Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 95 страниц)

За маму. За Якова и Лею. За Василька. За Сашу. За всех тех, кого они убили и еще убьют, возомнив себя инквизиторами современного мира.

– Глупая маленькая девочка, – произнес Ротбауэр, явно наслаждаясь происходящим. – Запомни эту минуту. Когда мы увидимся в следующий раз, ты будешь целовать мои сапоги. И будешь готова на все, лишь я бы снова был добр к тебе.

А потом, уже к Цоллеру, который внимательно слушал его каждое слово:

– Все должно быть так, как я сказал. Комендант лагеря, штурмбанфюрер Урслер, уже предупрежден обо всем. Он будет ждать прибытия завтра-послезавтра, так что вы должны уладить все вопросы в кратчайшие сроки. Только напомните ему об «особом здании», пожалуйста. А в остальном он может делать все, кроме, разумеется, ликвидации и ущерба. И вы смотрите, гауптман, все должно быть целым. Вы понимаете меня? Целым! Помните, только от вашей работы зависит, как скоро вы окажетесь в Берлине, вам ясно?

– Так точно, господин оберштурмбаннфюрер, – щелкнул каблуками, выпрямляя спину гауптман Цоллер. Он почти в точности выполнит то, что приказал ему Ротбауэр. Сразу же после отъезда оберштурмбаннфюрера Цоллер подпишет бумаги, по которым Лену увезут в местный госпиталь.

– До свидания, Белый лебедь, – произнес Ротбауэр перед уходом из кабинета, чуть задержавшись возле Лены, которую уже успела поставить на ноги сильная рука надзирателя. – Мы увидимся с тобой только через пару-тройку месяцев. И помни, что Зигфрид все равно получит Одетту в финале, так ведь задумано?

Еврейке, которую уводили на допрос почти одновременно с Леной, изрядно досталось. Ей выбили несколько зубов, а на левую половину лица было страшно смотреть, настолько та была опухшей и синевато-лиловой от кровоподтеков. Глаза почти не было видно под нависшим набухшим кровью веком.

– Я не смогла, – плакала еврейка, когда Лена, оторвав от подола фартука кусок ткани, смачивала тот в теплой воде бачка унитаза и стирала кровь с ее лица. – Я призналась, что я еврейка. Не смогла… теперь все. Теперь конец… теперь убьют…

Немка же молчала и только косила на Лену, у которой почти не было следов побоев на лице, а руки-ноги были в своих суставах. Ей казалось подозрительным вид девушки, и только под вечер она переменила свое мнение. Когда настал ее черед помогать беспомощной сокамернице.

Лене казалось, что она запомнит этот день до деталей. Было жарко и душно, а небо было все также кристально чистым. Она видела кусок этого голубого неба в оконце под потолком, когда ее с помощью двух полицейских привязали к столу в операционной немецкого госпиталя и завязали рот, чтобы криками не беспокоила больных. Какая же она дура! Решила, что это будет просто осмотр, как устраивали ей когда-то год назад по прибытии в Германию. Не сбежала до операционной, шла покорно, смирившись перед очередным вторжением в ее тело чужих пальцев. Только когда увидела инструменты, разложенные заботливой рукой медсестры на столике, поняла, зачем она здесь. Но было уже слишком поздно. Что она могла сделать против двух здоровых мужчин и дородной немки-медсестры, пришедшей тем на помощь?

Усталый доктор равнодушно бросил медсестре-немке: «Девять-десять недель не меньше». Потом оглядел перепуганную Лену, наблюдающую за ним широко распахнутыми глазами-океанами ужаса, и добавил:

– Пожалуй, дайте ей морфия, сестра.

– Морфий не положено. Остовка, – напомнила медсестра, и доктор вздохнул раздраженно, недовольный этим возражением.

– Слишком малый вес. Еще умрет тут на столе от шока, и господин гауптман будет недоволен. Дайте ей морфий, сестра.

Где ты? Ты здесь? Будь со мной рядом, Рихард. Не оставь меня… Помоги мне…

Бесполезное мычание из-под кляпа. Мольба, обращенная к голубому небу, которое виднелось краешком в окне. Перед тем, как погрузить в черноту, из которой Лена потом выплывала с таким трудом в камере, с явным нежеланием покидать другой мир.

– Давай же… открой глаза… Святая Мария, сколько крови! Дай мне еще кусок ткани, Рина! Или одеяло… им оно все равно уже ни к черту!

В мире, подаренном ей морфием, а затем жаром, пожирающим ее тело, Лена танцевала с Рихардом под знакомые звуки танго, отчего у нее так и кружилась голова. А может, кровь бурлила вовсе не от резких поворотов, а от запаха Рихарда и сладости кожи его шеи, к которой она иногда прикасалась губами. Разве можно было уйти от него? Разве можно было расстаться с ним по своей воле, когда он смотрит таким взглядом, от которого все трепещет внутри, а ты просто задыхаешься от счастья?

– Нет! Не сбрасывай тряпку! Ты вся горишь… Да что же это?! Держись, девочка!

В этом мире Лена стояла за кулисами в ожидании своего выхода на сцену, когда оркестр приступит к знакомым нотам. Нервно проводя вспотевшими от волнения ладонями по ткани костюма. За ее спиной возбужденно переговаривались артисты и артистки кордебалета. И вот резко – под яркий свет сцены! Непередаваемое ощущение проживания чужой жизни в танце. Показать в движении каждую эмоцию, передать все оттенки чувств. Любовь, горечь разлуки, боль потери, смерть… Наконец-то отдавая всю себя, без остатка.

– Она должна встать на ноги! Сейчас же!

– Господин гауптман, прошу вас… она больна… вы же сами видите…

– Пристрелить… не мучиться…

– Нет! Если она умрет здесь, в тюрьме… Пусть везут в лагерь… сдохнет – проблемы коменданта… Пусть встает. Пусть ее тащит еврейка… Слышишь, жидовка? Если не протащишь ее до машины, застрелю!

И в финале «умерев» на сцене, во время поклонов со своим невидимым партнером кожей ощутить заряд от нескончаемых аплодисментов зрителей. Она знала, что Рихард там же, в зале. Знала и радовалась, что он увидел ее на сцене. Той, какой она хотела, чтобы он ее увидел. В этом ярком свете софитов, окутанной ореолом восхищения, на вершине своей мечты.

– Пожалуйста… пожалуйста… открой глаза… я не доведу тебя сама…

Другой мир с высокими стенами тюрьмы и темной формой солдат Лене не нравился. Ей не нравились резкие крики на немецком языке, лязг оружия, стук сапог по доскам кузова. Ей хотелось остаться в своем мире, где она уходит со сцены в гримерку, снимает костюм и смывает грим, чтобы стать обычной женщиной – женой и матерью.

Но Лене пришлось вернуться. Заставила боль, пронзившая все тело от бедер, когда ее грубо швырнули на пол кузова, о который она ударилась спиной. И тут же исчезло все – и сцена, и простое счастье, о котором она даже не позволяла себе мечтать сейчас и которое так беззастенчиво вторглось в ее грезы, вызванные жаром болезни. Остались только злые резкие выкрики солдат, лязг затвора борта кузова, запах сапожного воска, табака и мужского пота и заботливые руки еврейской подруги по несчастью. Она обхватила голову Лены и устроила ее на у себя коленях, уберегая затылок девушки от ударов о доски пола во время хода машины.

– О, ты пришла в себя! – прошептала Рина, склонившись над Леной так низко, чтобы конвоиры не заметили их разговора. В ее единственном открытом глазе сверкнула искра радости. – У тебя жар. Наверное, какая-то инфекция попала во время аборта. Кровотечение остановилось, но этот жар…

– Аборта?.. – повторила Лена незнакомое слово. А потом все поняла по боли внизу живота, которая сейчас вгрызалась в тело с каждым толчком, когда грузовик катил по каменной мостовой.

Она все потеряла. Жить больше было незачем. Все сгорело в ненасытной глотке зла, которое сейчас расползлось по миру с черной чумой под красно-белым флагом со свастикой. Это зло уничтожило прошлое, настоящее и будущее, которое у нее могло бы быть.

– Я слышала, что через два часа пути будет остановка, и нам дадут воды, – прошептала еврейка, убирая с потного лба Лены мокрые пряди волос. – Потерпишь?

Лена хотела пить нестерпимо. В горле пересохло так, словно кто-то насыпал горсть песка. Но сейчас ей хотелось снова и снова видеть летнее небо, которое изредка показывалось в щели между створками брезентового кузова.

Будь там, на небе, Рихард, мой милый. Будь там, когда я приду, и найди меня среди этих белоснежных облаков. Мне не страшно умирать, милый… мне страшнее остаться и там, за чертой, одной, без тебя! Поэтому будь там, когда я приду, и найди меня…

Только найди меня, Рихард!

Глава 34

Гренобль,[68]68
  С июня 1940 г. и до сентября 1943 г. Гренобль, как и часть территорий Юго-Восточной Франции были аннексированы Италией.


[Закрыть]

сентябрь 1943

Он всегда любил эту пору – первое дыхание осени, когда за окном все еще было тепло и солнечно, а деревья уже облачались в свои золотые и багряные наряды. Не было изнурительной летней жары, которую он успел возненавидеть во время своего пребывания в Северной Африке и в Италии. А здесь, в горах и дышалось по-особому, не так, как в низинах. И именно за эту чистоту он любил горы.

По крайней мере, в этом он был уверен абсолютно. Что ему когда-то нравилась именно ранняя осень и горы. Также ему нравилось больше читать, чем слушать радио или смотреть кинокартины. А еще он ненавидит шпинат и вареную морковь. И терпеть не может эрзац-кофе, который подают в госпитале.

Он почему-то отлично помнил внешность всех своих сослуживцев и облик русской горничной Катерины – высокой крепко сбитой девки с длинной косой. Вплоть до таких мелочей, как темные мелкие пятнышки от солнца на ее носу и шрам от давнего пореза на левой ладони. Помнил своего инструктора в летной школе – оберфельдфебеля, который научил его азам воздушного боя. Помнил своего отца, по стопам которого пошел в люфтваффе.

Но были еще и другие вещи, в которых он был уверен намного меньше, и которые поймать за хвост обрывистых воспоминаний в глубинах разума было гораздо сложнее. Например, имена матери и какие-то детали ее внешности.

А еще он был твердо уверен, что женат. Он знал это, как бы ни твердили обратное сейчас. Он мог закрыть глаза и описать свою жену так же отчетливо, как описывал русскую служанку. Помнил такие интимные подробности, которые может помнить только муж – размер ее груди (аккурат под его ладонь), тонкие ключицы, родинку на спине под лопатками и на правой ягодице. Он помнил, как они завтракали – скудно и просто, но зато вместе, наслаждаясь присутствием друг друга. Их прогулки по городку во время праздника. Кажется, это был День Труда.

Он помнил ее вес – его жена была легкой, как пушинка, когда он носил ее на руках. Они любили танцевать и делали это очень хорошо. Это тоже было в его воспоминаниях. Он часто фотографировал ее. Его жена была очень красива, и было бы безумием не сделать столько красивых фотокарточек, чтобы увезти с собой на фронт как кусочек дома. А еще он помнил, что она была беременна. Это было одно из его самых дорогих воспоминаний – ее обнаженный большой живот, в котором жил его ребенок. Должно быть, она уже родила, ведь он уехал из дома в начале мая, а сейчас за окном сентябрь.

Еще во время его пребывания в Италии выяснилось, что он не мог быть Герхардом Нойером, чье имя значилось на надувной лодке, в которой его нашли итальянские рыбаки, рискнувшие выйти в море. Тело гауптмана Нойера сейчас лежало на дне Средиземного моря. Потом он вспомнил, что сам выбросил его из лодки, когда обнаружил, что Герхард мертв – умер из-за пули томми в животе, которую словил, пока спускался на парашюте.

Но раз за разом в голове крутился вопрос, доводя порой до мигрени своей настойчивостью. Как он может быть Рихардом фрайгерр фон Ренбек, ведь тот никогда не был женат. Да, совпадало многое – необычно высокий для летчика рост, комплекция и отсутствие фаланги пальца на руке и внешность. Совпадали многие детали биографии, подтвержденные возвращающимися постепенно воспоминаниями. Но память о жене говорила иное, и он хотел верить больше этому прошлому, чем другому. Потому что он выжил, цепляясь за это прошлое…

Это обстоятельство сперва ставило в тупик лечащих врачей. Впрочем, они быстро нашли этому объяснение.

– Понимаете, мой дорогой гауптман, – рассказывал ему во время одной из прогулок в парке возле госпиталя главврач. – Наш мозг устроен таким образом, что может нас обманывать в редких случаях. Порой наши сны или желания могут казаться нам явью, подменяя истинные воспоминания. Подозреваю, что ваш случай именно такой. Сейчас вы путаетесь из-за этого. Но истинная память к вам вернется, как вернулась речь. Я не знаю, сколько времени это займет, но это непременно произойдет.

И действительно, память возвращалась к нему неделя за неделей по крупицам, фрагментами. Восстанавливалась медленно. Совсем как речь, чему он был рад – так боялся больше никогда не говорить, не заплетая языком. Он вообще боялся потерять контроль над телом. Очнуться в госпитале и понять, что отныне не может говорить и плохо шевелит правой рукой, было самым худшим за все это время. Лучше умереть, чем остаться инвалидом и не иметь возможности даже справить нужду самому. А ему это грозило, как рассказали позднее.

– Вы – везунчик! – повторяли ему доктора и на Сицилии, когда он только-только открыл глаза, полностью беспомощный, и здесь, в госпитале недалеко от Гренобля. – Удивительно, как вам удалось это. Выжить при таких травмах и последующем кровоизлиянии в таких условиях… Воистину говорят, что в экстремальных ситуациях организм мобилизует все свои силы и возможности.

Странно, но тот роковой вылет отложился в памяти до деталей, за исключением некоторых имен. Он путался в именах, присваивая сослуживцам в эскадре на Сицилии, личности тех, кто служил с ним на Западном или Восточном фронтах. Он раз за разом прокручивал это воспоминание чаще, чем другие, надеясь уловить в них собственное имя. Вытащить его, как вытаскивают нить из клубка.

Было время отдыха. Его сослуживцы мирно дремали в шезлонгах, прячась в тени оливковых деревьев от изнурительного солнца. Странная видимость расслабленности, когда ты с минуты на минуту ждешь звонка, чтобы бежать к самолетам. Он сам писал письмо, положив под листок фотокарточку, чтобы было видно любимое лицо.

Звонок полевого телефона – пеленгаторы засекли «мебельные фургоны»[69]69
  При переговорах немецкие пилоты использовали условный код, чтобы затруднить работу службы радиоперехвата противника. «Мебельные фургоны» – «тяжелые бомбардировщики».


[Закрыть] к югу от Комизо с эскортом «спитов»[70]70
  «Спиты» – «спитфайр», британский истребитель


[Закрыть]. Быстрый бег к самолетам. Он помнил, как на ходу умудрился нацепить на себя спасательный жилет, как хлопнул по «Вери»[71]71
  Сигнальный пистолет летчика люфтваффе


[Закрыть], проверяя на месте ли тот, и как обжигающе горяча была обшивка самолета, стоявшего под солнцем. Командиру нужно было оказаться в воздухе впереди своей группы, поэтому все должно быть быстрее, чем у остальных. Последняя проверка перед взлетом в кабине, похожей на раскаленную духовку. Помнил эту невыносимую духоту и пот, который тут же побежал по лицу из-под шлема.

Сигнал о готовности, и наконец-то подняться в воздух с облегчением от того, что если и завяжется сейчас что-то, то это случится в воздухе, не на земле, где приходится прятаться от налетов как крысы в щелях. А они были птицами, которые, сейчас широко расправив крылья, летели на перехват таких же хищников, как сами.

– «Мебельные фургоны» в тридцати пяти километрах к югу. Ваша высота? – ожила рация хрипло, когда самолет набрал высоту, и стало холоднее в кабине, к огромному облегчению.

– Шесть тысяч.

– Получено. Не пропустите «спитов». Конец связи.

Не пропустите «спитов».

Эта фраза тут же вызывала волну бессильной ярости. В последнее время рейхсмаршал требовал от пилотов почти невыполнимой задачи. Итальянцы сдали проклятый остров, и теперь бомбардировки случались все чаще и чаще – «на завтрак, обед и ужин». Противник значительно превосходил числом. Механики не успевали производить ремонт выбывших из строя самолетов. Пополнение, прибывавшее взамен ветеранам, прошедшим «Битву за Англию», были недостаточно обучены и хладнокровны для такого. И он понимал их. Потому что каждый вылетавший сейчас знал, что, если ему придется оставить машину, он заранее обречен. Никто не выйдет в море, чтобы спасти его. Если повезет, его подберет транспорт противника, господствующий сейчас в Средиземном море. Если же нет, то у него не будет даже могилы.

А недавно рейхсмаршал выпустил этот проклятый приказ, от которого даже у опытных летчиков опускались руки, при всем их мужестве и решимости: «Летчик не имеет права возвращаться из вылета без успеха, иначе будет отдан под суд военного трибунала по обвинению в трусости в боевой обстановке». Германии больше не нужны были ее «соколы», намного важнее были победы. Но кто, скажите на милость, будет их приносить, когда рейх потеряет своих истребителей? Там, в штабе перед картой с флажками и стрелками, было легко отдавать такие приказы. Здесь же, приходилось говорить в лицо уставшим и вымотанным вылетами и бомбардировками людям, рискующим своей жизнью каждый день, что они трусы. И что преобладающее почти в сотню раз число самолетов противника – это просто больше шансов принести победу рейху, только и всего.

В первый раз, когда в эскадре озвучили этот приказ, летчики еще чувствовали свою вину – за весь вылет были сбиты только три «спита» и ни одного бомбардировщика. В тот день командиры групп и он сам вызвались быть добровольцами, чтобы их судили, оставив в покое менее опытных летчиков. Но обошлось – никто не хотел терять ветеранов люфтваффе. После второго и третьего вылетов он записал на чужой счет свои личные победы, чтобы этот идиотский приказ не лишил их части состава. Оставалось надеяться, что командующий все же убедит рейхсмаршала отозвать это распоряжение.

Показались томми – сначала громоздкими силуэтами бомбардировщиков под брюхом самолета, а затем и юркими, как воробьи, английскими истребителями, и все остальное отступило куда-то далеко на время. Кабина тут же наполнилась чужими голосами, как это часто бывало во время боя. Предупреждающими: «Спиты!», «На хвосте, Гурт, берегись!», «Смотри вверх, Петер», «Мелкий, пробуй пике». Редко сожалеющими: «Мне жаль, ухожу. Двигатель работает с перебоями». Но самые страшные были другие: «Двигатель, Герхард!» или «Мелкий в огне!».

У него самого было два «спита» на прицеле. И воспользовавшись своим преимуществом – он заходил со стороны солнца, а значит, англичанам оно било прямо в глаза, короткой очередью он вывел одного истребителя почти сразу же, как вступил в бой. Расстрелял, опасно приблизившись «лоб в лоб», разбивая пулями стекло кабины и плоть пилота. Тот спустя несколько минут рухнул в безграничное пространство моря под ними, как он увидел, уходя на круг для разворота для еще одной атаки. А вот второго томми все же упустил, позволил ему зайти к себе в «хвост» при развороте. Забарабанили пули по фюзеляжу, глухо ударили в двигателе, противно разбились о пластину за его головой, вызвав странное сосущее ощущение внутри при этой близости смертоносного металла. Нет, он не боялся. Он понял, что в очередной раз ступил на грань, за которую шагнуть ему было никак нельзя.

Не сейчас, когда он должен вернуться. Она ждет на земле, а значит, он обязан вернуться с неба живым. Ради нее…

Он пригнулся, как мог, чтобы скрыться от пуль за пластиной. Черт, этот томми чертовски хорош! Пилот не только мастерски стрелял, но и старался не потерять своего положения, словно репей, прицепившись в хвосте. Почему этого томми никто не снимет? Где его ведомый, черт возьми? Пришлось уходить в вертикальное пике, надеясь, что двигатель, подозрительно глухо работающий, выдержит этот маневр, и что он не свалится в «штопор».

Давай же… давай…

Приборы словно сошли с ума, показывая, что двигатель неисправен. Стало тяжелее держать машину в воздухе. Но зато томми больше не был виден позади. Оторвался наконец-то. А может, его достал ведомый, который должен был быть все это время позади. А спустя секунды стало понятно, почему «спит» оставил его в покое.

– Левое крыло, группенкомандер![72]72
  Группенкомандер (нем. Gruppenkommandeur) – командир группы люфтваффе, состоявшей в разное время по штату 40–50 самолетов.


[Закрыть] Огонь на левом крыле! – перекрыл переговоры остальных крик его ведомого.

Он выключил двигатель, понимая, что показатели на пределе. Огонь уже обдавал лицо жаром, подбираясь все ближе и ближе. И чем ближе огонь был к нему, тем спокойнее почему-то становилось внутри. Никакой паники. Странная отстраненность. Он понимал, что прыгать с парашютом, как недавно это сделал Нойер, было сродни самоубийству при этих шныряющих в воздухе «спитах». Нужно было делать это ниже, где высота позволяла выбраться из кабины без опаски быть расстрелянным в воздухе.

Море между тем приближалось слишком быстро. Он надеялся, что самолет не развалится в воздухе, а дотянет хотя бы немного до этого волнующегося под ним морского ковра. Лишь на секунду в голове мелькнули мысли, что для него все кончено, но он тут же отогнал их от себя, понимая, как опасна паника сейчас.

Он должен выжить. Ради нее.

Лицо уже больно обжигало. Еще чуть-чуть, и терпеть этот жар будет сложно. Все произошло стремительно. Сильный удар, словно о каменистую землю, а не о воду, под ворох взметнувшихся вверх брызг. Застучали капли воды по стеклу кабины и фюзеляжу. При этом падении капот двигателя оторвало, а его самого бросило резко вперед и ударило головой так сильно, что показалось, она даже треснула, несмотря на защиту шлема. Хорошо, что ремни удержали, больно впившись в плечи.

Кабина тут же стала наполняться водой через дыры в полу от пуль, и он понял, что времени у него нет совсем. Нужно было срочно отстегиваться и выползать на правое крыло, пока самолет еще держался на плаву. Голова болела адски, и, видимо, он сломал ребра при ударе, потому что каждое движение отдавалось в груди. Но он знал, что от того, чтобы шагнуть за грань, его отделяют только секунды, и через боль старался спастись. Сознание он потерял только в воде и повис на волнах как поплавок в своем спасательном жилете.

А потом были часы в открытом море. Под невыносимыми лучами солнца. Голова нещадно болела. От бесконечного бултыхания на волнах его постоянно тошнило. Кровь текла из ушей и носа. Он не смог удержать «Вери» в слабых руках, и сигнальный пистолет пошел на дно Средиземного моря. Хотя… вряд ли это помогло – соленая вода, наверное, успела сделать свое дело с «Вери».

Он всегда опасался попасть в плен. Когда неожиданно его сбили на Востоке за линией фронта при ночном вылете в Мариуполь, он шел два дня и ночь по снегу, готовый застрелиться, если попадет в руки коммунистов. Потому что понимал – после всего, что он видел в России – как обращались с местным населением и пленными его соотечественники, вряд ли русские будут с ним любезны. Ходили слухи, что коммунисты не просто убивали немцев, а отвечали той же мерой.

Тогда он, кстати, тоже потерял «Вери» и не мог дать сигнал спасательным самолетам, которые иногда видел в небе. Очень странно, но ему помогли русские женщины, когда он, совсем выбившись из сил и промерзнув до костей, вышел к деревне. Они боялись его полусмерти, эти две пожилые женщины, так похожие друг на друга, в низкий дом которых он постучал из последних сил.

– Меня зовут Рихард, – произнес он, вспоминая, как его учили когда-то русскому языку. – Пожалуйста. Мне нужна помощь. Пожалуйста. Помощь.

Он сильно рисковал, стучась в этот дом. Но все обошлось. Женщины помогли ему, с трудом скрыв удивление его корявым русским. Посадили у самой печи, сняли промерзшую насквозь одежду, растерли чем-то, пуская застывшую кровь по телу, отпарили ноги и напоили обжигающе горячим напитком, пахнувшим травами. А потом позвали старосту и местных полицейских, которые и сообщили на аэродром о том, что он жив.

Он навестил этих женщин через несколько дней. Привез им консервы, небольшой мешок муки и несколько плиток шоколада. Но ни одна из них не вышла к нему во двор, сделав вид, что не знают его.

Непостижимая природа русских. Они спасли ему жизнь, хотя могли убить его, но все равно ненавидели его и презирали его благодарность.

Под конец дня обессиленный Рихард увидел среди волн пятно надувной лодки. Сначала он даже обрадовался – подумал, что, если их будет двое, не так будет страшно болтаться на волнах Средиземного моря, надеясь на чудо. А когда подплыл за несколько часов, выбиваясь из сил, то увидел, что в лодке лежит труп Нойера. Тот, видимо, успел забраться в лодку и выпустить сигнальную ракету до своей смерти. «Вери» был все еще зажат в правой руке, безвольно лежащей сейчас на бездыханной груди летчика.

Он оставил все, что ему могло понадобится самому – сигнальный пистолет и пару ракет, пакет с тремя таблетками «Первитина»[73]73
  Стимулирующий физическую активность наркотик (метамфетамин), который активно рекомендовался солдатам Вермахта как «чудодейственное лекарство», позволяющее оставаться бодрым на протяжении 50 часов. Таблетки первитина официально входили в «боевой рацион» летчиков и танкистов.


[Закрыть] (его собственный пропал от соленой воды), фляжку с остатками теплой воды. Потом осторожно, чтобы не потерять свою добычу, перевернул труп Нойера в воду, стараясь отогнать от себя муки совести, что не сумеет сохранить Герхарда для похорон на земле. От этих усилий и от боли в груди и в голове он снова потерял сознание на некоторое время, и только потом, уже в сумерках, сумел забраться в лодку, где и провел следующие сутки, дрейфуя на волнах.

Раздавая «Первитин» летчикам эскадры, доктор рассказывал, что он помогает оставаться бодрым и сильным на протяжении долгого времени. Прежде пробовать их не доводилось. Он слышал слухи, что эти таблетки сводили с ума солдат, которые принимали их постоянно, потому относился к лекарству с опаской. Но сейчас выбора не было. Ему очень важно было сохранить силы и бодрость, чтобы спастись. И первым же делом он выпил таблетку, запивая теплой водой.

Это было последним, что он помнил. Как рассказали ему потом, в госпитале, его нашли итальянцы. Ему повезло, что эти смельчаки рискнули выйти в море, чтобы попытаться наловить рыбы на продажу. Уловом для них стала лодка с немецким летчиком внутри. Сначала они решили, что он мертв – настолько ужасно он выглядел, лежа на дне без единого движения. А потом увидели еле заметное дыхание…

Последствия были страшными. При ударе самолета о воду он сломал два ребра, чудом не проткнув себе легкое после, когда забирался в лодку. У него были ожоги второй степени на руках и лице – солнце хорошо потрудилось, пока он лежал без сознания. Но самое страшное – перелом основания черепа и последующее кровоизлияние.

Когда он пришел в себя в госпитале на Сицилии – перебинтованный как мумия, он не мог говорить несколько дней и заново учился управлять своей правой рукой. И все это время нестерпимо ныла голова, и горела огнем поврежденная кожа на лице и руках. Из-за этого первые недели в госпитале были просто невыносимыми. И именно тогда случился приступ того, о чем доктора написали позднее в истории его болезни – «повышенная возбудимость».

– Мучительные головные боли, временная потеря речи, ретроградная амнезия, повышенная возбудимость и другие нервные расстройства – это все последствия травмы, – говорил ему доктор Паллас, главврач госпиталя в Гренобле, куда пациента перевезли во время эвакуации с острова. Они уже выяснили, сняв бинты с лица и рук, что он не мог быть Герхардом Нойером, чье имя ему по ошибке присвоили в госпитале. Но он по-прежнему верил, что не может быть Рихардом фон Ренбеком, хотя это имя ему было чем-то близко, и это беспокоило докторов.

Ему явно грозила психиатрическая лечебница при таком анамнезе. Он отчетливо понимал это. Видел в глазах врачей, угадывал в незнакомых словах, которыми они озвучивали свои предположения при осмотре («парамнезия»[74]74
  Нарушения и расстройства памяти, выражающиеся в ложных воспоминаниях; может происходить смешение прошлого и настоящего, а также реальных и вымышленных событий. Парамнезия часто характеризуется переоценкой влияния собственной личности на исход некоторых событий, имевших место в прошлом. Парамнезии являются качественными извращениями памяти.


[Закрыть], «конфабуляции»[75]75
  Ложные воспоминания, в которых факты, бывшие в действительности либо видоизмененные, переносятся в иное (часто в ближайшее) время и могут сочетаться с абсолютно вымышленными событиями.


[Закрыть], «ментальное расстройство», «фантазмы»[76]76
  Нарушение памяти, разновидность парамнезии. События, которые придумал или вообразил человек, ему кажутся произошедшими на самом деле.


[Закрыть], «начальное развитие деменции», «явные признаки жамевю»[77]77
  От фр. «никогда не виденное». Состояние, противоположное дежавю, внезапно наступающее ощущение того, что хорошо знакомое место или человек кажутся совершенно неизвестными или необычными, как будто увиденными в первый раз. Возникает впечатление, что знания о них мгновенно и полностью исчезли из памяти. Чаще всего они сопровождают органический старческий психоз, эпилепсию, неврозы, частичный истерический транс или шизофрению.


[Закрыть]) и приходил в отчаяние. Он напрягал свою память, вытаскивая из уголков воспоминания о прошлом, и все чаще и чаще находил доказательства того, что он все-таки может быть «Соколом Гитлера».

Когда ему показали фотокарточки гауптмана фон Ренбек и кадры кинохроники, где он принимает награду из рук самого фюрера, эти очередные свидетельства поставили его разум в тупик. А расхождение с тем, что он вспоминал и во что хотел верить сам, очень часто приводили к приступам ярости, которые оборачивались в итоге острой головной болью.

У него была жена. У него должен быть сейчас ребенок. Он выжил только ради этого, пройдя через ад последних месяцев.

И он не сумасшедший… Он в здравом уме.

– Мою жену зовут Лена, – сообщил Рихард главврачу, заглянувшему к нему после завтрака в палату. – Ее зовут Лена. И мы обвенчались в приходском храме Орт-ауф-Заале. Имя священника – отец Леонард Шнеер.

– Это отличные новости, господин гауптман, – улыбнулся доктор. – У меня тоже есть для вас хорошие вести. Как вы знаете, мы недавно телеграфировали в Берлин вашей матери…

– … матери Рихарда фрайгерра фон Ренбек, – поправил его Рихард. Он все еще помнил, что на Сицилии, записав его как Герхарда Ноейра, по ошибке на время подарили надежду семье, потерявшей сына и брата. Эта надежда в итоге обернулась огромным горем для них. И он не хотел, чтобы семья фон Ренбек попала в эту же ситуацию, пока он не будет полностью уверен в своей личности.

– Да, именно ей, – сказал главврач. – Теперь, когда мы полностью уверены в вашей личности, то можем пойти на этот шаг без риска обманутых ожиданий. Я возлагаю большие надежды на этот визит, и надеюсь, что вы тоже будете рады принять нашу гостью. Фрау Ирма фон Ренбек будет здесь ближе к полудню.

– Аннегрит. Баронесса Аннегрит фон Ренбек, – снова поправил его Рихард и, когда улыбка доктора стала еще шире, а глаза торжествующе сверкнули, понял, что это имя сорвалось с языка совершенно буднично.

Разум вдруг открыл и этот фрагмент, прежде скрытый для него. А заодно и подсказал, что тот инвалид, встречи и разговоры с которым периодически мелькали в его памяти, вовсе не его отец. Это был его дядя по матери, Иоганн фон Кестлин.

И он старательно потянул за эти новые ниточки, чтобы вытащить другие воспоминания. Одно за другим. Снова и снова сопоставлял эти фрагменты с теми, чтобы уже были в голове, как картинку, разрезанную на сотни разных кусочков. И понимал, что некоторые не складываются, совсем не складываются, что вызвало в итоге знакомую вспышку ярости из-за этой неудачи. Пришлось прикусить щеку с внутренней стороны, чтобы обуздать эти эмоции. Показывать свои истинные мысли было лишним – сестры внимательно наблюдали за каждым действием или словом, чтобы потом доложить лечащему врачу. А очередной приступ нервного возбуждения будет очередным минусом против его скорой выписки из госпиталя.

К своему удивлению, Рихард узнал мать еще издали. Стройная, несмотря на годы, грациозная, как королева, она буквально плыла по дорожке парка в сопровождении главврача. Она не ускорила степенный шаг, даже когда заметила его. Истинная представительница старого прусского рода. Ее волнение выдавали только побелевшие костяшки пальцев – так сильно она сжала ручки своей маленькой сумочки.

– Мама, – поднялся он ей навстречу со скамьи, на которой сидел в тени раскидистого каштана. Он помнил до мелочей их давно заведенное приветствие. Еще со времен, когда учился в закрытой частной школе-пансионе.

Шагнуть к матери, взять ее за руку и поднести ладонь к губам. Она прежде целовала его ответным поцелуем в лоб, а в этот раз вдруг прижалась к нему после этого прикосновения. Всего на короткие секунды, но они выдали ее волнение и радость от того, что она видит сына живым.