Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 95 страниц)
Потому, что это означало спасение жизни. Пусть и не жизни Леи.
Восемь человек бывших военнослужащих…
– Но ты не знаешь точно, – упрямо повторил Яков, когда Лена была вынуждена рассказать ему об этом разговоре с Ротбауэром. Он сам обо всем догадался по ее взгляду. Она никогда не умела скрывать свои эмоции, потому до сих пор удивлялась, что так долго работает у немцев, и никто даже не заподозрил ее истинных мыслей.
– Я не знаю точно, – призналась она, понимая, как важно ему не потерять надежду.
– Немец сказал – Курт и Вольфганг. Кто это? – жестко спросил Яков тоном, от которого у Лены мурашки побежали вдоль позвоночника. А может, это просто от порыва пронизывающего ветра, не по-весеннему холодного, стало так не по себе.
– Курт Динц и Вольфганг Франке, офицеры айнзацкоманды, – сказала Лена, а потом ужаснулась тому, что сделала, заранее предугадывая последствия того, что задумал Яков. – Если с ними что-то случится, немцы устроят очередной погром в гетто. Это не вернет Лею! Будет только хуже! Подумай сам…
– Значит, нацистов защищаешь, да? Привыкла с ними по кабакам плясать?
Лена отшатнулась, словно он ее ударил этим словами. Хотя по сути, разве было не так? В самое сердце – пониманием того, что он не один так думает. Ей плевали иногда вслед во дворе, шипя в спину, что живет с немцем. Отворачивались бывшие знакомые при встрече после того, как она стала работать в отделении АРР. Ей казалось, что ничто и никогда не смоет с нее всю эту грязь, что липла к ней с каждым прожитым днем. Но слышать подобное от Якова, который сам убеждал ее, что подобная близость к немцам будет только в помощь общему делу…
– Прости меня, – проговорил быстро Яков, замечая боль на лице Лены. – Я знаю, что это не так…
– Когда вы планируете осуществить побег военнопленных из АРР? – спросила она, стараясь не думать о том, что творилось сейчас в ее душе. – Саша Комаров, один из пленных, плохо видит. Если немцы заметят…
– Сейчас задача не побег военнопленных, Лена, – оборвал ее Яков. – Мы должны сосредоточиться на главном.
– Спасти их жизни – это не главное?
– Нам нужно пока сохранить твое место при АРР, Лена. Если мы организуем их побег, то подведем тебя под подозрение.
– Я готова к этому. Мне нужно только немного времени, чтобы найти безопасное место для мамы…
– Мы не будем готовить побег военнопленных! – уже резче отрезал Яков. – Такой задачи нет у нашей группы. Я же сказал тебе!
– Задачи? – переспросила Лена удивленно, а потом бросила ему иронично, не скрывая своего разочарования. – Когда все это стало важнее человеческих жизней? Восемь жизней, Яков!
– Ты думаешь, побег от немцев – это все? – вспылил в ответ тот. – Нет, это не все! Нужна одежда и документы, иначе все закончится буквально тут же, у штаба АРР. Ты подумала, как ты пронесешь им одежду? В своей сумочке? А документы? Где ты возьмешь восемь аусвайсов? А паспорта? Человек, который занимался бланками документов для нас, был расстрелян недавно, помнишь об этой казни? Мы сейчас потеряли половину наших. Слишком много было самодеятельности и самонадеянности! У нас другая задача с тобой, Лена. Иногда ради чего-то большего нужно идти на жертвы. Ты просто еще совсем юна для всего этого. И не заслужила того, чтобы вот так взрослеть. Никто из нас не заслужил всего этого…
От горечи, которая прозвучала в голосе Йоффе, у Лены сдавило в горле. Этот Яков, который сейчас стоял перед ней, совсем не был похож на ее соседа, весельчака и балагура. Этот злой и резкий мужчина, едва не потерявший ногу из-за ранения в первые же дни войны, попавший в плен, бежавший во время перегона во временный лагерь, принявший на себя сейчас чужое имя, был ей совсем незнаком. И от этого становилось страшно. Вся ее жизнь становилась такой – чужой, непонятной ей, нежеланной…
– У одного из них плохое зрение, – произнесла тихо Лена. – Ему нет и двадцати. Если немцы узнают об этом, ему не позволят больше работать в АРР. Мне нужны очки…
– Вряд ли ты найдешь их здесь. Очки сейчас можно достать только у одних ублюдков.
Яков был прав. Многие предметы быта превратились в дефицитный товар. Особенно если они были так необходимы. И найти их можно было только у тех, кто имел дело с гетто. Кто воровал со складов немцев уже не нужные своим хозяевам вещи и перепродавал их тайком. Одежда и обувь, протезы и очки, а еще многое другое, что так сложно было найти в настоящей жизни. У Лены кровь стыла в жилах при мысли о том, что каким образом эти вещи могли лишиться своих хозяев. Именно потому уже не однажды ремонтировала свои старенькие ботинки – потому что не могла быть уверенной в том, что обувь, купленная на рынке или у перекупщиков, не будет с ноги покойницы.
– Если ты что-то узнаешь еще о Лее, ты мне скажешь? – произнес Яков на прощание. Лена хотела было сказать, что уже рассказала ему все, что знала, но слова так и не сорвались с губ. Она вспомнила о том, что приносит Йоффе только дурные новости в последнее время. Сначала в их первую после оккупации встречу именно Лена рассказала, что его жена потеряла ребенка. Он даже не подозревал, что случилось, и так тревожился, как Лея сможет выносить и родить в гетто.
Этого не должно было случиться. Лена никак не могла отделаться от этой мысли, пока возвращалась домой. У них у всех должна быть другая жизнь. Совсем другая, не та, которую принесла им война. Яков должен был все так же работать чертежником в конструкторском бюро, а не латать изношенную обувь. Лея должна была стать матерью, наконец-то получив от судьбы такую долгожданную возможность. Саша Комаров должен был закончить консерваторию и, возможно, играть сочинения Чайковского или недавно вернувшегося в страну Прокофьева в Большом театре. А может, он и сам бы стал таким же знаменитым композитором, как они…
Наверное, именно эти мысли и толкнули все-таки в итоге Лену обратиться по совету Йенса за помощью к Вольфгангу Франке, офицеру айнзацкоманды. Она нравилась этому молодому немцу. Лена чувствовала это каким-то внутренним чутьем. Как и то, что он был гораздо безопаснее для нее своего сослуживца, Курта Динца. Только он мог бы решить вопрос с очками в краткие сроки. Только он сумел быть достать то, что ей нужно. Чтобы спасти одну жизнь вместо той, которая была отнята в гетто.
– Почему ты не попросишь Зигфрида? – спросил Франке, едва выслушал ее сбивчивую просьбу достать для ее близорукого друга очки.
– Не хочу беспокоить его, – коротко ответила Лена, стараясь не смотреть на Ротбауэра, увлеченно беседующего с соседом по правую руку. Это был обычный для немцев воскресный обед, когда Йенс накрывал парадной скатертью стол и выкладывал мельхиоровые приборы, доставшиеся Дементьевым от бабушки по линии отца. И пусть этот обед не был похож на привычный немцам, но все же он был роскошен для военного времени. Йенсу даже иногда удавалось находить молочного поросенка для таких воскресных трапез.
– Что я получу взамен? – осведомился Франке и посмотрел на губы Лены таким взглядом, что она не смогла смотреть на него, опасаясь передумать.
– У меня мало денег, но я могу что-то придумать…
– Я хочу свидание, – проговорил Франке. – Настоящее свидание, как это должно быть. Ты знаешь, что такое свидание, Лена? Здесь хуже, чем в Варшаве, ей-Богу! Только шлюхи или запуганные мышки, разбегающиеся по норам. И жидовки. Здесь очень много жидовок. Такое ощущение, что вся ваша страна – это одни жиды.
Лене пришлось сцепить пальцы на вилке и опустить ресницы, чтобы скрыть от своего собеседника мелькнувшее в ней чувство острой ненависти к этому молодому офицеру. И снова в голове пронеслась огненной кометой мысль, что они не могут быть людьми, эти мужчины в немецкой форме. Потому что в них нет ничего человеческого.
– Я хочу настоящее свидание, – повторил Франке, тряхнув белобрысой головой. – Как в Париже. Ты даже себе не представляешь, какая здесь дыра! Нет ни приличных ресторанов, ни кафе, здесь нет даже кинотеатра!
Лена горько усмехнулась при этих словах, надеясь, что никто не заметит этого еле уловимого движения губ. Что надеялся найти в Минске этот немецкий офицер, когда город буквально снесли с лица земли многочисленные немецкие бомбардировки, которые пронеслись огненным шквалом прошлым летом по улицам, превратив все вокруг в руины?
– Нет, ресторан – это не то место, Вольфганг, – бросил через стол Ротбауэр, который, как оказалось, прислушивался к их разговору все это время. – Если ты не заметил, Лена почти ничего не ест с нашего стола. Что толку вести ее в ресторан? Ей больше удовольствия принесет другое. Отведи ее в театр. Вот это точно для нее.
И в этих словах Лене вдруг почудилось что-то странное. Словно Ротбауэр говорит о чем-то таком, что известно только им двоим. Даже разговоры на какое-то мгновение стихли за столом, пока они смотрели друг на друга глаза в глаза, будто пытаясь разгадать, что скрывается в их глубине.
Лена первой тогда отвела глаза, делая вид, что ей интересен рассказ Франке о постановке на немецком языке, которую показывают уже третью неделю специально приглашенные из Германии актеры. И старалась поддерживать видимость увлеченности разговором, когда всем своим существом чувствовала на себе то и дело внимательный взгляд Ротбауэра.
– Сначала свидание, – произнес на прощание Франке, целуя ее руку. – Во вторник вечером – театр, в среду – очки. Все справедливо, разве нет?
Все время, что оставалось до этого свидания, Лена пыталась убедить себя, что она делает это только во благо, и что это благо перекрывает всю ту гадость и черноту, которые незримо прилипнут к ней. Она старалась не дразнить Ротбауэра своим общением с Сашей и другими пленными, поэтому почти не подходила к ним, занимаясь запаковкой антикварного фарфора, предназначенного к отправке в Германию. Скоро, совсем скоро она аккуратно завернет в сверток вместе с хлебом очки и положит свой подарок на складе между стопками книг. И Саше не надо будет бояться Ротбауэра. Все остальные мысли и страх перед Франке, которого она почти не знала, Лена пыталась от себя старательно гнать прочь.
К ее удивлению, Франке вдруг растерял ко времени встречи с ней всю свою уверенность и был скромен и предельно вежлив. Если бы не знать, откуда этот симпатичный офицер пришел сейчас, и какого рода службу нес в войсках СС, можно было подумать, что это обычное свидание. Как это могло быть раньше, до войны. Пока они шли пешком до здания театра, наслаждаясь вечерней свежестью, Франке рассказывал Лене о своем детстве и своем доме в Австрии, откуда он был родом. Лена почти не слушала его. Ее ужасало то, что этот человек, некогда державший голубей на заднем дворе хутора, сейчас хладнокровно отдавал приказы об убийстве сотен человек.
И все-таки она не смогла. Как бы ни пыталась держать под контролем свои мысли и чувства, они взяли верх в самый неподходящий момент. Едва только заняли места в зале, среди мужчин в форме или в костюмах со знакомыми Лене уже значками националистического движения и среди женщин в шифоновых и бархатных платьях. Последних, правда, было меньшинство, поэтому каждая из них неизменно приковывала к себе пристальное долгое внимание. Наверное, и эти взгляды сделали свое дело, усилив накал эмоций внутри Лены. Она держалась ровно до того момента, когда перед началом постановки выключили свет и опустили белое полотно, на котором возникли кадры хроники.
– О, наш фюрер! – восторженно прошептал Франке своей спутнице на ухо, когда на экране показался невысокий темноволосый человечек после приветственной мелодии и коротких вступительных слов. Лена с любопытством вгляделась в кадры. Одно дело видеть изображение лидера нацистов на фотографиях и плакатах и совсем другое – в движении.
Гитлера почти не было видно. Кинохроника показывала его со спины во время награждения нескольких отличившихся офицеров. Сосредоточившись на том, чтобы разглядеть Гитлера, Лена даже не сразу поняла, кого именно награждают рыцарскими крестами, как пояснил ей в двух словах Франке.
– Тоже мне, соколы Гитлера! – фыркнул он, повторив слова диктора, но совсем другим тоном – иронично-зло. – Если бы они так же воевали на Западе, как здесь, на Востоке, то мы бы давно уже загнали под каблук сапога этих наглых бриттов.
И только после его шепота Лена стала вслушиваться в немецкую речь. Диктор хвалил летчиков, сообщая зрителям об удачных вылетах и сбитых самолетах, а она смотрела на лица награждаемых, на их форму и крест у самого воротника и чувствовала, как сжимается что-то мучительно медленно в груди, лишая ее возможности свободно дышать. Она не слышала ни слова из закадровых слов. Пытаясь побороть эти ощущения, вцепилась в подлокотники кресла и просто смотрела на лица людей, которые с воздуха несли смерть.
Вдруг один из летчиков, касаясь кончиками пальцев награды на своей шее, на какое-то мгновение перевел взгляд прямо в камеру, и Лене показалось, что он посмотрел через экран прямо на нее. Конечно, это было не так. Летчик был просто идеальным арийцем, как она поняла позднее, когда отступили эмоции – светловолосый, красивый, высокий, превосходно сложенный, отчего форма сидела на нем, как влитая. Именно поэтому его крупный план так часто брала камера, словно хвастаясь тем, какие соколы летают в рядах люфтваффе[12]12
люфтваффе (нем. Luftwaffe – воздушный род войск) – название германских военно-воздушных сил.
[Закрыть].
Кадры сменились на общие планы встречи. А потом ударили по ней звуками барабанов, которые для всех остальных прозвучали, наверно, как раскаты грома или бравирующие нотки марша. Лене же они напомнили вовсе не звуки грозы, а угрозу налета. Вернули в тот самый день, когда земля и небо для нее перевернулись и стали единым целым в дымовой завесе, когда она, растерянная и перепуганная, стояла в одном ботинке посреди поля зерновых, изъеденного разрывами.
На экране летчики с фюрером во главе стола пили кофе и ели торт, но Лена уже не видела этого. Она вдруг подскочила с места и быстро стала пробираться к выходу по ряду, совсем не заботясь о том, что наступает на ноги офицеров и их спутниц. Впервые в жизни она вдруг понимала значение выражение «хватит удар». Ей казалось, что помедли она еще секунду в этом зале, среди нацистов, которые восторженно рукоплещут своему фюреру, решившего, что он волен так жестоко обрывать жизни людей, и его преданным летающим хищникам, то ее сердце и голова разорвутся на куски.
Франке нагнал Лену только у самого выхода, когда она, совсем позабыв о том, что оставила пальто в гардеробе, толкала остервенело тяжелую дверь, торопясь выйти на свежий воздух.
– Что происходит? Куда ты, Лена? – схватил он девушку за локоть, чем только усилил приступ ее паники. Она дернулась из его ладони, толкнула с силой дверь и буквально вывалилась из театра.
– Уйдешь сейчас – больше ни о чем никогда не проси меня! – зло крикнул Франке ей вслед, а она бежала по ступеням под удивленными взглядами солдат и полицейских, даже не замечая холода, с готовностью пробравшегося под ее единственное выходное платье. В своем внезапном безумии Лена даже забыла о том, что вот-вот настанет комендантский час, а ее вид и спешка выглядят подозрительно для городского патруля. Но на ее счастье, и билет в театр, и документы были в сумочке на ее запястье, и она благополучно прошла две проверки, пока добралась до дома.
Первым Лену остановил встревоженный Йенс, чистящий сапоги Ротбауэра на лестничной клетке. Его явно встревожил вид девушки – без пальто, заплаканная, с широко распахнутыми от страха глазами. Лена даже шага не замедлила, когда он попытался остановить ее и расспросить, ступив следом за ней в узкий коридор квартиры. Но ей все же пришлось остановиться, когда дорогу ей перегородил сам гауптштурмфюрер, вышедший из комнаты на шум.
– Что он сделал? – резко спросил Ротбауэр, больно сжав предплечья Лены, отчего она поморщилась. – Что сделал Франке?
Ей бы хотелось ответить, что ничего такого не стряслось, что с ней все хорошо, но она заметила ненавистные эмблемы на вороте его кителя, небрежно наброшенного на плечи. Вспомнился тут же крест на шее у летчика в кинохронике. И точно такой же на крыльях самолетов. А потом – кровь на своих руках…
В горле перехватило от слез, которые подступили тут же. Она попыталась оттолкнуть Ротбауэра, вырваться из его рук, но сил не осталось. Только слезы. Только вихрь истерики, который вдруг унес ее из этих стен и от всего окружающего ее сейчас. Долго скрываемые где-то в глубине эмоции все-таки взяли над Леной верх, и последним, что она помнила, были ее собственные рыдания и крепкие объятия мамы, в которых так хотелось забыться и спрятаться.
Жаль, но мама так и не поняла, что случилось тогда. Лена смутно помнила, как она нежно баюкала в своих руках, как когда-то в детстве, приговаривая, что все пройдет, что несчастье не может длиться вечно, а горе когда-нибудь притупится. И первое, о чем Лена подумала, проснувшись утром, что мама вернулась, стала прежней. Но едва вспыхнувшая надежда погасла, едва мама попросила сходить на почтамт и дать телеграмму Коле с просьбой приехать в отпуск в Минск.
– Скоро лето. Люше будет полезно провести лето здесь, в Белоруссии. А если Соболевы вернутся на дачу из Москвы, то было бы очень хорошо выбрать на пару недель в Дрозды, – говорила Татьяна Георгиевна, и от этой убежденности, что мир вокруг совершенно не изменился, Лене становилось невыносимо горько. Немецкий доктор, по протекции Ротбауэра к которому устроили наблюдать состояние Татьяны Георгиевны, прав. Для мамы все навсегда остановилось в тот летний день, и теперь вся ее жизнь будет заключена в строго определенном времени, где нет войны, где близкие рядом, и им всегда можно послать письмо или телеграмму.
Лена не смогла толком расспросить маму о том, чем закончился вчерашний вечер, и к чему привела ее истерика, которую пришлось наблюдать немецким соседям. Ни Йенс, ни Ротбауэр не обмолвились о ней, и она поспешила забыть о том, что произошло, тем более что при каждом воспоминании о том вечере, ее терзали стыд и злость на себя. Она так ничего и не добилась этим ненавистным ей сейчас свиданием. Только выставила себя полной дурой перед немцами и все.
Франке еще долго не придет к ним в квартиру и еще долго не появится в компании Ротбауэра. Так сказал Лене Йенс через пару дней в кухне, когда оба чистили картошку каждый в своем углу. Лена удивилась этому, ведь сам гауптштурмфюрер ни словом ни упомянул за это время ни этот злополучный вечер, ни Франке, ни ее злополучную истерику, общаясь с ней на работе исключительно по делу. И даже в пятницу утром, когда положил перед ней на рабочий стол очки с перевязанной шнурком дужкой, Ротбауэр ничего не произнес. Словно это все было в порядке вещей, что он принес ей очки для одного из военнопленных, осторожно пакующих в деревянные ящики ценности одного из старых музеев-имений.
Лена долго не решалась брать эти очки, лежащие на стопке пустых формуляров, которые ей предстояло заполнить. Только во второй половине дня, мысленно прося прощения у незнакомого ей прежнего владельца, она осмелилась взять их в руки. Лене оставалось только утешать себя тем, что он мог быть счастлив, что очки могут спасти чью-то жизнь. Потому что иначе…
Лена оставила обещанный Саше подарок в хранилище между недавно прибывших картин, которые разбирали военнопленные. И не могла не улыбнуться, когда встретилась как-то взглядом с Комаровым, и тот посмотрел на нее через стекла и поправил пальцем забавно очки с перемотанной дужкой, сползшие на нос. Они были немного великоваты для лица худенького Саши, отчего создавалось ощущение, что он просто нацепил на нос очки взрослого мужчины. Но он был явно счастлив, судя по тому, что под конец дня даже стал напевать себе под нос слова «На сопках Маньчжурии», популярный до оккупации вальс на общественных гуляниях. От его радости стало теплее на сердце, даже показался светлее этот холодный майский день.
– Я должна сказать спасибо, – только к концу следующего дня Лена нашла в себе силы и смелость шагнуть в комнату Ротбауэра и поблагодарить за этот неожиданный подарок. Тот только пожал плечами и ничего не сказал в ответ, делая вид, что ему совершенно безразлично, и ему нет дела до того, о чем она ведет речь. Ротбауэр торопился на ужин к рейхскомиссару, и Лена была только рада этой спешке. Это означало, что ей не придется долго его благодарить. А значит, увидеть в нем совершенно другие качества, которые в последнее время стала все чаще замечать.
В понедельник Саши среди военнопленных, пришедших на работу, не оказалось. Лена хотела расспросить остальных о Комарове, но они всячески избегали общения с ней, и она оставила свои попытки. Именно Ротбауэр рассказал ей о судьбе бывшего студента московской консерватории. Мимоходом. Буднично. Подписывая список для очередной отправки художественных ценностей в Германию составом, отправляющимся в конце недели, он словно между делом произнес:
– Хочу, чтобы ты знала, твоего маленького помощника я вычеркнул из списка работников, Лена. Тиф. Нет смысла уже тратить на него довольствие. Хотя русские были довольны сегодня, когда разделили его порцию между собой, – он помедлил минуту, заметив, как Лена изменилась в лице в этот миг. А потом улыбнулся криво и добавил: – Я же говорил тебе, не привязывайся к ним…
