Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 67 (всего у книги 95 страниц)
Глава 46
В конце января 1944 года билеты на поезд снова подскочили в цене, а жалование Лены осталось на том же уровне. Кроме того, из-за частых бомбардировок крупных городов центра Германии и самой столицы многие из немцев устремились на запад в поисках безопасного места, где можно было не бояться налетов и голода. Слухи о возможном урезании продовольствия по карточкам оказались правдивы. Поезда из «житницы рейха» – захваченных территорий Советского Союза, который активно грабили на протяжении нескольких лет, больше не прибывали на вокзалы Германии. Это не могло не радовать Лену, потому что это было первым знаком правдивости сообщений «Свободной Германии». Правда, в последнее время радиопередачи мало говорили о сводках с фронта, только зачитывались списки немецких пленных, которые Кристль внимательно слушала.
– Ничего страшного, – не пала духом Кристль, когда Лена сообщила о новом размере гражданского довольствия. – Придет весна, посадим во дворе картофель, капусту и кабачки. Главное – до конца весны дотянуть. А там будет легче – будет молодая крапива и какие другие травки. Мы уже переживали такие голодные времена, верно, Людо? Нам не впервой затягивать пояса потуже.
Но мрачный, как обычно в последнее время, Людвиг не поддержал ее оптимизма. Деньги таяли с невероятной скоростью, чтобы обеспечить пропитание пятерых человек. А дела в аптеке держались еле-еле на плаву только благодаря краскам для волос, которые пожилой немец умудрялся находить в страшном дефиците войны, микстурам от кашля, кофеину и снотворному. Хорошо, что людям по-прежнему нужны были лекарства, а женщинам – средства для поддержания красоты, несмотря на дефицит продовольствия и угля, практически исчезнувшего в середине зимы из свободной продажи.
Работы у Лены при этом только прибавилось – люди активно продавали свое имущество, чтобы пойти на «черный рынок» и найти хотя бы что-то, чтобы прокормиться самим и прокормить свои семьи. И обогреться хоть как-то в «фюрерову» погодку, как украдкой между собой немцы называли установившуюся удивительно холодную зиму, пробирающую до самых костей. Лена то и дело видела по пути на работу или на Каролиенштрассе, где навещала Мардерблатов, как во дворах кто-то рубит на доски ненужную мебель для растопки.
Сплетничали даже, что стали разбирать ночами, несмотря на ограничение передвижений в темное время суток, деревянные заборы. Полицейские расклеили листовки с угрозами, что эти действия будут приравниваться к мародерству, а те, кто попадется за этим будет расстрелян на месте. Но Лене казалось все это глупыми слухами, ведь Дрезден по-прежнему жил своей привычной жизнью. Ходили трамваи по улицам, сновали на велосипедах туда и сюда занятые дрезденцы и жители окраин, в театрах ставили постановки, а афиши кинотеатров зазывали на комедии и мелодрамы. Единственное, что напоминало о войне – это заклеенные крест-накрест стекла (и то – не везде), яркие полотнища флагов на стенах зданий, офицеры и солдаты, следовавшие к месту службы и делающие пересадку в Дрездене, и заголовки газет, кричащие об очередной «кровавой бомбардировке» британцев или победе рейха, в которую люди уже верили с огромным трудом. Правда, о количестве жертв или масштабе разрушений газеты неизменно молчали.
– Строго запрещено печатать такое. Считается, что это уронит дух нации, – сообщила за одним из скудных обедов в столовой редакции Ильзе, знающая все последние новости.
В начале января она по достижении совершеннолетия вступила в партию, что отчасти позволило ей занять должность секретаря заместителя главного редактора. Но уйдя из кабинета машинисток и заняв это важное место в приемной, она не забыла о своей приятельнице, и они с Леной по-прежнему общались. Правда, они уже давно не выходили на перерыв в кафе или бистро на дрезденских улочках неподалеку от редакции. Сейчас быстрее было пообедать в столовой редакции, где за талоны от профсоюза наливали тарелку жидкого супа и чашку еле теплого чая или эрзац-кофе, чем искать ресторан, где по карточкам можно было пообедать.
Именно Ильзе сумела раздобыть для Лены билеты на постановку Гзовской «Принцессу Турандот», афишу которой девушка увидела однажды на пути на работу. Даже чуть не попала под проезжающий мимо автобус, когда прочитала знакомое имя на тумбе и завиляла от волнения рулем. Пришлось остановиться и перечитать, что она не ошиблась. Все было действительно так, и это привело Лену в такое волнение, что она то и дело делала опечатки в тексте, отчего тот приходилось начинать заново. И за обедом она была рассеянна как никогда, слушая Ильзе вполуха, что той явно не понравилось.
– Что происходит? – не могла не спросить та по окончании обеда, когда торопились по лестнице каждая на свой этаж – Ильзе на второй, где располагалось руководство, а Лена на третий, где сидели машинистки. – Ты что кого-то встретила?
Лена возмущенно вспыхнула отчего-то при этом предположении. Ей показалось это совершенно кощунственным – испытывать что-то к мужчине, когда после смерти Рихарда прошло так мало времени. Но Ильзе не отставала, перегородила ей путь на лестнице, вынуждая краснеть из-за любопытных взглядов, снующих вверх и вниз сотрудников редакции и ее посетителей. Пришлось признаться.
– Балет! – фыркнула Ильзе одновременно недоверчиво и насмешливо. – Ты так взволнована, потому что увидела афишу балета?! Эти непонятные танцульки?
Лена оскорбилась до глубины души. Отшатнулась от Ильзе и все-таки сумела резко обогнуть ее, уходя от ее руки. Убежала к себе в кабинет, где с яростью стучала по клавишам машинки, набирая текст. Она была настроена решительно – как только закончится рабочий день, она поедет на Театральную площадь и узнает, сколько стоит билет на постановку. У нее даже кровь бурлила в венах от предвкушения этого.
Единственное, к чему она не была готова, так это к тому, что столкнется с неудачей. Несмотря на то, что шла война, билеты на спектакль оказалось сложно купить. Лене пришлось около часа простоять в очереди, опасаясь, что заветное окошко вот-вот закроется, и она останется ни с чем. Но даже подумать не могла, что дешевых билетов на бельэтаж, которые только и были доступны сейчас ей при скудном жаловании, не будет, когда она наконец приблизится к кассе. Оставались места в партере, за которые Лене нужно было отдать все, что осталось у нее сбережениями, и то с трудом бы хватило на дальние ряды. Немыслимая сумма, потратить которую ей показалось излишеством при той цели, которую она наметила себе – приехать в Розенбург, к Кате, за которую в последнее время стала переживать особенно. Наверное, из-за встреч с девушками-остработницами со знакомыми нашивками на груди, которые происходили все чаще и чаще не только в Дрездене, но и в небольшом Фрайтале.
В тот вечер Лена дольше и ожесточеннее работала, прогоняя раз за разом первую вариацию Эсмеральды, чтобы за усталостью и болью в натруженных мышцах забыть о своей неудаче. И не поддаться соблазну забрать из тайника последние марки и купить билет в партер, чтобы снова ощутить неповторимую атмосферу сцены. Пусть только зрителем. Хотя бы так!
В день премьеры Лена не думала ни о чем другом, кроме сцены и танца. Весь день она думала об этой постановке, гадая, что именно придумала Гзовская. И совсем не ожидала, что Ильзе, которую Лена не видела последнюю неделю, поднимется в кабинет машинисток, улучив минуту, и положит деланно небрежно на край ее стола билеты.
– Ты даже не представляешь, чего мне это стоило! – произнесла немка. – После того, как по слухам Гзовская попала под наблюдение гестапо в прошлом году, ее постановки, наоборот, вызывают небывалый ажиотаж у публики. Странный интерес! Эти контрамарки мне достались таким трудом, что я даже сто раз пожалела, что тогда обидела тебя невольно. Ты простишь меня, Лене? Иногда я веду себя совершенно ужасно… Хотя я до сих пор не понимаю, отчего ты так разъярилась.
Лена могла бы ей рассказать о своем прошлом, связанном со сценой. Придумать, что танцевала в балете, разумеется, в рамках своей придуманной биографии. Но она помнила о том, что такая, казалось бы, маленькая деталь когда-то помогла Ротбауэру найти ее, и промолчала. Только сказала, что очень любит балет, и Ильзе удовлетворилась этим ответом.
У Лены даже руки тряслись от волнения, когда они приехали на Театральную площадь вечером. Ей до последнего не верилось, что она переступит порог здания, которое так старательно прежде избегала. Закружилась голова от восторга, когда переступила порог Дрезденской оперы и, пробираясь в многочисленной толпе, направилась к лестницам на балконы. Это было одновременно и знакомо ей, большую часть своей жизни посвятившей сцене, и незнакомо. Блеск бриллиантов вокруг, бархат и шелк вечерних нарядов, в сравнении с которыми шелковое платье Лены, одолженное Ильзе, к которой они заехали на квартиру перед выходом в театр, выглядело слишком просто, гомон речи и звон бокалов, в которых, несмотря на ограничения последнего года, щедро плескалось игристое вино. И множество нацистских мундиров, окружение которых тут же приглушило восторг и от которых больно сжималось в висках. Почему-то стало казаться, что вот-вот она увидит лицо Ротбауэра над воротом мундира с ненавистными знаками на вороте. Но нет, это были совсем другие эсэсовцы, которые на часы забывшие об остальном мире и своей роли в нем, решили погрузиться в мир балета.
Ильзе, впрочем, не разделяла ее эмоций, как видела Лена. Ее больше привлекала возможность выпить бокал, а то и два дефицитного шампанского в буфете, увидеть дрезденскую публику высшего эшелона и, возможно, познакомиться с кем-то из офицеров высоких чинов, которые могли быть в театре во время своего отпуска. А Лену буквально потряхивало от волнения и страха. Потому и потянула Ильзе побыстрее занять места в бельэтаже.
Впрочем, страх Лены длился недолго. Едва грянули первые звуки музыки, и с тихим шелестом поднялся тяжелый занавес, едва на арьерсцене показались декорации, а после на сцену в легком и плавном шаге танца вышли артисты балета, Лена позабыла обо всем. Даже о сидевшей рядом Ильзе, которая, откровенно скучая, разглядывала в партере и ложах дорогие туалеты женщин и привлекательных мужчин. Сначала Ильзе пыталась привлечь внимание Лены к тому, что ей показалось интересным, но Лена не реагировала на ее реплики, погруженная в действо на сцене с головой, и она вскоре оставила эти попытки.
А Лена действительно буквально провалилась в происходящее на сцене. Она жадно ловила каждое движение, особенно солистки, пытаясь запомнить, чтобы повторить позднее вечером в подвале. И удивлялась особенностям постановки, ведь она отличалась от той, которой привыкла Лена. Мастерство Гзовской как постановщика не могло не восхищать, и потому, когда после финала спектакля зрители встали на ноги, горячо аплодируя артистам балета и вышедшим на сцену балетмейстеру и композитору фон Эйнему Лена тоже вскочила на ноги и бурно захлопала, выражая свой восторг. Она вглядывалась в худощавую и грациозную русскую на сцене и вдруг вспомнила, как когда-то говорил о той Рихард, на какие-то мгновения воскресив в ней надежду на возможное будущее на сцене.
…Сейчас она не готова говорить о том, чтобы расширить труппу. Но вот после войны – вероятно. Она передала эти пуанты для тебя и сказала, чтобы ты не теряла навык…
И сердце Лены вдруг забилось сильнее прежнего. А что, если сейчас подойти к Гзовской и попросить ее о возможности просмотра? Ведь она пыталась поддерживать форму на протяжении последнего года, а последние месяцы работала как проклятая в ограниченном пространстве подвала. Быть может, ее смогут поставить в кордебалет. Лишь бы снова вернуться на сцену! Теперь, когда она носит немецкое имя, для нее это возможно, разве нет?.. Мысль, потянувшая ее магнитом, выйти и разыскать балетмейстера за кулисами театра.
А следом в памяти, когда она уже торопилась вместе с остальными к выходу, чтобы пройти за кулисы, вдруг всплыли другие слова Рихарда.
…Мне бы хотелось увидеть это. Как ты танцуешь… Останься. Я бы очень хотел провести эти часы с тобой. Когда дом затихает, и остаемся только мы с тобой…
Воспоминания о Рихарде вдруг вытеснили все остальное, пригасили эмоции и заставили мыслить ясно.
Удивительно ли потому, что Лена так обманулась, едва Ильзе вдруг толкнула ее локтем, когда они спускались по лестнице в толпе, покидая балконы бельэтажа.
– Смотри, какие красавцы! – толкнула она Лену локтем, когда в море мундиров и ярких расцветок платьев на лестнице влились зрители из нижних ярусов, где располагались ложи. Вдруг в этом смешении красок мелькнули фигуры в серо-голубой форме с желтыми петлицами люфтваффе, и Лена на какое-то мгновение задержала взгляд на летчиках, идущих впереди всего через несколько шагов. И вдруг она уловила что-то знакомое в повороте головы светловолосого летчика, когда тот прислушался к словам своего товарища. Она не видела лица, но узнала это движение. Этот рост. Светловолосый затылок. Эти широкие плечи, обтянутые тканью мундира. Перехватило дыхание, и ноги ослабели с ту же секунду, когда мелькнула невероятная мысль.
Это Рихард. Это же он! Он жив! Жив!
Позабыв о своем желании найти Гзовскую в тот же миг, следуя за своим сердцем, Лена резко направилась вниз по лестнице, даже не глядя на ступеньки, рискуя при этом оступиться и свернуть себе если не шею, то ноги, ее достояние и сокровище в прошлом. Она лавировала между людьми, механически произнося дежурные слова извинения, когда толкала их плечом или наступала на чьи-то ноги. И упорно старалась удерживать взглядом светловолосую голову летчика впереди, боясь потерять ее из вида.
Что-то выкрикнула Ильзе громко позади нее, и Лена всего на короткие секунды повернулась назад, чтобы взглянуть, как та с трудом пробирается через толпу зрителей вслед за ней. Но и этих секунд оказалось достаточно, чтобы потерять из вида компанию летчиков. Лена долго и безуспешно потом металась и искала их в толпе, толкущейся перед гардеробом, но не видела никого похожего на летчика, который привлек ее взгляд. А потом она обратила внимание на то, как выходят некоторые мужчины из театра, чтобы скоротать время за сигаретой, пока остальные получат из рук гардеробщика пальто или шинель. И не раздумывая, выбежала в темноту февральского вечера, в надежде, что тот светловолосый летчик точно также курит у здания театра.
Нет, не так. Это Рихард курит там, на улице, возле театра, обсуждая с товарищами постановку. Это определенно он. Должен быть он. Она ведь загадала это в новогоднюю ночь.
Он был там. Стоял к ней спиной, о чем-то болтая со своими товарищами, и курил. Те секунды, которые заняло у Лены в несколько быстрых шагов дойти до него и схватить за рукав, она даже не помнила позднее. Словно это был один миг. Между радостным ожиданием и моментом, когда ее надежда разбилась как стекло.
Конечно же, это был не Рихард. Совершенно другой мужчина, с явным удивлением обернувшийся к Лене, когда она коснулась его. Даже ниже ростом Рихарда и уже плечами, что могло подсказать об ошибке еще раньше, до того, как она тронула его за рукав.
О чем она думала, когда преследовала этого немца? Рихард был мертв. Он умер прошлым летом, когда его самолет сбили над Средиземным морем. Пора было признать это. Пора перестать надеяться какой-то маленькой частичкой сердца на то, что он мог выжить тогда. Дура, она просто дура! Как можно было поверить в чудеса старой пуговицы?..
И все-таки пуговица выполнила два из трех желаний Лены, как она поняла позднее. По-своему. Не так, как хотела сама Лена. Ведь в начале февраля она вернулась в театр, практически погрузилась в танец, пусть и не творя его на сцене сама. А спустя две недели, возвращаясь из очередного визита к Мардерблатам в квартиру на Каролиенштрассе, увидела Рихарда, как и просила у пуговицы. Он был одновременно и похож, и не похож на себя на этой открытке, которая стояла в витрине книжного магазина. Именно знакомая улыбка, которую не перепутаешь с ни одной другой, награды на мундире и поза зацепили взгляд. Эта карточка стояла в рамке на столике в одной из гостиных Розенбурга, ее особенно любила баронесса, которая планировала даже заказать по ней портрет маслом, чтобы повесить тот на стену одной из гостиных замка. Именно на этой карточке Лена оставила кровавый отпечаток, словно проклиная летчика на фотографии.
Интересно, вспомнила ли мать фон Ренбек о своем намерении сейчас, когда все, что осталось от Рихарда – лишь его фотокарточки? Мелькает ли в ней хотя бы изредка сожаление о том, что она убила ребенка своего сына, тем самым уничтожив род?
Лена не хотела думать о баронессе. И вспоминать тот ужасный день, когда та отдала ее в руки Ротбауэра. Потому поспешила толкнуть дверь под легкий звук колокольчика и подойти к продавцу с просьбой продать ей эту открытку.
– Это целый набор, фройлян, – поправил ее продавец, старик в клетчатом жилете и нарукавниках как у конторщика. – Вот, смотрите сами. Тут все асы нашего доблестного люфтваффе. Если хотите одну открытку, то придется взять все остальные.
Все открытки Лена не хотела, но другого выхода не было, и она отсчитала целых пять марок за стопку ненужных ей изображений офицеров люфтваффе. Она быстро нашла потом ту, что искала и достала ее из стопки, желая убедиться, что это действительно Рихард, и ей не привиделось в этот раз.
– А, Рихард фон Ренбек, «Сокол Гитлера»! – заглянул на открытку продавец, перегнувшись через прилавок. – Давненько о нем ничего не писали газеты… Странно даже как-то, обычно он часто мелькал в сводках или статьях с фронта. Наверное, он попал в передрягу и сейчас восстанавливается где-нибудь в Альпах.
– Он погиб, – прошептала Лена, чувствуя, как сжимаются голосовые связки, словно не желая издавать эти страшные слова.
– Фройлян что-то путает, – произнес неуверенно старик и взял из ее рук карточки, чтобы найти нужную ему. А потом показал Лене другого летчика со схожими наградами на форме. – Вот, это Генрих Витгенштейн. Это он погиб совсем недавно, в январе. А ведь только недавно получил очередную награду фюрера. Ужасная потеря для рейха! Лучший ночной летчик-истребитель! О нем была еще статья-некролог в «Фолькишер Беобахтер» почти на половину страницы. Если бы «Сокол Гитлера» погиб, то об этом бы тоже написали не меньше! Более того – сообщили бы по радио в сводках, я уверен!
– Его семья не пожелала такой известности, – проговорила в ответ рассеянно Лена, чуть разозлившись настойчивости старика переспорить ее. – У его дяди больное сердце. От него попытались скрыть смерть Рихарда. Чтобы не стало хуже.
И чтобы не слушать возражения старика, поскорее ушла из книжной лавки, оставив остальные открытки на прилавке. Лене были совсем ни к чему они и совершенно безразлично, что подумает о ней продавец. Наверное, сочтет очередной поклонницей красивого летчика. Среди ее коллег-машинисток было немало таких, увлеченных, как артистами кино, героями нации – летчиками или подводниками, который так славило министерство пропаганды.
Наверное, не стоило этого делать. Ильзе была права. Время стерло бы лицо Рихарда из памяти Лены, помогло бы забыть прошлое, по-прежнему цепляющее острыми крючками за душу. Наверное, нужно было спрятать эту карточку подальше, пытаясь успокоить сердце, растревоженное недавним обманом зрения. Нужно забыть. Как о странном сне, похожим на качели – то в верх от восторга, то вниз от ужаса. Не цепляться за ускользающее прошлое, а просто отпустить его. Ведь эта смерть случилась ей только на благо, как твердила Лене когда-то Катя. Теперь можно было забыть о том, какое страшное преступление совершила против своей страны, полюбив немецкого летчика и подарив ему то, что должна была хранить для другого. Вычеркнуть все это из памяти и притвориться, что ничего это не было, когда наконец-то советская армия ступит в Германию и принесет долгожданный мир.
Только вот сможет ли она сделать? Когда так невозможно даже карточку убрать в ящик столика, следуя поговорке «С глаз долой – из сердца вон».
А в том, что советская армия рано или поздно придет сюда, в этот маленький городок под Дрезденом, у Лены уже не было больше сомнений. «Ленинград освобожден!», писала она восторженно на клочке бумаги, который передавала военнопленным, всего несколько недель назад. Осада города на Неве, о которой она узнала уже здесь, в Германии, и которая длилась так невыносимо долго, наконец-то завершилась победой советских войск.
Хотя нет-нет, но все равно порой возвращалось привычное сомнение – по радио обе немецкие стороны твердили почти одно и то же только на свой счет. Нацисты уверенно заявляли о своих победах, а «Свободная Германия» в пику им твердила немцам, что советские войска уверенно движутся к бывшим границам своей страны, и что вот-вот откроется второй фронт союзников. От этой противоречивой информации и от вида Дрездена, который по-прежнему не попадал под налеты британской и американской авиации и жил обычной жизнью, создавалось ощущение правоты нацистов и бесконечности этой ужасной войны. К тому же вести из шахт тоже не способствовали хорошему настрою – каждый раз, как записка возвращалась от военнопленных, список имен погибших множился, и это приводило Лену в ужас. Из более сотни человек к началу весны 1944 года в шахтах осталось всего шестьдесят восемь мужчин.
Но не лгать Кристль каждый раз, когда та, видя заметно побледневшее лицо девушки, спрашивала: «Как там твой брат? Он жив?», не могла. Одной ей ни за что не справиться. Особенно сейчас, когда все стало так плохо с продовольствием, что пришлось открыть второй чемодан нарядов Эдны, к которым так и не прикоснулась, и через Ильзе продавать ее знакомым девушкам тайком от Людо. Те, тесно общающиеся со служащими администрации гау или офицерами Дрезденского гестапо, могли себе позволить новые наряды и обувь, выменивая их на карточки или на продукты у Лены. В основном, Лена старалась получить муку. Из этой муки они с Кристль сами ночами пекли хлеб, пусть без дрожжей, масла и сахара. Потом из этого хлеба они сушили сухари, чтобы позднее передать в узелке советским военнопленным. Иногда Лена ухитрялась вложить микстуру от кашля, зная, как часто их мучает бронхит, в большинстве случаев перерастающий в воспаление легких.
«Фюрерова погодка» мучила многих в ту холодную пору и не только в простуженных насквозь бараках военнопленных. Даже весной она ухитрялась проморозить до костей и достать до самого нутра, чтобы человека захватила в свои объятия болезнь. Это произошло и с Эдной, которая неожиданно заболела в середине марта. Людо чуть с ума не сходил от тревоги, что соседка, «вечно сующая во все свой нос» фрау Маллер услышит ее громкий кашель и донесет куда следует. Вернувшись как-то раз, после очередного осмотра девушки, Людо долго молчал за ужином, бросая на встревоженную жену мрачные взгляды. И только к концу, когда настало время привычной после ужина трубки, немец нарушил молчание:
– Эдне не становится лучше. Слава Богу, жар не вернулся, и легкие чистые. Но ее кашель… Рано или поздно нам придется подумать о том, чтобы вывезти Мардерблатов из Дрездена. Если ей не станет лучше, конечно.
– Вывести из Дрездена? – переспросила его Кристль. – Но куда? Мы больше не знаем мест, где можно спрятать их. Где мы их укроем?
– Я что-нибудь придумаю, не бери в голову, – выдавил из себя тихо Людо, отводя взгляд в сторону. Но при этом он встретился глазами с Леной, которая наблюдала эту сцену внимательно, и в той тени, что мелькнула на его лице, девушка прочитала ответ свои подозрениям, возникшим при этих словах. Ей вспомнилась еврейка из тюрьмы, которую когда-то укрывали немцы и которую попросили в итоге уйти, испугавшись последствий своего преступления перед рейхом. Уж слишком похожей показалась ситуация сейчас.
Неужели Людо способен на это? Неужели его страх перед рейхом настолько силен, что он решится выбросить Мардерблатов на улицу, как неугодных щенят?
Думать об этом было не по себе. Раньше Лене казалось, что Людо отличается от остальных немцев – смелый и решительный настолько, что когда-то не побоялся сотрудничать с поляками, да еще спас ей, беглой пленной, жизнь. Но вот прошло некоторое время, и он превратился в совсем другого человека. И Лена опасалась, что ради спасения своей жизни он может пойти на крайние меры. Оставалось только надеяться, что момент, когда ему придется делать этот страшный выбор, никогда не настанет. И что война закончится в скором времени.
Лето вступило во Фрайталь свежестью зелени, поздним цветением яблонь, первыми всходами огородов на любом свободном клочке домов. А кроме того – началом освобождения Белоруссии и высадкой союзников в Нормандии. Пусть нацистские газеты продолжали твердить, что Атлантический вал[143]143
Система долговременных и полевых укреплений длиной свыше 5000 км, созданная нацистской армией в 1940–1944 гг. вдоль европейского побережья Атлантики от Норвегии и Дании до границы с Испанией с целью предотвращения вторжения союзников на континент. Широко рекламировался нацистской пропагандой как неприступный.
[Закрыть] несокрушим, что союзники будут остановлены и опрокинуты в море! Пусть в редакции все озадаченно обсуждали происходящее и были категорически недовольны, уже не скрывая своих эмоций и мыслей, как раньше. При этом Лена старательно гнала от себя мысли, что именно июнь, принесший ей долгожданные вести, когда-то отнял у нее двух дорогих людей – маленькую Люшу и Рихарда. Однажды «Свободная Германия» все же произнесла их в середине июля.
Минск освобожден от нацистских войск в начале июля. Советская Армия значительно продвинулась в западных землях своей страны.
Лена не смогла дослушать это сообщение до конца. Ее не волновал список пленных нацистов, в который так внимательно вслушивалась Кристль. Ей не хотелось видеть никого из Гизбрехтов почему-то, хотелось остаться одной, чтобы снова и снова прокручивать в голове эти слова, но только на русском языке.
Минск освобожден.
Лена сидела на заднем крыльце и сжимала дрожащие руки, чтобы хоть как-то успокоить себя сейчас. Ее буквально колотило. Сердце билось как бешеное в груди, словно вторя этим двум словам. Это значит, что скоро точно сюда придут советские войска. Значит, и ее, и остработниц, которые так часто попадались ей в Дрездене и во Фрайтале, и военнопленных с тех проклятых шахт спасут. Вернут домой, где она первым делом направится на Кальварию, чтобы убедиться, что могила папы и Люши нетронута. А потом узнает, где похоронена ее мама, чтобы перенести ее прах туда, где лежат родные. Узнает, где сейчас Коля, и постарается разыскать его. И Котя… Наконец-то узнает, что случилось с Котей.
Да, Ротбауэр назвал ее предательницей. Объявил, что она словно Иуда продалась за блага, которые рейх так сладко обещал предателям. Но ведь можно все решить… во всем разобраться… Так должно быть! Она сумеет оправдаться по этому обвинению, ей казалось, что точно сумеет. Но вот как оправдать ее любовь к врагу? При том, что она сама не готова была отрекаться от этой любви, которую война и подарила ей, и так безжалостно разрушила.
– Минск освобожден, – прошептала Лена позднее ночью Рихарду, глядящему на нее с широкой обаятельной улыбкой с открытки. – Скоро войне конец… Почему ты не сумел?.. почему не вернулся?.. Почему?
И что было бы дальше, Ленхен? Что было бы с нами дальше? Ты уже распланировала свое возвращение в СССР. Помнишь, там, на крыльце?
– Потому что все, что у меня осталось – там, – ответила Лена шепотом голосу Рихарда, прозвучавшему у нее в голове. Словно диалог с ним вела, как когда-то прежде, когда он был жив.
А если бы я был жив? Если бы я сумел вернуться из того вылета? Что бы было тогда? Что бы было с нами?
Вопрос, на который она до сих пор не знала ответа. Потому и промолчала сейчас, вдруг разозлившись на этот неслышный никому кроме нее голос.
Нам рано или поздно придется сделать выбор, Ленхен. Помнишь, как я сказал это в усадьбе в горах Тюрингии? Катя права полностью. Моя смерть – твое будущее, мое сокровище. Спокойное будущее… Потому что тебе не нужно будет выбирать между мной и своей страной. Скоро войне конец. Пуговица трубочиста и щетинки от его щетки сотворили волшебство…
Следующим днем Лена не могла не думать об этом странном сне, который видела прошлой ночью. Ведь не сошла же она с ума, верно? Значит, эта ночная беседа была только лишь сном, который напомнил ей, что она уже начала забывать голос Рихарда. Оттого и собирала мысленно, словно бусины на нить нанизывала, воспоминания, связанные с ним. А еще не могла не думать о тех вопросах, которые всплыли в подсознании прошлой ночью. И была настолько рассеянна, что несколько раз делала ошибки в работе, отчего пришлось перепечатывать листы заново и задержать подачу в печать, а начальник бюро пригрозил ей общим выговором на еженедельном собрании, которое должно было состояться послезавтра.
– Вы стали работать не так усердно, как ранее, фройлян Хертц, как я заметил, – выговаривал он Лене в конце рабочего дня в своем кабинете. – Быть может, вы считаете, что раз сидите в конторе на теплом месте, то можете витать в облаках? Поэтому вы отвергли остальные места, которые вам предлагались? Чтобы не работать в полную силу? О чем вы там думаете? О женишках с фронта? О том, как достать помаду? Посмотрите на себя! Вы ходите по самому краю, чтобы вас не обвинили в «непатриотичном виде»! Вы хотите потерять это место? Хотите попасть на военный завод? Я вам это быстро устрою!
– Он явно хочет, чтобы ты проявила к нему благосклонность, толстый ублюдок! – скривила губы Ильзе. Она была наслышана уже о «вызове на ковер» от других машинисток, потому дожидалась Лену у выхода из редакции в конце рабочего дня.
– Сам спрятался от фронта за справками с несуществующим диагнозом и смеет еще говорить о патриотизме! Хочешь, я поговорю об этом с главным редактором? Уверена, если в это дело вмешается герр Рихтер, то этот толстый ублюдок забудет даже твое имя! Говорила я тебе, нужно продвигаться дальше из этого бюро! Когда у тебя совершеннолетие? Вступишь в партию, и я похлопочу о хорошем месте для тебя. Мне предлагали перейти в администрацию гау через пару недель. Освобождается место из-за беременности одной из сотрудниц. Я могу узнать, может, там для тебя найдется вакансия? Машинистки нужны везде. Сейчас столько приказов и распоряжений! И ты точно не будешь больше продавать свои вещи. Обеспечение в администрации совсем не такое, как в редакции, уж поверь! Вот кто не знает нужды ни в чем! Единственное – нужно придумать что-то насчет анненпаса. Гау – не редакция. Здесь нужно иметь кристально чистое происхождение. Ты уже выслала запрос в Протекторат? Что-то они совсем обленились там. Если бы не границы и специальные разрешения, то можно было бы съездить самим. Я никогда не была в Богемии! А ты бы показала мне места, где выросла!.. Я что-нибудь придумаю за это время!
