Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 95 страниц)
– Ему всего двенадцать, – убеждал Лену поляк. – Он еще мальчик. Ребенок. Когда отойдет от шока, рано или поздно он скажет матери или отцу, и тогда… Не лучше ли будет?..
– Она отшатнулась от него, распахнув глаза в ужасе, и Войтек осекся. Не стал продолжать, а сразу переменил тему.
– Ты хотела, чтобы я помог, – напомнил он, и Лена попыталась успокоиться, чтобы изложить свою просьбу доступно и без эмоций. Тело шупо так и осталось лежать в лесу. Его хватятся к ночи и будут искать, а когда найдут, то достанут из кармана его форменной рубашки документы Лены. Они так и остались лежать там. В панике Лена совсем забыла про них и вспомнила только, когда Биргит напомнила о том, что работница должна сдать документы.
Войтек выругался так грубо, что Лена в смущении опустила глаза. Он резко зашагал по маленькой спаленке Лены из угла в угол, кусая большой палец. Его тревога была настолько осязаема, что Лена почувствовала, как снова сползает в панику.
– Все добже, – вдруг сказал он после долгих размышлений. – Кажись, я знаю, что делать. Я все решу, Лена. Никому ни слова. Никто не должен знать. Твое платье, в котором ты была сегодня, когда… когда все это случилось. Отдай мне его, я сожгу на заднем дворе. Будем надеяться, что все обойдется. И что твой малец будет держать рот на замке.
В ту ночь Лена так и не смогла уснуть, несмотря на проглоченную таблетку веронала. Усталость была, но закрыть глаза и погрузиться в сон мешала неизвестность. Лена знала, что Войтек ушел из Розенбурга почти сразу же после их разговора. Столько времени прошло с этой поры! За окном успело потемнеть сумерками. Поэтому Лена до сих пор не понимала, удачно ли все происходит для них или нет.
Что, если тело нашли раньше, чем до него добрался Войтек? Что, если его самого схватили? Что, если вот-вот на пороге замка появятся эсэсовцы?
Только около полуночи раздался легкий стук в дверь, и на пороге появился поляк, усталый и грязный, но довольный. Он протянул Лене документы, и она с трудом удержалась на ногах от облегчения, нахлынувшего на нее волной.
– Никто теперь ни за что не найдет этого ублюдка, – произнес Войтек так уверенно, что Лена поняла – тело надежно укрыто. – Зато теперь у нас есть форма полицейского и его документы. Я бы сказал, что все, что ни делается, но… Как ты сама, Лена? Успокоилась?
Он коснулся пальцами ее волос, которые стали заметно короче теперь, и улыбнулся грустно, глядя на нее со странным выражением в глазах:
– Я бы отдал все, лишь бы этого не случилось…
– Я не хочу говорить об этом, – тихо оборвала Лена и отстранилась, чтобы прядь волос выскользнула его пальцев. Ей были неприятны чужие прикосновения. Близость мужчины, пусть и знакомого, почему-то нервировала. Вдруг захотелось, чтобы Войтек ушел из ее комнаты, где ему было запрещено находиться.
– Спасибо, что помог, Войтек. Без тебя я бы не справилась, – сказала она от всего сердца.
– Ты же знаешь, я для тебя сделаю все, – ответил на это поляк перед уходом, улыбаясь ей с нежностью. – И для меня ничего не поменялось… Несмотря на то, что сделала эта курва.
Письмо Рихарда Лена развернула только утром, когда собиралась к завтраку. Понимала, что едва развернет лист бумаги и прочитает строки, написанные уже знакомым почерком, то снова лишится самообладания, которое с трудом восстановила за ночь. Так и вышло. Только она прочитала «Моя нежно любимая Ленхен…», как слова расплылись перед глазами из-за слез.
Как она скажет ему о том, что произошло? Как объяснит, почему оказалась в лесу одна, проигнорировав его приказы? Рихард пытался предупредить, сделать все, что было в его силах, чтобы уберечь ее. Правду сказать было нельзя, а никакая ложь не была бы достаточным оправданием. Он просил ее, взял с нее обещание, а она нарушила свое слово. Она не сберегла себя. Для него не сберегла.
Я живу только наполовину здесь. Потому что большая часть моего сердца осталась в Германии, рядом с тобой. Я все время думаю о тебе. Все вокруг напоминает о тебе, моя Ленхен. И я считаю дни до той поры, когда смогу вырваться в отпуск. Говорят, в ближайшее время отпуска давать не будут, но я не теряю надежды снова увидеть тебя. Наяву, а не во сне, как это бывает сейчас. Я так часто думаю о тебе, что почти каждую ночь забираю тебя в свои сны. Ты знаешь это? Видишь ли меня ночами, как я вижу тебя?
Никогда не думал, что такое может случиться со мной. Настолько все необычно, настолько глубоко… Поэтому я уверен, что не ошибся – ты лесная дева, волшебное создание из сказок. Помнишь старую сказку, которую мы обсуждали, когда встретились? Про деву, сидящую на берегу Рейна, и увлекающую своей неземной красотой любого, кто проплывает мимо нее? Я уверен сейчас, что эта дева – это ты, мое сердце. Околдовала меня своими глазами, заворожила голосом, оплела золотом волос твоей косы…
Это письмо Лена сложила в тайник к остальным, которое получила от Рихарда. Почему-то подумала, когда закрывала половицу, что словно крышку гроба опускает на все, что связывало ее с ним – письма, фотокарточку, книги. Поговорка про двух зайцев была права. Ей нельзя гнаться сразу обоими. И она забылась совсем о том, где находится сейчас, и том, что немцы вовсе не люди в большинстве своем. Они звери, жестокие хищники, не знающие жалости…
Следующим утром за завтраком мимоходом, словно обсуждая городские сплетни, Айке рассказала, что вчера ночью не вернулся один из шупо с дежурства.
– Кто? А, Шнееман! Так, поди, где-то раздобыл домашний шнапс, перебрал и отсыпается сейчас, – отмахнулась Биргит раздраженно.
В последнее время она была очень обеспокоена дефицитом товаров, который установился на рынке страны. Поддерживать порядок, заведенный в доме, на привычном уровне становилось все сложнее. Им пришлось даже завести кур на заднем дворе, к большой радости Катерины, любившей возиться с ними, как когда-то дома, но положение дел это не особенно спасало.
А еще ее беспокоило состояние Руди, как сумела подслушать Лена. Не из-за того, что он мог выдать ее. Ее беспокойство было вызвано состоянием его здоровья. Лена успела привязаться к мальчику и искренне переживала за него.
– Мальчика наказали товарищи, – рассказала Биргит Айке, явно недовольная поведением сына. – По делу наказали. Как он только держится в Гитлерюгенд? Совсем не солдат, как его брат, упокой Господь его душу. Слабый и нежный. Недаром ему достается от товарищей…
У Руди ночью поднялся жар, и Штефан настоял на том, чтобы вызвать доктора для сына. Тот сказал, что у мальчика ничего серьезного. «Нервное», пожал плечами доктор, и для Биргит это стало лишним доказательством, что младший сын совсем не похож на своих ровесников, и это вызывало в ней только раздражение. Лена же всерьез встревожилась болезнью Руди. Бедный ее маленький рыцарь! Ей бы хотелось отдать многое, лишь бы пережитое не оставило никаких серьезных последствий для мальчика.
Лена сразу же поняла, о каком Шнеемане они говорят. У шупо, оказывается, было очень говорящее прозвище. Она не могла не переглянуться при этих словах с Войтеком, который допивал эрзац-кофе, прежде чем приняться за работу – вывозить вместе со Штефаном упавшие зимой парковые деревья и позднее пилить их на дрова.
– Шнееман – известный пьяница и пройдоха, каким был его отец, пока не утоп как-то по зиме в ручье, помнишь, Айке? Так что вернется и этот, когда просохнет. Позор нации, вот он кто!
– Кто – позор нации? – спросила шагнувшая в этот момент в кухню с подносом в руках Урсула. Лена не видела ее с момента, как они расстались в городе.
– Шнееман. Запил и запропал куда-то снова, – пояснила Биргит. Казалось, ни она, ни Айке не замечали, как напряглись при первом же упоминании шупо восточные работники, сидящие за столом. Как не обратили внимания на тот взгляд, который бросила Урсула на Лену. Зато его увидела Лена, обернувшаяся на молодую немку. И поразилась тому, что увидела в ее глазах.
Она знала о том, что шупо должен быть встретиться в Леной в лесу. И Лена тут же вспомнила, как странно вела себя вчера Урсула, как нервничала и как взяла с нее обещание молчать о том, что они разделились – впервые за недели, которые они ходили в город.
Лена со страхом ждала, что Урсула что-то скажет. Но та только отвела взгляд и продолжила свой путь к мойке, чтобы выгрузить в нее грязную после хозяйского завтрака посуду. Она ничего не сказала и позднее, когда девушки вдвоем убирались в комнатах второго этажа, протирая пыль с мебели и сметая сор с паркета. Лена все хотела спросить ее, знала ли Урсула о Шнеемане, на что тот решился, но молчала. Она боялась нечаянно выдать себя, мучаясь сомнениями – вдруг Урсула ничего не знает, и ее подозрения беспочвенны. И все, что оставалось Лене, это поглядывать за немкой украдкой, пытаясь разгадать, о чем она думает. В конце концов нервы Лены не выдержали. Ее начало мутить от волнения, и ей пришлось убежать в уборную, где ее вырвало.
Потом Лене так и не довелось вернуться к Урсуле, чтобы узнать, права ли она. Ее позвал к себе Иоганн, чтобы они вдвоем выгуляли собак. Он молчал почти все время прогулки, только поглядывал на Лену искоса и кусал губы всякий раз, когда натыкался взглядом на кровоподтеки и ссадины. Они не говорили о происшедшем, и Лена была благодарна ему за это. Ей хотелось забыть вчерашний день как страшный сон и никогда не вспоминать его. Вычеркнуть из своей жизни, вырвать как страницу из блокнота.
Но как это сделать, когда над ее головой так висит такая неопределенность? Когда каждая минута может стать последней? Когда так и ждешь прихода полиции или эсэсовцев с обвинениями в убийстве полицейского? Как пережить все это?.. Может, стоит рассказать обо всем Иоганну? Но как отреагирует немец на убийство своего соотечественника? Вдруг первый же сдаст полиции? И сопоставит ли Иоганн исчезновение шупо и случившееся с Леной? Ей оставалось только надеяться, что пожилой немец, не особо интересующийся сплетнями о жителях города, так и не узнает о том, что случилось.
Когда они уже возвращались к дому, Иоганн вдруг положил ладонь на руку Лены, чем вынудил ее остановить коляску. Она поспешно обошла инвалидное кресло и встала перед ним, готовая слушать его распоряжение. И обомлела, когда заметила слезы, блестевшие в его глазах.
– Пожалуйста, выслушай меня и постарайся понять правильно, Воробушек, – попросил Иоганн. Несмотря на обуревавшие его чувства, голос звучал твердо и ровно. – Я хочу дать тебе денег на пошив нового платья, Лена. Я так понимаю, старое ты не захочешь надевать больше. Это не благотворительность, и ни в коей мере не… возмещение. Просто хочу, чтобы в твоей жизни появилось побольше маленьких радостей. И еще – Аннегрит не будет дожидаться Пасхи, уедет в Австрию через пару дней, еще до дня Фюрера. И я бы хотел, чтобы у тебя было больше выходных дней. Тебе нужно отдохнуть сейчас, Воробушек. Я договорюсь с Биргит. Нет, не возражай! Я знаю, о чем ты сейчас подумала. Что это означает больше работы для Катерины и Урсулы, верно? Я что-нибудь придумаю. Но хочу заметить, что твое доброе сердце не принесет тебе ничего хорошего. Ты должна быть хотя бы на каплю эгоистичнее, Воробушек. Жизнь жестока, и в первую очередь доставляет беды именно добрым людям.
Он помолчал некоторое время, а потом поморщился и, приложив руку к груди в области сердца, чуть сжал ладонь, словно пытаясь поймать боль.
– Поехали домой, – попросил Иоганн встревоженную Лену. – Второй день сердце ноет. Не могу никак принять того, как изменилась моя страна, и что я стал совершенно бессилен защитить юную девочку от насилия… Я так боюсь сделать тебе хуже, Лена, – с этими словами он снова коснулся ее ладони на ручке коляски, когда они тронулись в путь. – Я думаю, что эти люди способны перевернуть все так, как захочется им. И это страшно – когда нет наказания творимому злу.
А Лена толкала его коляску и думала о том, что бы Иоганн сказал, когда узнал обо всех бесчинствах, что творили его соотечественники на захваченных землях ее родной страны. Он начинал медленно прозревать, как она замечала, но по-прежнему не знал всей полноты правды. И она в который раз удивилась тому, насколько разные люди появились на свет в этой стране. Наверное, именно поэтому удержала Войтека на краю пропасти, когда он перехватил ее в кухне тем же вечером, придержав за локоть.
– Урсула знает, – произнес он то ли спрашивая, то ли утверждая, и Лена не успела ответить на это, как он продолжил. – Ей нельзя доверять. Урсула молчать не станет, ты же знаешь…
– Я не уверена…
– С ней надо разобраться, – произнес решительно Войтек, и Лена похолодела, расслышав жесткие нотки в его голосе. Он смотрел ей прямо в глаза, и она без труда прочитала в его взгляде приговор для немки. Она могла бы сейчас согласиться. Или просто промолчать, притворившись, что этого разговора не было. Но Лена вспомнила маленького Альфреда, которого приносила как-то в Розенбург Урсула, вспомнила о том, что в большой семье зарабатывает только немка. И ее потрясенно-виноватый взгляд этим утром. Может, Иоганн прав, и доброе сердце Лены погубит ее. Но становиться причиной смерти молодой немки Лена не хотела. Ей было достаточно крови на руках.
– Мы не нацисты, – прошептала она в ответ поляку после короткого раздумья. – Ты не можешь убить ее только потому, что подозреваешь в чем-то. Быть может, она не виновата…
– А если виновата, то сдаст тебя! – прошипел тихо в ответ поляк. – Без всяких сожалений и раздумий! Они же повесят тебя, Лена!
– Значит, повесят, – бросила она дрожащим голосом и отвернулась от него, сделав вид, что поправляет косынку, которая не так надежно держалась на небольшом узле волос, как прежде на толстом из широкой и длинной косы. Но Войтек не отпустил ее так просто – схватил за локоть, больно сжав пальцами руку, и напугал этим движением до полусмерти. Потому что слишком жив был в памяти почти такой же жесткий захват.
– Я не допущу этого, – сказал Войтек твердо, глядя ей в глаза пристально. – Хочешь так рисковать? Хорошо. Пусть немка живет. Но я не допущу твоей смерти, я клянусь. И убью любого, кто навредит тебе. И спрашивать не буду впредь!
В нем чувствовалась звериная жестокость, которой не было прежде. И Лена вдруг испугалась его – этой силы, с которой он удерживал ее руку, этой ненависти, пылающей в его глазах. Никогда прежде она не чувствовала опасности в Войтеке, и вот теперь после нападения вдруг разглядела в нем черты, которые вызывали желание держаться подальше от поляка.
– Ты слишком прониклась немцами. Забыла, что они звери. Все до одного, – прошипел Войтек зло. А потом отпустил ее руку и вышел вон из кухни так быстро, словно его кто-то гнал отсюда.
– Горячая якая голова, – сказала шепотом Катерина после того, как выслушала рассказ Лены. После нападения в лесу Лене в первую же ночь стали сниться кошмары, а в каждом темном углу мерещился убитый шупо. Поэтому она попросила Катю пожить в ее спальне, благо в каждой из комнат прислуги было по две узкие кровати.
– Любит он тебя, – задумчиво произнесла Катя в тишине. – А любовь, словно зараза якая, соображать мешает. На всякое толкает…
Лена вспомнила при этих словах свои безрассудные поступки, на которые ее толкнули чувства. Катя была права – любовь мешает разумно мыслить и заставляет делать подчас такие вещи, на которые ни за что не решился бы при других обстоятельствах. И оставалось только надеяться, что горячий поляк не наделает никаких глупостей, идя на поводу у своих чувств.
Несмотря на подозрения Войтека и опасения Лены, ничего не показало впоследствии на вину Лены в исчезновении шупо. То ли Урсула решила молчать, то ли действительно была не виновата в том, в чем ее подозревала Лена. Но факт оставался фактом – шли дни один за другим, а Розенбурге царила тишина и покой. Даже гестапо обошло их стороной в расследовании исчезновения одного из сотрудников полиции, сосредоточившись на очередном побеге из одного из местных трудовых лагерей, который произошел спустя несколько дней после происшествия.
Все это время Урсула и русские работницы почти не разговаривали, только по необходимости во время работы. Словно опасались друг друга. И конечно, Лена перестала ходить в город. Временно, как заметила Биргит, когда давала свое разрешение. Дело было не только в ссадинах. Все следы на коже затянулись, не оставив даже шрамов. Кроме тех, что начинали постепенно затягиваться в душе Лены в дополнение к уже имеющимся рубцам. Иногда ночами ее мучили кошмары, где на нее снова и снова наваливался немец с холодными бесцветными глазами, а во время прогулок в парке с собаками казалось, что за ней следят из-за деревьев. И еще Лена не могла не чувствовать волнение, когда Штефан или Войтек оказывались рядом с ней. Она чувствовала смутную тревогу в их присутствии и неосознанный страх, что они могут сделать ей что-то плохое, хотя, конечно же, это было не так.
Зазеленела первая листва в парке, стали распускаться первые цветы, наполняя своим дивным ароматом воздух. Начали готовиться к пасхальным праздникам – убирались в комнатах, мыли стекла окон до блеска, проветривали замок, наполняя каждое помещение свежим весенним воздухом. Баронессе эта суета действовала на нервы, как она часто жаловалась брату, и в итоге, не сумев уговорить Иоганна присоединиться к ней в поездке, она решилась ехать в одиночестве.
– Это так глупо с твоей стороны, Ханке, – корила она мягко брата. – Ты мог бы помочь мне наладить разрушенные мосты. Нам нужны связи твоего друга – в Германии слишком опасно оставлять капиталы и антиквариат. Нужно найти каналы, как перевести часть нашего состояния в Швейцарию, пока Гитлер не решил закрыть границу. Или пока томми не превратили в камни и пыль нашу берлинскую виллу. Слава Богу, замок все еще не попал под налеты!
Лена в тот момент мыла окна на втором этаже, прямо рядом с балконом, где расположились в лучах весеннего солнца немцы, и слышала поневоле каждое слово.
– Я напишу Генриху через Красный крест. Я уверен, он не откажет в помощи, – заверил Иоганн баронессу. Он немного помолчал, а затем спросил со странной интонацией в голосе. – Ты думаешь, что нам следует это сделать? Значит, все так плохо?..
– Я не знаю, – ответила ему баронесса. – Я не уверена ни в чем сейчас, кроме того, что война слишком затянулась. Вспомни, что нам обещали. Полгода, и Москва станет одним из городов-центров рейхскомиссариатов. Год – и Британия будет вынуждена искать мир на наших условиях. И во что это вылилось сейчас? В Берлине все больше и больше калек, вернувшихся с Восточного фронта. Они твердят как один, что война с Россией – это путь в бездну. Говорят, что русские словно спартанцы – предпочитают умереть, чем сдаться, и даже умирая, стараются забрать с собой как можно больше немцев. Если ты вспомнишь, Советы огромная страна, и я не думаю, что мы дождемся того дня, когда у Сталина закончатся люди. Подумать только! Мы взяли всю Европу в свои руки, но не можем справиться с азиатами! И пусть Гиммлер затыкает рты бедняков бесплатной пшеницей из России, люди начинают понимать, что лучше живые близкие рядом, чем продукты и товары из далекого Восточного рейхскомиссариата. Боже правый, Ритц был прав! Империи всегда терпят крах, когда стараются съесть больше земель, чем положено здравым смыслом… Ах, поскорей бы здравый смысл возобладал в Германии, и мы заключили мир с Британией и Америкой! Тогда бы, без войны на два фронта, мы бы легко разбили коммунистов! И Ритц бы вернулся домой… Я уже почти не помню жизни без войны. Словно мы всегда воевали, а я родила не сына себе, а солдата Германии.
– Разве это не так? – мягко заметил Иоганн. – Разве не ты говорила, что ради великого будущего готова пожертвовать всем?
– Только не Ритци! Что ты говоришь, Ханке! – возмутилась баронесса. – И потом – великое будущее кануло в Лету. Каждый спасает то, что может. И я приложу все усилия, чтобы спасти свое. Я сделаю все для этого! И пожертвую всем…
За несколько дней до праздника дня рождения фюрера баронесса действительно собралась в дорогу. Словно желая особо досадить нацистам и испортить Гитлеру праздник союзники участили налеты, разделившись – по ночам бомбили англичане, а днем прилетали американцы. Иоганн нервничал из-за ярких полотнищ флага, которыми украсили фасад замка, опасаясь, что Розенбург стал так заметен для вражеских летчиков. Но снять их было нельзя, не получив в ответ подозрения в предубеждении против фюрера и нации.
– Не забудь телеграфировать мне, как доберешься до места, Анне, – напутствовал он сестру взволнованно. – Ты же знаешь, томми и янки любят бомбить железную дорогу. Я буду переживать за тебя, дорогая…
– Обещаю, Ханке, – улыбнулась баронесса, поправляя и без того идеально сидящую на ее голове бархатную шляпку-таблетку. – И ты мне телеграфируй, как только получишь новости от Ритци. Давно мы не получали от него новостей. Я схожу с ума всякий раз, когда получаю свежие газеты и просматриваю траурные колонки.
– Анне, – поморщился недовольно Иоганн. – Какие глупости! Ты же знаешь, что некрологи не появляются без согласия семьи.
– Дай Бог, чтобы мы никогда не узнали об этом, – отрезала баронесса. И впервые за все время Лена была согласна с ее словами.
