Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 95 страниц)

Три почти бессонные ночи дали о себе знать на следующий день – ломило все тело, от усталости болела голова. Лена еле передвигала ноги, но занять место беременной Леи в телеге отказалась наотрез. И она видела, что остальные тоже держатся из последних сил, медленно шагая по дороге. Девушка от всей души надеялась, что Зиновий не сбился с пути, и они действительно рано или поздно выйдут к станции. А на станции, как она слышала из вчерашних разговоров беженцев, стоят поезда, готовые их отвезти прочь от войны. Главное только добраться до них…

Под конец следующего дня война все-таки нагнала их небольшую группу, растянувшую почти по всей длине дороги, насколько можно было бросить взгляд. Они все шли и шли под ярко палящим июньским солнцем, а не было видно даже силуэтов зданий, словно вокруг только и осталось, что деревья, луга и бескрайние поля, в которых начинала колоситься рожь. Дети уже не капризничали, утомившись до крайности, и даже не просили больше воды, будто понимали, что живительной влаги почти не осталось. Зиновий то и дело повторял, что вот-вот выйдут к какой-нибудь деревне, а там и колодец отыщется, но Лене почему-то казалось, что он и сам не уверен уже в своих словах.

– Лена, Сима не верит, что ты можешь задрать ногу выше головы, – прервала ее мысли Валюша хриплым из-за сухости в горле голоском.

– Никто не может! – откликнулся ее ровесник, пятилетний внук Вайнштейна.

– Лена может!

– А вот и нет! … А вот и да! – заспорили дети. Лена заметила, как поморщилась мама при звуке их голосов, и поняла, что из-за усталости у нее разыгралась мигрень. Потому поспешила сбросить на мгновение ботинки, давая пальцам минутное наслаждение. А потом сделала легкий мах ногой, стараясь не думать, что идущие следом за их телегой успеют увидеть что-то лишнее под подолом ее платья, и надеясь, что не потянула не разогретые мышцы.

– А вы артистка? – спросил Сима, горя восторженными глазами на перепачканном пылью личике.

– Да, Симочка, можно сказать и так, – ответила Лена, прыгая на одной ноге, пока пыталась втиснуть опухшую от жары ступню в ботинок. Второй ей так и не удалось нацепить. Потому что громко закричали в хвосте их колонны. С таким явным испугом, что этот ужас, словно змейка огня, прокатился по каждому к самому началу каравана из пеших беженцев и телег.

Пять темных точек показались вдали на линии горизонта над самыми верхушками деревьев. Люди замерли, не понимая, как им следует поступить сейчас. Это в городе можно было найти хоть какое-то убежище в подвалах, а тут в чистом поле, они были словно на ладони.

Да и потом – кто знает, куда летят эти махины с крестами на крыльях… И им же видно, что тут дети, что тут нет военных, а просто женщины, старики и дети на дороге, разве нет? А еще они не бомбили Минск позавчера. Просто пролетели над городом и все.

С десяток мыслей пронеслось в голове Лены, пока она думала за эти короткие секунды, нужно ли снять с телеги Люшу и помочь спуститься маме. И нужно найти второй ботинок, ведь успела натянуть на ногу только один. Пока она не вспомнила ночное зарево. И пока по нервам не прокатился странный свистящий звук, природу которого она не могла никак понять.

– Тикайте у поле! – крикнул кто-то. И только этот крик заставил людей вдруг сорваться с места и броситься в невысокие колосья, пытаясь во ржи найти укрытие. Прямо под бомбы, которые одна за другой повалились из недр этих летающих махин. Словно немцы заранее знали, где могут искать укрытие несчастные обреченные.

Первый взрыв был таким оглушающим, что Лену на какое-то мгновение буквально парализовало. Она видела, как разбегались в разные стороны от дороги люди, как что-то прокричала мама, как упал Зиновий на землю под телегу, стащив внуков в одно мгновение. Но сама не могла даже пальцем шевельнуть. Потеряла столько времени в этом странном ступоре, который сковал ее по рукам и ногам. Только когда мама ударила по щеке, когда боль обожгла кожу, сумела сбросить этот странный морок, чтобы действовать.

– Возьми Люшу и беги! – приказала мама белыми губами, похожим на тонкие ниточки. Удивительно, но ее тихий и резкий голос почему-то был отлично слышен на фоне грохота разрывов, которые раздавались вокруг.

– Я не оставлю тебя!

– Возьми Люшу! – мама сунула в руки Лены испуганную племянницу и толкнула их от телеги с каким-то странным шипением, в которое превратился конец фразы. «Шу-у-у-у!»…

«У-у-у-у!» – вторил этому шипению звук падающей сверху бомбы, которая на земле разорвалась недалеко от дороги, оглушая на какое-то время Лену и швыряя в нее и в маму землю вперемешку с травой.

– Бежим! – крикнула ей прямо в ухо успевшая спрыгнуть с телеги Лея. Она больно вцепилась в локоть Лены, заставляя ее двинуться с места. Потом у Лены еще несколько дней чернели следы этой хватки на коже. Как следы того, что это действительно было. Что это не привиделось ей в страшном сне.

И они побежали. Шаг, другой, третий. Все быстрее и быстрее. Заставляя себя не слушать тот страшный звук, идущий с неба. Не смотреть через поднявшуюся над полем дымку на происходящее вокруг и уж тем более искать на небе взглядом самолеты. Быстрее и быстрее шевелить ногами. Стараясь не упасть, потому что бежать в одном ботинке было совсем нелегко, а босая нога ощущала остроту всех-всех камешков на пути. И тащить за собой захлебывающуюся плачем Люшу, ставшую вдруг такой неповоротливой. Наверное, надо было бы поднять ее на руки. Но Валюша была уже совсем большая и такая тяжелая. Лена с ее неполными пятьюдесятью килограммами едва ли пронесла бы племянницу и пару шагов…

Лея потерялась первой. Только-только она бежала рядом с Леной, и вот Лена уже не видит краем глаза ее силуэт рядом. Только протяжный вой Люши да ее маленькое запястье в крепкой хватке подсказывало Лене, что племянница по-прежнему рядом.

Что ей делать сейчас? Лечь в колосья, которые цеплялись за тонкий шифон летнего платья, мешая бежать? Спрятаться в их невысокой зелени вместе с Люшей? Или бежать дальше, пытаясь убежать от этих страшных разрывов и махин самолетов? Почему никто и никогда не учил их, что нужно делать, если бомбежка застала тебя прямо в поле? Почему никто не говорил, что это так страшно?!

«Та-та-та-та-та!» – застучало где-то справа громко, усиливая панику Лены. Она не понимала, что это за новый звук, и что он означает. Зачем-то дернулась влево, потянув за собой племянницу, и подвернув ногу на неровности поля, рухнула всем телом на землю с высоты своего роста, да так сильно, что аж дыхание сперло в груди, и прикусила язык до крови.

«Моя нога! щиколотка!» Страх никогда больше не танцевать почему-то пришел первым, заставляя ощупать наспех ногу, чтобы проверить целостность кости. За что Лена будет казнить себя еще долгое время после этого. Как можно было думать об этом в те минуты? Как можно было быть такой эгоисткой? И только после этих коротких секунд, после того, как убедилась, что нога цела, в голове забилась мысль о том, что она потеряла Люшу, всего на мгновение выпустив ее маленькое запястье из своей руки…

Еще долго Лене будет сниться тот страшный день. Разрывы вокруг нее. Самолеты, реющие в летнем небе, уже затянутом дымом пожарища. Звук пулеметных очередей, которыми немцы добивали раненых. Крики боли и ужаса, доносящиеся вокруг нее со всех сторон. Плач детей, в котором она безуспешно пыталась определить знакомый голосок Люши, чтобы найти ее в этом аду, в который превратился ясный летний день. Вкус крови на губах. Свою растерянность и панику. Свой животный ужас, прихватывающий спазмами в груди. Свою вину и отчаяние…

Война для Лены началась не двадцать второго июня. Война для нее началась именно тогда, три дня спустя, на том поле ржи, окрасившемся в алый цвет крови всего за двадцать три минуты.

Двадцать три минуты, навсегда изменившие всю ее жизнь.

Глава 5

Минск,

май 1942 года

Май выдался на удивление холодным. Таким, что мерзли руки в прохладе сумерек, если не успеть их спрятать в карманах пальто, которое так и не довелось убрать до следующей зимы. Даже днем приходилось прятать голову под платком. А по ночам то и дело случались заморозки, побившие едва распустившиеся цветочки на деревьях. И приходилось растапливать печь, чтобы не замерзнуть под шерстяным одеялом.

Наверное, от этой прохлады у Лены постоянно мерзли пальцы даже в конторе, пока заполняла карточки после очередного поступления книг, которые привезли недавно из какой-то бывшей районной библиотеки и свалили огромной кучей в углу одной из комнат. Предстояло рассортировать эти сотни книг на те, что еще можно было использовать в дальнейшем в школах, на книги, которые представляли интерес отделения как «предмет изучения идеологии коммунизма», и на книги, которые безоговорочно подлежали уничтожению.

Книги разбирали принудительные помощники отделения – бывшие солдаты и командиры Красной Армии, а ныне истощенные военнопленные, которых пригоняли каждое утро под конвоем из лагеря. Немцы брезговали заниматься грязной работой – разгружать или загружать машины, заколачивать ящики с предметами на отправку в Германию, разбирать книги, нотные папки или картины. Для этого и была прикреплена к отделению группа военнопленных.

Лене было запрещено общаться с ними, кроме как исключительно по делу. Но все чаще и чаще она нарушала этот запрет, и к середине мая успела даже подружиться с одним из них, Сашей Комаровым, бывшим москвичом, студентом консерватории. Он единственный, кто относился к Лене с теплотой. Остальные держались настороженно, а один, самый крепкий из всех, в драной шинели, вообще ненавидел, как казалось Лене. «Немецкая подстилка» было самым мягким, что она слышала от него за спиной, когда проходила мимо.

– Не злись на него, – утешал Лену Саша, щуря подбитый глаз. Ему, худенькому и неуклюжему, частенько доставалось от немцев-шоферов за то, что был не так расторопен, как остальные. – Жизнь у него сейчас не сахар. Да и у кого она нынче сахар-то? Ты ведь тут тоже не от хорошей жизни, верно?

Лене всякий раз хотелось сказать в ответ на это, что она здесь как наблюдатель за националистской швалью, которая сейчас выслуживалась перед немцами. Этими некогда такими почитаемыми и уважаемыми людьми – профессорами, журналистами, писателями, поэтами, которые теперь открыто поносили прежнюю власть и нацепили на лацканы пиджаков значки националистической партии. Хотелось рассказать, что собирает информацию, что и где планируют забрать немцы, на какие архивы или ценности нацелят свой хищный взгляд, и куда планируют увезти потом.

Но разве она могла сказать об этом кому-то? Особенно сейчас, когда буквально еще несколько дней назад в Минске состоялась массовая казнь подпольщиков. Снова столбы превратились в виселицы, когда немцы показали страшные следы своей власти, демонстрируя без прикрас, какая участь ждет каждого, кто пойдет против них.

Нельзя никому доверять. Так ее учил Яков. Только себе можно верить и своему «голове». Иначе можно пропасть по нынешнему времени, когда по Минску до сих пор с декабря прошлого года проводились аресты и казни. Поэтому Лена молчала на этот счет, притворяясь даже перед Тосей, с которой изредка виделась, что она работает здесь исключительно по нужде.

– Держи, – Лена украдкой положила между стопками книг, которые сортировали пленные, сверток с хлебом и двумя вареными яйцами. Она понимала, что этого мало для восьмерых мужчин, но предложить больше не могла. Впрочем, Саша был рад и этому, судя по улыбке, которой он наградил Лену в ответ. Он был таким худым, что у нее сжималось сердце, когда она смотрела на его грязное лицо с большими глазами и забавно оттопыренными ушами. Почти ее ровесник – всего-то девятнадцать лет.

– Зачем им столько книг на белорусском языке? – спросил Саша, пряча между книгами сверток от пристального взгляда одного из немцев, работников отделения.

– Немцы отдадут их в школы, – ответила Лена, притворяясь, что не разговаривает с ним, а заносит в список количество книг в стопке белорусских авторов.

– Какой гуманизм! – едко произнес он, щуря глаза, когда поднял очередную книгу, чтобы после положить ее в стопку, где уже лежали толстые книги с сочинением Ленина.

– А еще они планируют устроить выставку национальной культуры, – добавила Лена. – Националисты выбили разрешение у комиссариата. Мол, это повысит самосознание белорусов. Поэтому и нужно сейчас отобрать побольше местных авторов.

Она заметила, как Саша снова прищурил глаза, поднеся книгу поближе к лицу. Нахмурилась, когда в голове мелькнула догадка.

– У тебя плохое зрение?

Комаров испуганно вскинулся в ответ. В глазах волной разлилось отчаяние. Если немцы узнают, что у него плохое зрение, его отправят на другие работы. А при его комплекции Саша вряд ли способен на тяжелый физический труд, что означало его полную бесполезность для немцев.

– Ты не скажешь Ротбауэру?

– Конечно, нет! – возмущенно произнесла Лена.

Слишком громко. На них тут же от ящика с карточками обернулись немцы. Но тут на пороге появился Ротбауэр, и Лена даже обрадовалась его приходу, ведь тем самым он отвлек служащих отделения от их разговора с Сашей.

– Разумеется, я не скажу ему, – произнесла она шепотом. – Ты плохо видишь? Может, нужно достать очки?

– А ты сможешь? – обернулся на нее от книг Саша с такой надеждой в глазах, что у Лены сжалось сердце. – Я до войны и не думал об этом. Ну, подумаешь, ближе к нотам склоняюсь на репетициях. На осмотре в военкомате обманул – по памяти таблицу прочел. Так на фронт хотел. А тут, в лагере, зрение просто катастрофически падает… от недоедания, наверное. Если они узнают, мне конец. Может, очки помогли бы…

– Я попробую, – проговорила Лена и отошла быстро от Комарова, расслышав за спиной резкий стук сапог Ротбауэра. Он подошел взглянуть на работу военнопленных, ткнул одного их них носком сапога, мол, побыстрее шевелись. Потом взял за локоть Лену, которая едва скрыла мимолетный приступ страха при этом движении, и отвел ее подальше от этих «добровольных помощников», как он их называл с иронией.

– У вас, у русских, есть глупая черта характера – сентиментальность, – проговорил Ротбауэр со странной интонацией в голосе. – Вы так привязываетесь к вещам, что готовы умереть, но не отдать картину, к примеру. А еще вы готовы голодать сами, но отдаете еду малознакомым вам людям. Это ли не глупо?

– Это называется доброта, – ответила Лена, осмелев вдруг настолько, что решилась возразить. Ротбауэр уставился на нее своим острым взглядом, от которого порой бежала дрожь вдоль позвоночника. Типичный взгляд офицера СС. Словно где-то в Германии их выпускали под копирку – равнодушных, отстраненных, убежденных в собственном превосходстве, способных без сожаления сеять смерть.

– Это глупо. Для них твой кусок хлеба – ненужное милосердие. Абсолютно лишнее в их положении, – если раньше у Лены были сомнения, зачем он завел этот странный разговор, то сейчас после этих слов, они развеялись как дым. – Сегодня пусть хлеб останется у них. Но с завтрашнего дня, за каждый полученный лишний кусок они будут биты кнутом. Ты поняла меня? У них свой рацион, и твой личный обед в него не входит.

Ей хотелось сказать ему что-то резкое и грубое сейчас. Напомнить, что в рацион этих несчастных входит только жалкая похлебка из картофельных очистков и маленький кусочек хлеба из грубой муки с примесями. Взрослый мужчина не может протянуть на таком рационе долго, и как говорил один из пленных, бывший тракторист в колхозе под Смоленском, у него в деревне даже свиней таким не кормили.

Ей хотелось сказать, что они, немцы, настоящие сволочи, лишенные совести и сердца. Что человек не может быть таким, как они, а значит, они не люди. Просто не могут быть ими.

Но как обычно страх перед последствиями взял свое, и Лена промолчала. Не за себя она боялась сейчас, вовсе нет. Иногда наоборот хотелось, чтобы все это поскорее закончилось. Но у нее на руках была беспомощная мама. А еще она знала точно, что Ротбауэр отыгрался бы не только на ней, но и на военнопленных, не виноватых ни в чем в этой ситуации. Потому Лена просто промолчала и опустила взгляд, как привыкла это делать.

– Займись списком экспонатов для выставки, – приказал гауптштурмфюрер. – Осталось всего пара дней, а мы не так готовы, как мне бы хотелось.

– Хорошо, господин гауптштурмфюрер.

– И держись подальше от русских. Не стоит к ним привязываться, Лена.

Эти слова все не шли из головы Лены остаток дня. «Не стоит к ним привязываться». Так обычно говорили о животных, как ей помнилось. Как-то бабушка Кости решила завести кроликов на даче. Десятилетняя Лена, приехавшая в те дни на летние каникулы из Москвы, любила возиться с этими пушистыми комками – кормила их травой, гладила мягкую шерстку, целовала их лобики под длинными ушами. «Не привязывайся к ним особенно», – предупреждала Лену как-то мама. И только под конец лета, когда клетки кроликов опустели, Лена поняла, почему мама так часто повторяла ей эти слова. Конечно, взрослые сказали ей, что кролики перегрызли проволоку клетки и убежали, но Коля позднее открыл ей правду, для чего в то лето на даче Соболевых выращивали этих ушастых. Лена тогда прорыдала целый день кряду, пока ее не бросило в жар из-за истерики. И даже давала себе обещание не есть мяса. Правда, сумела его выдержать всего лишь пару месяцев – для занятий нужны были силы, а значит, полноценное питание…

«Не стоит к ним привязываться». И Лена понимала превосходно жестокий смысл этих слов. Для немцев они были животными. Как когда-то кролики на даче Соболевых. Они были живы, пока в этом была нужда. Жестокая правда настоящего времени. Человек стал видеть в другом человеке животное без души и сердца. А значит, мог так же легко убить его при необходимости.

И Лена была тоже таким же животным, как она подозревала. Пока она нужна зачем-то Ротбауэру, он будет с ней терпелив и в своем роде даже заботлив. И от того, как он будет относиться к ней, зависит и отношение других немцев. Это ясно показал один из вечеров в конце апреля, когда Лена уже работала в отделении штаба АРР. Она в который раз вернулась тогда от стен гетто, огорченная безуспешной попыткой увидеть Лею и передать ей сверток с едой.

В квартире было шумно, в комнатах гауптштурмфюрера были гости. Лена не удивилась, увидев их. Порой по выходным к Ротбауэру приходили немецкие офицеры, чтобы поиграть в карты и посидеть веселой компанией за бутылкой вина. Потом, изрядно захмелев, они перемещались в казино или в «Дом удовольствий», к большому облегчению Лены, все время этих гуляний сидевшей как на иголках. Но впервые за время гулянок в их квартире Ротбауэр позвал ее.

– А! Лена! – взмахнул рукой он, заметив ее в коридоре, пока она пыталась как можно незаметнее прошмыгнуть в свою комнату. – Иди сюда, Лена, я хочу кое с кем тебя познакомить.

– О! Ого! – загомонили офицеры, когда Лена нехотя встала на порог комнаты, прижимая к груди узел с едой. Ей хотелось оказаться в этот момент где угодно лишь бы не здесь, под взглядами уже изрядно захмелевших немцев, уставившихся на нее с любопытством. Обсуждавших ее, не особе стесняясь в выражениях, которые, она, к своему сожалению, понимала почти в каждом слове.

– Твоя маленькая русская? А она совсем недурна, правда, Рихард?

– У нее совсем нет задницы, Йоган… и сисек почти нет!

– Это от голода. Ее просто нужно откормить, и все появится! Это как со скотиной: хочешь мяса, а не костей – откорми! – бросил кто-то, и немцы дружно покатились от хохота. Лена с трудом сдержалась, чтобы не выйти вон. Подняла голову и посмотрела прямо в глаза Ротбауэру, сидящему за столом с бокалом вина в одной руке и с сигаретой в другой. Он смотрел на нее из-под челки испытующе, словно ожидая от нее чего-то. Слушая, как ее унижают эти немецкие мерзавцы в форме СС.

Именно эти офицеры, скорее всего, и стояли во главе айнзацкоманд, устраивающих погромы в гетто, от стен которого она только что пришла. Именно они отдавали приказы убивать детей и стрелять в женщин в начале марта. Лена попыталась обуздать прилив ненависти, который вдруг захлестнул ее с головой, когда она взглянула на эти сытые довольные лица, так сильно контрастирующие с теми, что она видела сегодня за проволокой.

Именно они…

– Прекратите! – словно хлыстом ударил этим резким приказом Ротбауэр, сделав глубокую затяжку. Он намеренно медлил – позволил Лене выслушать все это, зная, что она понимает их пьяную речь. – Иначе Лена решит, что мы – распоследние мерзавцы, не уважающие женщину. Германия – страна рыцарей, Лена. Ты же читала баллады Шиллера, верно? Все, в ком течет чистая арийская кровь – истинные рыцари. В моих товарищах сейчас просто говорит вино. А еще они просто ни черта не понимают, что не все русские необразованные свиньи. И что среди них порой встречаются люди, знакомые с нашей прекрасной культурой и нашим удивительным языком. Господа, это моя новая помощница Лена. Так что прошу заткнуться, господа, и помнить, что среди нас дама.

И словно по волшебству офицеры поменялись, получив скрытый намек, что Лена отныне отличается от русских, которые окружали их сейчас. Рассыпались в извинениях, осознав, что Лена понимает немецкую речь. Кто-то подал ей стул, кто-то забрал сверток из рук, кто-то налил ей бокал вина и поставил перед ней. Она превратилась в их глазах женщину, перестала быть «недочеловеком», но она знала, что это всего лишь напускное. Ненастоящее. Они показались Лене в тот момент собаками, которые ластились к ней исключительно потому, что хозяин был расположен к ней. Отдай он другой приказ, они бы разорвали ее на части в тот же миг. И от этого было еще страшнее…

– Выпей, Лена, – попросил Ротбауэр приказным тоном, видя, что она не намерена брать пододвинутый к ней бокал с вином. – Выпей за мое здоровье.

– Не выпить нельзя, фройлян Лена, – проговорил офицер, сидящий от нее по правую руку за столом. – У Зигфрида сегодня день рождения. Имениннику не отказывают, фройлян.

– Зигфрид – истинный Телец! – воскликнул кто-то с противоположного стола. – Как там поется? «Я невероятно успешен у женщин, что неудивительно, ведь я же Телец по знаку зодиака! Моя кровь подобна лаве, и в этом весь фокус…»

Офицеры засвистели и дружно зааплодировали товарищу по столу, пропевшему эти строки, а Ротбауэр поднялся и склонился в шутливом поклоне, тряхнув растрепавшейся челкой. Лена же готова была провалиться под стол, настолько ей было неловко быть здесь, за этим столом. Ей пришлось пригубить вина, потому что внимание снова вскоре перешло на нее с именинника. От этого глотка алкоголя, упавшего в пустой желудок, закружилась голова и бросило в жар. Она никогда прежде не пробовала вино и закашлялась, когда ощутила терпкий вкус во рту, под дружный хохот немцев, сразу же почему-то разгадавших причину ее кашля.

Кто-то опустил иглу на пластинку, и комнату заполнили звуки музыки и мурлыкающий женский голос, поющий о любви. Пользуясь тем, что офицеры отвлеклись, Лена выскользнула из комнаты, надеясь, что о ней забудут, и в дверь ее комнаты не будут стучать, пугая маму. Всякий раз, как это происходило, Татьяна Георгиевна грозилась, что напишет в дирекцию завода, где работает «этот немец», и его пристыдят за подобное поведение. Лена только успокаивала мать и убеждала ее, что сделает все сама. Даже «до райкома дойдет».

С того вечера Лене, к ее сожалению, пришлось бывать в кругу офицеров. Ротбауэр говорил, что быть его парой на мероприятиях прямая обязанность помощницы. Пару раз они ужинали в одном из ресторанов Минска. А в конце апреля после успешной выставки «зверств коммунистического режима», в отделении АРР был устроен небольшой прием, на котором присутствовал лично Кубе и остальная верхушка комиссариата. И несколько раз Ротбауэр устраивал вечеринки в квартире, на которые приказным тоном требовал присутствия Лены. Теперь они не носили холостяцкий характер, эти вечера. Теперь алкоголь не лился рекой, а за столом были даже гостьи, сотрудницы комиссариата или штаба АРР или гастролирующие в Минске немецкие актрисы и певички, все коренные немки, смотревшие на Лену свысока.

Лена всякий раз наблюдала за соседями по столу и поражалась тому, какими разными могут быть эти люди в зависимости от окружения. И ненавидела их, поражаясь этой двойственности. Лена знала, что один из офицеров айнзацкоманды, который так внимательно ухаживал за ней во время ужина и даже купил ей в подарок у девушки-цветочницы в ресторане дорогой букет роз, руководил очередным погромом в гетто и, вполне возможно, лично стрелял в ее ровесницу. Лена тогда с трудом заставила принять эти кроваво-красные розы под внимательным взглядом Ротбауэра, ненавидя не только немцев, сидевших в зале ресторана, но и себя саму за то, что она сейчас была так близка им.

– Я не могу так, – жаловалась она Якову в редкие их встречи на рынке у палатки сапожника. – Я больше так не могу…

– Ты должна, – всякий раз напоминал он ей в ответ. – Это твой долг перед родной страной и перед советским народом. Защитить достояние. Сохранить по возможности богатства.

Да, Лена признавала его правоту. Почти за два месяца работы в отделении АРР им удалось предотвратить дважды хищение полотен художников прошлого века. Только вот в начале мая прямо из-под носа немцев забрали из одного из краевых музея-усадьбы картины Горавского, Олешковича, Ходоровича и других мастеров, которых немцы хотели использовать как символ белорусского творчества. Правда, после выставки все полотна ждала одна участь, как успела узнать Лена – отправка в Германию. Безвозвратная. Обо всем этом Лена узнавала не только на рабочем месте, но и во время вот таких ужинов и приемов, когда алкоголь развязывал языки.

Правда, одну из операций провалили. Несколько старинных картин все же попали в руки отделения штаба АРР. Как сказал Яков Лене после, слишком опасно для нее было бы так часто обводить немцев вокруг пальца. Разве не подозрительно, что прямо перед их носом исчезали дорогие полотна?

Ротбауэр тогда был очень доволен уловом, который довелось привезти из схрона одного из коллекционеров, сумевшего сохранить свои сокровища после присоединения западных земель Белоруссии. Лена и не подозревала в нем прежде такой страсти к картинам, как увидела тогда при приеме картин. Он лично осматривал каждую, восхищаясь мастерством художников прошлого века. Особенно ему приглянулась одна картина, кисти Олешковича, на которой была изображена Мадонна с младенцем. Как сказал после немецкий эксперт, это был набросок, своего рода проба перед созданием основной работы, которую нашли в одном из музеев Польши. Но от этого картина не становилась менее красивой, возразил ему Ротбауэр тогда.

Лена запомнила эту картину, потому что Комаров, разбирая прибывшие полотна и расставляя те вдоль стены перед предстоящим осмотром в отделении АРР, вдруг замер с ней в руках и шепотом позвал ее взглянуть на полотно.

– Словно с тебя рисовали…

– Не говори глупостей!

– Нет-нет, посмотри! Если бы не датировка, решил бы, что с тебя рисовали. Может, это кто-то из твоих предков? – Саша повертел в руках картину, внимательно посмотрел на подпись. – Тысяча восемьсот двадцать третий… Больше ста лет назад. Может, и правда, кто-то из твоих родственников?

– Нет, никак невозможно, – отмахнулась Лена, забирая полотно и ставя аккуратно картину на пол. – Я не белоруска. С одной стороны – русская, из-под Ржева. С другой стороны, с папиной – с Поволжья. Да и сходства не вижу. Тебе просто кажется, вот и все, Саша. Ничем она на меня не похожа.

Картина не была отправлена в Германию с остальными, как проверила потом Лена, копируя списки грузов из Минска, чтобы сохранить на будущее. После окончания войны эти списки обязательно пригодятся, чтобы вернуть все награбленное обратно, Лена верила в то всем сердцем. Мадонна исчезла даже из картотеки отделения, словно ее и не было. Значит, кто-то из сотрудников, пользуясь случаем, забрал полотно Олешковича себе. Значит, картина исчезла безвозвратно. Как и многое из того, что немцы разграбили во время оккупации.

– Сволочи! Они за все ответят, как придет время! – сплюнул сквозь зубы Яков, когда Лена рассказала ему о пропаже картины, передавая списки очередного отправления художественных ценностей в Германию.

– Что-нибудь слышно о наших? Какие последние сводки? – поинтересовалась Лена, зная, что среди людей Якова были и те, что слушали тайно сводки Совинформбюро и сообщали о движениях на фронте. Только благодаря им и узнали когда-то, что Москва устояла перед натиском немцев, что по-прежнему страна ведет борьбу с оккупантом и не намерена сдаваться. Но как же долго!..

– Ожесточенная борьба с противником на всех фронтах, – уклончиво повторил Яков некогда услышанные по радио слова диктора, отводя взгляд от ее лица, на котором без труда читалась надежда. Он не хотел видеть, как погаснут разочарованно ее глаза при этих словах. Иногда даже самая яркая надежда на то, что вот-вот Красная Армия вернется в родной край и погонит оккупантов, гасла при понимании, как долго длится война.

– Есть новости о Лее? – просил тихо Яков, пытливо вглядываясь в лицо бывшей соседки.

Тут настала очередь Лены отводить взгляд. И не потому, что за последние два месяца ей так и не удалось увидеть его жену. А потому что совсем недавно позвал к себе в комнату Ротбауэр после очередного визита к стенам гетто и, глядя в окно, отстраненно и буднично, словно сообщая, что завтра переменится погода, сказал:

– Нет нужды больше ходить к гетто. Детский дом вместе с воспитателями ликвидирован в начале марта. Я думаю, мы оба понимаем, что это значит, Лена. Если не веришь мне, спроси Курта или Вольфганга. Забудь о своей еврейке. Не думаю, что ей удалось выжить. Вы же до крайности сентиментальны, помнишь? Вряд ли она бросила бедных маленьких жидов…

– Это же дети, – только и сумела произнести Лена, пораженная до глубины души его равнодушием.

– Это были маленькие жиды. А именно жиды, будто черви, точили Европу изнутри, – отрезал Ротбауэр, погасив резким движением окурок. – Мы всего лишь спасаем мир от тлетворного разрушения.

После этого разговора Лена долго лежала без сна, ворочаясь в постели. Ей казалось, что вряд ли она сумеет найти силы выйти утром, как ни в чем ни бывало на работу, и выполнять привычные обязанности, глядя на ужасающие символы на форме Ротбауэра. Она думала, что не сможет и слова сказать немцам, даже в одной комнате находиться с ними. Но пришло утро, а вместе с ним и понимание того, что она должна сделать это. Просто потому что на нее рассчитывали люди. Потому что это был ее долг как комсомолки и патриотки. А еще потому, что маячила где-то впереди неясная надежда на то, что однажды группа Якова поможет бежать военнопленным, работающим в отделении АРР, как обещал ей однажды Йоффе.