Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 95 страниц)
– Я прошу тебя прекратить поиски, – произнесла глухо баронесса, посмотрев сыну прямо в глаза. – Я заклинаю тебя всем, что для тебя дорого. Это может дорого обойтись для нас обоих. Ради меня, Ритци… ради своей матери.
Впервые он вдруг растерялся, настолько уязвимой выглядела сейчас мать. Это было непривычно и било в самое сердце. Потому что он понимал, что не может остановиться сейчас. Не тогда, когда побывал в самом аду и видел то, что предпочел бы никогда не знать. Быть может, если бы он не знал, если бы по-прежнему верил, что все так, как твердит пропаганда наперекор слухам.
Наверное, мама прочитала ответ в его взгляде. Или сумела заглянуть в самое сердце. Но она поняла, что проиграла, использовав последнее оружие в этой битве. Ее плечи поникли, сама она как-то обмякла в кресле, будто лишилась сил, опустив голову на изголовье спинки.
– Видимо, ее не нашли в списках управления лагерей, потому что она исказила правду при поступлении в арбайтсамт, – тихо проговорила баронесса. Рихард даже дыхание затаил, понимая, что впервые за последнее время приблизился почти к финалу своих розысков. – Ее отца звали иначе, а сама она была вовсе не из Москвы, как указала в бумагах. И, клянусь тебе, я не знала, что она из семьи фольксдойче![109]109
В нацистской немецкой терминологии «фольксдойче» – этнические немцы, независимо от гражданства. В отличие от «рейхсдойче», принадлежность к «фольксдойче» устанавливалась по отдельным признакам – по «семейной истории», по немецкому языку как родному, по имени, по церковным записям и т. п.
[Закрыть] Вижу по твоему лицу, что и тебе она не сказала этого… Вот видишь, она никогда не была откровенна с тобой! И ты мне будешь говорить, что это любовь?! Что она действительно любила тебя, а не пользовалась тобой? Ее мать была рождена в семье чистокровных немцев, пусть и носила русское имя. Я нашла это в документах арбайтсамта, копии которых мне прислали из управления Эрфурта.
Рихард сделал шаг к столику, чтобы взглянуть на эти документы, о которых говорила мать, но та вдруг склонилась над теми, словно защищая бумаги, закрыла их ладонями.
– Я прошу тебя, Ритци… ради меня. Я думала, я смогу сделать это… Но я… Ритци, ты – все, что у меня есть!
– Я тебя не понимаю, мама, – медленно произнес Рихард, начиная подозревать, что мать имеет какое-то отношение к тому, что случилось. Но старательно гнал от себя эти мысли, пытаясь оправдать ее тем, что она просто не знала о его чувствах к русской и о том, что происходило между ними.
Баронесса не стала оттягивать неизбежное. Она сама собрала в стопку бумаги дрожащими пальцами и протянула сыну папку. Только немного помедлила прежде, чем разжать пальцы, передавая документы.
– Я хочу, чтобы ты знал, Рихард – я на все готова ради твоего спасения. Даже потерять тебя. Лишь бы ты не пострадал никаким образом, мой дорогой. Просто попытайся понять меня…
Рихард не стал долго размышлять над этим предисловием, от которого замерло сердце на какие-то секунды в страшном предчувствии. Стал листать бумаги, с удивлением отмечая то, что не знал прежде о Ленхен.
Ее отца звали иначе, не Василий, как значилось прежде в ее документах. И ее имя он написал неверно, оно писалось без буквы «Х» впереди. Неудивительно, что ее не нашли по спискам. И Ленхен действительно была из семьи фольксдойче, как отметили в новых бумагах. Именно это зацепило маленьким крючком его сердце, оставив очередную царапину, не глубокую, но весьма ощутимую.
Почему она не сказала, что одной крови с ним? Что знает язык не только потому, что учила его в школе? Что вообще было правдой из всей истории ее жизни, которую Ленхен рассказывала ему когда-то?
А потом Рихард перевернул страницу, и мир обрушился вокруг него до основания, словно после бомбардировки. Он снова и снова перечитывал эти страшные для него слова, пытаясь уловить какой-то иной смысл, кроме другого, заставляющего обручи вокруг его груди сжаться до немыслимых размеров. Застучало в висках, затряслись руки, выдавая его потрясение.
Арест – 09 июля 1943 года. Асоциальное поведение/беременность. Подозрение на преступление против чистоты арийской крови. Операция проведена 11 июля 1943 года.
Смерть – 13 июля 1943 года. Причина смерти – постабортная инфекция.
– Это какая-то ошибка, – проговорил Рихард, не веря своим глазам. Он еще раз просмотрел бумаги, надеясь убедить себя, что речь в них идет совсем о другой русской. Но наткнулся на фото, сделанное при аресте, которое отклеилось от карточки и затерялось сейчас среди бумаг. Это была она, его Ленхен, его маленькая русская. Широко распахнутые глаза, аккуратный носик, тонкая шейка в вороте форменного платья.
Смерть – 13 июля 1943 года… постабортная инфекция…
– Дорогой, – мягко коснулась его ладони баронесса. Холод ее пальцев вернул его в реальность из той страшной правды, которая открылась на страницах дела, переданного в архив арбайтсамта, как гласила надпись на последней бумаге.
– Я не знала, что она фольксдойче, – проговорила мама тихо, словно извиняясь перед ним за то, что на документах о согласии на операционное вмешательство стояло ее имя и подпись. Он ожидал чего угодно, когда увидел знакомый росчерк, но не этих слов, которые разбили тонкое стекло, за которыми до сих пор скрывались его эмоции. Он отшатнулся от матери, отдаляясь от ее прикосновения, пытаясь сдержать свой гнев, вспыхнувший моментально, как вспыхивает огонь костра, если в него налить горючего.
– Какая разница какой она крови мама?! Ты же знала, что это мой ребенок! Она носила ребенка. Моего, мама! И ты все равно поставила свою подпись! Нет, не смей говорить мне, что я ошибаюсь! Я уверен, что это был мой ребенок! И не говори, что ты не знала. Ты сама сказала, что читала мои письма к ней. Когда отправляла ее на… на операцию ты знала, мама, что убиваешь моего ребенка! И ты обманывала меня все это время… все эти месяцы! И как в тебе не дрогнуло сердце, когда я говорил тебе о ребенке в госпитале Гренобля? И после… когда я вспомнил часть прошлого. Ты сказала, что никогда не солжешь мне!
– Я не знала, что русская умерла, клянусь тебе! Мне только сегодня вечером привезли эти документы! – ответила баронесса, пытаясь ухватить Рихарда за руку, но он только отвел ладонь в сторону. – А аборт… Быть может, если бы она сказала тогда! Я просто не знала, что она фольксдойче!
Рихард почувствовал при этом проклятом слове, что не выдержит больше. Если бы перед ним стоял сейчас кто-то другой, чужой человек, он бы, не задумываясь, ударил, выплескивая свои эмоции, раздирающие его на части. Но перед ним была женщина, и более того – мама, его самый дорогой человек. Поэтому он просто бросил на столик бумаги из арбайтсамта и вышел вон из комнаты, пытаясь изо всех сил обуздать свои эмоции.
За время, пока он был в доме, начался мелкий осенний дождь, под который Рихард шагнул без раздумий, надеясь погасить чувства, горевшие в нем. И злость действительно утихла, оставив только горе, которое было таких огромных размеров, что с трудом помещалось в нем, давя на ребра и крутя мышцы.
Моя маленькая русская, как поверить, что тебя больше нет уже почти три месяца? Как поверить, что я больше никогда не увижу тебя и не услышу твой голос? Моя Ленхен, мое сокровище, мое сердце, моя лесная фея… Нет, это не мама убила тебя. И не рейх своими жестокими законами. Это я убил тебя. Только я виноват в твоей смерти, Ленхен. Пусть другие разрушили твой привычный мир, разбили твои мечты, отобрали твое будущее, но убил тебя именно я.
Ты была права, мое сердце. Я не смог. Не сумел. Я обещал защитить тебя, но вместо этого обрек на смерть своей любовью. Ведь все могло бы быть иначе…
Глава 40
Рихард вернулся из сада спустя пару часов. В холле его встретила обеспокоенная баронесса. Видимо, она наблюдала за ним все это время, иначе не шагнула бы к нему из тени сразу же, едва он переступил порог.
– Ты весь мокрый, Ритци, – проговорила она мягко, стирая с материнской нежностью его щеки влагу. Рихард же просто отступил из-под ее руки. Он не желал ее прикосновений, ее нежности, которой она пыталась исцелить рану, собственноручно нанесенную. Не сейчас, когда боль все еще была остра, а память вопила в голос, напоминая о том, что произошло в Розенбурге. И он был благодарен матери, что она опустила руки и не стала настаивать на разговоре, а отпустила его уйти к себе. Только напомнила напоследок, что все, что она сделала – «ради блага и никак иначе».
Правда, Рихард вовсе не был намерен отдыхать. Слишком много дел осталось сейчас невыполненными, если эсэсовец говорил правду, и в ближайшее время Рихарду предстояло уехать на фронт.
Сначала он написал длинное письмо Удо Бретвицу, где просил позаботиться о несчастных, спасенных им, и рассказал обо всем, что увидел в лагерях. Пропаганда рейха обманывала, когда твердила, что евреев просто переселяют в другие места для проживания. Правду должны узнать, а «Бэрхен» должна прилагать больше усилий для помощи тем, кто скрывался от рейха. Это письмо Анна или Нина отнесут через неделю после его отъезда в квартиру на Лютцовштрассе. А еще позднее Удо поступит известие от поверенного, которому Рихард поручает продажу некоторых своих активов. Большую часть денег от продажи (а это совсем немалая сумма) Удо должен пустить в оборот дел «Бэрхен», другая же часть должна была остаться ему на проживание.
Потом Рихард тщательно упаковал две картины, завернув в упаковочную бумагу. Его личные вещи собрала в саквояже русская служанка. Другая почистила и высушила утюгом мундир, изрядно промокший под дождем. Она же и сообщила ему, что мать приняла лекарство и теперь спит. Рихард даже обрадовался этому сообщению. Так ему было проститься с ней легче – без лишних слов, которые привели бы только к большему отчуждению между ними. Он долго сидел на стуле возле кровати, держа руку матери в ладони и подмечая с горечью каждую морщинку на ее лице. Чья вина тяжелее? Чья правда истинна? Сложные вопросы, от которых начинала болеть голова и ныть сердце, которое требовало чьей-то крови, полыхая в венах огнем. Поэтому записка, которую Рихард оставил для матери, была предельно короткой. Он сообщал ей, что останется в Розенбурге до отъезда на фронт, и просил дать ему время. Быть может, когда-нибудь он сумеет принять то, что случилось, в чем сомневался. Потому что до сих пор помнил сон, в котором видел беременную Ленхен с большим круглым животом, в котором рос его ребенок. Сейчас это воспоминание-фантазия причиняло особую боль, острым шипом вошедшую глубоко под кожу.
Жаль, что Рихард так и не выучил русский язык. Ему бы было намного проще объяснить бывшим заключенным, что именно он задумал. Но он не знал языка, а русские служанки толком не могли объяснить его намерения, потому что знали немецкий только в пределах разговорника, выданного арбайтсамтом. А девочка-подросток оказалась к тому же полячкой, почти не понимавшей русскую речь. Если русской, бывшей медработником на счастье Рихарда, потому что именно она занялась ногами девочки, было более-менее ясно, что он не причинит вреда, то подросток этого не понимала. Поэтому она проплакала всю дорогу, пока Рихард, с трудом объяснив, что нужно спрятаться на полу автомобиля, вез их вдвоем с военнопленной русской в место, о котором ему когда-то говорил Удо – дом пастора в Брице[110]110
Бывшее предместье Берлина, ставшее в 1920-х гг. его частью.
[Закрыть]. Насколько Рихард знал, тот изредка прятал у себя евреев, которые ожидали подходящего места убежища.
Сначала пастор наотрез отказывался взять бывших заключенных, настаивая на том, что укрывает только немцев, а не врагов рейха. Рихард долго уговаривал его, напоминая о милосердии, которое завещал Господь, твердил, что они – женщины, спасти которых долг пастора не только как служителя Бога, но и как представителя мужского рода. Наконец после долгих уговоров и изрядной суммы наличности («Исключительно на богоугодные дела и содержание женщин, пока их не заберут, чтобы перепрятать») пастор дал согласие. Хотя явно был недоволен, особенно когда Рихард сказал, что вечером привезет еще третью.
– Зачем вам это? Я понимаю, помогать немецким евреям… но русские? Зачем вы так рискуете, господин майор? – недоумевал пастор, когда прощался на рассвете с Рихардом, торопившимся вернуться на виллу до приезда эсэсовца. Этот вопрос задала ему даже русская военнопленная несколько минут назад, когда нес на руках девочку-подростка из автомобиля, потому что каждый шаг причинял той острую боль. Один-единственный вопрос на немецком языке, ответ на который все равно бы не поняла, поэтому Рихард тогда просто пожал плечами.
– Я не помню, кто сказал мне это, но когда-то я услышал, что даже одна жизнь стоит того, чтобы быть спасенной, – ответил на это Рихард, чувствуя почему-то при этом воспоминании комок в горле. И поспешил пошутить с грустной улыбкой. – А еще я хочу иметь в рукаве хотя бы пару хороших поступков, когда предстану перед Петром…
– Не стоит дразнить такими словами Господа, – сурово сказал пастор, уловив шутливые нотки в его голосе. – Не то время, когда Господь и так гневается на нас.
Рихард с трудом сдержался после этих слов, чтобы не сказать в ответ, что у Бога были причины, чтобы обрушиваться на немцев, карая их за проступки. А потом он вспомнил, что во время бомбардировок, на которые намекал пастор, гибнут и невинные – старики, женщины и дети. Если это кара за то, что он видел здесь и в Советах, то странно, что Господь наказывает всех…
Как же Рихард не хотел ехать в очередной ад на земле! Даже сам вид «Мерседеса», на котором приезжал эсэсовец в штатском за ним, вызывал смесь отвращения и холодного гнева. Но он не мог не поехать. Даже зная, что надежды больше нет. Он закрывал глаза, пытаясь уснуть во время долгого пути, но перед глазами постоянно тут же вставали страшные слова и даты из документов, обжигая своим смыслом. И он пытался думать о чем угодно, но не о том, что узнал этой ночью. Иначе хотелось выплеснуть из себя переполнявшие эмоции – бить по всему, по чему попадала рука, крушить все вокруг, превращая в осколки, подобные тем, в которые обрушились его надежды.
Все было разрушено. Женщина, которую он любил, умерла. Он чувствовал себя преданным человеком, которому доверял безгранично. Не только когда мама поставила подпись на документе, подтверждающем ее согласие на проведение операции, но и потом, когда видела, как он отчаянно пытается собрать прошлое по крупинкам, и молчала. Каким же глупцом он был, когда верил, что она поможет Ленхен, приняв его выбор! А еще он чувствовал, как треснуло основание его веры в великое будущее своей страны и в справедливость войны, которая она вела, потому что увидел иную сторону, темную и страшную, бесчеловечность которой отказывался признать разум.
Эта последняя жизнь, которую он все еще мог спасти, да обещание развеять прах дяди Ханке – это все, что теперь держало его на земле. Больше не осталось ничего…
И снова сотни женских лиц. Остроскулые, измученные, со следами побоев и с пустыми взглядами, от которых вдоль позвоночника шел неприятный холодок. Рихарду было нужно делать вид, что он ищет, пытливо скользя взглядом по лицам, но он просто не мог. Они все были обречены умереть, теперь он это знал, первым же делом натыкаясь взглядом на виселицы, которые стояли в каждом лагере. От голода из-за скудности рациона, от холода в их тонких униформах, в которых они дрожали, стоя на пронизывающем осеннем ветру, от побоев охранниц, от болезней, которые легко распространялись здесь. Потому невольно создавалось ощущение, что он ходит между рядами живых мертвецов, которые все еще дышат, но все уже давно мертвы.
В этот раз выбор Рихарда был особенно сложен. Как можно было выбрать одного человека из сотен, зная о том, что ждет остальных? Его спутник в штатском назвал это шутливо «игрой в Бога», царапнув Рихарда кощунством слов и одновременно жестокой правотой этой шутки. В итоге он остановил свой выбор на девушке, которая показалась ему чем-то похожей на Ленхен – тот же рост, то же хрупкое телосложение и такие же большие голубые глаза. И в то же время она была совершенно непохожа на нее чертами лица и цветом волос.
Но не только сложностью выбора отличался визит в этот лагерь, филиал огромного Бухенвальда, на самой границе Тюрингии. Впервые за эти дни комендант лагеря вдруг стал задавать вопросы о законности процедуры. Рихард видел, что самому бы ему никогда не пришло в голову говорить подобное эсэсовцу в штатском, если бы его не подтолкнул к этому один из офицеров охраны. Они долго о чем-то спорили вполголоса после того, как Рихард выбрал эту заключенную, и даже его спутник обратил на это внимание.
– Вам недостаточно бумаг, которые я показал вам? – со злой усмешкой в голосе проговорил эсэсовец в ответ на вопросы коменданта. – Вы же читали бумаги. Вам следует просто отдать нам заключенную в полное распоряжение. А куда ее переводят и что с ней дальше будет – вас не должно касаться.
– Да, но по бумагам она остается все еще в лагере, разве не так? – обеспокоенно спросил комендант, явно жалея, что завел этот разговор. – Вы же не забираете ее документы. Только заключенную.
– Просто переместите ее карточку в группу уничтоженного материала, и ни у кого не возникнет никаких вопросов. Разве вам не приходил такой вариант в голову? – раздраженно сказал эсэсовец, разозленный тем, что ему задают такие глупые вопросы. – И мне не нравится, что решения самого рейхсфюрера ставятся под сомнения. Вы же видели, кем завизирован документ? Вам недостаточно этого? Быть может, вы устали от бесконечных трудов на благо рейха? Быть может, вы желаете послужить Германии на фронте? На Восточном определенно не помешал бы лишний солдат.
Уничтоженный материал. Рихарду пришлось стиснуть зубы, чтобы не выдать лицом свои эмоции сейчас. И сразу же вспомнились скупые строки в документах. Вот кем была Ленхен для его страны – уничтоженным материалом, который отработал свое.
– Этот толстый бюрократ еще доставит хлопот, – раздраженно барабанил по рулю эсэсовец на обратном пути. – Это ведь тоже не ваша русская, господин майор. Вы даже не особо старательно вглядывались, я наблюдал за вами. Зачем вы тогда забрали эту? Лишние траты, лишняя морока…
– Насчет трат, – прервал его Рихард, не желая слушать дальше его рассуждения. – Я не сумел собрать три тысячи в марках. Но не беспокойтесь – за ваши труды вы получите награду. Пейзаж, который сейчас в багажнике «Мерседеса», стоит в разы дороже.
– Но не сейчас, когда в Берлине полно подобных картинок, – поморщился его собеседник. – Со всей Европы и на любой вкус, и даже от художников-дегенератов[111]111
«Дегенеративное искусство» – термин нацистской пропаганды для обозначения авангардного искусства, которое представлялось не только модернистским, антиклассическим, но и еврейско-большевистским, антигерманским, а потому опасным для нации и для всей арийской расы.
[Закрыть] на черном рынке.
– И все же вы определенно выручите за нее три тысячи и больше, как я уверен, – твердо произнес Рихард. – Но, если не желаете, я могу выдать письменное поручительство, и через несколько дней мой поверенный найдет для вас деньги.
Как и предполагал Рихард, его спутник согласился взять картину, после того как сорвал с нее упаковочную бумагу и внимательно осмотрел ее. Он явно не разбирался в искусстве, но понимал, что Рихард не лжет ему.
– Надеюсь, вы не пожалеете, что потратили столько денег на свои новые игрушки, – иронично произнес на прощание эсэсовец, когда вернул после проверки картину обратно в багажник автомобиля. Они к этому моменту уже успели вернуться в Далем, где эсэсовец прощался с Рихардом. – Я заметил по вашему лицу, что вам изрядно надоело это приключение. И еще надеюсь, что ваша сентиментальность не заставила вас усомниться в верности политики рейха в отношении неграждан рейха.
Эсэсовец был чуть ниже, чем Рихард, и ему пришлось смотреть на него сверху вниз, когда тот встал перед ним, уставившись внимательно на его лицо. Но несмотря на разницу в росте, они были на равных в этой схватке взглядов.
– Я с радостью вернусь на фронт, чтобы отдать жизнь за Германию и ее народ, – уверенно и твердо произнес Рихард. И он ничуть не кривил душой в этот момент. Потому что понимал – если Германия проиграет в этой проклятой войне, возмездие обрушится на обычных немцев за все то, что творится сейчас в рейхе. Особенно со стороны Советов. Поэтому необходимо сделать все, чтобы Германия не проиграла, а если и потерпела поражение, то заключила бы мир на своих условиях, не пуская никого в свои границы.
Он с готовностью отдаст за это жизнь. За будущее народа Германии, но без фюрера. Ужасающая мысль, никогда прежде не приходившая ему в голову.
Русская, которую Рихард забрал из лагеря, оказалась беременной. Об этом он узнал, когда уже садился в автомобиль, но был остановлен разгневанным пастором.
– Вы привели в Божий дом развратную девку, господин майор! – взволнованно заявил священник и, поймав недоуменный взгляд Рихарда, пояснил. – Девица, которую вы привезли – беременна. Что мне прикажете делать с ней?
– То же, что и Христос с Марией Магдаленой, – отрезал холодно Рихард, когда сумел оправиться от этой новости, почему-то взволновавшей его. – Христос принял грешницу, я думаю, вам надлежит сделать то же. И не вам судить о честном имени этой несчастной. Хотите, я расскажу, что творят солдаты на побежденных землях? Я не думаю, что вам понравится этот рассказ.
– «Бэрхен» спасает только немцев, господин майор, – сказал пастор, сжимая упрямо губы. – Эти женщины не говорят на нашем языке. Что нам делать с ними? Их все равно рано или поздно отправят обратно. Все это не стоит усилий или внимания. Еще и эта русская девка с приплодом…
Позднее, когда он уже ехал по автостраде, направляясь в Тюрингию, Рихарду было стыдно за то, что он вышел из себя в те минуты. Пастор был человеком в годах, ровесник дяди Ханке. Но Рихард тогда не выдержал. Долго копившиеся в нем за эти дни эмоции взяли вверх. Он схватил пастора за ткань его пиджака на груди и притянул к себе в немой угрозе. Некоторое время молча смотрел в глаза пастора, стиснув зубы, и тот сдался – опустил взгляд, тихо проговорив «Я все понял, господин майор».
– Вам придется недолго давать убежище этим славянкам. На днях за ними придет кто-то из «Бэрхен». Им сделают рабочие карточки остработниц. Если вы знаете хорошие семьи, которые смогут взять их к себе, я не останусь в долгу ни перед вами, ни перед этими людьми, – сказал напоследок Рихард. А потом посмотрел пристально на пастора и добавил уже резче: – Но если человек от «Бэрхен» не найдет этих женщин здесь, когда придет к вам…
– За кого вы меня принимаете?! – яростным шепотом возмутился пастор. – Я бы никогда не сделал этого!
Но Рихард не мог уехать от этого человека, не убедившись в том, что тот понимает, на что обречет этих женщин, если им придется вернуться обратно. И рассказал ему все, что видел за эти три дня – настоящий ад на земле. Если пастор захочет, то расскажет своим прихожанам всю правду, которая скрывается от немцев за высокими заборами с караульными вышками.
– Это не может быть правдой, – проговорил пастор в конце рассказа Рихарда. Его заметно трясло, но не только осенняя прохлада была тому виной. – Газеты пишут совсем другое…
– А вы хотели бы, чтобы они написали вам правду? Напечатали фотографии этих несчастных или виселиц с трупами подростков? Я уверен, что даже сейчас я не знаю даже части того, что творится там. А эти русские не расскажут из-за незнания языка, – и впервые за все время Рихард вдруг пожалел, что рядом с ним стоит пастор, а не отец Леонард. Потому что вдруг почувствовал, что начинает терять еще одну нить, которая удерживает его на земле – его вера в Бога.
В Розенбурге долгожданного покоя и исцеления, которого жаждала его истерзанная душа, Рихард не нашел. Замок для него теперь походил на склеп, полный призраков – дяди Ханке и Лены. Рихард постоянно прислушивался к звукам в доме, ходил по пустым комнатам, разглядывал фотографии, понимая, что делает себе только хуже. Он думал отвлечь себя музыкой, но едва тронул клавиши, как вспомнил о том, что играл ради Ленхен, надеясь развлечь ее, и захлопнул крышку. Он ложился в постель каждый вечер, закрывал глаза и вспоминал, как она лежала рядом с ним, и буквально ощущал прикосновение ее пальцев к своему обнаженному плечу, как когда-то она «шагала» ими игриво.
Его маленькая русская… Его Ленхен…
Рихард так и не смог распаковать портрет Мадонны. Едва он сорвал часть бумаги, как увидел младенца, тянущегося к матери, и его внутренности снова скрутила ледяная рука боли. Он никогда прежде не задумывался о ребенке, но глядя на портрет сейчас, вдруг впервые понял, насколько велика его потеря.
У этого ребенка могли быть ее глаза и ее улыбка, а может, он был бы похож на него, Рихарда. Их маленькое продолжение, чья жизнь оборвалась, так и не начавшись, под скальпелем хирурга. Было ли Ленхен больно тогда? Сильно ли она мучилась перед смертью? О чем она думала в последние часы? Ненавидела ли она его за то, что он не спас ее, как обещал?
Ответ пришел неожиданно. Словно прошлое на мгновение шагнуло в настоящее вместе с почтой, которую в Розенбург привез пожилой почтальон на велосипеде. Рихард возвращался с прогулки с вахтельхундами, когда его окликнули на аллее парка.
– Какое счастье, что я встретил вас, господин барон, – проговорил почтальон. – Дороги совсем развезло от дождя, а мне еще нужно успеть в Дизендорф, на дальние хутора и вернуться обратно. Хорошо, что не нужно ехать еще и до замка! У меня для вас письма и телеграмма. Ну, по крайней мере, одно из писем точно. Мы нашли его, когда наконец-то разобрали завалы. Вы ведь слышали, что наш городишко-то разбомбили летом? Письмо чуток обгорело, но ваше имя читается… это же ваше, верно? Тогда много писем пропало. Начальника почты едва не арестовало гестапо…
У Рихарда чуть сердце не остановилось, когда он взял в руки опаленный огнем конверт, на котором почерком Лены было выведено его имя и номер его почты. Он не заметил, как уехал почтальон, попрощавшись с ним, и что собаки, прежде радостно бегающие вокруг него, уселись у ног, словно почувствовав его настроение. Рихарда больше не интересовало ничего, кроме письма, которое, к его счастью, огонь и вода уничтожили частями.
… минуты, проведенные с тобой – самые счастливые для меня… хочу разделить будущее с тобой… быть только твоей неважно в какой стране, потому что ты будешь моим миром… Я не верю, что ты оставил меня, потому что верю в тебя, мой любимый… Ты – единственное, что дает мне силы… Я ни о чем не жалею, слышишь? Я люблю тебя…. Если бы кто-то пришел и сказал: «Можно сделать все по-другому, только согласись» … отказалась. Потому что только ты и твоя любовь… Будь со мной рядом, и я переживу все, что уготовано мне судьбой…
Рихард думал, что станет легче, когда он получит ответы на вопросы, которые мучили его с тех пор, как он вспомнил Ленхен. Он ошибался. Ему приходилось останавливаться, чтобы хотя бы немного выровнять дыхание из-за тугой хватки в ребрах, но к концу письма боль и злость из-за собственного бессилия захватили его полностью. Скрутили с такой силой, что не смог выдержать, и ударил кулаком о ствол липы, испугав собак. А потом еще и еще, разбивая руку в кровь. Не чувствуя физической боли…
В телеграмме оказался вызов на фронт. Его направляли в дивизию, в составе которой он когда-то участвовал в битве за Англию и защищал рубежи новых границ рейха от налетов томми. Выехать надлежало сразу же по получении телеграммы без документов о выписке и заключения комиссии, которые будут высланы в медчасть полка позднее. Рихард так стремился на фронт и с удивлением отметил, что остался полностью равнодушным к этому долгожданному известию. Ничего не шевельнулось. Внутри впервые было пусто. Словно огонь боли, который только недавно бушевал в нем, сжег все дотла, оставив вместо себя голое пепелище.
Письмо от матери Рихард оставил в Розенбурге невскрытым, а вот послание от Адели бросил в саквояж, планируя прочитать в свободное время. Его дивизия теперь базировалась на севере Германии на военном аэродроме поэтому он без раздумий забрал с собой вахтельхундов, не желая оставлять их заботам Петера. И по пути забрал из храма урну с прахом дяди Ханке, намереваясь выполнить последний из своих невыплаченных долгов.
О, как же Рихарду не хватало всего этого – рева моторов, запаха масла и машин, товарищей и пронзительной высоты неба, в котором кружились белоснежные чайки! В нем впервые что-то дрогнуло внутри, когда он оказался на аэродроме и увидел силуэты машин и ангары. Его механик Ирвин и денщик Франц тоже были здесь, в Германии, ожидая его возвращения в эскадру. А вот число знакомых лиц заметно поубавилось, оставшись в эскадре только фотокарточками на пробковой доске, которую летчики завели еще в 1940 году после первых потерь. Под каждой фотокарточкой висела надпись с именем, званием и датой смерти. Сейчас эта доска, висевшая в комнате столовой, ужаснула Рихарда. Столько потерь за годы затянувшейся войны, особенно с тех пор, как томми и янки участили свои визиты в воздушное пространство Германии! И сколько их еще будет впереди…
– Не ожидал тебя увидеть снова, говоря откровенно. После того, как мы сняли твою карточку с доски, пошли слухи, что ты сломал позвоночник, как твой дядя, – сказал ему прямо один из ветеранов дивизии Отто Фурманн, с которым Рихард воевал бок о бок с самого начала войны. За месяцы, которые они не виделись, Отто как-то погрузнел. Потом Франц рассказал Рихарду, что Фурманн часто стал прикладываться к фляжке, которую постоянно носил в кармане.
– Рад, что ты вернулся. Гитлерюгендовцы, которых присылают нам в последнее время из летных школ, чертовы птенцы, а не соколы. Не с кем щипать американских и британских петухов! Они тут шарятся почти каждый день, так что нам будет чем заняться!
Отто не обманул. Янки и томми появлялись в воздухе так часто, что порой приходилось вылетать словно по расписанию раз в день. Но Рихард был только рад этому. Это в первый вылет, не боевой, а личный, когда он попросился подняться в небо развеять прах дяди над морем, у него были напряжены нервы настолько, что казалось, они вот-вот порвутся как струны. Он опасался, что доктора были правы, и он не только убьет себя, но и повредит машину. Он даже поднялся на предельную высоту, чтобы доказать самому себе, что был прав и может вернуться в небо. Никаких последствий после полетов. Только порой тяжелеет голова в затылке, но все исправляется обычными обезболивающими в случае самых ужасных приступов мигрени.
К Рихарду снова прицепилось прозвище «Безумный Барон», как когда-то год назад. О нем вспомнили именно «старики» их эскадры, когда в первый же после возвращения боевой вылет Рихард сбил «мебельный фургон», подлетев к нему так близко, словно хотел протаранить. Все вернулось на круги своя. Все летчики хотели знать его секрет, особенно молодые, как ему удается из каждого вылета возвращаться с победой. И только «старики» знали основу его успеха.
Ему просто было нечего терять, кроме жизни. Единственное – они все считали, что он патриот рейха, как раньше, который без раздумий был готов жертвовать собой ради Германии. Теперь же к этому присоединилось отсутствие страха перед смертью. Он не боялся умереть, потому что только в небе чувствовал себя живым.
