Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 86 (всего у книги 95 страниц)

Впрочем, нужно было признать, что и эта работа не всегда была приятной для Лены. Офицеры управления были бывшими фронтовыми военными, которых перевели из боевых частей. Бывшие инженерно-технические специалисты, они интересовались не только станками, материалами и инструментами паровозно-ремонтных мастерских, описи которых составляли для последующей отправки в СССР, но и самой Леной.

Ей не нравилось это внимание. Как не нравилось, что каждый из этих офицеров пытался подкупить ее отношение к себе – то шоколадом, то сахаром, то дефицитной тушенкой. Несмотря на то, что с продовольствием по-прежнему было плохо, и запасы в доме Егерштрассе были весьма скудными, Лена всегда отказывалась от этих даров. Ей не нравились эти подношения со странным блеском в глазах. Она знала, что некоторые немки вступали в связь с советскими офицерами, да еще и не с одним, чтобы улучшить свое положение и получить возможную защиту и покровительство. И ей было неловко и стыдно за поведение этих офицеров. Слишком ей напоминало это дни оккупации Минска, когда немцы точно также покупали благосклонность русских женщин, если не желали брать силой. А офицеры Красной Армии не должны быть такими!

– Потерпи, скоро они закончат описи, и уедут с тем, что отберут у нас, немцев, – отвечал на ее редкие жалобы о неугодном внимании Пауль. Впрочем, он пошел навстречу ее просьбе встречать после работы у здания администрации и провожать до дома. Хотя они оба понимали, что вряд ли он что-то сможет сделать, реши кто-то из военных добиться своего силой.

– Не отберут, – поправляла его Лена. – Ты не знаешь, как разграбили Союз нацисты. Дочиста. Мы просто забираем возмещение того, что было украдено у нас.

Это было неизменным камнем преткновения в их разговорах. Паулю не нравилось, что на станции Фрайталя почти ежедневно загружались вагоны станками и инструментами с производств разного типа, рогатым скотом, собранным с ближайших хозяйств, и другими товарами и материалами, что подлежало репарации из Германии[201]201
  С весны 1945 г. и до конца 1953 г. немцы платили репарации странам-победительницам. Еще на Ялтинской и Потсдамской конференциях союзников в 1945 г. лидеры антигитлеровской коалиции договорились, что сумма репараций, которые Германию заставят выплатить, составит 20 млрд долл. (в несколько раз меньше того, что Антанта требовала с Германии после Первой мировой), из них 10 млрд долл. приходились на долю СССР (правда, часть советской доли была отдана впоследствии Союзом Польше).


[Закрыть]. Лена же, вспоминая то, как грабили Минск, считала это справедливой ценой за преступления нацистов.

– Не знаю, сколько я смогу еще вынести все это, – тихо призналась она Паулю как-то вечером. Прошло уже две недели, как она приступила к работе в администрации, но они показались ей невероятно длинными. Невыносимо было притворяться перед своими же, но еще больнее было понимать, что другого пути у нее сейчас не было. Она была словно на перепутье дорог, не понимая, куда ей нужно идти.

– Нет ли новостей по поводу Рихарда?

– Увы. Я говорил тебе, что это займет довольно много времени, – ответил Пауль, а потом добавил. – Ты, наверное, слышала, недалеко от Дрездена русские открыли два лагеря. Один для таких, как ты, своих бывших граждан на бывшей железнодорожной станции. Они живут в вагонах и ждут, пока освободится транспорт на Восток, занятый сейчас репарациями.

– В Дрездене почти не осталось зданий, где можно разместить людей, ты же знаешь, – возразила Лена. – Даже сами дрезденцы в большинстве живут в развалинах домов и землянках. Что удивительного тогда в таком размещении?

– Ты как всегда защищаешь своих? Когда же ты признаешь, что я был прав. Тебе нельзя даже думать о возращении в Союз. Что ждет тебя там?

– Мой брат и тетя.

– Сибирь, Лена! Я слышал, что бывшим остработникам запрещено покидать территорию этого лагеря. Ничего тебе это не говорит? А русские офицеры называют между собой таких как ты «немецкими проститутками». И этот лагерь огорожен проволокой. Совсем как другой. В котором размещают бывших солдат и офицеров рейха. Их тоже отправят потом в Сибирь.

– Рано или поздно Безгойрода поймет, что я не та, за кого себя выдаю, – проговорила Лена, понимая, что переубеждать его бесполезно. – Выйти на работу в администрацию было ошибкой. Я больше так не могу, Пауль! Я достаточно окрепла, чтобы сменить работу.

– И куда ты пойдешь? – усмехнулся немец, обхватывая ее тонкое запястье двумя пальцами, чтобы продемонстрировать его тонкость и хрупкость. – Ты настолько сильная, чтобы работать в прачечной госпиталя у немцев, и не можешь быть машинисткой в конторе русских? А что до того офицерья, просто перетерпи. Никто не тронет тебя, если ты не позволишь. А я постараюсь защитить тебя, если кто-то решит причинить тебе вред.

Лена почему-то не чувствовала уверенности в этих словах, потому и не ушло то напряжение, что ощущала всякий раз, думая об этом. И как показало время – недаром.

Пауль прошел лагерь смерти, где ради того, чтобы выжить, ты уступаешь оружию, способному отнять твою жизнь. И выбираешь, что особенно ценно для тебя. Можно ли было винить его за этот страх перед сильным в военной форме, который навсегда остался в подсознании немца?

– И потом, мне сказали, что скоро приедут новые люди. Для исследования каменноугольных заводов и шахт и их оборудования. Возможно, эти офицеры будут совсем другими. И все будет по-другому.

Пауль оказался прав. Все действительно изменилось, когда в администрации Фрайталя появились новые технические специалисты, в задачи которых входил не только осмотр и демонтаж оборудования, но и геологическая разведка местных породных разработок.

Лена по привычке замешкалась, стараясь быть неприметной для новоприбывших среди остального персонала, затеряться за спинами других. Она слышала через распахнутое окно, как подъехал автомобиль, как раздались мужские голоса во дворе, представляясь герру Хоссману, выбежавшему встречать специалистов на крыльцо. Ей хотелось посмотреть на этих офицеров, но ей нужно было время, чтобы совладать с эмоциями. Хорошо хоть, уже не подкатывали слезы радости к глазам, когда она видела военную форму Красной Армии, теперь уже хорошо знакомую.

Первыми зашли два офицера – лейтенант и майор, оба коротко стриженные блондины с типично славянскими круглыми лицами, обветренными и тронутыми легким загаром. Лена, как и остальные немцы, в комнате встала из-за стола, но разглядывать их не стала.

– Господа лейтенант Воробьев и майор Черепанов, – представил герр Хоссман слишком жизнерадостно новоприбывших своим подчиненным и тут же поправился, вспомнив новое обращение «товарищи офицеры» взамен «господ», которых особенно терпеть не мог капитан Безгойрода, незаметно для всех, кроме Лены, появившийся в конторе.

Молодой лейтенант прошел по комнате и вежливо пожал всем руку, задержавшись с легким удивлением и любопытством в глазах возле Лены и второй машинистки конторы. Его старший товарищ обошелся легким снисходительным кивком, а потом чуть отошел в сторону, пропуская в комнату еще одного офицера, который судя по звуку ровных шагов, не особо торопился присоединиться к собравшимся. Войдя, он замер на пороге и обежал цепким взглядом темных глаз из-под околыша фуражки каждого, кто был в комнате, и от тяжести этого взгляда вдруг похолодел теплый июньский воздух в конторе.

Или это Лене всего лишь показалось в эти секунды, когда она изо всех сил боролась с собой, чтобы не выдать свои чувства никому из присутствующих здесь?

Ослепительная радость быстро сменилась шоком, от которого кровь отхлынула от лица, лишая красок, и пошла кругом голова. Пришлось ухватиться пальцами за краешек стола, за которым еще недавно печатала список шахт, подготовленный услужливым герром Хоссманом для новых специалистов.

– Товарищ капитан Соболев, – произнес торжественно Хоссман, уже не так восторженно, как минуту назад представлял коллег этого офицера. Видимо, этот взгляд пронял и его до самого нутра, как остальных.

Котя…

Пальцы побелели от напряжения, с которым Лене пришлось еще сильнее ухватиться за столешницу. Она не могла отвести взгляда от него, такого знакомого и незнакомого одновременно. А он лишь скользнул по ней мимолетным взором и отошел к окну, чтобы оттуда, закурив папиросу, наблюдать без каких-либо эмоций на лице представление немецких сотрудников администрации. И она все никак не могла заставить себя не смотреть на него, скользящего взглядом по лицам с каждым новым именем. Впитывая каждую деталь облика, который когда-то хорошо знала и который успела, видимо, забыть за эти годы.

Или это он так изменился за это время? Погасли темные глаза, прежде блестящие от неуемной энергии и энтузиазма. Лицо обострилось, словно кто-то решил сделать черты лица жестче и более волевыми. Перед ней уже был совсем не тот юноша, что когда-то приносил ей яблоки, игриво дразня Примой. Сейчас это был суровый мужчина, немало повидавший и переживший за годы, что они не виделись.

Котя… Милый-милый Котя…

Вот-вот назовут мое новое имя, и ты посмотришь на меня уже внимательнее, не так, как только вошел. Что ты подумаешь, когда узнаешь в этой немецкой машинистке свою Приму?

Котя…

Костя отвернулся к окну, выпуская папиросный дым во двор, и не видел машинисток, которых представляли последними. Словно ему были совершенно безразличны и они сами, и их имена. Он явно не собирался запоминать их, что и показывал всем своим видом сейчас, и Лена не знала, то ли ей радоваться тому, что он стоит к ней спиной, слушая ее имя, то ли огорчаться. Он также не посмотрел на нее уходя, когда, завершив представление сотрудников, герр Хоссман позвал офицеров в свой кабинет «обговорить начало совместной работы». У него уже был накрыт стол скудными закусками к паре бутылок водки, которыми он встречал советских офицеров, полагая расположить их тем самым к себе.

Лене вдруг захотелось побежать за офицерами, догнать Костю и развернуть его к себе лицом, вцепившись в его плечи.

Посмотри! Это же я! Я! Прима! Котя, это же я!..

Но она только медленно опустилась на стул, чувствуя, как вмиг стали слабыми ноги, перестав держать ее вес. Отпустила наконец-то столешницу, расслабляя пальцы, ставшие уже почти деревянными от напряжения.

Что ей делать сейчас? Что делать?

– Работать, Хертц! – словно прочитав ее мысли, произнес над ухом голос капитана Безгойрода, а на худенькое плечо легла его тяжелая ладонь. – Или ты спать сюда пришла?

И Лене пришлось заставить себя вернуться к работе, запорхать кончиками пальцев над клавишами машинки, как ее соседка по столу. Стрекот машинки успокаивал, выравнивал бешеный ритм сердца до привычных частот и спустя какое-то время вернул не только способность мерно дышать и ясно мыслить, но и решимость выйти из-за стола и пройти на второй этаж в кабинет Хоссмана. Правда, Лена еще не знала, что скажет или сделает, когда окажется перед Котей, да и по правде, почему-то стало казаться сейчас, что ей это только привиделось, и это был вовсе не Котя…

Она была до глубины души разочарована, когда узнала от секретарши Хоссмана, что офицеры уже давно уехали из Фрайталя в Дрезден, где разместились на постой в одном из уцелевших квартирных домов, и что будут только через день в конторе, ведь завтра было воскресенье, выходной.

Две ночи и один день отделяли ее от момента, когда она снова сможет увидеть Котю! Это было невыносимо!

Если бы Лена знала, где именно была расположена квартира Соболева, она бы, наверное, поехала тут же в Дрезден. Но она не знала, как не знала этого и секретарша Хоссмана. Поэтому Лене ничего не оставалось, как ждать эти бесконечные две ночи и один день, что предстояли впереди.

Почему она ничего не сказала Паулю, как обычно пришедшему ее проводить после работы, Лена не знала. Все ее мысли и чувства сплелись в один странный клубок внутри нее, заполонив все остальное, кроме тех минут, когда она видела Котю. Она даже толком не слушала Пауля, рассказывавшего о своем рабочем дне в госпитале, куда он наконец-то устроился по протекции товарищей по партии, и была рассеянна за ужином, вкус которого даже не ощущала. Потому даже не сразу услышала стук во входную дверь, от которого тревожно переглянулись мать и сын Гизбрехты. Такой стук, особенно во время комендантского часа, не сулил ничего хорошего, и они оба заметно побледнели.

– Я открою, – несмело произнес Пауль, одергивая нервно полы вязаного жилета.

«Безгойрода все узнал и пришел меня арестовать». Это было первой мыслью Лены, когда она услышала ломанную немецкую речь, обращенную к Паулю, и свое имя. А потом узнала обладателя этого голоса, и страх рассеялся, оставив легкое волнение и трепет перед встречей, которую не нужно будет уже ждать две ночи и день.

Он прошел в дом, внеся с собой непривычный запах папирос, шерсти военной формы и воска сапог. Занял место Пауля за столом, напротив Лены, отодвинув от себя резко тарелку с незаконченным ужином. И смотрел при этом только на Лену. Через стол. Глаза в глаза.

– Ну, здравствуй, Прима, – произнес он хрипло и зло, и ее сердце оборвалось при виде того, что она прочитала в его глазах. – Или, может, Балерина?..

Глава 60

Сначала Лена не поняла, почему Костя назвал ее так странно, изменив привычное памяти прозвище. Не сразу вспомнила, как злорадно хвалился когда-то в Розенбурге Ротбауэр тем, как отравил ее прошлое своей ложью. Во рту тут же стало невыносимо горько, а в груди все сжалось от боли.

«Вы слышали, это Балерина сдала группу… Она ведь жила с немцем. И не просто жила, а сожительствовала. Шлялась с немцами по ресторанам и театрам, это все знают, видели-видели. Наши думали, что она собирает информацию, а она старалась только ради новых хозяев. Говорят, она сейчас в Берлине. Живет и в ус не дует… Немецкая подстилка!»

При воспоминании о том визите Ротбауэра и о том, что за ним последовало, в животе противно заныло от ощущения пустоты, которая теперь стала вечным ее спутником. Дернулся уголок рта от захлестнувших чувств, и глаза Кости еще больше потемнели, когда он заметил это.

– Скажи своим немцам, чтобы ушли вон. Неважно куда, лишь бы их не было в доме сейчас. Не хочу лишних ушей, – сказал он резко и добавил уже на ломанном немецком, обращаясь с приказом к Гизбрехтам. – Уходить! Вон! Сейчас!

– Я не уйду! – также резко бросила Кристль в ответ, выпрямляя спину гордо и смело, хотя по бледности ее лица можно было без особого труда понять, как ей страшно. – Мне не нравится этот русский. Я знаю, зачем они так нагло приходят в порядочные дома, где живут немки. Я не уйду! Если у него поднимется рука на старую женщину ради его похоти, пусть будет так. Можешь так и перевести ему, Лена!

– Мама, ты сошла с ума! – бросил ей со своего места от двери Пауль. Костя же, разгадав ее сопротивление, полез в кобуру, достал пистолет и положил его на стол немой угрозой. Пауль едва ли не затрясся, когда увидел оружие. – Мама, прошу тебя! Мы должны делать то, что он говорит! Мы должны уйти!

– Уходи сам, если ты так желаешь! Я не брошу Лену одну! – откликнулась на это его мать, и Лена поняла, что должна вмешаться.

– Куда они пойдут? Сейчас комендантский час, их арестуют за его нарушение, – обратилась Лена к Соболеву, заступаясь за Гизбрехтов, и ему явно не понравилось это, судя по выражению лица.

– Мне плевать, если говорить откровенно. Но если тебя это так заботит, патруля нет на улице сейчас рядом. Немцы могут пройти к соседям незамеченными.

Убедить встревоженную Кристль уйти из дома составило Лене немало труда, но все-таки удалось. Та сдалась только, когда девушка поклялась ей, что хорошо знает этого русского офицера по довоенной жизни, и что он ни за что не причинит ей вреда. Впрочем, в последнем Лена не была так уверена, ощущая на себе тяжелый взгляд Кости, который она безуспешно пыталась разгадать все это время. Совсем не так она представляла их встречу в Розенбурге когда-то бессонными ночами в первые месяцы плена.

Он должен был быть бесстрашным воином, спасающим ее из плена как принцессу. И как в любых сказках, непременно обязан быть счастливый конец. И он действительно был бесстрашным воином, заслужившим награды, которые она видела сейчас на его форме. Только вот она уже не была той девушкой из сказки. Невинная Одетта для него исчезла, превратившись в Одиллию с черной как смоль душой.

Поэтому Лена совсем не понимала, как ей следует вести себя сейчас с этим незнакомым знакомцем, сидящим напротив нее за столом. Ей до дрожи в пальцах хотелось коснуться его и убедиться, что это не очередной сон, это действительно Котя, пусть и такой отстранено-злой. Но она не смела даже шевельнуться сейчас под его пристальным взглядом. Да и разговор не задался с самого начала, едва за Гизбрехтами закрылась дверь дома.

– Котя…

– Не называй меня так! – оборвал он ее тут же. Опасно шевельнулись желваки.

– Ты голоден? – попробовала Лена начать разговор иначе, явно снова совершив ошибку.

– Ты предлагаешь мне немецкие объедки? – едко спросил Соболев, сверкнув глазами. – Спасибо, нет! Что предложишь еще? Водку? Твои немецкие друзья убеждены, что любой вопрос должен решаться водкой сейчас. Или может, предложишь мне какое-нибудь барахло и побрякушки, чтобы задобрить, как они часто делают?

От жесткого тона Кости сжалось горло, и Лена не смогла ничего возразить на это. Только сидела и молчала, глядя в его суровое лицо. Спустя пару минут напряженной тишины и напряженной дуэли взглядов Соболев не выдержал первым.

– Ну? Так и будешь молчать? Или хотя бы попытаешься оправдаться? Видел бы тебя Коля сейчас! Благо, он…

– Он – что? – тут же зацепилась за эти слова Лена, чувствуя холодок страха и неприятного предчувствия, пробежавшего по спине. Действительно, столкнуться с братом с немецкими документами и ее историей было бы…

А потом поняла ответ, разгадав по взгляду Соболева, в глубине которого на какие-то мгновения мелькнула скорбь. Лена постоянно прежде отгоняла от себя эти мысли, предпочитая затолкать их куда-нибудь подальше в своем разуме. Ей казалось, что, если их спрятать там, подозрения так и останутся таковыми, и никогда не станут реальной потерей, от боли которой так и скрутило все внутри в те секунды страшного осознания.

– Вспомнила о том, что у тебя есть брат? – зло осведомился Соболев, явно желая причинить боль. Словно проворачивал нож в ране, который всадил с размаху. – Коля погиб в сентябре сорок третьего при паромной переправе через Днепр под огнем авиации твоих фашистских друзей. Погиб геройски, и я рад, что он так и не узнает…

Лена даже не поняла, что потеряла сознание при этих словах. Только-только она сидела за столом и смотрела в глаза Кости, а потом – темнота. Первое, что Лена увидела, выплыв из обморочного мрака, было встревоженное лицо Соболева.

– Прости, я не должен был сообщать тебе об этом вот так, – произнес он чуть виновато и как раньше мягко, помогая ей подняться с пола и усаживая на стул. Потом по-хозяйски прошелся по кухне, чтобы найти стакан, налить в него воды из кувшина на столе и подать Лене. – Не ради тебя. Ради памяти Коли…

– Расскажи мне о нем, – схватила его слабо за руку Лена, удерживая возле себя в волнении и не давая отойти. – Ты видел его после начала войны? Что с ним было? Как он жил все это время? Расскажи мне о нем хоть что-то!

Она не ждала, что Костя ответит на ее отчаянную мольбу. Но он подчинился – подвинул для себя стул и расположился рядом с ней за столом, положив большие ладони так близко к ее маленьким. Но не коснулся их ни разу за время своего рассказа. Не трогали его и слезы, медленными ручейками стекающие по ее щекам.

Коля не попал на фронт ни в первой волне мобилизации, ни во второй. Не брали его и добровольцем, хотя он настойчиво ходил в военкомат и подавал заявление раз за разом. Во-первых, он был слишком ценным специалистом. Во-вторых, он был…

– Кем он был? – уточнила Лена, когда Котя замялся на этом месте своего рассказа. Но все же ему пришлось продолжить нехотя.

Во-вторых, Коля был наполовину немцем. В первое время советских немцев не только отстранили от важных должностей и взяли под наблюдение[202]202
  28 августа 1941 г. был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР о переселении немцев, проживающих на территории Поволжья. Как основание для подобного принудительного переселения приводилась информация о том, что среди них обнаружены диверсанты и шпионы рейха. Эта статья стала причиной того, что отношение ко всем советским немцам независимо от места их проживания, должностей и времени нахождения в стране изменилось как в официальной среде, так и в неофициальной. И если спустя время часть советских немцев «оправдали» перед страной (разрешили призыв в армию, занятие определенных должностей, вернули те же права и привилегии, что были до 1941-го), негативное отношение к ним у части населения СССР оставалось вплоть до 1960-х гг. Особенно к тем, кто подвергся перемещению и попал на время ВОВ в ряды трудовой армии. Им было запрещено покидать место временного проживания до 1957 г., когда вышел указ об отмене бывших ограничений (например, им не нужно было больше отмечаться в определенный промежуток времени в милиции, подтверждая свое нахождение, а также можно было вернуться домой).


[Закрыть]. Некоторые из них были даже арестованы по подозрению в возможном пособничестве врагу или высланы вглубь страны из крупных городов, к которым все ближе и ближе подходили нацистские войска. Эта ситуация коснулась дяди и тети Лены в Москве. Их не выслали, как высылали советских немцев Поволжья в первые месяцы войны. Но указ, назвавший немцев диверсантами и шпионами, либо их укрывателями, кардинально изменил их жизнь, как и других граждан немецкой национальности, проживающих в городах и областях огромной страны. Прежние знакомые и многие друзья перестали общаться. Соседи обходили стороной, словно прокаженных. Начались шепотки на работе. И поэтому не стало неожиданностью, когда дядя Лены получил направление о переводе в Саратов. Ему надлежало уехать сразу же после получения этого распоряжения, а тете Оле давали время на сборы в три дня и отправляли одним из эвакоэшелонов.

– Что с ними сейчас? – взволнованно спросила Лена, и Костя посмотрел на нее почти с тем же выражением, что и раньше, когда сообщил о гибели брата.

– Твой дядя Отто в Челябинске, насколько известно моему отцу. Начальник производства на одном из заводов. Его дело быстро разрешилось, он вернулся на прежние позиции, но возвращаться в Москву не пожелал. Так и остался на Урале, где довелось работать во время войны. А тетя Оля… она не доехала тогда до Саратова. Их эшелон разбомбили под Тамбовом. С тех пор никто не знает, что с ней. Теперь ты понимаешь, почему Коля все яростнее рвался на фронт? Война отняла у него всю семью! Всю!

Снова перехватило дыхание в груди при воспоминании о маленьком тельце в ситцевом платьице, лежащем в поле, опаленном огнем от взрывов. О тяжести на своих руках, которая навсегда останется на сердце. В день, когда Коля наконец-то попал на фронт, его дочь была уже почти полгода, как мертва. Чувствовал ли он эту потерю сердцем? Не она ли так отчаянно гнала его на фронт?

Лена силилась рассказать Коте о том, как погибла маленькая Люша, но так и не могла выдавить из себя ни слова, кроме ее имени, как ни пыталась. Все начинала, а потом в груди перехватывало дыхание, и она теряла голос и только ловила ртом воздух, как рыба. И только тогда Котя накрыл ладонями ее руки и сжал ласково, прерывая ее попытки.

– Я знаю, Лена, все знаю, – кивнул он еле заметно, поджав губы скорбно. За время их разговора его глаза покраснели от слез, которые он сдерживал с трудом. – Лея рассказала мне о Люше. Мне очень жаль.

– И мама, Котя… мама тоже погибла, – произнесла Лена и не сдержалась в этот раз при мысли о смерти мамы. Разрыдалась. С надрывом, больно отдающимся где-то в груди. И Соболев не сдержался. Потянулся к ней, чтобы обхватить в крепкое объятие и прижать к себе, разделяя с ней горе всех потерь, что ей пришлось пережить. Облегчая боль этим объятием, которого она так жаждала с момента, как увидела его.

Она потеряла всех. Эта проклятая война забрала всех ее родных. Не осталось совсем никого.

– Почему? – вдруг отстранил Костя от себя Лену и вгляделся в ее лицо, обхватив ладонями ее зареванное лицо. – Почему ты сделала это?

В его голосе было столько муки, что она тут же оцарапала Лену, словно острое лезвие. Сначала даже почему-то пришло на ум, что он говорит о том, что она полюбила немца. Вспыхнула от стыда за то, что теперь не так чиста и невинна, как та девушка, которой еще помнил ее Котя. А потом поняла, что он спрашивает ее совсем о другом. И осознала еще одно, что едва не пропустила во всплеске эмоций во время их разговора.

– Лея? – потрясенно произнесла Лена имя соседки, кого считала погибшей давным-давно в Минске. – Лея жива? Ты ее видел?

– В августе сорок четвертого, после того как освободили Минск, – подтвердил Костя, снова посуровев лицом. – Я тогда просто землю рыл в те дни короткого простоя под городом, чтобы найти хотя бы что-то о… о вас. Люди подсказали, где найти Лею. Она как раз готовилась к отъезду в санаторий в Поволжье, ждала проездные документы.

– Я думала, она погибла в марте сорок второго, – ошарашенно и одновременно радостно произнесла Лена. – Немцы так часто устраивали погромы в гетто, а она… Лея! Подумать только, она жива!.. Какое счастье! А Яков? Она… она знает? Якова же…

В голове тут же возникло воспоминание о казнях в Минске, о повешенных подпольщиках на столбах улиц, о следах ужасных пыток, которые тем приходилось переживать в тюрьме перед смертью. Думать о том, что пришлось пережить Якову перед казнью, было больно и страшно. Но еще больнее было оттого, что пара Йоффе никогда больше не будет вместе. Война забрала у Леи не только ребенка, но и мужа.

– Она знает о казни Якова, – подтвердил Костя страшные подозрения Лены. Должно быть, Лея ненавидит ее теперь, что было совсем неудивительно, но невероятно больно и обидно из-за несправедливости лжи, которой замарали ее имя на родине.

Как рассказал Костя, бывшая соседка Дементьевых потеряла в этой войне не только мужа и ребенка. Из-за того, что укрытие, в котором Лея пряталась в гетто от нацистов, было слишком маленьким для ее роста, а лежать приходилось слишком долго без движения, помимо сильной дистрофии Лее досталась еще и атрофия мышц, из-за которой та едва ли сможет ходить в будущем самостоятельно. Лея спаслась, но на всю жизнь оставалась инвалидом, прикованная к костылям.

– Она не верит, что ты предала Якова и остальных, – добавил Соболев. – Так и сказала мне, когда я нашел ее в больнице под Минском. Что если ты не сдалась сразу же, то едва ли сдалась бы тогда. И велела мне не верить во все эти слухи. И я пытался. Надеялся, что все это какое-то недоразумение. Пока не увидел тебя в Дрездене несколько дней назад и не нашел здесь, в этом доме и под немецким именем. Помнишь? Ты ехала в госпитальной полуторке. Ты даже не представляешь, сколько здесь, в Дрездене, этого транспорта! Я обошел десяток складов, пока мне не подсказали, что стоит спросить и у госпиталей. В третьем, здесь, во Фрайтале, повезло. Если можно, конечно, так сказать.

– Значит, ты знал обо всем до того, как приехал сюда? Что Хелена Хертц – это я? Еще до того, как зайти в контору?

– Я наблюдал за тобой несколько дней, – признался Костя. – И все никак не мог понять, ты ли это или просто похожая девушка. Пару раз я уже обманывался так.

В его голосе прозвучало что-то такое, что Лене захотелось коснуться его руки, как когда-то утешал ее Костя. Но Соболев заметил ее жест и тут же ушел от этого касания, словно не желал его.

– Этот перевод словно в руку был. Если бы я не знал, что ты работаешь в администрации Фрайталя, я бы отказался. Оставлять моих ребят в батальоне ради штабной работы, пусть и по профилю прежнему… Я же геолог, помнишь? Геологоразведочный институт…

Она помнила. Каждую деталь о нем из довоенного времени. Каждую встречу в Москве, когда он встречал ее после занятий в училище. Пусть и редко, раз или два в неделю, но все же…

Яблоки, которые он приносил ей, зная, что она держит режим питания. Замша его куртки. Открытая широкая улыбка, которой она всегда любовалась. Трепет в животе в его присутствии.

– Меня как молнией ударило, когда я увидел тебя тогда. Если бы ты не крутила волосы, наверное, и не узнал бы. Дурацкая твоя привычка, помнишь? – при этих словах Костя вдруг взял один из ее коротких локонов, скользнул им между пальцев, улыбнувшись грустно. – Раньше ты крутила кончик косы, когда волновалась. И часто при мне. Так Коля догадался о том, что ты была влюблена в меня…

Прошло столько времени с той поры. Сейчас даже те дни казались нереальными, словно кадрами из кинокартины. И сама уже была совсем не та девочка. Но Лена все равно покраснела, когда он произнес это, отвела взгляд в сторону.

– Что они сделали, чтобы заставить тебя пойти на это? – вдруг больно сжал ее руки Костя. Так что едва не вскрикнула, когда костяшки ее пальцев вжались в нежную кожу, угрожая переломиться, словно тонкие веточки. – Что заставило тебя? Скажи же мне!

– Я не делала этого! – сорвалась вдруг Лена в крик, который словно собирался с силами на протяжении последнего времени и вот наконец-то нашел выход. – Я не предавала никого! Не делала этого, слышишь? Да, иногда хотелось сдаться. Ты даже себе не представляешь, что во что превратился Минск под немцами! Хотелось уступить, покориться или просто умереть! Потому что сил больше не было. Совсем, понимаешь?

И снова дыхание стало изменять ей в сдавленных болью легких. Оттого и заговорила рубленными фразами, с трудом побеждая скованность мышц.

– Потому что я была одна против всех! Но была мама! И была Лея в гетто! Их нужно было кормить! И никто бы не помог, кроме меня! А я была одна! А потом Яков! И долг перед родиной!.. И нужно было хоть что-то делать!.. И я не могла! Не имела права, понимаешь?! Даже умереть я не имела права тогда. Но я не предавала тогда, в Минске, слышишь? Что бы и кто бы ни говорил!

Лицо Соболева за время этого отчаянного крика побледнело под легким загаром. И темные глаза на фоне этой бледности стали почти черными омутами, в которых нельзя было разглядеть даже отголосок каких-либо эмоций. Но руки ее он выпустил из своей железной хватки, чуть ослабла линия подбородка, опустились напряженные плечи.

– Расскажи мне, – резко приказал он охрипшим голосом. И она подчинилась этому приказу и рассказала. О том, как пытались выбраться из Минска и попали под налет нацистов. Как погибла Люша, которую она положила рядом с дедом, подхоронив девочку в могиле отца на «Кальварии». Как потеряла маму, когда та лишилась рассудка из-за потери внучки. Как жила в оккупации первые годы – в бесконечном страхе, холоде и голоде. Как пыталась спасти Лею в гетто, куда носила ей еду, рискуя жизнью. Как встретила Якова и начала работать на одну из подпольных организаций, которых в Минске было немало, судя по проводимым акциям и страшным почти ежедневным казням. Город был взят, но город не склонил голову и все еще боролся с врагом.

– Ты знаешь еще кого-нибудь из подпольщиков, кроме Якова и этого мальчика? – спросил Костя, когда услышал про то, что она делала в Минске. – Кто может подтвердить, что тебе было именно приказано уйти с фабрики для работы в фашистской конторе? Кто может быть свидетелем?

Увы, Лене пришлось разочаровать его, как она расстраивалась неизменно сама, понимая, что свидетелей ее работы в подполье вообще не осталось. Никого, кто бы подтвердил ее слова. Ради конспирации в организации соблюдалось строгое правило – работали в городе только «звездами» по пять человек. И даже в «звезде» в большинстве знали друг друга в основном под кличками, а не под реальными именами. При этом только один из них имел связь с другой «звездой» и далее по цепочке. О «дяде Коле», возглавлявшем организацию, Лена только слышала и никогда не видела воочию. И уж тем более, не знала настоящего имени главы организации.

– Из нашей «звезды» почти все погибли. «Казимир» попал в засаду у одной из наших явочных квартир в апреле 1942-го. Тогда немцы взяли нашего «печатника», который делал поддельные документы и антинацистские листовки. Якова и Василька казнили после неудачного покушения. Остался только «Рябой». Но я не знаю его настоящее имя. Знаю только, что он местный, из Колодищ. Но не уверена… если тогда взяли всех нападавших на Ротбауэра…