Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 95 страниц)

– Тебе нет никакого смысла оставаться в Розенбурге сейчас. Я не вернусь сюда в следующий отпуск, я останусь в Берлине, – проговорил Рихард глухо. Лена даже не подняла головы. Просто смотрела, как одна за другой падают тяжелые капли слез с ее ресниц и разбиваются о начищенные до блеска носки его сапог. – Больше всего на свете я не терплю предательства. И я не уверен, что смогу когда-нибудь верить твоим словам. Ты использовала меня. Ты предала меня. Я не смогу простить…

– Тогда мне придется тебя убедить в обратном, верно? А я умею быть упрямой. Я выработала в себе эту черту, чтобы быть среди первых в училище, – сказала Лена, распознав в его голосе что-то такое, что вернуло ей надежду. Она подняла голову и взглянула в его лицо, пытаясь найти подтверждение своим догадкам, но оно было совершенно непроницаемо. – Я останусь здесь. И это будет подтверждением того, что я говорю правду. Потому что иначе… если бы я не любила тебя, я бы ушла тотчас же, как ты уехал. Забрала бы Катю, как в тот раз, и ушла бы отсюда. Но я останусь. И буду писать тебе каждый день. И заставлю тебя поверить в то, что я люблю тебя.

Рихард пристально смотрел на нее сверху вниз, словно пытаясь что-то прочитать в ее глазах, и вдруг резко обхватил ладонями ее лицо и привлек к себе. А потом поцеловал грубо, больно терзая губы. Это не было похоже на прежние поцелуи, полные нежности или страсти. В этот раз Рихард не дарил, он брал, демонстрируя свою силу и злость. А когда Лене послышался какой-то звук, и она хотела повернуть голову, чтобы взглянуть в ту сторону, Рихард с такой силой запустил пальцы в ее волосы, не позволяя прервать поцелуй, что она даже застонала от боли. И тогда все изменилось. Постепенно его губы становились мягче и нежнее, и она забылась, отдалась этому поцелую, обхватывая руками талию Рихарда в кольцо и прижимаясь к нему всем телом.

 – Почему ты не можешь понять меня? – отчаянно прошептала Лена, когда этот злой и одновременно нежный поцелуй завершился. – Если бы тебе пришлось выбирать между своей страной и мной…

– Именно поэтому я не могу понять тебя, – проговорил Рихард, выпуская ее из своих рук и отступая на шаг назад. – Потому что я сам уже давно сделал этот выбор…

Глава 31

В доме было тихо, когда Лена скользнула через черную дверь в темноту холла. Не было слышно тихих неразборчивых разговоров из кухни, а через распахнутые в сад окна не доносилось звука топора Штефана, который перед уходом Лены взялся рубить сухие ветки кустов. Это было странно. Словно дом вымер. И на какой-то шальной миг Лене вдруг показалось, что пока она отсутствовала, объявили воздушную тревогу, и все попрятались в погреб. А потом она услышала тихое шуршание шин по паркету и поспешила навстречу Иоганну, который в этот момент как раз торопился к холлу через анфиладу комнат.

– Лена?! – удивленно воскликнул немец, заметив ее фигурку на пороге, словно для него было необычным увидеть ее в доме. – Я не видел тебя, когда… думал, ты ушла…

– Я была наверху, на третьем этаже, – поспешила оправдать свое отсутствие Лена, и Иоганн нахмурился недоверчиво. После секундных размышлений его нахмуренный лоб чуть расслабился, глаза посветлели, а сам немец кивнул, соглашаясь со своими мыслями, и улыбнулся коротко Лене.

– Ты молодец, что укрылась. Пойдем, мне нужна помощь, а все куда-то попрятались, как мыши по норам. Скорее! Вдруг он все-таки еще здесь…

Он быстро развернул коляску и направил ее резкими движениями вглубь комнат, да так, что Лена с трудом поспевала за ним. Ей хотелось спросить, что происходит сейчас в доме, но она понимала, что этим выдаст свое недавнее отсутствие, и потому молча шла за Иоганном до кабинета, где тот остановился перед оружейным шкафом-пеналом из красного дерева. Дверца была раскурочена топором, который валялся тут же, на ковре, а одно из гнезд, где хранилось оружие, пустовало. Часть пуль было разбросано по полу, и Иоганн выругался вполголоса, когда колесо коляски скользнуло в сторону из-за них.

– Скорее, Лена, достань мне «Зимсон»! – нетерпеливо приказал Иоганн, показывая на шкаф. Из-за инвалидности он не мог самостоятельно взять ни одно из ружей, запертых когда-то на ключ, и Лена видела, как это злит его сейчас. Поэтому стерпела его раздражение, когда сначала подала ему не то ружье, которое он хотел. Так же без лишних слов и эмоций нашла нужные патроны в коробках, которые стояли ниже, в ящиках шкафа.

– Я не думаю, что он по-прежнему где-то здесь, – сказал Иоганн, заряжая ружье уверенно и быстро. – Он понимает, что когда его найдут, то ему неслыханно повезет, если убьют сразу. Вряд ли Цоллер спустит потерю своих людей.

– Я не понимаю… – произнесла Лена несмело, решившись наконец-то.

– Ты, наверное, не видела из своей комнаты, – проговорил Иоганн, сжав ружье перед грудью с воинственным видом. Он кивнул Лене на ручки коляски, потому что не мог управлять коляской с оружием в руках, и Лена поспешила выполнить его молчаливую просьбу. – Только не быстро вези меня. Чтобы я успел отреагировать, и поляк не сумел выстрелить первым.

Лене с трудом удалось сдержать удивление этим словам. Только сильнее сжала ручки коляски.

– Я знал, что так будет. Я говорил Рихарду, что не стоило оставлять поляка в доме. Надо было отдать его Цоллеру сразу же. Какие могут быть процедуры и правила в этом случае? Невелика потеря ради нашего спокойствия. Его бы отпустили из гестапо, если он невиновен. Но нет, Рихард решил иначе, и вот теперь мы пожинаем плоды его решений! Я был в библиотеке, когда поляк взломал оружейный шкаф. Это меня и спасло. В отличие от Штефана и солдат. Разве ты не слышала выстрелы?

– Слышала, – подтвердила Лена. – Но я подумала, что это Штефан стреляет ворон. Он грозился сделать это на днях.

– Нет, увы, это был не он. Проклятый шпион томми! Нам дорого обойдется все это! – хлопнул от злости Иоганн по своему колену, а потом так резко остановил коляску, положив ладонь на колесо, что Лена больно ударилась ногой, не успев замедлить ход. На нее он даже не смотрел, когда говорил быстро и отрывисто. – С минуты на минуту в Розенбурге появится Цоллер со своими собаками из гестапо. Я хочу, чтобы ты сказала, что была со мной в библиотеке, понятно? Я буду говорить именно это, Лена. Иначе он отыграется именно на тебе. Мы все были здесь, когда поляк начал все это. Но тебя здесь не было. Не услышать крики Биргит, когда Войтек застрелил Штефана, было просто невозможно. Я не знаю, где ты была. Я не знаю, связана ли ты с Войтеком. Но ты тут, у тебя нет алиби, и ты сильно рискуешь. Нет, не говори ничего! Не хочу ничего знать. Самое ужасное – разочароваться в ком-то, избавь меня от этого, прошу тебя… И еще – иди наверх и надень свой фартук. Я не понимаю, почему Цоллер не обратил внимания на то, что на тебе нет знака, но сейчас он определенно не будет таким рассеянным.

Только сейчас Лена в ужасе поняла, что все это время была в платье, на котором действительно не было знака OST. К ее счастью, на этот раз ей сошло это с рук, но больше испытывать судьбу не стоило. Поэтому она оставила Иоганна в холле, где он занял позицию прямо в центре комнаты, где ему были видны двери на улицу, в комнаты и в кухню, а сама поспешила в комнату Рихарда, где бросила фартук с нашитым знаком.

Странно, но фартук лежал не в углу, где Лена его оставила. Теперь фартук белел на темных узорах восточного ковра. Он все еще был неприятно влажным, но Лена спешно нацепила его, едва не запутавшись в лямках. А потом вспомнила о книгах, которые Рихард оставил в комнате, как сказал ей когда-то, и, испугавшись, решила перепрятать их в одном из ящиков комода. А вот карты с пометками на побережье Средиземного моря и Сицилии не было нигде. Кто-то забрал ее, и Лене казалось, что она точно знает, кто это мог сделать. Войтек поднимался сюда, в спальню Рихарда, за саквояжем. И это значит, что он видел и фартук Лены, и письма Рихарда, стопкой спрятанные между книгами, и карту с пометками.

Сердце тут же кольнуло тревогой. Вспомнилось, как почувствовала во время разговора с Рихардом чужое присутствие рядом. И тут же попыталась себя уверить, что все это только привиделось. Она не слышала никаких подозрительных звуков, когда возвращалась в замок. Значит, с Рихардом ничего не могло случиться.

Правда, эта уверенность растаяла как дым к вечеру. Когда Цоллеру, все еще занятому допросами обитателей замка, поступило сообщение, что «опеля» Рихарда нет ни на привычном месте у станции, ни на вокзале в Веймаре, где он тоже мог сесть на поезд до Берлина.

– Значит, надо искать не в окрестностях, а расширять районы поиска, – задумчиво произнес Цоллер, когда узнал об этом. – Польская псина оказалась чересчур умна.

Гестаповец был полон холодной ярости. Войтек убил двух его солдат и серьезно ранил Штефана, прострелив ему легкое. Цоллер искал виноватых, как и предсказывал Иоганн. Он обрушился с обвинениями на хозяев дома, грозя им штрафами и даже возможно тюремным заключением за то, что они так беспечно хранили оружие в доме. И отыгрывался на остработниках. Нет, Лену он почему-то не тронул, досталось несчастной Катерине, которая сильно разозлила гауптштурмфюрера своими слезами. Ее по приказу Цоллера выволокли во двор избили резиновыми дубинками, отмерив ровно десять ударов, от которых у Кати еще долго не сходили синяки.

Ленин же допрос больше походил на беседу – без рукоприкладства, без оскорблений и морального давления. Цоллера больше интересовала почему-то не сплетня, подкинутая ему Биргит о любовных отношениях между Леной и сбежавшим поляком. По ней он прошелся как-то вскользь. То ли принял во внимание слова Лены, что вряд ли бы Войтек оставил ее здесь, если бы любил, то ли поверил Иоганну, который предоставил Лене алиби и отрицал возможность иной связи между работниками, кроме дружеской.

Цоллера почему-то интересовало прошлое Лены. Как оказалось, во время разговора, он внимательно изучил ее документы, и сейчас его поставило в тупик, что она была пригнана из Минска, хотя проставила московский адрес своей тети. Лена не понимала, почему ему было так важно узнать о том, где она училась до войны, где могла работать и что делала в Минске, откуда судя по документам прибыла. Этот странный допрос был прерван сообщением, что похожий «опель» был найден на обочине шоссе, ведущего к Дрездену. Автомобиль был пуст, потому и привлек внимание проезжавших мимо.

– Значит, в Польшу свою через Саксонию рвется! – удовлетворенно потер пальцами Цоллер, уже заранее предвкушая охоту на беглеца.

– Известно ли что-то о Рихарде? – обеспокоенно спросил Иоганн, когда по знаку Цоллера солдаты направились вон из дома, громыхая сапогами по паркету.

– Вы слышали сами доклад, – отрезал Цоллер издевательски. – Было ли там хоть слово о господине гауптмане?

Той ночью Лена разрывалась между спальнями избитой Кати и Иоганна, у которого от тревоги прихватило сердце. И даже была благодарна за эти хлопоты, которые отвлекали ее от мыслей, что могло случиться с Рихардом. Она прислушивалась к своему сердцу – не сжимается ли то от горя, чувствует ли беду? И понимала, что почему-то уверена, что он в порядке, что все хорошо.

Утром в Розенбурге не появились ни Айке, ни Биргит. Первую вызвали на допрос по делу об убийстве Урсулы, а вторая была в госпитале рядом с раненым мужем. Лене пришлось самой готовить завтрак для Иоганна, который неожиданно обратился к ней с просьбой:

– Я знаю, ты боишься ходить в город, но… Я бы никогда не попросил тебя об этом, но мне нужно знать. Ты не могла бы сходить на почту и телефонировать в Берлин, на нашу виллу? Я так жалею сейчас, что мы отказались поставить аппарат здесь, в Розенбурге! Прошу тебя, Воробушек!

Даже мысль о том, чтобы шагнуть снова в лес за парком, где она когда-то убила шупо, приводила Лену в ужас. Но она понимала, что у нее просто нет других вариантов. Они отрезаны от города сейчас. Никого способного идти в замке нет, кроме нее. А Иоганну нужен доктор – Лена ясно видела, что ему становится все хуже и хуже с каждым часом, полным волнения и тревоги за племянника.

И Лена решилась. Сначала, правда, раздумывала, не взять ли с собой нож с кухни. Но потом сообразила, что первый же патруль заберет ее с этим оружием в гестапо, потому отказалась от этой затеи. Взяла с собой других защитников – Артига и Вейха, которые с удовольствием составили ей компанию.

Пройти через лес было сложно. Все чудилось, что из-за каждого широкого ствола сосны или из-за густого ельника на нее вот-вот выйдет Шнееман. Лена выдохнула спокойно только, когда наконец-то покинула границы леса и зашагала по дороге между широкими просторами полей, с трудом удерживая резвых вахтельхундов на поводках. Пока она добралась до почтамта, ее дважды останавливал патруль, при виде которого каждый раз сердце бухалось куда-то в пятки от страха. Почему-то казалось – они скрутят ей руки и потащат в полицию или гестапо. Но после коротких объяснений Лене возвращали документы, и она шла дальше вместе со своими странными сопровождающими.

Внутрь почтамта Лену не пустили. На стекле двери висело предупреждающее объявление, что животным и остработникам вход запрещен. Так рассеялась как дым надежда на то, что возможно она услышит голос Рихарда, когда телефонирует в Берлин. Еще один маленький шанс для нее сказать самые важные слова, которые могут убедить ее в истинности ее чувств.

Телефонистка сама вышла к Лене на крыльцо после коротких разговоров с Берлином и замком Нойехальм, где гостила баронесса, и куда Лена после раздумий решила сообщить о нездоровье Иоганна.

– Берлин сказал, что господин гауптман уехал рано утром на аэродром, – произнесла телефонистка, и Лена даже на миг глаза прикрыла, чтобы не выдать своего облегчения этому известию. – Нойехальм – сообщение для госпожи фон Ренбек оставлено. Что-то еще?

Нет, больше у Лены не было сообщений. Ей оставалось только зайти к доктору, которого она решила позвать для осмотра Иоганна. Ее беспокоило состояние пожилого немца. Казалось, что каждый вздох причиняет ему боль, как она наблюдала со стороны. И слишком часто его бросало в холодный пот, который Лена то и дело вытирала с его лба ночью.

– Вы поступили совершенно верно, – похвалил Лену доктор, когда спустился из его спальни после осмотра. – Его сердце слишком изношено для таких волнений, которые свалились на Розенбург. Говорите, вы вызвали баронессу? Это тоже верно. Я бы посоветовал ей поместить господина Иоганна в санаторий, чтобы его немного подлатали.

– Пустяки, – отмахнулся Иоганн, когда Лена передала ему слова доктора. – Просто мой старый мотор чуть забарахлил. Самым лучшим лекарством для меня будет только одно – письма Фалько с фронта.

То же самое он твердо заявил своей сестре, когда та вернулась из Австрии, сократив визит из-за нездоровья Иоганна и происшествия в Розенбурге. Двойное убийство в замке, смерть Урсулы и ранение Штефана, от которого тот чуть не отправился на тот свет, чуть убавило ее привычное хладнокровие.

– Подумать только – мы жили под одной крышей с убийцей! – говорила она Иоганну. – Он же мог убить нас всех! Как подумаю об этом – в дрожь бросает тут же. Говорят, его так и не поймали?

– Нет, не удалось, – ответил Иоганн, который был в курсе последних новостей благодаря Биргит. Она уже вернулась в замок, едва опасность потерять мужа миновала, и стала еще злее и строже к восточным работникам. – Но я уверен, что рано или поздно это случиться. А если нет, то это значит, что тот связной был не единственным его сообщником. Кстати, если хочешь знать мое мнение, то я уверен, что здесь была целая группа, в нашей местности. Слишком быстро и бесследно исчезли и жена этого шпиона, и Войтек. Кто-то явно помогает им.

– Ах, поскорей бы гестапо переловило всех этих мерзавцев! – воскликнула баронесса. – Если бы они не мешали, то дела были бы намного лучше! И как теперь снова набрать прислугу? Нам очень нужен шофер и, пока Штефан не выправился, садовник. Да и не мешало бы взять в дом еще пару девиц в помощь остовкам.

При этих словах баронесса взглянула на Лену, словно давая понять, что она намеренно употребила именно это грубое слово, зная, что Лена понимает немецкую речь. Девушка притворилась, что не слышала ее. Продолжила убирать со стола грязную посуду после завтрака.

– Увы, сейчас почти все мужчины на фронте, – проговорила баронесса. – Остаются только осты. Я попрошу Цоллера посодействовать мне в подборе. Скажу, что не доверяю арбайтсамту. И кроме того, я хочу подобрать не тех, кто только-только приехал в Германию из Остланда. Мне посоветовали взять из трудовых лагерей. Говорят, после пребывания там остовки готовы даже ноги тебе целовать.

Иоганн покосился на Лену виноватым взглядом, но промолчал в ответ на это. И Лена почувствовала странную горечь при этом. Как известно, молчание – это согласие, а значит, Катя была права, что немцы все одинаковы.

– Цоллер едва ли поможет тебе в этом. Он убежденный национал-социалист и ненавидит аристократию, и в частности, нашу семью как ее представителей, – заметил Иоганн сестре, делая глоток травяного чая, который ему прописали пить вместо крепкого кофе.

– Вы совершенно не разбираетесь в людях, – ответила на это баронесса. – Ни ты, ни Ритци. Да Цоллер будет просто счастлив, что он сейчас обладает большей властью, чем мы, и именно он оказывает нам услугу при всех наших связях. Пусть лопается от своей мнимой значимости. Главное, чтобы не держал в голове, что Ритц не позволил в свое время забрать остов из замка для допроса в гестапо и очной ставки с тем шпионом томми.

Лена услышала эти слова и думала о них после до самой ночи, подпитывая себя надеждами, которые медленно гасли с каждым днем. Рихард догадался о ее роли во всей истории еще во время допросов, которые вел Цоллер, но тем не менее не позволил гестапо забрать никого из работников, включая ее. Давая ей возможность убежать, как это сделал Войтек. «Я сам уже давно сделал этот выбор…», вспоминала Лена слова Рихарда, сказанные перед тем, как он уехал, и только сейчас начинала понимать, что он имел в виду. Сделав ей поддельные документы, решив жениться на ней, расовом враге Германии, защищая преступницу против его страны и укрывая ее от гестапо, Рихард действительно сделал свой выбор.

Тогда же, на дороге к городу, он сказал и другое перед тем, как сесть в автомобиль и уехать. То, от чего Лене всякий раз хотелось плакать, когда она вспоминала эти слова.

– Я не вернусь к тебе, Лена. Тебе нет смысла ждать здесь. Все кончено.

– И все-таки я буду. Я буду писать тебе каждый день, и настанет день, когда ты поймешь, что ты для меня очень дорог и нужен, что я люблю тебя и никогда больше не причиню тебе боли. И тогда ты простишь меня.

Лена так и делала. Сначала ей было не по себе писать первой, но она понимала, что если не сделает этого, то потеряет Рихарда окончательно. Где-то в глубине души она знала, что он любит ее, и надеялась, что эта любовь никуда не делась. Просто угасла на время под гнетом обстоятельств и под грузом лжи. Она писала и писала десятки писем, и в каждом строчки расплывались от ее слез, когда она думала о том, что в очередной раз не получит ответа.

Рихард тоже остался верен своим словам. Руди приносил письма в Розенбург как обычно, но ни одно из них не предназначалось Лене.

– Вы поссорились с господином Рихардом? – осмелился спросить через несколько недель встревоженный мальчик. – Если ты его обидела, то нужно попросить прощения. Я так Аннелизе обидел. Сказал, что у нее черные глаза, как ночь, а она решила, что я обозвал ее еврейкой и обиделась. Но мы поговорили и все выяснили. Вам, наверное, тоже нужно просто все выяснить и все.

Ах, если бы все было так просто, подумала Лена с грустью и погладила Руди по плечу. Потому что сколько бы она ни писала Рихарду с оглядкой на цензуру, ничего не менялось. Он писал только матери и Иоганну, который всегда звал Лену к себе, чтобы прочитала еще раз и еще раз весточку от племянника. И девушка была благодарна ему за это, пусть у нее разрывалось сердце от боли, когда читала строки, написанные дорогим ей почерком. Ей хотелось думать, что, когда Рихард спрашивает в начале письма об обитателях замка, это вопрос касается и ее тоже. И что когда он в завершении просит дядю писать ему подробно обе всем происходящем в Розенбурге, это касается и ее тоже. А иногда Лена представляла, что это ей, а не Иоганну, пишет Рихард о том, насколько плохо обстоят дела на Тунисском фронте, куда он прибыл в начале мая. И это ей, а не Иоганну, Рихард прислал фотокарточку, где он сидел на камне на фоне песчаной пустыни. Она потом долго рассматривала эту карточку, пытаясь понять, что не так в этом кадре. И дело было не только в непривычной одежде – шорты и рубашка с коротким рукавом, дело было в лице Рихарда. Но уловить это что-то ей никак не удавалось.

Эта фотокарточка опоздала в Розенбург. На ней Рихард все еще был в Африке, но в Розенбурге уже знали, что войскам вермахта после долгих боев пришлось покинуть Тунис. Рихард писал, что эвакуация была настолько стремительной, что часть машин пришлось оставить, а некоторых людей пришлось даже увозить в кабине, скрюченных за спиной пилота, чтобы спасти. Это было рискованно, но лучше, чем попасть в плен американцев или англичан. Половина машин прибыли на Сицилию настолько пробитые пулями, что казалось чудом, что они вообще долетели.

– Это конец, – озвучил задумчиво Иоганн то, что просачивалось через строки. Он был опытным военным и понимал то, что Рихард писал полунамеками.

Люфтваффе, переведенная после оставления Туниса на Сицилию, была обескровлена, несмотря на то, что часть все же пополнялась молодыми летчиками. Неподготовленные толком аэродромы, плохое техническое состояние машин, неопытность молодняка играли против люфтваффе. То и дело кто-то разбивался при заходе на посадку о скалы острова, и все чаще в письмах Рихарда сквозила горечь, когда он отмечал потери в своей эскадре. Каждый день на острове становился жарче предыдущего, но не обжигающее южное солнце было тому виной. Англичане и американцы каждый день совершали налеты на Сицилию, изматывая люфтваффе. Превосходство в небе над Сицилией было именно у них, и немецкие летчики гибли очень часто либо во время боевых вылетов, либо во время бомбардировок аэродромов.

Лена видела, каким хмурым и озабоченным становится лицо Иоганна после прочтения этих писем, и ей становилось страшно. Так страшно, как никогда раньше. Словно только сейчас разглядела смерть, кружащую вокруг Рихарда. Намного ближе, чем это было раньше. И всякий раз, когда они получали известие о том, как ухудшается обстановка на Сицилии, и что с каждым днем все приближается высадка союзников на остров, она испытывала одновременно и радость, что Германия терпит поражение, а значит, что скоро будет конец этой жестокой войне, и невероятный по силе страх, что Рихард погибнет на фронте. Останется на небе, как он когда-то сказал о своем друге. «Вернись живым», умоляла Лена в каждом письме. И ей было уже безразлично, вернется ли он сюда, к ней, в Розенбург, или нет. Лишь бы он был жив…

В середине мая в замке появились новые лица. Как и говорила баронесса, она обратилась к гауптштурмфюреру за помощью в подборе остработников, и он посодействовал ей в этом, поддержав ее решение взять людей из лагеря. Две новенькие девушки когда-то работали на одном из немецких заводов и жили в прикрепленном к производству лагере. Они были настолько худые, что Айке всерьез переживала за их здоровье и старалась подливать им больше супа или давать больше хлеба. Биргит же не могла нарадоваться на новеньких – молчаливые, выполняющие беспрекословно все приказы, они казались ей образцом домашней прислуги. И она часто то ли в шутку, то ли всерьез грозилась отдать Лену «на перевоспитание» в один из лагерей.

– Вот где вас можно перековать на свой лад, – приговаривала она. – Скудный паек, тяжелая работа и плетка все-таки делают из вас воспитанных людей.

Была Биргит довольна и Петером, латышом, которого прислал Цоллер. Он никогда не был в лагере, не был он и военнопленным, как поняли позднее девушки. Хорошо говорил по-немецки – работал в Риге в конторе одного из балтийских немцев, пока тот не эмигрировал в Германию после переворота и провозглашения «Латышской Латвии». Теперь Биргит все реже звала Лену для перевода приказаний восточной прислуге. Петер стал ее правой рукой во всем.

Несмотря на то, что они были соотечественниками, латыш сразу же провел границы между собой и девушками. И если к белорускам Кате и новенькой Марысе он относился снисходительно, то узнав из документов, что Лена из Москвы, а вторая новенькая Таня из Ленинградской области, просто возненавидел их. Он подслушивал разговоры девушек, а потом передавал их Биргит. Он то и дело творил пакости – то пройдет грязными сапогами по только-только вымытому полу, то сдаст неловко задом грузовик и заденет белье на веревках, то еще что-нибудь гадкое придумает.

Но за Леной он следил почему-то особенно пристально. Наверное, тому был виной случай, когда Петер застал ее в гараже в один из первых своих дней в Розенбурге. Тогда он пригнал обратно «опель», брошенный когда-то Войтеком на шоссе в Дрезден, и Лена после долгих колебаний решилась забрать из автомобиля документы на свое имя и спрятать их в своем тайнике в комнате. Все эти дни, пока «опель» был у гестаповцев, Лена боялась, что они обыщут автомобиль и найдут кенкарту и райспасс, а потом придут за ней. Повесят ее как повесили того несчастного с Вальдштрассе после того, как ничего не сумели выбить из него. Вернее, не человека, а то, что от него осталось. Это ужас долго стоял перед глазами Лены – выжженные черные глазницы, вывернутые из суставов руки и ноги, разорванные уши… Она не думала, что они и в Германии могут творить такие вещи, как на захваченных землях Советского Союза.

Странно, но ей вовсе не приходило в голову, что если гестапо не нашло документов, то их там просто нет. А их действительно не было. Под обоими передними сидениями было пусто. Никаких бумаг и денег. Теперь Лена не могла уйти из Розенбурга, даже если бы пришлось. И именно в тот момент, когда она обыскивала «опель» в который раз, до последнего надеясь, что просмотрела что-то, в гараж вошел латыш…

В тот же вечер Биргит устроила Лене допрос, подозревая в воровстве. Лена не стала раздражать ее еще больше, отпираясь и приводя доводы, что ей совершенно нет смысла это делать. Но молчание только еще больше разозлило немку, и ночь Лена провела в холодном погребе, где у нее было время подумать о том, что латыша стоит опасаться. И особенно ей нужно было бояться Петера после того, как в одно июньское утро Лена поняла, что беременна.

Первой об этом заговорила Айке. Именно она выдавала восточным работницам ткань каждый месяц. После завтрака она отвела Лену в кухне в сторонку и тихо спросила, здорова ли она.

– Я не хочу обидеть тебя, Ленхен, но ты не берешь у меня ткань уже второй месяц. Поневоле в голову приходит разное, – осторожно произнесла Айке, стараясь, чтобы никто не услышал из прислуги. – Ты не беременна ли?

Беременна. Это слово камнем полетело в Лену и ударило прямо в грудь, лишая на миг дыхания. Раньше она могла заталкивать в самый темный угол разума это слово, старательно стирая даже тень подозрения. Разве не говорил ей Рихард, что принимает меры защиты? Не было ни разу, чтобы он не вспомнил об этой штуке, которую всегда носил в кармане брюк. А что до того, что ее пару раз мутило от запаха воска, которым натирали мебель и вощили пол, или что ее стошнило, когда перебирали полусгнивший прошлогодний картофель… Она старалась не думать об этом и не искать причин, почему вдруг стала так чувствительна даже к приятным ранее запахам. И вот прямолинейная Айке назвала вещи своими именами, вытаскивая на свет то, что через какие-то месяцы нельзя будет скрыть от стороннего взгляда.

– Ну же, не плачь, – поспешила успокоить расплакавшуюся Лену Айке. Она даже обняла ее и прижала голову к своему плечу, поглаживая ее голову через ткань косынки. – Это ведь не тот, что когда словил тебя в лесу, верно? Хорошо и на том. Я запишу ткань на тебя, а выдам ее Тане. У нее как раз началось недавно, – это было действительно временное спасение, ведь у ослабленных длительным голоданием новеньких девушек давно не было менструации. Лена помнила, что у нее самой все пришло в норму только через пару месяцев пребывания в Розенбурге, когда она стала есть намного больше, чем во время жизни в оккупированном Минске.

– Никто ничего не заподозрит пока. Но делать надо что-то, Ленхен, – она отстранила девушку и заглянула в ее глаза. – У меня есть знакомая в соседней деревне. Она может сделать так, что ребенка не будет. Это, конечно, противозаконно, но… Скажешь, когда решишься, – добавила Айке, когда Лена затрясла головой в ужасе при мысли о том, что предлагала ей немка. – У тебя просто нет другого выбора, моя милая…

Айке была права. Выбора определенно не было. Катерина, которой Лена рассказала о беременности в тот же вечер, после долгих размышлений все же приняла сторону Айке.

– До дому тебя не отправят зараз, гэта факт, – шептала она в тишине ночи Лене, лежащей на соседней кровати. – Нават кали ты скажешь, что дитяте от Войтека. Гэта твой единый шанс выравататься теперь – сказать, что дите от ляха. Хоть Бог ведае, ци ратуе гэта… Може, и правда, зробить, як Айке казала? Або грех-то якой! Страшный грех!

– Нет! – сказала Лена, крутя в пальцах статуэтку балерины, словно с каждым прикосновением к подарку Рихарда набираясь с силами. Во время давнего обыска гестаповцы перевернули спальню вверх дном и уронили с комода музыкальную игрушку, которую Рихард привез из Франции. Механизм внутри нее теперь был сломан, и она не играла музыку. А хрупкая балерина оторвалась от крышки, переломив ногу в щиколотке, и теперь Лена постоянно носила ее при себе в кармане фартука как талисман и клала под подушку на ночь.

– Нет, я не буду ничего делать такого, – заявила она решительно. – Сначала я напишу об этом Рихарду. А уже потом буду думать, что делать. Как я помню, живот у Леи, моей соседки по квартире в Минске, появился только на пятый месяц… Еще есть время. Еще есть!

Ей очень хотелось верить, что это было действительно так. И даже на какие-то минуты ее охватывала эйфория надежды, что на этот раз Рихард непременно ответит ей. Вот, то, что свяжет их снова, несмотря на все, что случилось между ними. Ребенок. А потом Лена съезжала в болото сожалений, что она отвергла предложение Рихарда там, в Орт-ауф-Заале. Сейчас у нее не было бы никаких тревог по поводу будущего. Сейчас она бы с радостью готовилась стать матерью, нося в себе частичку Рихарда. Тут же одергивала себя, что никак не могла бросить Катерину, которая так помогала ей сейчас. И уже из тягучих объятий сожалений Лену выхватывал вихрь страха. Что, если она ошибается? Что, если Рихард не ответит на ее письмо или, что еще хуже, решит, что это уловка с ее стороны?