Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 80 (всего у книги 95 страниц)
Голос матери разорвал эти путы, которые так больно сдавливали грудь, мешая дышать, и Рихард был благодарен ей за это вмешательство, за то, что заставила его вынырнуть на поверхность из того океана боли и сожалений, в котором он едва не утонул сейчас. На какие-то мгновения, когда они прощались, ему даже показалось, что она прочувствовала его эмоции и потому попросила остановить запись. Ведь мать так смотрела на него, так нежно тронула его руку, когда он склонился для привычного мимолетного поцелуя руки матери.
– Ты даже себе не представляешь, как я жалею! Не проходило и дня, чтобы я не думала о том, как бы я хотела вернуть время назад! – вдруг прошептала баронесса со слезами в голосе, и Рихард замер, сжимая ее ладонь. Стало бы это утешением сейчас для его души – упасть на колени перед креслом матери и спрятать свое горе и боль в ее руках? Исцелили бы его материнская ласка и ее искреннее раскаяние?
– Будь проклят тот день, когда я поддалась соблазну заменить прислугу русскими! – прошептала зло мать, и обманчивый флер развеялся. – Будь проклят вообще тот день, когда фюрер решил взять их земли! Все было бы совсем иначе!..
То ли из-за неудобной постели, которую пришлось устроить на диване одной из соседних гостиных рядом с материнской комнатой, то ли из-за эмоций, которые все еще терзали своими когтями, не давая покоя, но Рихарду все никак не было покоя. Он ходил по комнате, пытаясь не думать о призраках, которые незримыми тенями скользили по этажам над его головой, непрерывно курил, пока не закружилась голова, и не подкатила дурнота. Стекло елочных игрушек на рождественском дереве подмигивало в свете яркой луны, и почему-то на ум пришел Чайковский с его балетом, а следом снова пришли воспоминания, сводящие с ума.
И Рихард неожиданно сорвался с места, наспех побросав свой скудный багаж в саквояж и написав матери письмо. Он даже не понимал, куда едет сейчас через редкие хлопья снега, вдруг зарядившего в ярком лунном свете, пока не проехал указатели со знакомыми названиями мест. Через несколько часов, когда небо стало светлеть рассветными лучами, «опель» Рихарда миновал первый хутор в окрестностях Орт-ауф-Заале, где он когда-то был так счастлив, и где пытался сейчас обрести хотя бы маленькую частичку прежнего душевного покоя.
Казалось, Берта совсем не удивилась, когда увидела его в предрассветную пору на пороге своей гостиницы. За прошлые годы, что они не виделись, она заметно постарела, и Рихард невольно подумал о том, каким она видит сейчас его самого.
Отразились ли на нем все происшедшие события? Оставили ли след на лице или во взгляде, как у Берты? Прочертили ли мрачные мысли глубокие борозды морщин, чтобы прятаться в их тени?
Приезжать в горы зимой было настоящим безрассудством с его стороны. Тем более, сейчас, когда в Германии стоял острый дефицит угля, и не хватало мужчин, способных принести из леса дров. Всех забрали на фронт. Вот и восемнадцатилетний Хенрик, сын Берты, не избежал этой участи. Он погиб почти сразу после призыва в боях в Леттланде[191]191
В 1941 г. после захвата гитлеровскими войсками территория Латвии вошла в состав рейхскомиссариата «Остланд» и получила название округа Леттланд.
[Закрыть] в октябре этого года. Берта теперь осталась совершенно одна, потому гостиница и бар были закрыты в эту зимнюю пору. Даже переночевать Рихарду, для которого сущим безумием сейчас было ехать в усадьбу через снегопад по занесенным снегом дорогам, было негде – женщина закрыла все комнаты, кроме кухни, где теперь жила.
– Можно спросить фрау Зальтен о ночлеге, – предложила Берта, беспокоясь, как обычно, за Рихарда словно за своего сына. – В доме бургомистра будет явно удобнее, чем на полу моей кухни.
– Не будем беспокоить чету Зальтен. Я думаю, что мне будет лучше переночевать у отца Леонарда. Пожалуй, пойду и попрошусь к нему на ночлег.
Действительно, о чем только он думал, пробираясь через снегопад в Орт-ауф-Заале? До усадьбы по такой непогоде не добраться ни в жизнь, потому не стоило тревожить Берту, чтобы попросить ключи. А следовало ехать к отцу Леонарду сразу же, ведь кроме ночлега у священника можно было найти и хотя бы временный покой томящейся душе, как это часто случалось прежде.
– Ты думаешь, я поступаю верно? Я преступаю законы рейха сейчас. Как и вы, отец.
– Кто я такой, чтобы судить Божью волю? Ведь именно Его волей в твоем сердце появилась любовь к этой женщине. И именно поэтому вы оба здесь.
– Но Бог ли привел ее в мою жизнь? И если да, то не наказание ли мне это? Я не могу словами рассказать, насколько трудно мне сейчас. Разум говорит мне, что я не могу сделать ее своей женой. Не только по законам рейха. По соображениям своей совести. Есть вещи, которые она никогда не сможет простить мне, как… как… в общем, она не простит, если узнает. И она отвергнет меня, возненавидит. Так не лучше было бы отпустить ее, говорит мне разум? Пока еще это возможно, пока еще мы не связаны перед Богом. Но сердцем… Я не смогу без нее, отец. И это не просто слова. Она – мое утешение, мое дыхание, мое небо и мое солнце. Я иногда думаю, что раньше, до встречи с ней, я был словно неполон, лишен какой-то части. И вот она появилась, и я стал целым… понимаете, отец?
– Это и есть любовь, Рихард. Тяга не тела, что есть зов плоти, похоть, которой искушает нас лукавый, а тяга души. Твоя душа ждала именно этой любви, потому прежде казалось именно так. А любовь всегда чиста и всепрощающа. Любовь не может быть наказанием. Она дается нам как одно из Божьих благ. Для труда души. Потому что она делает нас чище и лучше. Я верю в это. Любовь – не наказание, Рихард. Быть может, испытание на жизненном пути, но не наказание определенно. И ты должен открыть ей то, что терзает тебя. И это станет испытанием вашей любви друг другу. Для нее испытанием будет простить, а для тебя – отпустить ее, если все сложится не так, как ты бы того хотел…
Рихард порой обдумывал эти слова с момента, как он вспомнил почти полностью свой весенний визит с Леной в Орт-ауф-Заале. Особенно после того, как соединил обрывки воспоминаний обо всем случившемся потом – о последующем разговоре с Ленхен, о своем предложении и смирении с ее отказом.
Сейчас ему снова как никогда нужен был разговор с отцом Леонардом. Быть может, он поможет, как не раз бывало прежде, найти ответы на свои вопросы. И он точно может принять последнюю исповедь Рихарда, чтобы можно было уйти не с таким грузом грехов и проступков, что камнями тянули прямиком в ад, куда непременно попадет после смерти, как был уверен сейчас.
– Это невозможно, – произнесла тихо Берта, кутаясь в вязаную шаль и отводя взгляд в сторону. – Отца Леонарда больше нет. Он оказался предателем народа и рейха.
Каждый сейчас боялся лишний раз посмотреть не так или как-то не так отреагировать на новости подобного толка, когда вовсю велась «охота на ведьм» – немцев, не разделяющих убеждения большинства. Все боялись друг друга, все говорили то, что было нужно, а не то, что думали или чувствовали. Когда неосторожное слово приводило к страшным последствиям даже самого убежденного нациста с заслугами перед партией.
Именно это пришло на ум, когда Рихард и сам, стараясь не выдать своих истинных чувств, слушал короткий и лишенный каких-либо эмоциональных ноток рассказ Берты о том, что отец Леонард пошел против законов рейха и помогал «жидам и вражеским шпионам».
Священник укрывал их в склепах под церковью или на чердаке своего дома, пока не предоставлялась возможность переправить их через границу. «Создал под прикрытием слов Божьих настоящую преступную ячейку», повторила чьи-то чужие слова Берта совершенно механически. Все открылось совершенно неожиданно, когда из близлежащего лагеря для русских военнопленных сбежала группа заключенных. Отец Леонард случайно наткнулся на них в лесу и спрятал у себя в доме, планируя дальше укрыть их надежнее, но не успел – слишком мало было у него времени. Он понимал, что идет на огромный риск, как думал Рихард сейчас, но не мог не помочь нуждающимся. Его могли бы расстрелять на месте за это преступление, но забрали в местное отделение гестапо, где его, инвалида Мировой войны, пытали несколько дней, стремясь узнать имена сообщников. Он не назвал ни одного, но это было уже не нужно. Некоторые сдались сами, когда гестапо объявило во всеуслышание, что наказание отцу Леонарду будет смягчено, если сообщники явятся с повинной в управление.
– Кого-то отправили на фронт в штрафные войска, – лишенным эмоций голосом рассказывала Берта о судьбе своих бывших знакомцев и соседей. – Кого-то отправили в лагеря для преступников рейха. А отца Леонарда судили и казнили. Повесили во дворе городской тюрьмы в Эрфурте. Вот что значит помогать проклятым жидам и русским!
Рихард не стал задерживаться в Орт-ауф-Заале после этого разговора. Просто не смог. Для него и это последнее место в Германии, которое он беззаветно любил чистой любовью по памяти детства, оказалось осквернено. Словно за красивой оболочкой пряталась мерзкая гнилость, которая просочилась наружу вдруг, отравив все прекрасное, связанное с этим местечком. Его любимая Германия умерла, а Рихард даже не заметил, когда именно это случилось, притворяясь изо всех сил, что ничего не происходит. Германия, которая вешала священников и презирала все Божьи заповеди, вовсе не была похожа на ту прежнюю страну с красивыми горными пейзажами и задорными напевами пастухов, что он хранил в своем сердце. И эта Германия сейчас билась в агонии, цепляясь за жизнь из последних сил. Бросая как жертвы на алтарь все больше и больше человеческих жизней, обменивая их на последние минуты своей агонии.
Рихарду не довелось стать одной из этих жизней во время операции «Боденплатте», проведенной в первый же день нового 1945-го года, во время которой погибли почти треть оставшихся пилотов-истребителей. Ночевка в снежном поле в промерзшем «опеле» в Рождество, когда он не захотел оставаться в Орт-ауф-Заале, не могла пройти без последствий. Банальный бронхит, позднее обернувшийся воспалением легких, уложил его в госпиталь почти на месяц, выбив из рядов люфтваффе. Рихард каждый день корил себя за безрассудство, которое толкнуло ехать в Орт-ауф-Заале, уверенный, что должен был быть тогда в небе, когда случилось потерять стольких сослуживцев. Особенно «старичков» эскадры, таких, как Фурман, который летал бок о бок с Рихардом почти семь лет. Название операции[192]192
«Боденплатте» – «Надгробная плита» в переводе с немецкого.
[Закрыть] стало пророческим для многих пилотов люфтваффе. От немецкой авиации не осталось ничего, всего лишь несколько авиагрупп.
– Послушайте, господин майор, – еле слышно произнес главный врач госпиталя, когда Рихард пришел забрать документы о выписке. – Подумайте еще раз, насколько вы готовы вернуться в строй. Болезнь, которую вы перенесли, не прошла бесследно на фоне последствий ваших прошлых травм. Даже здорового человека воспаление легких способно выбить из нормального течения жизни на несколько недель, что уж говорить о вас. Я бы рекомендовал вам настоятельно взять некоторое время отпуска на восстановление. Скажем, пару месяцев, не меньше.
Кто-то ухватился бы сейчас за такую возможность обеими руками. Найти отговорку для того, чтобы получить возможность сохранить свою жизнь, когда до краха рейха оставались считанные недели. Русские уже вступили в Восточную Пруссию и Померанию. Из Берлина эвакуировались министерства, отбирая доступный железнодорожный транспорт у обычных граждан. В столице рейха царила паника, и каждый понимал, что счет идет на недели.
– Я не могу гарантировать, что первый же вылет не станет для вас последним в этом состоянии, господин майор, – настаивал главврач, и Рихард невольно подумал о том, что заподозрил бы мать в этой авантюре с увольнением в запас, если бы она все еще была в Берлине сейчас. И с горечью пришло в голову, не ловушка ли это, или это действительно истинное желание уберечь очередного немца от бессмысленной смерти в последние дни рейха движет главврачом в эту минуту?
– Этого не сможет гарантировать сейчас никто, господин оберст-артц, – усмехнулся Рихард и подтолкнул к своему собеседнику бумаги по сукну стола. – Значит, я должен сделать так, чтобы этот последний вылет не был потрачен зря, верно?
Мог ли он поступить иначе, когда Германия постепенно превращалась в пепел и прах под налетами союзников? Когда над страной стояло зарево пожарищ? Нет, не мог. А после того, как узнал, что британцы стерли семью Фредди вместе с Дрезденом с лица земли бессмысленной, по его мнению, февральской бомбардировкой, только убедился в этом окончательно.
Он не будет свидетелем конца своей страны. Он погибнет вместе с ней. Потому что его ничто не держало на этом свете.
В начале марта, когда Геринг прислал в части люфтваффе свое секретное воззвание Рихард первым подал рапорт о зачислении в эскадрилью смертников, снова сформированную весной 1945 года около Берлина, к которому так рвались русские. Он заранее знал, что так и будет – у рейха не оставалось больше ни машин, ни снарядов, ни пилотов, чтобы держать небо под контролем. Все, что было доступно сейчас – это собрать все оставшиеся силы в кулак и нанести последний удар, приказ о котором все не приходил.
Казалось, что в последние недели вообще не было никакого командования, либо существовании эскадрильи смертников совершенно забыли в Генеральном штабе. Рихард и некоторые другие летчики все активнее выражали недовольство, что их держат вдали от боев в то время, как налеты союзнической авиации становились все чаще, но ничего это не меняло. Их действительно берегли для последнего удара, обеспечивая всем необходимым от запасных частей до остродефицитного сейчас горючего. Эскадрилья большей частью поднималась с земли исключительно в разведывательные полеты, чтобы в очередной раз убедиться, насколько близко продвинулись линии фронтов от границ Германии. Не было больше массированных вылетов, только отдельными звеньями, нанося приближающемуся пешему противнику малочисленные повреждения с воздуха. По крайней мере, так они оттягивали продвижение вражеских войск к городам, откуда спешным порядком эвакуировалось население. А потом и вовсе зарядили весенние дожди, и небо затянуло облаками, создавая неподходящие для полетов условия.
Все чаще и чаще в рядах пилотов проскальзывали фразы о том, что если и «оказаться на земле», как осторожно называли плен, то на территории томми или янки. Попасть в лапы коммунистов не хотел никто, особенно те, кто когда-то воевал на Восточном фронте. И эти разговоры велись исключительно «старичками», которые вдруг перестали бояться доносов и возможного наказания за «длинный язык» и «пораженческие речи», хотя сейчас расстреливали и за меньшее без суда и следствия. Молодежь же горячилась всякий раз, когда слышала разговоры о скором финале войны, которая так много обещала, а в итоге обернулась полным крахом. Юноши, только недавно покинувшие стены авиашколы, желали смерти на поле боя во имя рейха, все еще ослепленные речами рейхсмаршала, который лично приехал в авиашколу пару месяцев назад и агитировал их вступить в ряды тех, кто был «последней надеждой немецкого народа». Они отчаянно ждали этого последнего приказа, наслаждаясь дефицитными благами, которыми окружили пилотов эскадрильи, чтобы скрасить конец их жизни. Настоящий Валтасаров пир, невольно думал Рихард об этом изобилии продовольствия и спиртного, об этих вечерах, когда коньяк лился рекой, как и в прежние времена. Словно за стенами ничего не было – ни неумолимо приближающейся катастрофы поражения, ни пожаров от непрекращающихся налетов союзников, ровняющих города с землей, ни смерти, собирающий каждый Божий день щедрый урожай.
В начале апреля наконец-то пришел долгожданный приказ о вылете навстречу очередной волне авиации союзников, которая явно взяла своей целью полное уничтожение Германии с воздуха. Никакого волнения не было, как с удивлением отметил Рихард, снимая с пальца перстень с гербом люфтваффе, а с шеи крест на золотой цепочке, чтобы сложить его вместе с остальными личными вещами в отдельный мешок поверх последнего письма матери. И единственные неприятные ощущения в тот день были связаны именно с тем, что расставался с нательным крестом, который никогда и ни при каких условиях не снимал с шеи. Но таков был приказ, а значит, единственное, что оставалось у него при себе для возможной идентификации в случае гибели – татуировка под мышкой с группой крови и датой первого самостоятельного вылета в авиашколе.
Рихард почти не слышал короткой речи полковника Херманна[193]193
Ханс-Иоахим Херрманн (1913–2010), более известный как Хайо Херрманн – немецкий пилот бомбардировочных и истребительных частей люфтваффе Второй мировой войны, полковник. Один из самых высокопоставленных и влиятельных офицеров ВВС нацистской Германии. В 1944 г. разработал и позднее возглавил проект ВВС Германии, позднее получивший название «Зондеркоманда Эльба». 7 апреля 1945 г. соединение Херрманна из 138 «мессершмиттов» вылетело на перехват группы самолётов ВВС США, состоявшую из 1 300 бомбардировщиков и 830 самолетов эскорта. В результате часового «боя» погибло около 60 молодых немецких пилотов, на базу вернулось менее 50 истребителей, из них 15 самолетов, по сведениям свидетелей, уклонились от боя вообще. Потери союзников при этом были минимальными.
[Закрыть], которой тот провожал в этот вылет пилотов, погруженный в свое привычное состояние перед вылетом – собранный и отстраненный от всего, сосредоточенный лишь на предстоящем бое, в котором может быть только один победитель. А от звуков торжественного гимна и последующего монолога для летчиков, произнесенного дикторшей с мягким и нежным голосом по радио в первое время полета, остались только отрывки, которые то и дело крутились в голове.
Германия прежде всего… Защита и отпор… Германия рассчитывает на тебя… Помни о Дрездене… немецкий народ думает о тебе… Помни о Дрездене…
Как и полагал Рихард прежде, весь замысел удара группой пилотов-смертников был сущим безумием с самого начала. Молодые пилоты были слишком неопытны для маневренного боя даже на облегченных машинах. Строй был разрушен практически сразу. Огромная воздушная армада истребителей и бомбардировщиков янки (на вскидку, их было не менее полторы тысячи против их двух сотен машин) лишила кого-то боевого духа и обратила в панику, мешавшую думать рационально, а значит, сулившую верную смерть сейчас. А первая атака истребителей янки, сопровождающих неповоротливые махины бомбардировщиков, и вовсе смела часть немецких самолетов. Рихард видел, как покидают машины одни пилоты, и как их расстреливает в воздухе противник, не давая даже раскрыть парашют. Видел, как срываются в пике, не удержав машину, другие. Первое время пытался, как мог отвлечь на себя внимание. Но машина была облегчена полностью для вылета «смертника», потому боекомплект был быстро расстрелян, и оставалось только рискованно маневрировать, чтобы «сорвать» по возможности противника в пике, выбрав интуитивно малоопытного юного американского летчика. В наушниках то и дело раздавались крики страха, отчаяния или возбуждения, когда кто-то все-таки сумел направить машину на столкновение с самолетом противника, выполняя приказ и жертвуя собой.
«… Помни о Дрездене… Думает о тебе… Защита и отпор…», все крутилось и крутилось в голове Рихарда. И это были последние слова в его сознании, когда он выбрал для столкновения бомбардировщик янки, метя в крыло. Потом была совершенная тишина. Словно кто-то лишил его слуха в один момент, как только он откинул колпак и вывалился из машины, отталкиваясь ногами, как можно дальше от нее, чтобы не совершить той самой ошибки на полигоне под Берлином. Только ветер с силой бил в лицо и пытался порвать ткань комбинезона, когда Рихард стремительно несся к земле, словно его вытолкнули с силой из той смертельной бойни, что развернулась в воздухе сейчас. На какие-то мгновения он поддался искушению и помедлил, понимая, что уже вот-вот минует безопасную высоту для открытия парашюта. Вспомнил, как безмятежно выглядел Лютц, упавший с неба и переломавший себе все кости. Вспомнил о своей усталости от всего происходящего, и о том, что надвигалось в будущем. Вспомнил и закрыл глаза, чтобы не видеть приближения земной тверди.
Рихард всегда был скептиком в том, что касалось потустороннего мира. Церковь учила, что души уходят из этого мира и не возвращаются, и он свято верил в это. Но как скажите, на милость, было объяснить то, что он отчетливо услышал свое имя, произнесенное любимым голосом? Так произносила его только Ленхен со своим неповторимым легким акцентом, который так необычно звучал для его слуха. И Рихард выдернул трос, выпуская купол парашюта, сам не понимая, отчего вдруг переменил решение.
Ханке любил говорить когда-то, что все хорошее случается не единожды, а трижды. Рихард запомнил эти слова с детства. То же самое ощущение присутствия Ленхен в небе, которое он почувствовал во время той страшной бойни над Германией, пришло всего лишь один раз после того случая. Этот второй раз случился прямо перед вылетом к Одеру, вторым вылетом для смертников, которым посчастливилось пережить катастрофу в небе над Германией в начале апреля. Тогда его привычное состояние перед боем было разрушено до основания, а нервы напряжены до предела. И виной тому было не понимание того, что этот бой однозначно грозил быть последним даже для редких счастливчиков, ведь те пилоты, которым повезло бы покинуть машину и благополучно приземлиться с парашютом, имели высокие шансы попасть в плен к русским, а не к союзникам. Потому что вылет предстоял к тем территориям, что уже почти были захвачены Красной Армией, стремительно продвигающейся к Берлину. Счет шел на минуты, и эти минуты решали сейчас все. Виной тому состоянию стало объявление на смятом обрывке газетного листка.
Этот вылет отличался от первого. Не было бравурных речей командира или обращения дикторши, говорившей от лица Германии. В ночь перед вылетом не собирались одной большой группой, а каждый молча собирал личные вещи в мешок для передачи родным, понимая, что едва ли после гибели их хозяина в небе они попадут по назначению. Поэтому Рихард в это раз нарушил приказ и не только оставил при себе нательный крест и кольцо, но и награды – все, которые получил за то время, что сражался за идею Великой Германии, той империи, что была разрушена Мировой войной. «Жаль, так и не получил «бриллианты» к своему Кресту», поневоле пришло в голову, когда он смотрел на свое отражение в небольшом зеркале. «Умирать так с полным комплектом!». Рихард знал, что не должен попасть в плен. Да, он мало летал на Восточном фронте, но весьма результативно за этот короткий срок, и связисты порой рассказывали ему, что «Сокол Гитлера» – известная фигура и у этого противника. Если и суждено будет попасть в плен (что, конечно вряд ли – он твердо решил остаться в небе в этот раз), то тогда именно так – при полном параде, со всеми наградами за долголетнюю службу и достижения в небе.
Будет ли она там, в небе, когда он перейдет с земного мира в иной? Встретит ли его первой? О Господи, пожалуйста, прошу тебя, позволь мне побыть с ней хотя бы еще раз! Увидеть ее снова, услышать ее голос, узнать, что с ней все хорошо… Быть с ней! Господи, как же хочется снова быть с ней!..
Совсем не те мысли, что должны быть во время последней молитвы перед финалом жизни…
Тридцать шесть пилотов. Это все, что осталось от эскадрильи «смертников» к тому дню. Рихард подозревал, что дела в боевых соединениях люфтваффе тоже не сильно отличались от того, что видел, выйдя на летную площадку. От «небесного рыцарства» рейха не осталось почти ничего, как и от самой страны, которая лежала сейчас в руинах и пепле. Рихард поспешил отогнать от себя эту мысль, чтобы не лишиться своего привычного равновесия перед вылетом. Потому что она причиняла острейшую боль.
– Это правда? – вдруг обратился к нему механик Йонас Прагер перед тем, как помочь ему защелкнуть «колпак». – Это правда то, что вы сказали полковнику?
Рихард мог только догадываться, откуда Йонас мог знать предмет разговора, в считанные минуты перешедшего в острый спор, который состоялся вчера вечером у Рихарда с командиром соединения. Надежды на благополучный исход не было. Максимум через пару дней русские будут здесь, на базе. Не было смысла оставлять здесь персонал после того, как пилоты поднимутся в свой последний вылет, и машины не вернутся обратно.
– Вы можете перевести рядовых в армейские части, по крайней мере, у них тогда будет в руках оружие, чтобы защитить себя. Сейчас у них нет этой возможности. Бессмысленно держать их здесь! Или вы ждете, что они должны идти с пистолетами на русские танки? И женщины… Демобилизуйте женщин и персонал младше восемнадцати лет.
– Вы ведете пораженческие речи, майор, и меня подталкиваете на совершение военного преступления, – резко бросил в ответ командир соединения, собирая папки с какими-то бумагами в портфель. Остатки от того, что сгорело недавно за зданием штаба в огромном костре, в котором полыхали журналы боевых действий и осмотров машин, листы приказов, личные дела персонала, технические руководства и многое другое. Самого полковника неожиданно вызвали в Берлин, к рейхсмаршалу, за окном уже стояла машина с заведенным мотором.
– Вы же знаете, что я прав! Остатки эскадрильи не остановят продвижение русских завтра, лишь отстрочат их появление под Берлином максимум на три дня! Демобилизуйте женщин и подростков. Иначе у Германии не останется никого, кто мог бы восстановить ее из руин в будущем! Все кончено, мы оба понимаем это. Дайте людям шанс вы… выжить! Дайте им во… возможность найти своих близких сейчас! Быть рядом с ро… родителями или де… детьми!
– Быть может, вы тоже желаете уехать сейчас в ваше поместье в Тюрингии к матери? – едко бросил полковник. – Отпустить и вас тоже, господин майор? Хотите домой?
Рихард мог бы ударить его тогда. Ярость, полыхающая в висках и позднее обернувшаяся дикой головной болью, требовала этого. И он еле сдержался, так сильно стиснув зубы, что еще некоторое время болела челюсть. Но он понимал, что тогда его отправят на гауптвахту, и будет закрыт завтрашний вылет, а этого ему совсем не хотелось сейчас.
– Нет, господин полковник, даже если бы я и хотел быть рядом с умирающей матерью сейчас, у меня есть долг перед моей страной. В отличие от мальчишек, которым вы задурманили разум пропагандистскими речами о бессмертии ариев и прочей ерунде, чтобы бросить их в ту бойню с янки, я понимал отчетливо, на что иду и зачем, когда писал заявление о возвращении в эскадрилью. А вы, господин полковник? Вы не желаете завтра вылететь с нами?
– Проклятье, фон Ренбек, вы же знаете, что я не могу!.. – проговорил, отводя взгляд в сторону, еле слышно после минутного молчания командир соединения, во время которого они так и буравили взглядами друг друга.
– Я так и думал, господин полковник, – так же тихо, но совсем с другими интонациями ответил Рихард и вышел вон, надеясь, что все-таки будет услышан, и женщин демобилизуют и отпустят по домам.
Откуда же Йонес знает об этом? Был ли слышен их разговор на повышенных тонах остальным, когда Рихард в очередной раз поддался эмоциям, не в силах контролировать их наплыв? Даже сейчас, в последние дни перед поражением, когда до сих пор могли расстрелять на месте на «пораженчество», это было очень опасно.
Но Йонас интересовался совсем с другими целями, как выяснилось. Он полез куда-то в карман рабочего комбинезона и достал мятую газетную вырезку.
– Вы говорили, что сейчас мы должны быть со своими родными. С детьми, – сказал механик, и пусть Рихард имел в виду несколько другое, он не стал его поправлять. – Во время налета на Дрезден моя Лотта пропала без вести вместе с моими родителями. Грета, моя жена, умерла в родах, и у меня были только они, понимаете? А потом я нашел это в одной из старых газет, когда мы базировались пару недель в Австрии, помните? Я не смогу попасть в Дрезден, если попаду в плен к русским или того хуже, понимаете?
Рихард понимал это, но никак не мог уловить суть того, что пытался донести до него взволнованный Йонас. И покорно взял в руки вырезку, которую механик протянул ему, словно та все могла объяснить сейчас. «Девочка Лотта из Берлина… найти по адресу… Спросить…или фройлян Хелену Хертц». Незамысловатые строки объявления, махом выбившие Рихарда из привычного состояния спокойствия и отстраненности.
Выкрашенные краской стены маленькой кухни квартиры четы Бретвиц. Кружевные занавески на окне, в которое он наблюдал тогда за прохожими на улице, не видя ни их, ни дома Берлина. Внимательный взгляд Удо, который он чувствовал спиной. Ощущение верности и одновременно неправильности пути, который он выбрал для себя перед тем, как пришел в эту квартирку в тот весенний день и положил на стол перед Удо фотографии Лены и пачку марок.
– Какую фамилию мне вписать в документы?
На мгновение поманило соблазном уже сейчас дать ей свою фамилию. «Хелена фон Ренбек» звучало так удивительно приятно для него.
Хелена фон Ренбек. Ленхен, его фея, его сокровище, его сердце…
– Хертц. Пусть будет Хелена Хертц…
А Йонас все говорил и говорил что-то, и монотонность звука его голоса вернула обратно, позволила снова собрать себя по кускам. Рихард даже разозлился, что не смог сразу взять себя в руки, и волнение все больше и больше захватывало его, вызывая нарушение речи, которое напоминало о том, что он совсем не такой как раньше. Оттого и заговорил резко, впоследствии коря себя за эту резкость:
– Здесь на… написано, что девочка из Б… Берлина, не из Дрездена, а и… имена ее родителей совсем д… другие. По-моему, вы за… зацепились за пустоту, Прагер. И я совсем не по… понимаю, чего вы хо… хотите сейчас от меня!
– Что мне делать, господин майор? Как поступить сейчас? – Йонас, в прошлом обычный малограмотный рабочий газового завода в Дрездена, казался растерянным, и Рихард не мог не ответить, как бы не хотелось сейчас просто захлопнуть «колпак», уходя от этого разговора и от звука своей несовершенной речи.
– Вы до… должны принять решение сами, Прагер. Если вы оставите ра… расположение части и будете пойманы по… после этого, вас рас… расстреляют как дезертира. Насколько мне известно, при… приказа для обслуживающего пер… персонала покидать базу не было, – он посмотрел пристально в глаза Йонаса, помолчал некоторое время и добавил. – Но с другой стороны – что де… делать на базе такому пер… персоналу, если ни одна машина не ве… вернется обратно? Ровным счетом ни… ничего. Поэтому хорошенько по… подумайте, примите решение сами и в любом случае бу… будьте осторожны. Прощайте, Прагер. Да хра… хранит вас Бог. И надеюсь, он по… поможет вам увидеть своих родных живыми и невредимыми.
Рихард действительно был уверен, что ни одна машина не вернется на базу. Не сейчас, когда русские уже были на подступах к Берлину, уже захватив столько земель Германии. Кто-то свернет с назначенного пути к русским переправам через Одер, которые по приказу были на этот раз наземными целями эскадрильи «смертников». Улетит на редкий аэродром, оставшийся под контролем Германии. Или вовсе перелетит на другие базы, уже захваченные томми или янки, чтобы сдаться в плен именно им. Кто-то повернет к родным домам, чтобы попытаться сесть в поле невредимым и встретить финал войны со своими родными. Лишь часть продолжит полет к Одеру, чтобы направить машины в пике на мосты и понтонные переправы. Но обратно на аэродром под Берлином определенно никто не вернется…
