Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 75 (всего у книги 95 страниц)
– Не уверена, что это будет что-то новое для меня, – ответила ей в тон Лена и дернула руку из ее пальцев, зная, что едва ли слабой от болезни немке удержать ее сейчас. Так и вышло. Ладонь с чуть скрюченными пальцами в дорогих перстнях упала на колени баронессы обессиленно, а сама немка выдохнула раздраженно и зло через зубы, недовольная своей слабостью.
– Если ты будешь писать ему, помни о том, что его корреспонденция находится под тщательным контролем. Любой намек, который надзор сочтет подозрительным, повлечет за собой немедленный допрос Рихарда органами гефепо, а дальше – один Бог знает, что будет в голове у дознавателей и какое будет у них настроение. Покушение на Гитлера прошлым летом едва снова не привело Рихарда под расстрел из-за его судимости. Не позволь случится подобному снова! Его жизнь теперь только в твоих руках, русская. Снова. Помни об этом.
Лена провела кончиком пальца по строкам с номером почты на конверте и быстро убрала тот в сумочку. Она почти не слушала баронессу, окруженная в эти секунды плотным облаком счастья, которое так давно не ощущала. Ей хотелось одновременно и петь, и танцевать, и сделать что-то такое из ряда вон – например, пожать руку баронессе в знак благодарности, позабыв об прошлом, стоящем между ними. Но это прошлое никуда не делось. Не растворилось, не растаяло и даже пробилось по капле ядом через эту завесу, когда баронесса заговорила снова:
– Он так и не простил мне, что я подписала те проклятые бумаги на аборт, которые принесла Биргит. Несмотря на все то, что сделала для него потом. И никогда не простит, если ты будешь с ним рядом. Ты будешь вечным напоминанием для него об этом. И даже после моей смерти это будет черным пятном в его памяти обо мне.
– Это не так, – возразила Лена, желая защитить Рихарда сейчас. Неужели его собственная мать не понимала, что он не сможет так долго держать зло в душе? Особенно на родного человека. Или она сама плохо знала его, получив для того слишком мало времени? Нет, Рихард определенно не такой!
– Не говори, пока еще не знаешь многого! – отрезала баронесса холодно и зло, почти шепотом, почти лишившись сил, и Лена замерла, пораженная этими эмоциями, которые плескались в ее ледяных голубых глазах.
Она действительно ничего не знала, как выяснилось позднее. «Я предсказала будущее Рихарда без тебя», сказала баронесса. «Теперь позволь я расскажу, что будет, если ты напишешь ему и если он найдет тебя. А он найдет, узнав о том, что ты жива, я знаю это. Только смерть остановит его. Смерть или ты, русская… Теперь твое время принимать решение!»
– Это неправда, – только и нашлось сил произнести хрипло пересохшими губами в финале предсказания, которое озвучила баронесса. – Вы лжете! Просто лжете, чтобы я сделала так, как хотите вы!
– Я клянусь тебе, что все так, как сказала. Слово в слово передала. Клянусь жизнью Рихарда! – устало произнесла баронесса, закрывая глаза и откидываясь на спинку кресла. – У меня нет сил уже. У меня не осталось времени. Я умираю, как ты должно быть поняла. И хочу уйти без дополнительного груза грехов. Их и так довольно много. Да, я могла бы сделать все иначе. Побороться с тобой. Обхитрить. Но я устала, и я сдаюсь. Решение за тобой, русская. А теперь уходи, пока не пришла Мареке делать очередной укол. Я не хочу, чтобы ты это видела! Уходи! Убирайся, прежде чем я пожалею о том, что отдала тебе конверт!
Удивительно, сколько злобы и ненависти осталось в этом слабом от болезни теле. Эти злые чувства темной тучей наполнили комнату, охватили тугим объятием Лену, пуская ее голову кругом и выдавливая из груди воздух. Она не помнила даже, как ушла из этой комнаты, с трудом продираясь через эту темную тягучую пелену ненависти. Смутно осознавала, что столкнулась уже на выходе в холл с сиделкой, незнакомой ей молодой женщиной, которую прежде видела в парке, но не остановилась, когда толкнула ее плечом – пошла дальше, стуча каблуками по мраморному полу холла, потом по ступеням лестницы и гравию к дальней аллее, чтобы поскорее уйти прочь из этого проклятого замка. Яд, впрыснутый словами баронессы, с каждым биением сердца распространялся по телу, грозя парализовать ее тело, как уже сдавил мышцы горла спазмом, отчего дыхание вырывалось так трудно с хрипом.
Лена даже не помнила, как добралась до станции, и как дождалась задержавшегося поезда на Дрезден. И только проверка проездных документов немного привела в чувство, когда Лена обнаружила, что потеряла билет, обронив сумочку в парке Розенбурга. Но ей не пришлось ничего говорить – старик-кондуктор посмотрел молча на ее серое лицо, прикрытое черной вуалеткой, на дрожащие губы и руки, которые безнадежно искали в сумочке билет, и пошел дальше по вагону, прихрамывая. Наверное, было в лице Лены и в самом ее облике что-то такое, отчего прохожие, встреченные ею по пути на Егерштрассе, спешили отвести глаза в сторону. Словно боясь подцепить как заразу это горе потери, читающееся в облике. Не сейчас, когда так война дышала уже каждому в затылок ледяным дыханием смерти. Что-то, что так напугало Кристль, так быстро открывшую входную дверь, словно она сидела весь день в узкой прихожей в ожидании возвращения Лены. Она затащила застывшую на пороге девушку за руку в дом и обняла крепко-крепко, угадывая каким-то шестым чувством, что сейчас не нужно задавать никаких вопросов, а лишь разделить невыносимой тяжести горе, которое Лена принесла из Розенбурга на своих хрупких плечах.
Только спустя некоторое время, когда они втроем лежали в постели на огромной кровати в спальне четы Гизбрехтов (спать всем вместе было гораздо теплее, чем по одиночке в отдельной постели), Кристль осмелилась спросить шепотом:
– Это русская, да? Она не смогла… не дожила?..
– Нет, она жива, – прошептала в ответ Лена, чтобы не разбудить спящую между ними Лотту, по привычке запустившую палец в рот во время сна. Она не смогла даже смотреть на девочку сейчас. Лежала к ней спиной, чтобы не чувствовать сладкий запах ребенка, идущий от кожи и волос Лотты. Усиливавший стократно яд в крови Лены.
– О, – произнесла Кристль и утешающим жестом коснулась ладонью плеча Лены. – Та операция люфтваффе, о которой мы слышали… Поэтому ты привезла его фотокарточку?
К своему удивлению и стыду, Лена только в доме на Егерштрассе обнаружила, что забрала из Розенбурга карточку Рихарда в серебряной рамке. Ту самую, которую так отчетливо помнила, и которую когда-то напечатали на открытке. Она даже не помнила момент, когда взяла ее с камина и унесла из замка. Но минутное сожаление, что она стала воровкой, быстро улетучилось, сменяясь таким же мимолетным чувством горького удовлетворения.
– Нет, это не Рихард.
Наверное, нужно было рассказать Кристль обо всем. И стало бы легче. Быть может, этот яд не достиг бы сердца, парализуя его работу. Но это означало повернуться к ней, чтобы не повышать голос и ненароком тем не разбудить Лотту. А еще – вдохнуть детский запах, увидеть невинность личика, ощутить желание коснуться этой мягкой кожи и шелка локонов. Но смотреть на лицо Рихарда на фотокарточке у кровати было тоже больно. Поэтому Лена просто закрыла глаза и попыталась заснуть. К ее удивлению, это удалось быстро и легко.
Она снова вернулась в Розенбург, на знакомое место у озера, где когда-то Рихард кружил ее, стоя в воде. Только на этот раз было не лето с изумрудной зеленью листвы, отражающейся в водной глади. Стояла зима, сковавшая озеро толстым днем и некрасиво оголившая деревья парка, словно создав вокруг Лены черно-белый мир, каким он бывает на лентах кинокартин. Единственным цветным пятном был Рихард в синем свитере, так красиво подчеркивающем цвет его глаз, и ветки остролиста в его руках. Он был таким родным, таким невыносимо любимым, что у нее перехватило все внутри от глубины этого чувства и тоски по нему.
– Остролист дарят на удачу, – произнес Рихард, глядя ей в глаза с нежностью, по которой она так скучала и которую уже почти забыла. – Говорят, он отгоняет все плохое.
– Я знаю, – ответила она, по-прежнему почему-то не решаясь преодолеть расстояние между ними. Всего какой-то шаг. – Ты когда-то уже говорил мне это.
– Я ни за что и никогда не откажусь от тебя, моя лесная фея, – проговорил Рихард фразу, которая показалась ей невероятно знакомой отчего-то. – Пока ты сама не решишь иначе…
С этими словами он протянул ей неказистый букет из остролиста, который она приняла аккуратно, стараясь не пораниться о короткие шипы. И в этот самый момент за ее спиной вдруг раздался оглушительный звук, от которого все так и задрожало внутри от страха и ощущения непоправимого.
– Это всего лишь трескается лед, – улыбнулся ей успокаивающе Рихард. – Всего лишь лед… ничего страшного…
Она знала, что он не хочет, чтобы она оборачивалась. Она должна была смотреть только на него. И сделать тот последний шаг, который разделял их. Но этот страшный треск, оглушительно громкий и пугающий, повторился снова, и она обернулась на озеро, чтобы убедиться, что им ничего не угрожает.
Это были взрывы. Невидимый и неслышный бомбардировщик бросал с неба бомбы, и они разрывали лед, вздымая фонтаны воды. И она испугалась этих взрывов, зная, что они несут с собой смерть. Обернулась к Рихарду, с бешено бьющимся сердцем в груди, готовая схватить его за руку и бежать вглубь парка, подальше от взрывов. Спасая его от смерти. Но его уже не было. Он исчез, не оставив после себя даже следа на снегу. А красные ягоды остролиста превратились в капли крови, стекали по ветвям и падали кровавыми слезами на белоснежный снег. И эта кровь все текла и текла, заливая после тонкими струйками ее руки, белизну ночной рубашки, в которой она была одета, голые ступни ног. И тогда она закричала…
– Это сон, Лене! Это всего лишь сон! – дернули за плечо Лену, вырывая из этого красно-белого кошмара обратно в реальность – в спальню на втором этаже домика на окраине Фрайталя, где плакала от страха разбуженная криком Лотта.
В этот раз обнять ребенка было гораздо проще. Обвить руками, натянув одеяло повыше, чтобы спрятать от холода января, проникавшего в почти неотапливаемый дом. Приблизить лицо к маленькому личику, чтобы дыхание девочки сравнялось с ее ровным дыханием – Лена давно заметила, что Лотта, подстраиваясь под него, засыпала гораздо быстрее. И вдыхать до головокружения запах волос девочки, словно в этот раз пытаясь надышаться им, пока есть возможность.
– Я получила адрес почты Рихарда. Но написать ему не смогу – за ним следят. Я рискую подставить всех нас, включая Мардерблатов, если сделаю это. И могу навредить Рихарду, – так Лена начала шепотом рассказ о том, что узнала во время своей поездки в Розенбург. Она видела, что Кристль ждет терпеливо, чтобы разделить то горе, которое она принесла сегодня в их дом. Но только сейчас, когда Лотта снова провалилась в сон, смогла рассказать обо всем.
О том, что Рихард был арестован по ее вине, что прошел тюремное заключение, о котором ей было страшно даже подумать, зная жесткость нацистских палачей. Что был осужден и остался на свободе, нося на себе печать смертника. Его приговорили к смерти, но эта смерть должна быть только на пользу рейху и тогда, когда рейх прикажет. Теперь она понимала, что почему его глаза были такими пустыми на цветной фотографии обложки журнала вермахта.
– Баронесса могла солгать тебе, чтобы держать подальше от сына, – прошептала Кристль, когда выслушала Лену. Но девушка возразила, что немка поклялась жизнью Рихарда, а уж этим точно она рисковать не стала, как любая мать. И Кристль признала нехотя ее правоту. Но все же сдаваться не желала, приведя еще один довод, который Лена тоже когда-то обдумывала:
– Война скоро закончится. Рейх падет.
Шепот, который даже в тишине спальни, звучал пугающе. Из-за последствий, которые могли быть, услышь кто-то лишний эти слова.
– Дело не только в этом, – произнесла тихо в ответ Лена, чувствуя, как снова все внутри сжимается в тиски от боли. – Я никогда не смогу дать ему будущего. Он не сможет жить в Советах, я не смогу жить здесь… не смогу! Не смогу спасти… И детей… не смогу! Никогда!
Ты отняла у Биргит ее последнего ребенка, а она в отместку отняла у тебя твоих детей, подписав документы на операцию. В тебе никогда не зародится жизнь. Ты пустое сухое дерево, хоть и цветущее с виду, русская. Ты пуста, потому что тебе не просто сделали аборт. Стерилизация. Ты знаешь, что значит это слово?
Глава 52
Слушание по делу Рихарда состоялось спустя неделю после вручения обвинительного акта. За это время его совсем не донимали надзиратели, предоставив всем ссадинам на его лице затянуться. И даже ночами удалось выспаться впервые за время пребывания в этих стенах, собирая по крупицам силы для очередного испытания.
На переносице навсегда остался едва уловимый глазу шрам, выдавая, что тот был когда-то разбит и сломан, но в целом Рихард выглядел совсем достойно, как отметил про себя, когда взглянул на себя в зеркало перед выходом из камеры. Его недавно даже постригли, срезав отросшие за эти месяцы волосы, снова возвращая в его привычный вид. Рихард успел чисто побриться острой бритвой под пристальным взглядом надзирателя (не дай Бог, узник перережет себе вены или артерию на шее!), уложить пряди бриолином и вымыться холодной водой из тазика, прежде чем облачился в форменные брюки и китель без каких-либо знаков отличия. Облачаться в подобную форму было больно. Словно кто-то сорвал с него кожу вместе со всеми наградами и лычками. Но Рихард постарался не думать об этом больше, потому что лишние горькие мысли несли за собой привычную уже невыносимую головную боль.
Он еле успел опустить фигурку балерины по привычке в карман брюк, когда дверь камеры распахнулась, и надзиратели шагнули внутрь, чтобы нацепить на его щиколотки цепи, а запястья сковать наручниками. Настало время суда, который ждал его тут же, в стенах форта Цинна, в другом крыле, в который Рихарда провели через многочисленные решетчатые двери темными коридорами. Правда, перед самыми дверьми в зал заседания узы все же сняли, и Рихард шагнул в большую и залитую солнечным светом комнату почти свободным человеком.
Предстать предстояло почему-то не перед полным составом судей. Только двое чиновников юстиции в гражданском костюме и два офицера в форме вермахта сидели под портретом фюрера и огромными ярко-красными полотнищами флагов[161]161
Обычно сенат трибунала состоял из четырех чиновников военной юстиции и троих офицеров. Позднее в 1945 г. за дефицитом кадров сенат сократили до трех человек.
[Закрыть]. Место по центру, где должен быть главный судья, пустовало. Как позднее узнал Рихард от своего адвоката, представителем люфтваффе в сенате трибунала в эти несколько недель зимы изъявил желание быть сам рейхсмаршал Геринг. Присутствовать лично он не мог и решение принимал после прочтения стенограмм заседаний и по рекомендациям фон Хазе[162]162
Карл Пауль Иммануэль фон Хазе (1885–1944) – немецкий генерал-лейтенант и комендант Берлина во время Второй мировой войны. Один из участников заговора 20 июля и покушения на Адольфа Гитлера. В конце 1943 г. – начале 1944 г. временно заменял Макса Бастиана на посту председателя имперского военного трибунала.
[Закрыть], который временно заменял из-за болезни неизменного председателя суда, адмирала Бастиана[163]163
Макс Бастиан (1883–1958) – немецкий адмирал и председатель имперского военного трибунала с сентября 1939 г. по октябрь 1944 г. Среди жертв вынесенных им смертных приговоров был отказник от военной службы по соображениям совести Франц Егерштеттер.
[Закрыть]. Увидеть среди судей фон Хазе, которого Рихард видел последний раз в сентябре на приеме на вилле в Далеме, было не меньшим потрясением, чем увидеть мать среди редких свидетелей процесса, которых пустили в зал. Казалось, только недавно они обсуждали с фон Хазе и с Генрихом Витгенштейном воздушную оборону Берлина, и вот генерал, чья жена Маргерита была одной из подруг баронессы, будет судить Рихарда за измену стране. Удивительный поворот судьбы!
Это будет занятный процесс, почему-то подумалось Рихарду, когда он занял место на скамье подсудимого перед трибуналом. Подумалось как-то буднично и равнодушно, словно его уже вовсе не интересовало, какой приговор будет вынесен в результате закрытого слушания. Наверное, потому что он знал, что все это всего лишь театральная постановка, ради неизменного финала, который ждет каждого севшего на эту скамью. И все, что ему оставалось сейчас – быть зрителем этой постановки, насладиться этим последним актом лицедейства в его жизни, ставшим вершиной другой так больно ранившей игры.
– Вы верно делали, что молчали на допросах, – сказал ему адвокат, высокий, почти с Рихарда ростом, худощавый мужчина с узкими губами и холодными светлыми глазами, во время их первой и единственной до этого момента встречи несколько дней назад. – Это очень поможет мне сейчас, когда мне позволили побороться с обвинителем и изменить приговор. Молчите и дальше, и возможно, я сумею заменить казнь заключением в тюрьме. Это самое лучшее, на что мы можем сейчас рассчитывать.
И Рихард молчал, произнося сначала лишь короткое и резкое «Нет!» в ответ на вопросы. В самом начале заседания, когда его спросили, признает ли он себя виновным, и дальше. Не потому, что он не чувствовал своей вины. А потому что никогда в жизни он бы не согласился с тем, что вменялось ему обвинением. Он всегда был верен своей стране, пусть уже и был ей заклеймен как шпион британцев, когда начался этот спектакль, где первым выступал обвинитель с глупыми, а порой даже оскорбительными вопросами и абсурдными умозаключениями.
Разве был иной ответ на эти вопросы, произнесенные со злой издевкой в желании уязвить самолюбие и унизить как можно больше? Только «Нет».
Ему задавали не только общие вопросы, касающиеся его службы в люфтваффе, делая упор на «поведении, противоречащим негласным правилам офицера рейха». Словно острым ножом вскрывалась вся его жизнь в самых мельчайших подробностях, которые сейчас извлекали перед судом и редкими свидетелями в зале и выворачивали наизнанку. Его поступки окрашивали другим цветом, марая истинные причины и часто в совершенное противоречие всякой логике. Его жизненные принципы выставляли слабостью, предательством и желанием помочь противнику. Особенно прошлись по службе в Крыму, где его поступки шли вразрез с «правилами поведения с местным населением, о котором предупреждается каждый солдат и офицер армии рейха», выходили за рамки «подчинения приказам фюрера» и даже мешали их выполнению в единичном случае.
– «19 марта 1943 года подсудимый возражал исполнению приказа командования, за что и был помещен под арест длительностью в сутки», – зачитал в своих бумагах обвинитель, и Рихард на мгновение прикрыл глаза, понимая тут же, о чем идет речь.
Эти нежеланные воспоминания с Востока все равно возвращались, проникая иглами под его кожу, неудивительно, что он в итоге вспомнил и это. Его пребывание на Востоке за несколько месяцев стало совершенно невыносимым. И только в небе Рихард ощущал себя прежним, который когда-то грезил службой армией и так страстно желал возрождения величия своей страны.
Гриша прибился к аэродрому еще до его приезда в Крым. Мальчика, слишком худенького и низкого для своих одиннадцати лет, сначала прогоняли от кухни, вокруг которой он крутился. Но после повара сжалились и приняли его неловкую помощь – наколоть дров и растопить печь, почистить овощи. Оставили при аэродроме, невзирая на запрет привлекать местное население для работ на его территории.
Рихард почему-то привязался к нему с первых же минут по прибытии, когда Гриша вдруг подхватил его саквояж прежде солдат и поволочил с трудом в один из домов, где Рихарду отвели комнату. И потом мальчик частенько появлялся на пороге его жилища – то принесет кружку горячего кофе, то почистит сапоги до блеска, то еще какое мелкое поручение выполнит. Он не гнал Гришу от себя, не потешался над ним, как обезьянкой, как это делали остальные летчики. Наоборот – настоятельно попросил спустя время, чтобы Грише не отвешивали всякий раз, когда мальчик проходил мимо, затрещин или пинков под зад забавы ради. Это всегда вызывало гомерический хохот у немцев, получавших удовольствие от комично недовольных рожиц мальчика, от того, как он падал коленями в грязь. Со стороны казалось, Гриша намеренно развлекает немцев, но Рихард видел в глубине его глаз скрытое от всех горе от унижения и отголосок слабой злости. Когда-то тень этих эмоций мелькала в глазах Лены, он помнил их ясно по первым дням их знакомства, а потому распознал без труда в первые же минуты.
Или может, Рихард просто понимал сейчас русских лучше из-за Лены? Черт знает точно, что с ним творилось в те месяцы! И он до сих пор не понимал, как осмелился открыто выступить против служб, когда после очередной диверсии со стороны местных на аэродром приехали гестаповцы, чтобы забрать Гришу. Как рассказали, он был сыном какого-то коммунистического активиста, который по слухам скрывался от гестапо где-то на острове, собрав партизанский отряд из таких же фанатиков, как он сам.
Да, Рихард слышал слухи, что в катакомбах по-прежнему где-то ходят призраки коммунистов, выходящие с наступлением ночи на поверхность, чтобы убивать немцев. Но Рихард не верил в мистику и предполагал, что несмотря на все усилия по уничтожению партизан в этих подземельях, о которых ему рассказывали сослуживцы, начавшие службу в Крыму еще в прошлом году, все-таки остались живые. И вот по подозрениям гестапо именно под землей где-то в каменоломнях острова, куда немцы не имели желания соваться, наученные прошлым опытом, скрывался отец Гриши со своим отрядом. Именно этим партизанам приписывали нападение на охрану колонны местной молодежи, которую планировать увезти с Крыма и использовать в Германии на работах. Солдаты были убиты, местные разбежались и попрятались, что означало срыв планового мероприятия. Его нужно было уничтожить, этого партизанского командира, но прежде нужно было выманить из каменного убежища. И потому было решено пойти самым легким путем – захватить семью, ради спасения которой тот сам «выползет» прямо в руки.
– Всю семью? – похолодел Рихард, когда ему рассказали, почему он должен привести мальчика, который сейчас сидел на пороге его домика и чистил сапоги. У Гриши была сестра, он сам сказал Рихарду как-то об этом, отмерив ладонью от земли рост себе по пояс и произнеся имя и немецкое слово «Сестра». Совсем кроха. – И дети?
– Ну, разумеется, – раздраженно бросил в ответ усталый офицер-эсэсовец. – И жена, и сын, и две дочери. Все станут заложниками, чтобы вразумить своего идиота-отца.
– А если он не поверит и не выйдет? Вы вернете Гришу на аэродром?
– Семью повесят, конечно же. Чтобы все видели – мы не бросаем слов на ветер… И каждого ждет наказание за сопротивление великой Германии.
Он знал. Успел догадаться еще до этих страшных слов о том, что Гриша уже никогда не вернется. Но до последнего где-то плескалась мысль, что не посмеют… не поднимется рука… Как можно?.. А на задворках уже жужжала настойчиво мысль, напоминая о лагере смерти в городе, который он видел пару раз, проезжая мимо в авто, виселицы на небольшой площади, слухи о массовых убийствах за городом. Можно было притвориться перед самим собой, что это румыны или местные татарские отряды охраны, что немцы не могут… не могут! Но это было лишь самообманом и только. Сладкой пеленой, которая уже не спасала от страшной действительности.
– Я не отдам Гришу. Сын не отвечает за отца. Мы, немцы – великая нация, благородная и великодушная к низшему и слабому. Мы не убиваем детей.
Это было неожиданно и неразумно. Это удивило многих, даже видевшего многое офицера гестапо. На призыв хорошо подумать и переменить свое мнение Рихард заявил, что не меняет своих решений. На угрозу ареста за невыполнение приказа только пожал плечами и ответил, что гестаповец ему, летчику люфтваффе, герою рейха, «Соколу Гитлера», не имеет права приказывать. Гестаповцы, бросаясь громкими словами «саботаж» и «измена рейху» вызвали из Керчи сотрудников гефепо. Обер-лейтенант заставил Рихарда долго себя ждать – несколько часов Рихард провел запертым в своей комнате, переживая, что Гришу все-таки заберут с аэродрома. Но нет – когда Рихарда пригласили вернуться в соседний дом, где располагался штаб и квартира командира эскадрильи, он заметил маленькую фигурку Гриши, сидевшего под рассветной моросью дождя на досках подмостков между домами под охраной двух плечистых солдат. Обер-лейтенант внимательно выслушал Рихарда наедине, а потом завел с ним беседу о том, как давно Рихард на Восточном фронте, и что там происходит сейчас в Германии, где сам гефеповец не был так давно, и где у него осталась семья – жена, две маленькие дочери и сын-младенец. Гефеповец видел его только по фотокарточкам – «так уж довелось, служба».
– Вы мне нравитесь, – заявил обер-лейтенант, когда сигареты обоих уже были почти докурены. – В вас есть стержень, у вас свои убеждения, и вы готовы стоять на своем. Не удивлен, что вы носите с гордостью имя фюрера в своем прозвище. Но порой излишняя сентиментальность обманчиво приводит к неверным выводам. Мальчик вам близок. Вы привязались к нему, я понимаю. А он, этот мальчик… как вы думаете, что он думает о вас, господин гауптман? Он благодарен вам за продукты, которыми вы делитесь с ним и его семьей все эти месяцы? За то, что вы защищаете от сослуживцев, как я слышал? Он ощутил бы хоть толику признательности к вам за то, что вы готовы рискнуть сейчас своей карьерой ради его спасения?
Рихарду было безразлично это. Он делал все это потому, что так требовала его совесть и его сердце. И гефеповец поманил его за собой на улицу, под моросящий дождь, к Грише, которого солдаты тут же поставили на ноги при их приближении. Обер-лейтенант взял за под подбородок мальчика и пристально посмотрел в его глаза, полные злости и ненависти. Теперь их не скрывало никакое притворство, и Рихард поразился силе этих чувств.
– Волчата порой похожи на щенков собак, – произнес гефеповец. – Они кажутся милыми. Они могут даже быть ласковыми, когда вы их кормите. Но они все равно волки. Пусть и маленькие.
Он быстро пробежался по телу мальчика, ощупывая пальцами все изгибы его одежды, проверил карманы и даже заглянул за отвороты коротких штанин. Все это время Гриша смотрел исподлобья на окружающих его немцев, и даже на Рихарда глядел с неугасимой ненавистью. Только на время в его взгляде появилось иное выражение – мимолетного страха, когда гефеповец с силой вынудил его поднять ногу и стащил ботинок со ступни. Под стелькой ботинка мальчика оказалась схема построек аэродрома с указанием зениток и топливных хранилищ и перечнем цифр.
– Вы ведь оставляете мальчика в своей комнате без присмотра, гауптман, во время чистки сапог? Ставлю свое месячное жалование, что это бумага из вашего блокнота, – насмешливо сказал гефеповец. – Вы забыли, что это не просто щенок. Это помет волка. Нельзя доверять русским, господин гауптман. Они улыбаются вам в лицо, а за спиной держат нож. Взгляните сами, вы зря защищали этого маленького русского волчонка, зря так рисковали своим положением ради этого зверька.
Он был настолько ошеломлен тогда всем увиденным и той ненавистью, которой наградил его очередным взглядом Гриша, что просто развернулся и пошел прочь, сам не понимая, куда направляется сейчас. Позади него спустя какое-то время раздался какой-то шум и вскрики, затем гефеповец крикнул: «Держите его, гауптман! Держите маленького ублюдка!», и рядом вдруг показался бегущий Гриша, сумевший чудом ускользнуть от солдат. Рихард мог бы схватить его. Это было делом секунды поднять руку и дернуть мальчика за ворот куртки. Но он не стал этого делать, позволил ему бежать. А спустя секунду голову мальчика пробила пуля, разворотив затылок и забрызгав Рихарда кровью и мозгами…
– Идиоты! – доносился откуда-то издалека голос беснующегося от злости гефеповца. – Идиоты! Мы могли бы вытянуть из него, кому он передает эти сведения! Мальчик бы недолго продержался!.. Идиоты!
Проходя мимо неподвижного тела Гриши, которого дождь оплакивал уже не моросью, а настоящим весенним ливнем, гефеповец ударил его мыском сапога, выпуская свою злость и досаду. И вот тогда-то Рихард не сдержался и разбил обер-лейтенанту лицо. Об этом не написали в рапорте. Ограничились другой формулировкой, отправляя под суточный арест. Гефеповец не дал делу ход, как опасались в эскадрилье, и все было замято еще тогда, весной, а потом Рихарда и вовсе перевели на Южный фронт, где Германия начинала проигрывать небо. Наверно, это было к лучшему. Иначе в эту историю обвинитель вцепился и раскрутил сейчас с огромным удовольствием.
Заседание длилось три дня. Рихард прежде никогда не был в суде, но твердо понимал, что происходящее сейчас не было похоже. Заседатели откровенно скучали, особенно двое юристов в гражданском и что-то чертили в своих бумагах. Адвокат не вслушивался в вопросы обвинителя, словно его совсем это не касалось. А обвинитель не давал ответить развернуто на многие вопросы, прерывал в самом начале и все больше злился, когда Рихард отвергал высказанные предположения.
Поэтому финал выступления обвинителя Рихарда совсем не удивил, когда тот, перечислив длинный список его преступлений, в числе которых плавно влилось с недавних пор и «преступление против чистоты расы», потребовал от суда высшей меры наказания – смертной казни. Единственное, за что Рихард питал к обвинителю сейчас слабое чувство признательности, что тот лишь мельком коснулся этого «преступления», уведомив суд коротко и скупо, что «подсудимый имел безнравственную связь с особой женского пола славянской крови, прибывшей в мае 1942 года из земель Остланда, и связь эта имела определенного характера последствия». И что именно эта особа и стала причиной предательства Рихарда, который проникся изменническими мыслями и побуждениями и желал победы противникам рейха.
Зато, к огромному удивлению Рихарда, на второй день все переменилось, когда перед заседателями начал выступление адвокат. По его прежнему равнодушному и совершенно отсутствующему поведению прошлым днем было сложно угадать, что он пойдет совершенно другим путем и действительно будет отводить от своего подзащитного обвинения. Это было настолько неожиданно, что даже заседатели оживились и уже не выглядели скучающими, словно ход спектакля оказался для них непредсказуемым, и они с интересом наблюдали за каждым его действием. Обвинение строилось на связи с «особой женского пола славянской крови», и адвокат решительно был намерен опровергнуть эту связь, а значит, и остальные обвинения, как заявил он открыто. И он был хорош, Рихард должен был отдать ему должное в этом. И сначала ему даже нравилось то, как юрист вел линию защиты, убеждая заседателей, что умышленной вины Рихарда в передаче данных британцам нет.
– Подсудимый является истинным арийцем. Несмотря на всю его чрезмерную доброту и сентиментальное благородство по отношению к низшим расам славян, сама его сущность не позволяет себе даже мысли о смешении арийской крови со славянской. Он предпочел бы даже смерть даже такому смешению, настолько горит в нем предубеждение против славянской крови, – выступал торжественно и излишне напыщенно адвокат, демонстрируя показания одного из врачей госпиталя в Симферополе.
