Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 95 страниц)
По правилам вежливости после этих слов требовались слова сожаления. Но Лена никогда не смогла бы их произнести. Она не сожалела ни на толику о судьбе этого солдата, сгинувшего в окопах на ее родной земле. Единственный сын Гизбрехтов, к которому она испытывала сочувствие, был старший, находившийся в лагере столько времени, ведь был ее товарищем, коммунистом.
Ужин прошел довольно скоро. К явному облегчению немцев, Штефан и Войтек спешили уйти из Фрайталя еще до сумерек, поэтому они отказались от кофе и сухого печенья, которое еще днем испекла Кристль. Лена вдруг неожиданно для всех, в том числе и самой себя, выразила желание проводить поляков хотя бы до конца пустой в этот вечерний час Егерштрассе, и Гизбрехты, поколебавшись, согласились. Войтек же никак не выразил своих чувств, когда услышал об этом, и даже обращался только к немцам и Штефану на пороге дома.
– Я думаю, что теперь мы только привлечем лишнее внимание, если дом по-прежнему будет «чистым местом», – произнес он глухо после ожидаемых вежливых слов прощания. – Здесь уже и так будет постоянный «левый» жилец. Не будем испытывать судьбу. Спасибо, что дали убежище нашему товарище Лене, герр и фрау Гизбрехт. Это ваша последняя услуга для нас.
Штефан взглянул на него удивленно, но ничего не сказал. А вот немцы встревожились этой новости не на шутку, когда Штефан перевел им слова своего спутника.
– Что это значит? – побледнела Кристль, а Людо только сильнее стиснул зубами мундштук трубки. – Вы больше не доставите нам писем от Пауля? Вы больше не будете помогать ему там, в Польше?
– Не беспокойтесь, – заверил их Войтек, глядя куда-то в сторону, в темноту леса, шумевшую за домом за их спинами. – Мы не оставим вашего сына без помощи в лагере.
Потом он кивнул на прощание немцам, надел шляпу и зашагал прочь от дома, даже не глядя, идут ли за ним Штефан и Лена. Словно его не волновало это вовсе. Так и шли они некоторое время, удаляясь от дома Гизбрехтов. Сначала Войтек в длинном плаще, шляпе и с портфелем в руках, затем Штефан в кепке и короткой куртке под руку с Леной, подражая прогуливающейся парочке. В конце Егерштрассе, у самой границы леса, улица уходила в дорогу, по которой можно было выйти на шоссе к Тарандту и дальше к Хемницу, Цвиккау и в Тюрингию. Или можно было уйти с этой дороги в лес, а оттуда к станции, чтобы сесть на поезд до Дрездена и пересесть на другой, идущий в Герлиц, город, когда-то принадлежавший Польше как часть Силезии. Об этих путях ухода из Фрайталя Лене рассказал Людо в ночь перед ее мнимым приездом, чтобы она понимала, куда ей можно бежать в случае опасности.
Штефан не стал задерживаться. Пожал на прощание руку Лены и отошел от нее в сторону. А вот Войтек наоборот остановился и обернулся к девушке. Встал на расстоянии, молча и без единого лишнего движения. Молчала и Лена, впервые за это время вдруг ощутившая чувство потери. Да, поляк многое скрывал от нее и порой использовал «вслепую». Но он был все же своим, товарищем по несчастью, которому тоже довелось пережить плен и рабство нацистов. А еще он спас ей жизнь, позволив начать все заново.
Так и стояли некоторое время – без слов глядя друг на друга с расстояния в несколько шагов. И все сильнее разгоралось в Лене пламя сомнения в верности принятого решения. Как можно было оставаться с немцами, которых она знает всего лишь несколько недель? Быть может, лучше согласиться на предложение Войтека?.. И тут же вздрогнула от этих мыслей, прогнала их прочь, ужасаясь этой слабости. Нет, только не на таких условиях. Как товарищ, как подруга, как сестра. Но только не как жена.
Потому что всем своим существом она принадлежала лишь одному. По своей воле и без принуждения. Навсегда…
– Пора, – тихо заметил Штефан, прерывая это странное прощание, и Войтек кивнул, соглашаясь с ним. Потом взглянул на Лену в последний раз, вскинул к полям шляпы руку, сложив вместе два пальца – указательный и средний, словно отдавая ей честь. Лена не успела ничего сделать или сказать, так он быстро развернулся и зашагал прочь. Даже кивнуть на прощание не успела в ответ этому странному жесту или поднять руку в знак прощания.
Лена не могла не вспомнить с тревогой о Войтеке через год, под осень 1944 года, когда по Германии прокатятся слухи о восстании Варшавы против нацистов. Сами же немцы официально объявят о произошедшем спустя несколько недель, когда станет ясно, что полякам суждено потерпеть поражение в этом противостоянии. Ей так и не довелось узнать, пережил ли Войтек период восстания или сгинул во время боев на разоренных улицах или позднее, когда нацисты жестоко мстили за подобное безрассудство, проявляя невероятную жестокость. А может, он погиб еще раньше, так и не сумев добраться до Польши. Вестей получить об успехе или неудаче было неоткуда – больше в дом Гизбрехтов никто из поляков не стучался, прося об убежище или помощи. То ли Войтек сдержал слово, то ли действительно группа попалась в руки гестапо. И коротких весточек из лагеря в Польше больше не приходило, что вызывало в немцах часто приступы отчаяния и бессилия из-за неизвестности, которая поселилась отныне в их доме. Да, из лагеря приходили редкие открытки со скупыми посланиями «Жив. Не болею часто. Надеюсь на скорейшее исправление», но этого было так мало. Да и Кристль не верила, что это почерк ее сына – слишком уж кривым и неровным тот стал за эти годы.
– Обманули поляки, ей-ей! – иногда взрывалась она. – Знала весь, что так и будет. Нужны мы им были с Людо, вот и помогали. А как без пользы стали, так и вон! Может, Пауль уже и мертв давно, а мы все дураки старались…
Первое время Лена пыталась оправдать поляков. Говорила, что неизвестно, как и что произошло с ними. Но потом перестала, понимая, что ее голос звучит неубедительно совсем, так и мелькает в нем нотка сомнения из-за той червоточины, что сидела внутри ее самой. Да и сами немцы постарались забыть об этом, сосредоточив свое ожидание на этих открытках из неизвестного им местечка Дахау.
Тот день Лена назвала бы «днем гостей», если бы ее попросили о том. Ведь к Гизбрехтам наведались в дом не только поляки с последним визитом. Предусмотрительная Кристль зазвала в полдень к себе на знакомство с «родственницей» многочисленных соседок на чашку кофе и домашнее печенье. Лене пришлось около часа сидеть в напряжении и подбирать тщательно слова, пока ее разглядывали и расспрашивали, сочувственно охая ее мнимой потере родителей.
– Никому не доверяй, – предупредила Лену Кристль еще утром, когда замешивала тесто для печенья. – Особенно молодой фрау Дитцль, что живет в доме по соседству. И даже Ильзе нельзя говорить многого. Ты поняла меня? Она будет выглядеть дружелюбной и даже может стать твоей подружкой. Но не шибко ей верь. Просто делай все, что она говорит, и соглашайся со всем.
Так Лена и делала. Она старательно помогала Кристль во время этой короткой трапезы, подавала всем бутерброды с маслом и печенье и изредка отвечала на вопросы, обращенные к ней. Ей до сих пор верилось с трудом, что все эти немки – пожилые матери и молодые жены с крохами на руках, могли приветствовать убийства, которые творили их сыновья и мужья на родине Лены. Но она все еще хорошо помнила, как восторженно отзывалась Биргит о службе старшего сына на оккупированных территориях и как Урсула радостно распаковывала посылки с награбленным добром.
Но не потому Лене тяжело дался этот визит соседок дома на Егерштрассе. И не потому, что приходилось тщательно обдумывать слова и при этом говорить бегло и без ошибок (хотя некоторые из женщин и сами коверкали язык, как с удивлением отметила Лена). Глядя на младенца молодой фрау Дитцль («Ах, у нас почти одинаковые имена! Мой муж зовет меня Ленхе! Краткое от Магдалены»), которого та баюкала на руках, Лена не могла не чувствовать глухой боли в глубине животе, где когда-то еле ощутимо шевелился ее собственный ребенок. Она пыталась укрываться от этой боли за стеной убеждения, что, наверное, так даже лучше, что ему не удалось родиться. Какая судьба ждала в будущем ребенка немца и русской, независимо от того, чем закончилась бы эта казавшаяся нескончаемой кровопролитная война?
Но Лена не могла не думать о другом будущем, которое могло бы случиться, когда наблюдала из своего окна ярко освещенные комнаты соседского дома. Все дома на Егерштрассе стояли почти стена к стене, между боковыми сторонами была всего лишь пара метров, не больше. Теперь Лена понимала, почему Гизбрехты поместили ее больную в подвал, откуда неслышно было лишних звуков. И почему она открыто показалась в комнатах только после мнимого приезда. Соседка была как на ладони сейчас в окне, и Лена застыла в темноте, не в силах оторвать взгляда от этой картины. Магдалена Дитцль укачивала светловолосого младенца на руках, одновременно что-то показывая в книжке своей старшей двухгодовалой дочери, сидящей рядышком. Картина материнского счастья, поневоле заставляющая думать о том, не совершила ли Лена ошибки, отказавшись уехать в Швейцарию. Ей нет теперь дороги домой – в Минске ее считают предательницей, коллаборанткой и виновницей в смерти группы. Когда она так боялась сделать выбор, опасаясь никогда больше не получить возможности вернуться в Союз, этот выбор был сделан за нее задолго до этого. И теперь ее отказ выглядел совершенно бессмысленным. И она не сумела сберечь своего ребенка…
На следующий день, к вечеру, в дом Гизбрехтов постучалась Ильзе, которую Кристль ждала с каким-то странным нетерпением. Эта девушка была когда-то невестой их младшего сына Вилли, они встречались еще со школьной поры и были неразлучны до ухода Вилльяма в армию.
Ильзе оказалась симпатичной, чуть полноватой шатенкой, ровесницей Лены. На ее голове были мастерски уложены «коки» – два валика надо лбом, шелковое платье в крупные маки игриво ходило волнами широкого подола. У нее были даже настоящие чулки на ногах, сокровище для любой женщины в эту пору дефицита. Губы, накрашенные ярко-красной помадой, то и дело растягивались в широкую улыбку, от которой на щеках появлялись игривые ямочки. Она не была красавицей, но она привлекала мужское внимание без особого труда. Неудивительно, что в нее когда-то влюбился Вилльям без памяти, и неудивительно, что сейчас у нее было множество знакомых в разной среде – от администрации гау до обычных фермеров, у которых Ильзе покупала продукты в обход карточной системы. Поэтому именно к ней и обратились Гизбрехты, надеясь на помощь в трудоустройстве для Лены.
– Никаких сложностей! – заявила Ильзе, даже не задумавшись ни на секунду. – В редакции в отделе объявлений нужен человек. Я думаю, наш старый Дитер будет только рад взять человека от знакомых, а не с улицы. Зарплата, конечно, слезы, по нынешним временам, но зато карточное довольствие чуть лучше. Ты ведь умеешь печатать на машинке, верно? В твоих документах так написано. Жаль только, что у тебя нет трудовой книжки, но я что-нибудь придумаю с этим.
К счастью, для Лены Рихард, выбирая профессию для кенкарты, попал невольно в точку. Месяцы работы в штабе АРР научили ее печать на немецком алфавите пусть и не так быстро, как профессиональная машинистка, но довольно сносно. А вот азам стенографии она обучена не была, потому пришлось с деланным смущением признаться, что стенография хромает на обе ноги.
– Ну и не надо! – отмахнулась Ильзе. – Там главное – каракули бауэров да рабочих разобрать порой сложно, а так работа, скажу прямо, непыльная. Особенно сейчас, когда все чаще РАД[121]121
Имперская служба труда (Reichsarbeitsdienst) – национал-социалистическая организация, существовавшая в Третьем рейхе в 1933–1945 гг. Имперская служба труда была составной частью экономики Третьего рейха и частью воспитания в духе национал-социализма.
[Закрыть] требовать занятости от женщин. Ты же не хочешь на завод или на папиросную фабрику пойти к остам, правда?
– Значит, решено! – обрадованно ударила в ладоши Кристль, боясь, что Лена вдруг выдаст себя лицом при упоминании остработников. – Если все сложится удачно, то мы будем так благодарны тебе, Ильзе, будем так обязаны…
– Полноте, фрау Гизбрехт, какие долги, – произнесла в ответ молодая немка. – Мы ведь почти стали родственниками с вами. Главное, чтобы Лена еще понравилась нашему редактору. А рекомендации я ей сама дам преотличные.
Как и договорились, в ближайший же рабочий день Лена села на поезд рано утром, чтобы встретиться на вокзале в Дрездене с Ильзе. Та специально отпросилась с работы, чтобы провести Лену в незнакомом пока городе до здания редакции и помочь с устройством, и Лена была благодарна ей за это. Сама бы она ни за что не смогла пройти по Дрездену, не держи ее Ильзе под руку. Слишком много было красных полотнищ. Слишком много шупо, солдат и сотрудников гестапо, которых Лена без труда по привычке выцепляла взглядом. Ей казалось, что вот-вот один из них укажет на нее пальцем и прикажет схватить ее как русскую шпионку с поддельными документами. Поэтому снова воскресила в памяти голос Рихарда, когда-то сумевший погасить ее волнение. Помогло и в этот раз – когда они с Ильзе подошли к зданию редакции, ее дыхание было почти ровным, а кровь не бушевала в жилах от страха.
Собеседование Лена прошла без особых проблем, как и предсказывала Ильзе. Пожилой редактор был только рад взять «своих», а не со стороны. Он не беседовал с ней долго, удовлетворившись рассказом Ильзе. Потом она и вовсе в конце увела разговор о трудоустройстве в сторону, упомянув, что ей знакомый бауэр из Перны обещал продать несколько жирных гусей к приближающемуся празднику[122]122
Имеется в виду праздники по случаю годовщины Имперского партийного съезда в Нюрнберге, который состоялся 10–16 сентября 1935 г. Широко отмечался каждый год в Германии до 1945 г.
[Закрыть]. И даже в отделе кадров также не возникло сложностей, несмотря на то что из всех документов у Лены на руках были только кенкарта и райспас. Без всяких вопросов поверили, что трудовая книжка и рекомендации Лены с прошлого места сгорели в огне пожарищ от зажигательных бомб.
– Как же ты теперь замуж-то пойдешь? – покачал головой лысоватый инспектор отдела, когда прочитал анкету, заполненную Леной ровным и аккуратным почерком. – Снова будешь заказывать анненпас[123]123
Документ, служащий подтверждением арийского происхождения. Был обязателен для предъявления при вступлении в брак, поступлении ребенка в школу или при приеме на работу на государственную должность.
[Закрыть]? Мне все равно нужна твоя родословная, чтобы принять тебя в штат. Вдруг будет проверка? Мне еще нужно уведомить гестапо, что у тебя нет полного комплекта документов.
– Когда у нас была проверка последний раз, герр Ланс? Я вас умоляю! – с легким смешком игриво произнесла Ильзе. – И зачем вам лишний раз беспокоить по такому пустяку сотрудников гестапо, когда у них и так сейчас много работы по выявлению врагов рейха? Тем более должность машинистки отдела объявлений – это не работа с государственными тайнами. Лене сделает анненпас со временем и принесет вам, чтобы вы подшили его к остальным документам. Тем более, если соберется замуж, он ей непременно понадобится.
– А вы собираетесь замуж, фройлян? – вдруг насторожился инспектор. И его вопрос был вполне закономерен. Как узнала позднее Лена, до нее в отделе объявлений работала девушка, уволившаяся в три дня – ровно столько дали ее жениху отпуска для вступления в брак, который по новым законам свершился в ускоренные сроки. – Есть жених? Здесь, в Германии, или на фронте?
– Нет, я не собираюсь замуж, – твердо сказала Лена, ощущая, как противно что-то сжалось в животе при этих словах. – Ни в ближайшее время, ни в дальнейшем.
Ее голос дрогнул помимо воли при этих словах, и Ильзе, и инспектор отвели взгляды в сторону от ее изменившегося на секунды лица. И оба промолчали. Только Ильзе спросила позднее, когда уговорила Лену зайти в небольшое кафе неподалеку от редакции, о том, что угадывалось без труда под этими словами.
– Пропал без вести или погиб? – теперь ее глаза не светились прежней улыбкой, она словно погасла на какие-то секунды.
Я видел, как горел Рихард… Видел, как он упал в море…
– Он просто остался в небе, – повторила Лена слова Рихарда из письма о своем друге и сослуживце, погибшем в Крыму. Ей хотелось думать, что он действительно сейчас где-то там, среди облаков, а не остался лежать без могилы на дне Средиземного моря.
Ильзе ничего не ответила на это, и Лена была благодарна ей. Расплатились за обед они также в полном молчании, каждая погруженная в свои мысли. Вернее, расплатилась Ильзе, отдав кельнеру деньги и свои карточки, от которых тот отрезал нужное количество.
– Потом отдашь, – отмахнулась она от возражений Лены. – Когда тебя поставят на довольствие.
Ильзе настояла на том, чтобы присутствовать при регистрации Лены в арбайтсгау[124]124
Орган государственной регистрации занятости, отделение Имперской биржи труда. После закона о всеобщей трудовой занятости все были обязаны подавать документы о занятости. Особенно молодые люди в возрасте от 18 до 25 лет, которых закон обязывал на обязательную трудовую. Ее должны были отрабатывать ее в течение полугодичного срока на местах, указанных службой. Для тех, кому удавалось предоставить справку с основного места работы, что они не могут покидать его на такой долгий срок, были предусмотрены работы по месту.
[Закрыть]. Она опасалась, что Лене достанется не то распределение на общественные работы, какое бы она хотела для родственницы Гизбрехтов. И действительно, после короткого обмена любезностями с чиновницей, которой Ильзе сунула под папки на столе несколько плиток шоколада, Лене досталось «очень выгодное распределение по условиям трудовой обязанности». Правда, сначала ее едва не прикрепили к одному из многочисленных госпиталей, где солдаты вермахта проходили лечение.
– Я не смогу! – вырвалось у Лены помимо воли. Помогать выздоравливать немецким солдатам, зная, что они творят на ее родной земле! Это немыслимо!
– Видите, как она боится крови? – нашлась Ильзе в какие-то секунды, чтобы снять напряжение в воздухе, повисшее после бурного возражения Лены. – Лене готова на подвиги ради рейха, но от нее не будет ни малейшего толка в операционной или при перевязках. Можно ли ее поставить на какие-нибудь другие работы?
– У меня осталась только помощь при разборе завалов после повреждений бомбардировками, – пролистала немка бумаги, поправив краешек платка в кармане пиджака. На ткани рядом с ним висел значок Имперской службы, и Лена то и дело смотрела на этот красно-черный знак. С другой стороны, это было гораздо лучше, чем смотреть на портрет Гитлера, висящий на стене за спиной чиновницы. – Но это грязная работа, да еще и с остами. Вряд ли вашей подруге это придется по душе.
– Запишите ее туда, – решительно кивнула Ильзе, а потом пояснила Лене, растерянный взгляд которой расценила как недовольство работой бок о бок с остработниками. – Все знают, что Дрезден и окрестности никогда не будут бомбить. Так что считай, тебе несказанно повезло.
– Я рада, что ты оказалась не такой, как я себе представляла, – сказала Лене Ильзе, когда они ехали в поезде обратно во Фрайталь. Мест в вагоне не было, и они стояли в тамбуре, у самой двери, глядя, как мимо проносятся поля, на которых полном ходом шла уборка урожая, и деревья с редкой позолотой осени кое-где. – Когда Кристль позвонила в редакцию и попросила о помощи своей родственнице, я решила, что ты такая же, как эти фольксдойче, которые просто заполонили Дрезден после возвращения Силезии. Но ты другая. Похожая на меня.
Ильзе сначала коснулась рукава горчичного платья Лены, а потом провела рукой от своего плеча вниз к подолу платья из ярко-красного крепа, показывая, что говорит о внешнем виде. Они действительно отличались от других женщин в вагоне, типичных сельских тружениц и домашних хозяек – стройные, красивые, обе в ярких модных платьях. Проницательная Кристль знала, чем зацепить внимание Ильзе, и это действительно сработало.
Лена только улыбнулась в ответ уголками губ, словно соглашаясь с ней. Внутри же все так и трепетало от ледяного гнева о подобном сравнении. Пусть внешне они и похожи, как Лена видела в отражении стекла вагона – модная прическа, алые губы, одинаковый силуэт платьев, маленькие сумочки в руках. Но внутри они были разными. И по-другому не может быть.
На станции точно так же, как день назад, работали военнопленные. Лена специально задержалась, делая вид, что у нее расстегнулась туфелька, чтобы после отхода пассажирского поезда в Цвиккау посмотреть на соседние пути. Только в этот раз они уже не грузили уголь в вагоны. Их строили в ровные колонны, подгоняя дубинками особо зазевавшихся. От резких выкриков, летящих с противоположной стороны, у Лены всякий раз внутри сжималось от негодования.
– Пойдем, – схватила ее, застывшую на опустевшей платформе, под руку Ильзе. – Мы успеем зайти в аптеку к герру Гизбрехту. Она как раз рядом с администрацией – занесем твои бумаги. Обожаю мятные леденцы, которые продаются в аптеке Гизбрехтов! Вилли часто приносил мне их. Пойдем! Не бойся этих русских! До Дрездена не больше пяти километров. Можно купить тебе велосипед, чтобы ты не ездила поездом. Это и дешевле, и намного удобнее – не будешь привязана к поездам, они вечно задерживаются! Пойдем же…
Тридцать девять. Военнопленных было ровно тридцать девять. Лена успела сосчитать их наскоро, пока Ильзе щебетала о велосипеде, а потом и вовсе перескочила на рассказ о ближайшем собрании «Веры и красоты»[125]125
«Вера и красота» (нем. Glaube und Schönheit) – в нацистской Германии организационное подразделение Союза немецких девушек в возрасте от 18 лет до 21 года, который в свою очередь входил в состав Гитлерюгенда. Деятельность «Веры и красоты» осуществлялась в кружках, функционировавших один раз в неделю в нерабочее время. Спортивные, танцевальные занятия или курсы ухода за телом были призваны укреплять здоровье молодых женщин как будущих матерей нового поколения Германии. В 1940-х гг. к этому присоединились знания в области здравоохранения, службы связи или противовоздушной обороны, тем самым готовили молодых женщин к тому, чтобы в случае войны заменить на производстве ушедших на фронт мужчин.
[Закрыть], где она познакомит Лену «со всеми девочками».
Ильзе не осталась ночевать у Гизбрехтов, как ни уговаривали ее те. Уехала последним вечерним поездом в Дрезден, где снимала квартиру вместе с девушками-коллегами из редакции. Людо лично проводил ее до станции, оставив жену и Лену убирать со стола и мыть посуду. Первое время они делали это в полном молчании, пока Кристль не произнесла тихо:
– Через три дня – суббота. По субботам я обычно навещаю кое-кого. Мы поедем вместе, если все будет хорошо за эти три дня. Пришло время передать тебе дело.
– Почему вы не попросили Ильзе? – не могла не спросить Лена. – Вы сами говорили, что она вам как близкая родственница. Почти как дочь. Почему не она?
Кристль долго молча вытирала мокрую посуду, которую принимала из рук Лены, и девушка уже не ждала ответ, когда немка снова заговорила. Поставив тарелки ровной стопкой и аккуратно сложив на них приборы, она вдруг подняла голову и посмотрела куда-то в вечернюю темноту за окном, где мелькал огонек трубки возвращающегося со станции Людо.
– Потому что когда-то я уже имела глупость быть с ней откровенной, – коротко ответила Кристль, и Лена поняла по ее тону, что предупреждение быть осторожной с Ильзе не просто слова. – Больше я такой ошибки не сделаю. И ты тоже помни об этом.
После ужина Гизбрехты и Лена разошлись по своим комнатам, пожелав спокойной ночи. Это была не первая ночь Лены в этой новой спальне, но почему-то сон не шел к ней. То ли это сказывалось волнение из-за первого дня работы завтра, то ли пережитые за сегодня события никак не давали покоя. Она все ворочалась и ворочалась в постели, сбивая простыни, пока не услышала крик ребенка, заставивший сесть на кровати, а потом и вовсе подойти к окну.
В этот раз не фрау Дитцль качала малыша. В этот раз успокаивал плачущего сына мужчина. Лена видела только его стриженный светловолосый затылок и широкую спину в белой рубашке. На стуле рядом с кроваткой висел знакомый серо-голубой мундир, при виде которого ее сердце даже застыло на какие-то мгновения в груди. Правда, нашивки на кителе были совсем другого цвета, но разве это имело значение для ее памяти, вечной мучительницы?
Я хочу быть твоим мужем. Хочу, чтобы у нас был дом, где всегда будет светло и уютно. Хочу иметь двух детей с твоими большими глазами – мальчика и девочку.
Если бы Лена верила в Бога, то, наверное, решила сейчас, что все это послано ей в наказание за эту любовь к врагу, которой не должно было быть. Смерть Рихарда, потеря ребенка, невозможность вернуться домой, чужое имя и личность. Жизнь, которая стала настоящей пыткой – бессмысленной и беспощадной. Словно кто-то снова и снова цепляет корку засохшей крови на затянувшейся ране и пускает кровь. Чтобы потом снова повторить это, причиняя боль и не давая зарубцеваться шраму.
А потом, под утро, когда над Фрайталем начал алеть рассвет, пришла такая ясная и простая мысль, которая вдруг поставила все на свои места.
Тридцать девять. Она будет жить сейчас ради тридцати девяти жизней, раз у нее отняли другое. Во искупление тех жизней, которые Рихард когда-то отнял в небе над Крымом. Во искупление своей запретной любви.
И неважно чем это может обернуться для нее самой. Потому что она уже давно мертва. Ее сердце замедлило свой ход, когда самолет Рихарда загорелся в воздухе, и медленно умирало, пока скальпель немецкого доктора не вырезал из нее последнее, что давало силы жить. Она умерла именно тогда, и неважно, что она по-прежнему слышит стук сердца в ее теле, гоняющего кровь по жилам.
Искупление. Это единственное, что ее будет держать на этом свете сейчас.
