Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 68 (всего у книги 95 страниц)

Разговор с Ильзе не успокоил Лену. Наоборот, напомнил ей о том, о чем она старательно не думала, чем ближе подходило время. Уже был почти конец июля. Осталось совсем немного времени, когда настанет совершеннолетие, а значит, момент вступления в партию нацистов. Лена не была уверена, что ей удастся так просто увильнуть от этого. Да еще и собрание в бюро, к которому начальник уже подал запрос в отдел кадров, чтобы те предоставили ему документы Лены. Словно так и хотел найти что-то такое, что поможет ему уличить ее в недостойном поведении. И ведь ему удастся! Стоит только увидеть, что у нее нет доказательства чистоты арийской крови…

Или Ильзе все-таки достанет разрешения на въезд в Протекторат. И что тогда? Куда Лена повезет ее? Что можно придумать такое, почему ей не хочется «возвращаться» в родные места?

От переживаний и мыслей у Лены настолько разболелась голова, что она еле добралась до дома. Едва она поставила велосипед у крыльца, как дверь распахнулась, и на пороге появился бледный как смерть Людо, схвативший Лену за руку и буквально втащивший ее внутрь.

Кристль попалась при очередной передаче военнопленным!

Это было первым, что пришло в голову Лены, когда Людо закрыл за ней дверь, окинув улицу за ее спиной внимательным взглядом. Но нет, Кристль ждала ее возвращения в гостиной, напряженно замерев у радиоприемника, который молчал. Ее спина была такая ровная, а лицо таким белым, что это без лишних слов говорило, что что-то стряслось.

– Ты услышала имя? – вырвалось у Лены. Это единственное, что пришло в голову сейчас, глядя на нервозность Гизбрехтов.

– Какое к черту имя? Ты что-то слышала уже? – тут же откликнулся Людо, и Лена поняла, что и тут не догадалась о причине поведения немцев. – Надеюсь, ты ничего не сказала такого? Не выдала себя ничем? – и видя ее недоуменный взгляд, пояснил. – Только что Берлин объявил, что сегодня на жизнь фюрера было совершено покушение.

– Он мертв?!

– Видишь! Хорошо, что я сказал тебе об этом! – вперил в нее палец Людо. – Такая надежда и радость на лице, что прямо и лишних слов не надо! Сколько сейчас вот так выявят врагов рейха – уму непостижимо! Нет, он жив. Сказали, что он получил только легкие ожоги и царапины. Провидение спасло его для великих дел, так заявил Берлин. Позже он сам выступит, чтобы развеять какие-либо слухи.

– Почему не сейчас? – не хотела терять надежды Лена. Если Гитлер действительно мертв, то это означает, что все, война закончится гораздо раньше, чем она полагала. Это ли не счастье? – Он может быть действительно мертв. А все это так, для отвода глаз…

– Нет! Нет! – потряс головой Людо, кривя рот, словно съел что-то кислое. – Это все специально! Я думаю даже, что никакого покушения не было вовсе. Что он просто придумал все это, чтобы побольше выявить тех, кто против рейха и его политики. Это все хитрый ход и только! Потому мы должны быть очень осторожны сейчас. Я не пойду в пивную, там только и будет ненужных разговоров, а потом каждый донесет на соседа по стойке. И мы все даже носа не кажем сегодня на улицу. И шторы задернем. А если будут спрашивать завтра, что мы слышали или вообще думаем обо всем этом, будем молчать как рыбы. Говорить сейчас что-то в какую-либо сторону – подобно самоубийству. Ни за что не угадать, кто стоит за всем этим и для чего это было сделано. Затаимся и будем молчать. Тот, кто ничего не делает, кто просто переживает, вот кто выживет сейчас.

– Как крысы в щелях! – не удержалась Лена, видя этот ничем неприкрытый страх на лице Людо. В отличие от него Кристль казалась совершенно спокойной. Хотя это ей сейчас полагалось принимать сердечные капли при ее болезни, а не ее супругу.

– Крысы в щелях! – едко передразнил Лену Людо, задетый за живое этим скрытым намеком в свою сторону. – Ты сама сейчас живешь, как эта самая крыса, смею напомнить! Не ты ли бросила своих русских, когда поняла, чем тебе это грозит? Ради своей жизни, разве нет?

В этот раз Лене пришлось отвести взгляд в сторону первой, чтобы не выдать себя с головой при этих словах. Людо вовсе не следовало знать о том, что происходит за его спиной. А думать о ней он может все что угодно.

– Я думаю, что это всего лишь уловка фюрера, – настаивал на своем Людо, раскуривая трубку в попытке успокоить нервы. – Или гестапо. Чтобы выявить всех, кто против рейха. Помяните мое слово, это всего лишь уловка.

За ужином от волнения никому кусок в горло не лез. Нервы были напряжены настолько, что вздрагивали при каждом шорохе, доносившемся с улицы. Но эти звуки были редкие – казалось, Фрайталь весь вымер в ожидании, когда радио снова заговорит.

Около часа ночи спустя несколько напряженных часов ожидания радиоприемник проснулся и заговорил голосом, с теми самими ненавистными оттенками, которые Лена успела хорошо узнать. Сомнений не было. Гитлер был действительно жив. И покушение действительно было, Людо ошибся на этот счет. Иначе фюрер не позволил бы себе той странной истеричной интонации, которая все же вырвалась при упоминании заговорщиков.

…маленькая клика тщеславных, бесчестных и преступно глупых офицеров, не имеющих ничего общего с Германскими вооруженными силами, а тем более с германским народом, организовала заговор с целью устранить его и одновременно свергнуть верховное командование вооруженных сил. Бомба, подложенная полковником графом фон Штауфенбергом, взорвалась в двух метрах от него и серьезно ранила нескольких преданных сотрудников, одного смертельно. Сам он остался цел и невредим, если не считать незначительных царапин и ожогов, и он рассматривает это как подтверждение воли Провидения, чтобы он продолжал дело всей своей жизни – борьбу за величие Германии. Теперь эта крошечная кучка преступных элементов будет безжалостно истреблена…

Слова, от которых у всех в гостиной на Егерштрассе пробежался холодок по коже. Потому что каждый здесь понимал, что это не просто слова. Это реальные угрозы.

– Начинается «охота на ведьм», – произнес Людо глухо, отводя воротник рубашки от шеи, словно ему не хватало воздуха. Лена только позднее поняла смысл его слов, когда само время показало, что он имел в виду.

Разумеется, начальник бюро и думать забыл о том, что хотел «публичной порки» Лены на завтрашнем собрании. Вся редакция гудела, как встревоженный улей, передавая сведения о «неофициальной» стороне покушения тайком в курилках или в углах кабинетов.

– Рехнуться можно! – раскуривала Ильзе сигарету, отойдя от остальных на приличное расстояние. Она вызвала Лену из бюро на короткий разговор, чтобы успокоить ее, сообщив, что ее данные так и не запрашивали в отделе кадров. – Ты ведь слышала вчера?.. Это просто рехнуться! Говорят, это просто кучка заговорщиков, но это не так. Граф фон Штауфенберг! Его расстреляли прямо там, на месте, вместе с его адъютантом фон Хафтеном. Все сплошные «фоны»! Да еще и почти все генералы, как говорят! Недаром нам твердили, что все эти «фоны» совершенно ненадежные в политическом отношении. Фюрер был прав во всем. Сейчас пойдет чистка везде, Лене. Мести будут без особого разбора, потому будь осторожна. Не обсуждай ни с кем это покушение. А лучше – осуждай его яростно. Даже в вашем бюро есть те, кто слышит и записывает все лишнее.

– Ты же знаешь, что я…

Но Ильзе не дала ей договорить. Оборвала на полуслове, резким щелчком отправив в ведро окурок.

– Я знаю, Лене. Но все равно!..

Ильзе оказалась права. Германию залихорадило, причем так, что удивляло Лену всякий раз. Каждый день выходили газеты с сообщением о «каре», которая постигла тех, кто был причастен к заговору (многие кончали жизнь самоубийством) или о том, что гестапо арестовало очередного заговорщика. Месть рейха пала не только на них, но и на всю семью, вплоть до двоюродных братьев и сестер. «Кровная месть»[144]144
  Sippenhaft (нем.). На следующий день после покушения были арестованы не только жена и дети Штауфенберга, но также его мать, теща, братья, двоюродные братья, дядья, тетки (и все их жены, мужья, дети). Гиммлер так оправдывал репрессивные меры против родственников: «Пусть никто не говорит нам, что это большевизм. Нет, это не большевизм, это древний германский обычай… Когда человека объявляли вне закона, то говорили: этот человек предатель, у него дурная кровь, в ней живет предательство, она будет вытравлена. И вся семья, включая самых отдаленных родственников, истреблялась. Мы разделаемся со Штауфенбергами вплоть до самых отдаленных родственников…» Впоследствии эта практика распространилась на семьи других заговорщиков.


[Закрыть]. Так называли газеты этот варварский способ наказать тех, кто планировал переворот и потерпел в этом поражение.

Людо белел всякий раз, когда читал эти новости, словно ему самому грозило разделить эту участь. Лену же удивляло, сколько среди этих людей, которых осыпали проклятиями в статьях газет, тех, кто принадлежал к кругу фон Ренбек. Некоторые имена она узнала – они были на письмах, приходивших на имя баронессы, а у одного графа та даже как-то провела несколько дней в австрийском имении. Заговор шел не только из дворянского круга, он был зарожден и воплощен в армии, среди высокопоставленных лиц. Невольно приходил в голову вопрос, как бы поступил Рихард, будь он жив на этот момент.

Знал бы он о том, что происходит в его кругах? Принимал бы в этом участие? Или он остался бы по-прежнему верным присяге, которую когда-то дал своему фюреру? Вопросы, на которые ей уже никогда не узнать ответов. И наверное, это было только к лучшему…

Через неделю на фоне начавшихся казней заговорщиков и продолжающихся арестов, которые буквально наводнили газеты своими страшными заголовками и фотографиями казненных (отчего Лена бросила даже мельком просматривать листки), Германию снова встряхнуло. Едва успел начаться рабочий день, когда вдруг было приказано прекратить работу и прослушать объявление рейхсминистра Геббельса, недавно назначенного уполномоченным по тотальной мобилизации. Сообщение шокировало многих и вызвало настоящую волну тревожных шепотков, которые не утихали еще несколько дней. Все понимали, что означает «тотальная мобилизация». Если в 1943 году она только слегка проредила ряды сотрудников редакции, то сейчас это будет совсем не так. Рейху не хватало солдат и рабочих рук на военных заводах. Все другие источники пополнения резервов были исчерпаны.

– Я видела списки, – успокоила Лену Ильзе, когда они обедали вместе спустя три дня после этого объявления, в первый же рабочий понедельник. – Я боялась, что твой начальник включит и тебя в них, но он, видимо, решил не убирать тебя из бюро. Не пришлось даже вмешивать в это дело знакомых…

Речь шла о списке людей, которые увольнялись из редакции. По негласному распоряжению Геббельса необходимо было уволить не менее половины персонала. Счастливчики, которые не попали в этот список, не сумели скрыть своей радости, хотя и испытывали смутное чувство вины перед теми, кто с завтрашнего дня должен был обратиться в бюро трудоустройства и по распределению рабочего фронта занять место на военном заводе независимо от пола и возраста. Как и обещала Лене Ильзе, ее имени в этом списке не было. Она по-прежнему оставалась в редакции в своем бюро машинисток.

Судьба снова оказалась к ней благосклонна, или, по словам Кристль, Господь был милостив и спас от напастей. И это же немка повторила через месяц, когда на Фрайталь обрушилась британская авиация.

Это случилось совершенно неожиданно. Едва Лена вернулась из столовой с обеда, который как обычно разделила с Ильзе, на улицах завыли сирены, а в редакции заговорило висящее на стене радио, озвучивая предупреждение о налете. Давно позабытые звуки войны, ввергающие на мгновения в бесконтрольную панику, которую с огромным трудом удалось обуздать и заставить себя спуститься в подвал здания редакции. Никто не верил, что будут бомбить Дрезден. Все только и сетовали, что эта воздушная тревога лишь отвлекает от дел, и многим придется остаться после окончания рабочего дня, чтобы завершить начатое. После увольнения половины состава персонала работы не убавилось, а вот страх быть уволенным и отправиться на заводы плотно засел под кожу. Потому и строго придерживались рабочей дисциплины и еще тщательнее выполняли обязанности.

Налета действительно не было. Быть может, в подвале была удивительная шумоизоляция, но никаких звуков, напоминающих бомбардировку, не доносилось. Спустя несколько минут дали сигнал отбоя. Кто-то даже ушел из убежища раньше, как отметила Лена с удивлением. Это в Берлине боялись налетов, а в Дрездене слепая убежденность в безопасность города царствовала в умах даже сейчас.

– Это Фрайталь! – нашла Лену на рабочем месте Ильзе, едва они вернулись к работе. – Бомбили Фрайталь. В основном, старались попасть по станции, но досталось и городку. Я пыталась дозвониться до аптеки, но никто не ответил.

Тревога за Гизбрехтов моментально вспыхнула в душе. Они оба, выходит, попадали под удар. За военнопленных Лена почему-то сейчас не так сильно переживала – был четверг, а разгрузка угля происходила строго по субботам. Значит, больше шансов попасть под налет было у пожилых немцев.

Удивительно, но начальник отдела отпустил ее без лишних объяснений. И дело было не только в родственниках, которые были во Фрайтале. Лена была записана в отряд по разбору завалов после бомбардировок и должна была занять свое место в отрядах рабочих добровольцев, как только налет прекращался.

Она с трудом добралась до Егерштрассе. Руки и ноги и так тряслись от волнения и тревоги, а при подъезде к городку, над которым еще издалека были заметны столбы дыма горящих домов, эти эмоции только усилились. Дышать было сложно не только из-за дыма горящих домов и пепла, который уже начинал першить в горле, но и из-за комка эмоций в груди. Она и думать забыла, как это страшно, когда вокруг царят смерть и ужас, и вот война вторглась в ее хрупкий, пусть и обманчивый насквозь мир снова.

Лене надлежало нацепить на рукав повязку добровольца, как только въехала во Фрайталь, но она торопилась прежде узнать, что с Гизбрехтами все в порядке, когда уже пешком, катя велосипед рядом с собой, пробиралась по улицам городка между обломками от домов, ямами от воронок и глыбами вздыбленного асфальта. Осторожно огибая раненных, сидящих тут же на земле, суетящихся добровольцев и остработников, разбирающих завалы.

Первой на ее пути была аптека, которая располагалась стена в стену со зданием администрации городка. Теперь же от обоих домов осталась только общая стена и осколки боковых стен. Конторки с лекарствами были похоронены под балками. Лене оставалось надеяться, что Людо ушел из аптеки в убежище, едва услышал звуки тревоги. Иначе он определенно бы не выжил при попадании бомбы.

А вот Егерштрассе не пострадала вообще, как выяснилось, как и часть других улиц, лежащих подальше от центра и от станции. Лена нашла взволнованных Гизбрехтов внутри их небольшого домика. Как выяснилось, Людо при первых же звуках сирены запер аптеку и побежал домой изо всех сил, зная, что Кристль будет переживать вдвойне, если он не будет рядом во время налета. Так и пересидели бомбардировку в подвале рядышком, надеясь, что бомбы томми упадут в стороне от их дома, и они выйдут из подвала живыми. С ними же пережидала налет и фрау Дитцль с детьми, потому что в ее собственном доме не было такого подземного этажа, а лезть в маленький погреб с двумя детьми было затруднительно.

И Лена снова как завороженная уставилась на ее младшего сына – светловолосого пухлого бутуза в полосатом комбинезоне, который скоро уже должен был сделать свои первые шаги. Она старательно избегала встреч с соседями на протяжении нескольких месяцев. Слишком больно было видеть их, слишком напоминало о том, что у нее отняли когда-то. Ей казалось, что дыра в ее животе, которая образовалась после насильного аборта, уже затянулась. Но нет, стоило увидеть ребенка, и снова противно заныли шрамы, которые, видимо, так и остались где-то внутри.

– Я должна идти помогать при разборе завалов, – вспомнила Лена, отстраняясь от рук Кристль, которая обняла ее за талию и никак не могла отпустить от себя. Ускользнуть от обязанностей рабочего фронта было невозможно, особенно после усиления условий «тотальной войны». Любой проступок вел к увольнению с привычной работы и пополнению работниц военного завода. А помогать нацистам производить оружие… Уже лучше пойти разбирать завалы, несмотря на тошноту, подкатившую к горлу, при виде последствий, которые нанесла бомбардировка. Особенно пострадала станция, где в тот момент ждали поезда для дальнейшего пути на запад беженцы с восточных земель Германии. Сложившаяся крыша здания станции погребла под собой тех, кто успел добежать до убежища. Остальных бомбы настигли прямо на перроне. Лена старалась не думать о том, что перешагивает не только чей-то брошенный багаж или вещи, которые вывалились из распахнутого чемодана.

Лена думала, что никогда не доведется пережить это снова. Столкнуться лицом к лицу с последствиями страшного налета авиации, несущего только смерть и горе. Слышать стоны боли вокруг, плач детей и женщин, крики растерянных выживших, которые искали тех, кто был рядом, но потерялся в вале огня и взрывов. Видеть кровь и страшные раны, кого налет навсегда оставил инвалидом, поставив свою ужасную метку.

Она словно вернулась назад во времени, когда стояла на горевшем поле, растерянная и оглушенная горем, которое так неожиданно ворвалось в ее жизнь. Видела личико Люши, поникшей в траве безвольной куклой и по-прежнему сжимающей в пальчиках тот проклятый бумажный самолетик…

– Какого черта?.. – толкнули вдруг Лену больно в бок пожилые мужчины-добровольцы, несшие носилки с раненой женщиной. Только тогда она поняла, что на какие-то мгновения застыла столбом посреди площади, заваленной битым кирпичом, какими-то бумагами и багажом беглецов и поспешила отойти, уступая дорогу носилкам. При этом бросила на раненую взгляд и тут же пожалела об этом – все лицо несчастной было залито кровью, один глаз выбит, а кисть руки была оторвана и висела на лоскуте кожи. Женщина бережно прижимала ее к себе, словно ребенка, явно не понимая, что осталась калекой после сегодняшнего дня. Понять ее возраст было сложно – волосы несчастной были покрыты серо-белой пылью, как у старушки.

– Где ваши инструменты, фройлян? Что вы принесли с собой? – налетел тут же на отвернувшуюся в ужасе Лену другой немец, гораздо моложе, в черной форме с партийным значком на груди. Она видела его несколько раз на улицах Фрайталя, этот однорукий немец был инструктором у отряда местного гитлерюгенда. Лене все время хотелось прижаться к стене, когда они попадались ей навстречу, эти маленькие немцы, которых растили для того, чтобы они убивали ради фюрера. Эти мальчики, так похожие на Руди, проходили мимо нее строевым шагом за своим инструктором и кричали с пустыми глазами заученные ответы на вопросы.

– Кто пойдет в атаку первым и без страха? – Я, мой группенкомандер!

– Почему вы пойдете в атаку? – Чтобы убивать врагов ради моего фюрера!

Неудивительно, что сейчас, когда этот эсэсовец схватил Лену за руку, она так отшатнулась от него под его ругательство. Он руководил здесь спасательными работами и был недоволен всем – нерасторопностью пожилых добровольцев, слабостью немецких женщин, непониманием его команд остработниками, преимущественно женщинами и девушками, которых согнали со всей округи. Только его «птенцы» были шустры и послушны, как обычно, впрочем, стараясь держаться от самых опасных мест из-за обрушения балок или горящей кровли.

– Где ваша лопата? Чем вы будете работать? Обломки стен иногда приходится разбивать, чтобы добраться через завал до несчастных. Вы будете делать это руками, тупая курица? – орал на нее эсэсовец во все горло, отчего ей хотелось вырвать локоть из его хватки единственной руки и уйти прочь. Она не обязана помогать им вовсе! И это возмездие им за все то горе, что они творили на чужих землях – эти смерти и увечья!

Мимолетная мысль, после которой Лену обожгло чувством обжигающего стыда, когда она увидела поверх плеча немца детского плюшевого мишку, лежащего в огне на развалинах здания. Что бы ни творили взрослые, дети не виноваты и не должны страдать. Никогда!

Наверное, это чувство стыда и погнало Лену без страха туда, куда побоялись влезть даже мальчики, готовые отдать свою жизнь за фюрера. Она даже не раздумывала толком тогда в те минуты, словно ее вел кто-то свыше пролезть под грозящими обрушиться останками стен, словно инвалидов, ищущих опору друг в друге, под возвышающимися над ними горящими балками остова крыши. Она медленно двигалась на детский голос, чтобы спасти этого маленького ангела, не пустить его на небо к остальным, которых забрала к облакам эта проклятая война, как когда-то Люшу.

Ее звали Лотта. Маленький светловолосый ангел, который вернул ей Рихарда с небес.

Или это было очередное волшебство щетинок щетки трубочиста и пуговицы с его формы?

Глава 47

Если бы это случилось на какие-то месяцы позже, закончилось бы все гораздо печальнее. Его не спасло бы ни положение, ни заслуги перед рейхом, ни связи семьи и высокопоставленные знакомства. Всего какие-то месяцы предопределили всю дальнейшую судьбу. Словно Господь решил, что все должно было случиться именно тогда, поздней осенью 1943 года, когда еще можно было выскочить на ходу бешено вертящейся карусели, которая называлась «следствие по делу преступления против рейха» и не сломать при этом себе шею. И не остаться калекой, что тоже было немаловажно при тех способах дознания, которые там выбирались.

Первым делом подумалось, что все-таки авантюра с посещением лагерей не обошлась без последствий. Хотя у Рихарда даже не забрали оружие, к его безмерному удивлению. Поезд на Лейпциг он дожидался в вокзальном кафе за чашкой кофе, пусть и под пристальным надзором сопровождающих солдат и унтер-офицера, в которых только по нашивкам можно было определить сотрудников гефепо[145]145
  Тайная полевая полиция (нем. Geheime Feldpolizei). Группы и команды ГФП являлись исполнительными органами полевых и местных комендатур. Первоначально формально подчинялась разведке и контрразведке военных формирований вермахта, полевым и местным комендатурам, а с января 1942 г. официально была подчинена IV управлению РСХА (гестапо относились: контрразведка; наблюдение за военной корреспонденцией; контроль за почтовыми, телеграфными и телефонными отправлениями населения, охрана почтовых сообщений; розыск и пленение военнослужащих противника, оставшихся на захваченных территориях; проведение следствия и дознания, а также надзор за подозрительными лицами из числа гражданского населения в зоне боевых действий и в вермахте с целью выявления изменников.


[Закрыть]. А в самом поезде разместился в комфортном купе, вытянув ноги и откинув голову на бархатный подголовник. При этом Рихард был абсолютно спокоен, и это спокойствие помогло сконцентрироваться на главном – на вопросах, которые сейчас крутились в его голове.

Что произошло? Что стало причиной его ареста? Были ли действительно тому виной неосторожные поиски Лены в лагерях рейха? Или это последствия ареста одного из людей системы «Бэрхен» несколько недель назад? И если заговорил в гестапо этот «подводник», что рейху уже известно?

В любом случае, Рихард надеялся узнать обо всем по приезде на место, понимая, что едва ли его разместят под домашним арестом. Он вдруг неожиданно вспомнил во время этой поездки, как когда-то одного из его сослуживцев арестовали по подозрению в «спекуляции» в 1941 году во Франции, когда тот обменял несколько банок консервов и куль муки из своего пайка на рулон шелка, чтобы послать матери и сестрам. Проклятые французы сдали его товарища сразу же, как сами попались на перепродаже немецких консервов на городском рынке. Тогда вся эскадра встала горой за этого летчика (жаль, он не мог вспомнить, кто именно это был), и военной полиции пришлось отступить. Сначала этого сослуживца посадили под домашний арест на время следствия по его делу, а потом всего лишь понизили в звании с вынесением предупреждения.

Наверное, поэтому и сейчас арест Рихарда произвели втайне от всех на аэродроме. Только ограниченный круг лиц знал о том, зачем он уезжает из части в сопровождении солдат гефепо. Интересно, что им скажут после, если он не вернется? Просто объявят его преступником рейха, не вдаваясь в причины? Или все-таки скажут, что Рихард предал нацию, помогая спасаться евреям? Или расскажут о преступной связи с русской, что так позорит его мундир и его нацию?

Будут ли презирать Рихарда за это те, с кем еще недавно он делил суровые военные будни и кого он так прикрывал и в небе, и на земле? Будут ли стыдиться прежнего товарищества или поймут причины, которые толкнули Рихарда на это?

Арест явно был не домашним. В Лейпциге их маленькая группа не стала ждать поезда на Берлин, а нашла присланный за Рихардом транспорт, в котором его доставили в небольшой город Торгау. Рихард сидел на заднем сидении авто рядом с унтер-офицером, почти плечом к плечу. Барабанил по стеклу и по крыше кузова ноябрьский холодный дождь, зарядивший стеной, чему Рихард был несказанно рад – в непогоду определенно не будет вылетов, а значит, сегодня томми и янки дадут наконец-то передышку его родной Германии.

Наверное, это была совокупность моментов – погон с буквами ГФП буквально перед глазами, цвет формы люфтваффе и шелест дождя, которым встретил их Торгау, когда машина въехала за высокие стены форта Цинна, где, как оказалось позднее, теперь располагалась военная тюрьма. Но Рихард вдруг, при выходе из машины во дворе форта, провалился на несколько секунд в другую реальность, когда шагнул под холодный ливень.

Оглушающе громкий звук выстрела. К его ногам падает тело мальчика. Худого, щуплого парнишки, под грязью на лице которого все еще были видны веснушки – маленькие отметины солнечного лета. На лице не просто капли дождя, щедро поливающие эти проклятые земли, превращая аэродром в непролазную грязевую жижу, мешающую нормально взлетать. На лице капли крови. Он чувствует ее на своем лице. Ощущает ее на своих сухих растрескавшихся губах…

Это короткое воспоминание было настолько реальным, что выбило Рихарда своей жестокостью на некоторое время из происходящего сейчас. Он совершенно машинально отдал оружие и личные вещи, которые были при себе. Потом точно так же машинально снял с себя мундир с наградами, когда ему было объявлено, что отныне он недостоин носить эту форму и должен остаться только в форменных брюках и рубашке.

Могло ли быть так, что он совершил преступление против гражданского? И потому он находится здесь, в стенах этой военной тюрьмы, где за ним с противным лязгом закрыли дверь камеры с маленьким окошком? И где это произошло? Вряд ли это была Сицилия с ее удушающей жарой или Тунис, где местные мальчишки были так непохожи на того мальчика из видения.

Значит, Восточный фронт…

Остаток дня, пока сигнал не возвестил о том, что тюрьма погружается в сон, Рихард провел в полном одиночестве и в попытках вытащить из памяти что-то еще, помимо тела мальчика у своих ног, звука выстрела и крови на своем лице и мундире. К его удивлению, его оставили в покое на эти долгие часы. Только изредка отодвигалась задвижка в оконце, и в камеру заглядывали чьи-то глаза. Да принесли ужин – вязкое тягучее варево и жидкий эрзац-кофе, к чему Рихард даже не прикоснулся из брезгливости.

Но все попытки вспомнить что-то новое были безуспешны. Только разболелась адски голова от этих усилий. Как обычно, заломило в затылке и висках и затошнило от этой боли. Но подходить к грязному клозету Рихард не желал – лежал на неудобной узкой кровати и боролся с этим приступом, как мог, сдавливая виски и кусая ткань рукава в особо жестоких наплывах боли. Этот приступ затмил все остальное и заставил отбросить в сторону попытки вспомнить хотя бы что-то еще из пребывания на Восточном фронте, кроме воздушных дуэлей с «Иванами», непролазной грязи под ногами, невероятной красоты природы – моря и гор, над которыми так часто пролетал, и моментов, когда падал с неба.

Это случилось дважды. В первый раз у него случилась авария двигателя, и машина стала полностью неуправляема. Но он до последнего не выводил ее из боя, Рихард точно помнил это, потому что…

О Бог, в этом бою погиб Лютц! О Бог! Одно дело, когда ты просто вспоминаешь, что твой друг погиб как строчку из газеты. Просто знание и все. И совсем другое, когда ты снова переживаешь это, как наяву!.. Когда перед глазами снова проносится тот жуткий момент, когда видишь, как загорается в воздухе машина, как Лютц выпрыгивает из кабины, и как кружат вокруг «Иваны», которых ты никак не можешь отогнать, потому что собственная машина не слушается твоих рук. Ты ничего не можешь сделать! Не захотел отпускать без себя группу… вылетел, несмотря на предупреждения механика… не смог спасти…

Рихард вспомнил, как с трудом собирая остатки сил и превозмогая боль, шел неровной походкой по дощатым переходам на аэродроме, перекинутым мостками над грязью. Его только-только привезли на землю, подобрав из вод Черного моря, болтающегося как чертов поплавок. Он наотрез отказался ехать в госпиталь, понимая, что не успокоится, пока не увидит Лютца, упавшего с высоты камнем вниз, на побережье, из-за того, что парашют был пробит очередью. До последнего оставалась надежда, что Лютц жив. Пусть перелом позвоночника, пусть инвалид, но живой!..

Самое страшное – это когда тело уже не держит формы из-за того, что практически все кости скелета сломаны, и когда во рту не остается целых зубов. Вроде бы на вид, все тот же человек, но его даже сложно поднять с земли и переложить на носилки, потому что это уже не человек, это просто мягкая масса…

Лучше бы он никогда не вспоминал этого! Не в таких деталях!

Лучше он будет помнить, как они все – Лютц, Вальтер и он сам – когда-то, еще будучи фенрихами, так горячо мечтали о боевой славе, о свободе полета, о мощи истребителей, о популярности у женщин. Как почти не дышали во время тренировочных полетов друг друга – курсанты нередко совершали ошибки и разбивались, поэтому со смертью, караулившей в небе летчиков, они познакомились рано. Как вместе с Вальтером волочились за француженками и пили коньяк во Франции, как вместе поднимались в небо в одной связке, сбивая томми. Как с Лютцем играл в снежки во дворе Розенбурга и слушал поздравительный марш по случаю своего юбилейного вылета, стоя плечом к плечу с ним в окне глиняной развалюхи, которую отвели под казармы в России…

Они пришли ночью, когда Рихард только-только заснул, измученный головной болью из-за горя от пережитой заново потери. Лязгнул ключ в замке, громыхнула дверь, застучали сапоги по бетонному полу. Рихард даже не успел ничего сообразить, как его стащили с жесткой кровати и бросили на пол.

– Встать! – последовал резкий приказ. – Назвать свое имя и преступление против рейха!

Рихард поднялся на ноги перед этими огромными и плечистыми унтершарфюрерами. Назвал свое имя, но вот в ответ на второе требование промолчал, пока не понимая, по какой именно причине оказался в этих стенах, но твердо зная, что пока следует молчать. За это его дважды ударили – сначала в грудь, потом в живот, лишая на мгновения возможности дышать.

– Не называй чин, потому что здесь ты не имеешь права зваться майором рейхсвера! Назови свое преступление против рейха!

Унтершарфюреры возвращались дважды за эту ночь, и дважды все повторялось – те же самые вопросы и избиение – аккуратное, не наносящее сильных травм или переломов, но ощутимое, кровоподтеками разливающееся по телу под грязной уже рубахой. Они явно знали о его недавних ранениях, потому что били целенаправленно в тело, стараясь не попасть в голову. Один держал за локти, выворачивая руки, а второй профессионально отвешивал удары, как заправский боксер «груше» в тренировочном зале. Не в полную силу, как сказал на прощание один из унтершарфюреров. Чтобы пока просто показать, что ждет впереди в «основном меню».

Когда за окном уже было светло, Рихарда, провалившегося в глубокий сон под утро, снова разбудили грубыми толчками, нацепили на руки наручники и толкнули к выходу из камеры, даже не дав ему минуты, чтобы оправиться и привести себя в порядок. После долгих переходов по коридорам форта мимо камер с маленькими оконцами и решетчатых дверей его привели в комнату допросов, где ждал уже следователь – гауптштурмфюрер с узким бледным лицом и аккуратно уложенными бриолином темными волосами. Он сидел за единственным столом в комнате, прямо под портретом Гитлера, и просматривал бумаги из папки, лежащей перед ним.