Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 60 (всего у книги 95 страниц)
Глава 42
Лена очень часто думала об оберштурмбаннфюрере после разговора с Гизбрехтами. Не только потому, что понимала, что по-прежнему была мишенью его поисков. Если Цоллер действительно каким-то образом предпочел скрыть нападение на своих людей и ее исчезновение, то его недавний перевод на Восток означал, что Ротбауэр уже знал обо всем. Он будет искать ее, пока не найдет живой или мертвой. И он ни за что не успокоится из-за этой странной смеси чувств, которую Лена видела в нем кабинете Цоллера, и из-за того, что она снова ускользнула из его рук. То, что Лена снова ускользнула от него, только разозлит Ротбауэра сильнее прежнего. Недаром Цоллеру вместо Берлина достался Остланд, который считался у нацистов в 1943 году настоящим проклятием.
Но Лена вспоминала о нем не только потому. У нее из головы все никак не выходили слова, когда-то сказанные им в Минске. Они крутились и крутились, словно пластинка под застрявшей иглой.
В мире нет милосердия, Лена. Есть только игра в него тех, кто ищет своей выгоды. Всегда за имитацией людской доброты стоит чья-то выгода.
Вот и Гизбрехты предоставляли ей укрытие и защиту не просто так. Вовсе не милосердие двигало ими, как думала цинично Лена той же ночью после разговора с супругами. Они просто были нужны друг другу – Лене нужно было убежище до конца войны, а немцам – человек, готовый рисковать своей жизнью ради спасения других. И невольно лезли в голову мысли: согласилась бы она сама так легко помочь Гизбрехтам, если бы взамен не получала гарантию безопасности? Ей хотелось думать, что это вера в необходимость помощи ближнему и ненависть к нацистам толкнули ее без раздумий согласиться на предложение. А не тот факт, что у нее не было другого выхода или полное равнодушие к собственной судьбе.
Что в ней все еще осталось что-то от той юной комсомолки, которая так восторженно и с трепетом отвечала на вопросы по уставу ВЛКСМ, когда вступала в ряды организации? Верившей свято, что все люди друг другу товарищи и братья, что должны помогать без раздумий и просто обязаны бороться против любой несправедливости. Тяжелые мысли, на которые не хотелось знать ответ сейчас.
Лена и супруги Гизбрехт еще долго говорили в тот вечер, разрабатывая планы, как сделать так, чтобы она без особых подозрений вписалась в жизнь Фрайталя.
– Ты придешь сюда открыто, – предупредил Людо твердо, невзирая на неуверенность Кристль. – Иначе нельзя. Фрайталь – небольшой городок, здесь все на виду. Ты сама увидишь позднее.
Приготовления заняли всего лишь один день. Людо принес в подвал два чемодана с женской одеждой и обувью, в которых предстояло подобрать что-то, ведь у Лены не было ничего. Даже ночная рубашка и вязаная кофта, в которой была девушка, принадлежали пожилой немке. Лена понимала, что у них другого выхода, как подогнать ей одежду с чужого плеча, но в голове невольно возникло воспоминание, как похожие чемоданы отбирали нацисты у жителей Минска, которым было суждено отправиться в гетто. А потом отсылали те сюда в Германию, чтобы их женам, сестрам или матерям было чем похвастаться перед соседями, или продавали перекупщикам. Она всегда боялась этого – надеть платье той, кого, возможно, расстреляли в гетто или удавили газом в «душегубке». И вот сейчас…
Видимо, Кристль разгадала каким-то образом ее сомнения. Она напомнила о том, что владелица этих чемоданов все еще жива.
– Это наряды Эдны. Многие, как ты можешь видеть, почти новые. Эдна – большая модница. Фрау Мардерблат вечно сетовала на траты, ведь герр Мардерблат никогда не отказывал старшей дочери ни в чем. Эдна мечтала жить в Берлине, стать актрисой кино, к ужасу матери. А вот оно как жизнь повернулась-то…
И Лена уступила, понимая, что даже если немка лжет, у нее нет другого выхода, как надеть наряд из этого тряпичного богатства, которое лежало перед ней. И одежда, и обувь оказались большими – прежняя владелица была явно выше и шире худенькой и низкой русской. И если Кристль профессионально подогнала для Лены платье из шелка горчичного цвета, то с обувью пришлось сложнее. Пришлось набить носки туфель ватой, иначе Лена попросту теряла их со ступней, несмотря на застежку на щиколотке, настолько те были велики. Наряд дополнили плащ, белый тонкий берет, который Кристль надела Лене чуть набок, выпуская игриво локоны, небольшая сумочка из потрескавшейся кожи и чемодан, в который для веса положили несколько кирпичей, обернутых в полотенца. Немка принесла ярко-красную помаду, мазками которой создала легкий румянец на лице бледной после болезни Лены.
Они в огромном волнении дождались глубокой ночи, когда через заднюю дверь дома и далее по темной улице и ночному пустынному шоссе Лена ускользнула из Фрайталя, получив подробные инструкции от Людо. Ей предстояло пройти не меньше пяти километров, чтобы сесть на поезд линии Дрезден-Вердау на ближайшей станции. По легенде, которую они придумали вместе с супругами Гизбрехт, она ехала из самого Лейпцига, где во время одной из бомбардировок якобы погибли ее родители. Потом Лена планировала сойти на станции Фрайталь-Потчапель или Фрайталь-Хайнсберг в зависимости от того, на какой поезд успеет купить билет.
Все вышло благополучно. Едва она вышла на дорогу, кляня про себя туфли не по размеру, как ее подобрал один из бауэров, везущий дрова на продажу в Тарандт, городок, где Лене предстояло сесть на поезд. Правда, на самой станции пришлось задержаться – поезд до Дрездена задерживался из-за поврежденных путей на линии. Целый час Лена просидела на чемодане, пряча ладони в рукавах плаща от пронизывающего ветра, и изо всех сил старалась не думать о шупо, который прохаживался по станции, то и дело разглядывая пассажиров, собравшихся в ожидании поезда. Она боялась смотреть в его сторону, полагая, что тут же выдаст себя своим страхом, который предательски с каждой минутой разрастался в груди. Она понимала, что должна успокоиться, иначе нельзя – у полицейского нюх как у собаки, он чуял страх, и по этому страху обычно выявлял скрывающихся евреев. Но ничего не могла с собой поделать. И как прежде применила привычную для нее тактику – стала мысленно прокручивать в голове мелодичные звуки ноктюрна Шопена. И тут же вспомнила следом, как бегали по клавишам пальцы Рихарда, его широкие плечи и светловолосую голову с растрепанной челкой, падающей на глаза. Больно сжалось внутри при этом воспоминании. Словно кто-то ледяными пальцами коснулся самого сердца.
– Документы, фройлян! – вторгся в воспоминания неожиданно резкий приказ, и Лена невольно вздрогнула. Она даже не заметила, как к ней подошел шупо и теперь возвышался над ней, сидящей на чемодане. – Документы и билет на поезд.
На какое-то мгновение Лену обжег приступ паники, который вдруг тут же стих при звуке голоса, возникшем из другого воспоминания. Словно сам Рихард встал за ее плечо сейчас.
Хелене Хертц нечего бояться. Повторяй это про себя, когда видишь солдат или полицейских…
Лена открыла сумочку, нашла кенкарту и билет, который только что купила на станции, и протянула полицейскому, надеясь, что он не будет просить ее показать багаж. Иначе она тут же попадет под подозрение и ее арестуют. Но шупо не стал этого делать. Он просмотрел документы внимательно и покрутил в руках, хмуря лоб. Причина его недовольства была озвучена тут же – ему не понравилось, что Лена переменила прическу после того, как была сделана карточка на документы. И что у нее накрашены губой яркой помадой.
– Немецкая девушка прекрасна своей природной красотой. Ей не нужны всякие штучки. Раньше фройлян была гораздо красивее, – произнес он, недовольно поджимая губы.
К счастью Лены, показался поезд, и пассажиры засуетились на перроне, хватая чемоданы, узлы и саквояжи, подзывая к себе детей. В голове совсем не отложилось, как она доехала до нужной станции. Лена настолько погрузилась в себя, стараясь не замечать вокруг себя солдат и офицеров в форме вермахта, направляющихся домой в отпуск из стран Европы, что даже не замечала красот Саксонии, проносящихся за окном. Если пожилой проводник и удивился тому, что Лена вышла во Фрайтале, а не в Дрездене, куда направлялась согласно билету, то вида не подал. Помог ей спустить чемодан, пошутив насчет его веса («Кирпичи там, что ли, у фройлян?»), чем вызвал на ее губах легкую улыбку, впервые за последние дни.
Впрочем, эта улыбка быстро погасла, едва Лена заметила состав на соседних путях и военнопленных, грузивших уголь в открытые вагоны. Свои, родные! Она шла по перрону, жадно вслушиваясь в русскую речь, что изредка раздавалась на станции. И старалась не вздрагивать при резких выкриках, которыми охранники подгоняли работы, не обращать внимания на лай собак, рвущихся с поводков.
Ноги налились свинцом. Каждый шаг давался с огромным трудом. Особенно когда за спиной заработал хлыст, рассекая воздух со знакомым свистом. Вспомнился Саша Комаров и его большие карие глаза за стеклами очков. И его неожиданная смерть в лагере от заразы, которая в те дни убила немалую часть военнопленных. Внутри все больше и больше разгоралось желание хотя бы что-то сделать. Например, броситься на одного из охранников, выхватить у него оружие и убить хотя бы одного из нацистов, давая шанс своим бежать. Но рассудок возражал резонно, что это совершенно безрассудно, что она так ничем не поможет военнопленным, и что если бы это было разумно, то давно кто-нибудь из пленных бросился бы на охранника. И что даже если удастся убежать, то они находятся в сердце Саксонии. Уйти при том шуме, который случился бы при этом, было абсолютно нереально. Она бы только погубила их всех своим глупым поступком.
Но одно Лена знала твердо, когда удалялась на негнущихся ногах прочь от станции. Она найдет способ, как помочь им. Неважно, чего ей это будет стоить, но она поможет им выжить и, возможно, бежать из плена, как это удалось ей самой. Она непременно разыщет решение.
Сейчас Лена вдруг остро поняла, что жила словно за искусно расписанной ширмой последние месяцы. Красивая природа Тюрингии с ровными и аккуратными «пряничными» домиками как искусная декорация скрыла от нее ужасы войны. А любовь к Рихарду сделала на время слепой и глухой, заставила потерять память и умолкнуть совесть. Любовь заставила на время забыть и забыться, растворившись в своем запретном счастье. И вот сейчас ее словно с размаху бросили снова в ту ненавистную жизнь, где нацисты использовали русских как рабочую силу, относясь при этом хуже, чем к скоту. Где шла война, казавшаяся уже бесконечной. Где она сама была виновата за то, что позволила многому случиться в своей жизни.
Ненависть и желание сделать хоть что-нибудь только разгорались жарче, пока Лена шла по улицам Фрайталя, небольшого немецкого городка, где то и дело раздавался смех детей, хлопанье на ветру чистого белья или ярко-красных полотнищ с ненавистным знаком или звонок велосипеда очередного спешащего по делам немца. Это там, в портовых и промышленных городах уже дымились руины после зажигательных бомб союзников, это в Берлине уже начинали страдать от налетов английских бомбардировщиков. Здесь же, в Саксонии, было тихо и спокойно в последний день августа 1943 года. Словно и не было войны.
До Егерштрассе, где находился дом Гизбрехтов, Лена добралась без приключений. Кристль была права, в небольшом Фрайтале жизнь каждого была на виду. Даже на тихой улочке на окраине, она все равно попала под перекрестье взглядов жителей соседних домов. Кто-то копался в огородах, ставших популярными в последний год, когда сократилось продовольственное обеспечение, кто-то развешивал свежевыстиранное белье, кто-то прогуливался с ребенком. Теперь Лена понимала, почему из всех нарядов в тех чемоданах Кристль выбрала один из самых ярких – чтобы приезд их мнимой родственницы не остался незамеченным.
Лена до этого не видела дом немцев, который на годы вперед становился и ее домом. Поэтому с любопытством огляделась на месте. Это была небольшая двухэтажная постройка со светлыми оштукатуренными стенами под темно-коричневой крышей. Дом Гизбрехтов стоял почти в самом конце улицы. За дровяным сараем и садом позади дома, огороженным низким каменным забором, почти сразу же начинался лес, поднимающийся над городом к высоким холмам вдали. Неудивительно, что именно это место стало «чистым домом» – местом, где сбежавшие от немецких хозяев или из лагерей поляки могли найти временное убежище. Как сказали ей сами Гизбрехты, это случилось лишь дважды с момента, как в Германии появились цивильарбайтеры, и с ними связался поляк, старый знакомец по Данцигу, откуда оба супруги были родом.
Когда-то Людвиг и Кристль жили в соседних домах – стена к стене на узкой улочке Данцига, выросли на глазах друг у друга. Людо с самого детства мечтал стать доктором и упорно трудился в порту с тринадцати лет, чтобы заработать достаточно денег и пройти обучение в университете на медицинском факультете. И ему это почти удалось – Людо стал первым в семье потомственных рыбаков, кто получил не только школьное образование, но и сдал экзамены в университет. Но в 1910 году им пришлось пожениться – в результате их неосторожных свиданий Кристль забеременела, и денег на оплату курсов стало катастрофически не хватать. Пришлось оставить учебу на последнем курсе и снова идти работать, но на этот раз в аптеку. А потом случилась Мировая война, где Людо служил в медицинском батальоне фельдшером – долгие годы, когда Кристль приходилось одной воспитывать двух сыновей. Гизбрехты думали, что наконец-то заживут спокойно, когда было объявлено об ее окончании, несмотря на поражение их страны. Но Версальский договор напрочь разбил эти планы[116]116
После Первой мировой войны Данциг по Версальскому мирному договору (1919) вместе со своими предместьями, а также с близлежащими 252 деревнями и 62 хуторами был выведен из состава Германии, но не включен в состав Польши, как она требовала, а получил статус вольного города. Тем не менее Польша получила особые права (контроль железных дорог, за ведением иностранных дел города, за водными путями и т. п.) и неоднократно пыталась расширить свое влияние.
[Закрыть].
– Мы были в ужасе, когда узнали об условиях этого проклятого мира! – с горечью рассказывала Кристль, пока молчаливый Людо курил трубку, сосредоточенно глядя на табачный дым, словно этот рассказ его не касался. – В один миг мы потеряли все – свое прошлое, свою страну, свое гражданство… Хорошо хоть нам позволили сохранить свои вольности и язык, но мы все понимали, что рано или поздно поляки заберут то, на что нацелились – наш город, наш Данциг! Немцам становилось все труднее в городе, после того как он перешел под поляков[117]117
Данциг стремился отстоять свою автономию изо всех сил согласно договору, поэтому часто неприязнь между населением города и польскими властями зашкаливала. Из-за притеснений немецкого языка и расширения влияния Польши в городе (были построены отдельные польские почты и оснащенный артиллерией таможенный терминал с гарнизоном) усиливалось протестное движение. После заключения пакта о ненападении с Германией спустя несколько лет министерство обороны Польши разработало план захвата вольного города под предлогом беспорядков, в ходе которых на помощь немногочисленным польским жителям Данцига должны были прийти на помощь вооруженные «таможенники» и «почтальоны» аналогично тому, как в 1920 г. были захвачены Вильно и центральная часть Литвы. Но ввести этот план в действие Польша не успела. В 1939 г. Германия потребовала от Польши возвратить город, а также предоставить Германии пути в обход Данцигского коридора для связи с Восточной Пруссией. Отказ Польши стал формальным поводом к началу Второй мировой войны.
[Закрыть]. Сначала вытеснили немцев из хуторов под городом – скрытно, под темнотой ночи, силой и огнем. Потом принялись за город. Нашим мальчикам пришлось сменить несколько школ, потому что поляки стремились закрыть как можно больше немецких школ под разными предлогами и открыть свои, польские. Потом принялись за почтамты, чтобы контролировать связь города с Германией. Немцы потеряли гордость города – наш порт – когда отказались разгружать оружие из Британии для поляков (против твоей страны, деточка, кстати!). Поляки просто построили порт по соседству и стали перехватывать все контракты. А потом и вовсе установили в городе гарнизон своей армии и построили военный склад. Мы все понимали, что рано или поздно Польша захватит город полностью, и что Лига Наций ей вовсе не указ[118]118
До июня 1933 г. комиссар Лиги Наций рассмотрел 66 споров между Данцигом и Польшей, после чего летом 1933 г. стороны договорились обращаться со своими претензиями в международный суд.
[Закрыть]. Поэтому, как только Польша разместила гарнизон в городе, мы решили уехать в Германию. В настоящую Германию.
Гизбрехтам пришлось продать все свое имущество, когда они покинули Данциг в 1927 году, так рассказывала без особых эмоций Кристль, за давностью времени явно смирившаяся с потерями. За бесценок. Дом и почти все нажитое имущество, ведь железнодорожные перевозки тоже контролировала Польша, выставившая неподъемные расценки на грузовые перевозки для эмигрантов из города. Одинокие, без знакомых и родственников, со старыми родителями Людо и подростками-сыновьями на руках, Гизбрехты сначала поехали в Берлин, но тот в то время бурлил выступлениями различных партий на фоне экономического кризиса в стране. Поэтому жить в столице они не захотели, и через жребий выбрали Дрезден, где Людо обещали работу плотником. Но поработать рубанком ему пришлось совсем недолго – судьба, к огромному счастью Гизбрехтов, свела их с Шоломоном Мардерблатом.
Кристль до сих пор считала, что им несказанно повезло, когда Людо случайно зашел в аптеку Шоломона в Дрездене в поисках лекарства для заболевшего младшего сына и столкнулся с ее владельцем. Людо сам выбрал средство от кашля и даже поспорил с молодым провизором во время этого. Неудивительно, что Шоломон заинтересовался этим необычным покупателем, руки которого выдавали без слов, что прежде их обладатель не особо работал столярными инструментами. Они разговорились и удивились схожести их судеб. Оба были ровесниками, оба женаты по большой любви с юных лет. Оба хотели стать докторами, но опять же обоим не удалось этого сделать – Шоломону пришлось встать во главе семейного бизнеса «Аптеки Мардерблат» и принять на себя совсем другие обязательства.
Именно Шоломон дал Гизбрехтам все, что у них было сейчас. Именно благодаря ему они выжили в непростое время конца двадцатых – начала тридцатых годов, когда во всем мире разразился экономический кризис. Он помог оплатить обучение старшего сына Пауля на медицинском факультете в университете Берлина и достойно справить похороны родителям Людо, умершим один за другим в 1931 году.
Нет, нельзя сказать, что они дружили семьями – Мардерблаты все же держали дистанцию с ними как владелец бизнеса. Но их отношения вполне можно было назвать теплыми и доверительными. Настолько, что, когда в 1933 году нацисты взяли большинство голосов в парламенте, и начались бойкоты евреев и их бизнеса, Шоломон после раздумий переписал две аптеки в собственность Людвига Гизбрехта, полагая спасти имущество хотя бы частично. Дом и одну из аптек в Дрездене Мардерблат все же потерял, когда его вынудили оформить продажу имущества одному из чиновников Дрезденского гау за бесценок через четыре года. Как когда-то вынудили Гизбрехтов поляки продать все имущество. Все повторялось. Только в другой стране и с другими людьми. Быть может, поэтому в какой-то степени Гизбрехты так остро восприняли происходящее и совершенно без раздумий рисковали собой тогда. И продолжают это делать сейчас, как выяснила позднее Лена.
– В тридцать девятом году, после начала войны с Польшей, всех евреев стали депортировать в особые места для поселения, – продолжала Кристль свой рассказ. – Но мы уже знали, что под этими красивыми словами скрывается что-то вроде тюрьмы. Наш сын, наш Пауль… был заключен в подобное место в 1936 году как коммунист и враг рейха. Через два года он написал, что соседями по заключению все чаще становятся за преступления по крови, а не за действия или мысли. Людо разгадал его намеки, и мы спрятали семью Мардерблат. Нам удавалось прятать их более трех лет. Но, к сожалению, их убежище выдали, и они были арестованы. Их депортировали в Остланд осенью сорок первого. Это все, что мы знаем.
Лена при этих словах не могла не вспомнить Минск в сентябре того года, когда по улицам города прогнали колонну растерянных людей, говорящих на немецком языке[119]119
В Минском гетто содержались евреи из Германии, Австрии, Чехии и других стран. Первыми из них в Минское гетто были привезены немецкие евреи из Гамбурга, и по этой причине всех иностранных евреев стали называть «гамбургскими».
[Закрыть]. Тогда им всем казалось удивительным, что нацисты сгоняют в гетто к евреям своих же соотечественников. Теперь же Лена понимала, что для нацистов эти несчастные были такими же лишенными права жить, как и советские евреи, невзирая на их общую страну и прошлое. А потом пришла мысль страшнее – Шоломон был таким же старым, как седой Людо. Большинство пожилых людей были убиты первыми по время погромов. Об этом ей рассказала Лея, потерявшая родителей во время второго массового погрома в ноябре, который нацисты приурочили словно в насмешку к празднику, годовщине Октябрьской революции. Именно после этого погрома стало ясно, что немцы намерены рано или поздно истребить всех жителей гетто до единого, и оставшиеся в живых стали делать для себя и своих семей «малины».
Но выживание для еврейских немцев в гетто было в разы сложнее, чем для местных. У многих советских евреев в городе и окрестностях остались верные друзья. Они старались с риском для себя найти способ передать в гетто еду или вещи для обмена. А вот немцев никого не было так поддерживать. Лея рассказывала, что советские евреи пытались помочь собратьям по несчастью, но общение с немецкими узниками гетто было строжайше запрещено на территории, к тому же им было запрещено работать в городе. Несчастные просто не имели шансов на выживание…[120]120
Всего из Западной Европы в Минск были перемещены 23 904 еврея. Из них выжило не более полусотни.
[Закрыть]
– Почти сразу после начала войны в Минске сделали особое место для проживания евреев. Гетто. Но там были не только советские люди. Туда привезли и немцев, – Лена помолчала, собираясь с духом и пытаясь отогнать от себя любые воспоминания о том страшном месте. – Если ваш знакомый и его семья попали туда или в подобное место, то я бы не стала ждать их возвращения на вашем месте. Это место смерти. Вот для чего оно было создано.
Кристль вздрогнула, услышав эти слова. Людо же остался таким же хладнокровным, как и прежде. Он некоторое время молча курил, а потом сказал:
– Если Бог решит, что ему нужен такой хороший человек, как Шоломон, то таково будет Его решение. Я же буду молиться, чтобы Он сохранил жизнь. Думаю, сейчас для Бога все равны – евреи, коммунисты или истинно верующие. Но мы храним имущество Мардерблат не только для Шоломона, но и для его детей. Как бережно храним их самих. И для этого нам очень нужна твоя помощь.
Сначала Лена подумала, что неверно перевела слова немца. Но потом Людо продолжил:
– Шоломона и его жену Сару с младшими детьми увезли, и мы не знаем, что с ними. Господь даст, и они переживут все, что им уготовано в Остланде, и вернутся. Но его старшие дети, Эдна и Матиус, все еще здесь, в Дрездене. Я обещал когда-то Шоломону, что спасу его семью, и я намерен сделать это. Но я стар, а Кристль больна. Нам все сложнее добираться в Дрезден. Поэтому нам нужна помощь. Но ты должна знать – если об этом станет известно, нас всех арестуют и, скорее всего, повесят. Не каждый согласиться потерять свою жизнь ради чужого человека, потому мы поймем, если ты откажешься. В любом случае мы поможем тебе, что бы ты ни решила.
Лена раздумывала недолго. Вспомнился Минск, когда она почти каждую неделю ходила к забору из колючей проволоки и, невзирая на предупреждение на табличке, передавала Лее продукты и теплые вещи. Она знала по рассказам соседки, что творится там, видела своими глазами тени, в которые превратились люди за оградой, слышала по обрывкам слухов об их судьбе. Если раньше Лену нет-нет, но колола игла страха за свою жизнь, когда она помогала Лее, идя наперекор новым законам, установленным нацистами в Минске, то теперь внутри было совершенно пусто при мысли о наказании. Ни страха, ни тревоги, ни малейшей толики волнения. Смерть казалась всего лишь дверью из этой проклятой жизни, на которую Лена сейчас была обречена. Единственное чего бы хотелось, если все-таки это случится – быстрой смерти. И то только потому, что Лена опасалась не выдержать пыток и выдать нацистам какие-либо сведения.
В свою очередь Лене пришлось рассказать Гизбрехтам, что они тоже сильно рисковали, укрывая ее. Она открыто призналась, что у нее есть свой личный враг среди эсэсовцев, который не остановится ни перед чем, лишь бы найти ее снова. Он не даст так просто уйти ей в третий раз из своих рук, Лена точно знала это.
– Дважды умереть никто не сможет, – только и пожал флегматично плечами Людо в ответ на ее слова. Словно его не касалось вообще ничего из того, что рассказала Лена. Или он просто не поверил в то, что высокопоставленный эсэсовец мог настолько потерять голову из-за русской девушки. Да Лена и сама бы не поверила, что это возможно, еще какое-то время назад. Как не поверила, что сама потеряет голову от немца, служащего в войсках Германии.
Служившего, поправила себя в мыслях.
Проклятое прошедшее время, которое ей суждено упоминать всякий раз, когда она думает о Рихарде. Только прошлое. Никакого настоящего или будущего. Только прошлое…
Если Войтек и удивился тому, что встретил Лену не в подвале в очередной свой визит, а в жилых комнатах дома Гизбрехтов, то не подал вида. Он появился спустя пару дней после их тяжелого для обоих разговора, хмурый и сосредоточенный, в гражданском костюме, в шляпе и с портфелем, словно служащий конторы. Лена сразу почему-то поняла, что он пришел попрощаться. Они спустились в подвал, чтобы никто не услышал ни слова из их разговора, оставив Штефана наверху с немцами.
– Ты не изменила своего решения? – первым же делом спросил Войтек, и сначала Лена даже не поняла, о чем он. А потом покачала головой. Нет, стать женой поляка она не желала. Она была благодарна ему за все, что он сделал для нее, и за то, какой опорой был за время, проведенное в Германии, но это было бы совершенно ненужным для них обоих. И обоим разрушило бы жизнь. Так Лена и сказала открыто ему. Войтек поморщился, словно съел что-то кислое, но не стал больше говорить на эту тему.
– Есть одна квартира в…
– Не говори мне, – прервала его Лена. – Я не хочу знать этого, на случай если… если что-то пойдет не так. Гизбрехты предложили мне остаться с ними, здесь, во Фрайтале. И я приняла их предложение. Вчера я разыграла свой приезд к ним перед соседями. Теперь официально я их родственница, Хелена Хертц. Теперь тебе не нужно думать об этом. Все решилось.
Его глаза как-то странно сверкнули при этом, и Лене вдруг пришло в голову, не пожалел ли Войтек, что отдал документы немцам, а те в свою очередь передали их ей. После того как Лена узнала, что он скрывал от нее разрыв между их странами и ту волну ненависти, которая снова разделила два народа, она не доверяла ему полностью.
Войтек снова выдержал паузу, словно размышлял, что сказать ей в ответ. Но видимо, все-таки решил промолчать. Только полез в портфель, откуда достал стопку книг, перевязанную бечевкой. В одной из них, в вырезанном углублении страниц, словно в гнезде, лежал пистолет.
– Знаешь, как им пользоваться? – хрипло произнес Войтек, а потом показал быстрыми движениями, как зарядить и разрядить пистолет, объяснил, как им пользоваться, закончив наставлениями не стрелять «от живота» и помнить о количестве патронов. Потом переложил «люгер» в руку Лены и навел на стену, целясь в пятно солнечного луча. Он стоял так близко к ней, что ей вдруг стало неприятно, и она поспешила убрать пистолет обратно в тайник.
– Его нужно смазывать или чистить? – спросила Лена, вспомнив, как часто видела еще в Минске, как Йенс разбирал пистолет Ротбауэра и раскладывал на полотне, чтобы потом после определенных манипуляций собрать воедино снова.
– Если не стреляешь из него, то пистолет может лежать без чистки и смазки хоть десять лет, – ответил Войтек. У Лены внутри похолодело при мысли о том, в кого мог стрелять Ротбауэр в оккупированном городе. – Главное – храни его в сухом месте, чтобы порох не отсырел, и все будет с ним хорошо. Надеюсь, тебе не придется это делать, и что «люгер» так и останется без действия.
«Но даже если и не случится этого, то все равно не придется чистить пистолет», вдруг подумала Лена со странной решимостью, которой не было прежде. Последнюю пулю она пустит в себя. Если в Минске, когда она размышляла, сумеет ли убить себя или нет, и склонялась к тому, что вряд ли сможет, то здесь и сейчас она была готова к самоубийству. Лена много думала за эти несколько дней.
– Ты стала другой, – вдруг проговорил Войтек, поймав пальцами короткий светлый локон, спускающийся игриво на ее ухо. – Не та девочка, что приехала когда-то в Розенбург. Совсем другая сейчас. Не только волосы. Что-то другое.
Она видела в его глазах, что он хотел бы сейчас быть ближе к ней. Чтобы прощание вышло иным – с крепким объятием, таким, как он обнимал ее когда-то в Розенбурге. Но Лена протянула руку, чтобы проститься по-товарищески рукопожатием.
– Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня, – она говорила от души, и оба знали это. До самого последнего дня она будет благодарна поляку за свое спасение. Ведь Войтек совершил поистине невозможное, как и обещал когда-то ей. – Береги себя. И надеюсь, ты еще выпьешь за конец войны, как и мечтал когда-то.
– Надеюсь, и ты выпьешь за победу союзников над нацистами. И скоро, – проговорил Войтек, принимая ее руку в свою большую мозолистую ладонь. Он помолчал немного и добавил: – Прости, что оставляю тебя здесь одну.
Но Войтек не просто пожал ее руку, как она предполагала. Лена решила не протестовать, когда он неожиданно поднес ее ладонь к губам, обжигая прикосновением горячих сухих губ. Потом что-то проговорил по-польски и поднялся из подвала в жилые комнаты, громко стуча каблуками ботинок по лестнице.
Больше им не довелось поговорить наедине. Поляки принесли с собой настоящий подарок – кусок говяжьей вырезки, и немцы в знак благодарности пригласили гостей к столу. Лена вызвалась помогать своей «тете», постепенно привыкая к своей новой роли: сначала нарезала хлеб, потом сервировала стол в столовой и принесла из кухни пузатую фарфоровую супницу, которую поставила прямо в центр стола.
Она вспомнила, как еще недавно с интересом разглядывала комнаты – с тяжелой явно старинной мебелью в гостиной, с коваными кроватями в спальнях и фаянсовыми умывальниками в ванных комнатах, с ярко-желтым абажуром потолочной лампы над овальным ореховым столом в столовой. Гизбрехты были положением намного проще, чем хозяева Розенбурга, но все равно их благосостояние удивляло Лену – собственный дом, полный мебели, фарфора и стекла. Пусть на кружеве салфеток, украшающих комод и изголовье кресел у камина, и виднелись следы ремонта, а обивка мягкого гарнитура была потерта, было заметно, что Гизбрехты все же жили лучше, чем, к примеру, соседи Лены по квартире в Минске. И снова невольно приходило в голову – зачем немцы вообще пошли войной на Советы? Чего не хватало им?
Лену вообще многое удивляло в этом доме помимо этих деталей. К примеру, Гизбрехты говорили на польском языке, пусть и не так свободно, как Штефан или Войтек. А она сама с трудом понимала разговор за столом, и теперь ей требовался переводчик – Кристль на немецком или Войтек на русском поясняли ей, о чем идет речь. А с панно фотокарточек над камином на диверсантов «Армии Крайовой» и беглую восточную работницу смотрел молодой темноволосый солдат немецкой армии. Он стоял, улыбаясь широко и открыто, с букетом полевых ромашек в руках. Любой другой бы счел фотографию очаровательной из-за этой улыбки и красивой внешности немецкого солдата, но не Лена, которая знала какие зверства могут творить люди в подобной форме.
– Это наш младший сын, Вилли, – пояснила Кристль тихо, заметив, что Лена из-за стола разглядывает семейные карточки и особенно эту. Но потупила взгляд, так и не смогла посмотреть девушке в глаза, и причина этого стала ясна, когда Людо добавил скупо и сухо, что он пропал без вести почти год назад на Восточном фронте.
