пошла. Тольки Таньке и Петеру на вочи не показывайся, – она погладила Лену по плечу успокаивающе. – Поплачешь, глядишь, легче стане…
Легче не становилось. Ни через час, ни через два. У Лены заболела голова от слез, но остановить их она никак не могла. Как и забыть о том, что произошло. Ей хотелось не верить, что случилось страшное, но она слишком хорошо знала, что война не питает жалости ни к кому. Как бы ни отрицала очевидное баронесса.
