Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 95 страниц)
В отличие от Восточного фронта Западный брал количеством, а не мастерством, и на один немецкий самолет приходилось не менее пяти машин союзников. Кроме того, мешала нехватка топлива и запасных деталей из-за невозможности поставок после разбитых «фургонами» железнодорожных путей. Несколько раз Рихарду приходилось садиться так близко к линии фронта, что казалось – все, это конец. Лишь чудом удавалось уходить от французов, которые с охотничьими ружьями в руках, только-только набравшись смелости выступить против немцев, отлавливали таких невезунчиков, как он. А один раз спасло только свободное знание английского языка, позволившее обмануть «лягушатников», притворившись пилотом томми. Одетых в почти одинаковые летные комбинезоны, их можно было легко перепутать, особенно когда с неба падали сразу оба противника воздушной схватки.
Кто постоянно хранил Рихарда от смерти? Кто отводил в сторону уже простершуюся над головой костлявую ладонь? Кто словно щитом закрывал от очередей томми и янки в воздухе и от дроби «лягушатников» на земле, которые разобравшись в своей ошибке, долго стреляли ему в спину, когда Рихард, улучив нужный момент, убегал от них прочь? Кто берег его, когда он полз по «ничейной» земле, простреливаемой с обеих сторон? Кто прятал Рихарда от осколков, когда лежал в ожидании темноты в воронке после того, как его обнаружили янки с другой стороны и методично разрывали землю снарядами, словно им было чертовски важно разнести его одним из взрывов? Кто укрывал его, ползущего к немецким позициям, после в темноте, когда ночную тишину то и дело вспарывали с шипением световые ракеты?
Кто и – что самое главное – для чего?
И кто тогда защитил Рихарда от преследования гестаповцев, приехавших за ним на базу, едва он успел смыть с себя кровь и грязь после очередного возвращения с чужой территории? Сначала он решил, что кто-то из эскадры написал рапорт на его счет, и его слабой реакцией на оглушительные для любого нациста новости не могли заинтересоваться, настолько она была странной для «Сокола Гитлера».
Покушение на фюрера! Немыслимо! Самое постыдное предательство из всех! Позор тем немцам, которые совершили его! Они недостойны быть одной нации с остальными, как недостойны были носить мундиры вермахта!
Рихард слушал тогда возмущение молодых пилотов и более сдержанные комментарии старших сослуживцев о произошедшей попытке покушения, а думал в это время только о том, как неимоверно устал, не разделяя ни чьих эмоций в полном молчании. Это была не только физическая усталость. Это было опустошение, словно внутри него уже ничего не осталось человеческого.
Наверное, поэтому Рихард был так хладнокровен, когда за ним прислали машину и увезли на допрос в ближайшее управление гестапо в Париже. И, наверное, из-за этого странного спокойствия и равнодушия, когда даже самый опытный следователь, которому удавалось выводить на признание не одного предателя рейха, не сумел уловить и тени эмоции при упоминании знакомых имен и был вынужден вернуть Рихарда в часть после нескольких суток допросов. На удивление вежливых в отличие от допросов в форте Цинна, но крайне дотошных и въедливых.
Что вы знаете о преступлении 20 июля? Что вы знаете о людях, которые принимали в нем участие? Состояли ли вы в кругу заговорщиков? Кто-то когда-то пытался привлечь вас в круг этой преступной ячейки? Кто-то из ваших знакомых когда-либо выражал в разговоре с вами недовольство действиями фюрера? Я перечислю имена из списка, а вы скажете мне, знаете ли вы этого человека и насколько близко, а также когда и при каких обстоятельствах виделись в последний раз…
Имен этих было много. Их количество удивляло и радовало, но в то же время огорчало, что этот невероятный замысел потерпел крах. С кем-то Рихард был знаком «шапочно» как с Вернером фон Хафтеном, а с кем-то довольно часто общался, например, с Цезарем фон Хофакером[184]184
Цезарь фон Хофакер (1896–1944) – немецкий подполковник люфтваффе, участник заговора против Адольфа Гитлера 20 июля 1944 г.
[Закрыть], кузеном графа фон Штауффенберга. Кто-то вообще был связан с его семьей дальним родством через браки, как риттер фон Квирнхайм[185]185
Альбрехт риттер Мерц фон Квирнхайм (1905–1944) – полковник германской армии, в 1944 г. начальник штаба Общевойскового управления Верховного командования сухопутных войск, участник заговора против Адольфа Гитлера 20 июля 1944 г.
[Закрыть], которого, как Рихард узнал позднее, расстреляли сразу же в день покушения. Кто-то был вхож в их дом по тесному знакомству с матерью как «нужный человек» – тот же граф фон Хелльдорф[186]186
Вольф-Генрих Юлиус Отто Бернхард Фриц Герман Фердинанд граф фон Хелльдорф (1896–1944) – немецкий политический и государственный деятель, активист НСДАП, начальник полиции Потсдама и Берлина.
[Закрыть], которого Рихард всегда презирал за слишком ярый антисемитизм, чрезмерную жестокость, алчность невероятных размеров (говорили, в Вене в 1938 году тот знатно грабил несчастных евреев) и распутство.
Рихарда спасли от ареста несколько обстоятельств, как он понял позднее. Он не покидал расположение своей эскадрильи, не состоял ни с кем в переписке, а рапорты наблюдающих за ним сотрудников не содержали ничего предосудительного. Многих арестовывали и за малое. Даже просто за упоминание имени в дневниках или записках заговорщиков. А еще последствия покушения открыли к горечи Рихарда тот факт, что в гестапо отнюдь не шутили тогда, когда угрожали преследованием семьи по так называемому принципу «Кровной вины». Полгода продолжались преследования родственников тех, кто так или иначе был связан с июльским заговором. Жены, братья и сестры, даже кузены были казнены вслед за основными виновниками как возможные сообщники или были отправлены в лагеря.
Явное удовлетворение этими смертями со стороны рейха ужасало Рихарда, подтверждая мысли, посещающие его на протяжении последних лет – идея возрождения нации после потерь Мировой войны потерпела крах, слетев с пьедестала, на который ее так старательно водружали. Потому что народ, потерявший остатки человечности, лишился самой своей основы. Не стало людей. Осталась одна толпа животных, влекомая либо истерией слепой влюбленности в Гитлера, в которого поверили еще больше, как в идола после его удивительного спасения во время покушения, либо липким страхом за свою жизнь или жизнь близких. И эта идея, свалившись с пьедестала, катилась сейчас по склону вниз огромным каменным шаром, угрожая подмять под себя все живое в Германии и разрушить то малое, что осталось.
После очередного пребывания под арестом в парижской тюрьме вернулись кошмары, которые в последние месяцы позволяли набираться сил пустым сном без сновидений. Рихард снова и снова переживал моменты поездки в лагерь, где либо находил труп Лены на виселице, либо ее убивали у него на глазах, вытащив из строя женщин-теней. Ему снился Гриша, которого раз за разом убивали выстрелом в голову. Ему снилась собственная казнь – через расстрел у стен форта Цинна, который довелось пережить когда-то, или через повешение на струне, которым вешали заговорщиков покушения на Гитлера. Ему постоянно снились кровь и смерть, доводя его практически до безумия. Теперь Рихард понимал, почему так часто прикладывается к фляжке Фурманн. Чтобы за алкоголем забыться и забыть. Пусть и временно, на какие-то часы, но получить облегчение и мнимый покой. А так как табак усиливал действие алкоголя, то Рихард снова стал курить, презрев прежние рекомендации врачей. Ему оставалось жить с каждым разом все меньше и меньше, так какая разница от чего случится избавление, которым виделась сейчас смерть?
Невидимый крюк вонзался все глубже. После покушения на фюрера стандартное военное приветствие, которым Рихард старался отвечать чаще всего на нацистское салютование, было отменено. Теперь везде и во всем необходимо было демонстрировать свою ярую приверженность к вождю. Становилось все сложнее стискивать зубы, следуя цитате из какого-то философского труда, которую любил повторять в последние годы дядя Ханке. О чем невозможно говорить, о том следует молчать.[187]187
Цитата из «Логико-философского трактата», крупнейшей из прижизненно изданных работ австрийского философа Людвига Витгенштейна. Считается одним из наиболее влиятельных философских сочинений XX века. Была издана в Германии в 1921 г.
[Закрыть]
Избавление. Это единственное чего он жаждал, наблюдая, как медленно, но верно все начинает разрушаться вокруг, обращаясь в руины или прах.
Избавление, которое все никак не приходило. Кто-то раз за разом позволял ему пройти по краю бездны, не позволяя свалиться в пропасть, куда он с готовностью бы упал при случае.
Избавление…
* * *
К безмерному удивлению Рихарда, в ответ на его просьбу в канун Рождества ему было предоставлено три дня отпуска в знак поощрения за очередные успехи в воздухе, принесшие представление к очередной ступени Рыцарского креста – с бриллиантами, высшей награде из всех возможных. Признаться, ни то, ни другое не принесло того удовлетворения, как раньше, а вот отпуск обрадовал. Рихарда безмерно беспокоило открытие, сделанное с последними письмами – мать сдавала быстрее, чем хотелось бы, хотя отчаянно цеплялась за жизнь, наперекор всем прогнозам врачей. Сиделка, приставленная к баронессе, с завидной периодичностью высылавшая Рихарду отчеты о состоянии своей подопечной, каждый раз некорректно удивлялась этому. Увидеть маму в последний раз показалось настоящим подарком к приближающемуся Святому празднику.
Розенбург изменился за то время, что Рихард не был здесь с осени 1943 года. После нескольких налетов на ближайший город, замок снова лишился стекол в части окон, а на третьем этаже даже пробило крышу, и через эту дыру в дом попадала дождевая вода, и от сырости разбухли половые доски. Прислуги, как и в Берлине, не осталось совсем – латыш добился отправки на фронт, а за ним убежала одна из русских служанок. Рихард наотрез отказался подавать на ее розыск и настоятельно требовал от матери оставить все как есть. А вторая русская служанка погибла при налете союзников на город во время очередного визита за почтой и домашними покупками. Пару раз в неделю из деревни приходили две женщины для уборки и стирки, но их усилий было явно недостаточно для поддержания дома в должном виде. И хорошо, что по-прежнему привозили в замок дрова, чтобы топить хотя бы несколько комнат первого этажа, где поселилась мать в целях экономии. Электричества тоже не было после того, как во время последнего налета в октябре повалило взрывной волной линию передач и оборвало провода, а потому в замке снова жгли свечи, расставляя их в комнатах в старинных канделябрах. У Рихарда каждый раз больно сжималось сердце при мысли о том, во что превращался замок, и горького осознания, как приходится проживать матери ее последние месяцы. Но вернуть ее в Берлин, в город, который день за днем разрушала авиация союзников, было гораздо худшим вариантом. В деревне было все же спокойнее и проще достать еды и дров.
Следующий год.
Эта мысль прочно воцарилась в голове Рихарда, едва он только взглянул на мать, занявшую из-за телесной слабости от болезни кресло дяди Ханке. На ее тонкие руки, на исхудавшее лицо, на неприбранные поредевшие волосы, которые она уже не красила химией, а только прятала под косынку или тюрбан («Это просто я не ждала тебя, мой мальчик! Прости, совсем не готова к визиту!»). Он тогда опустился у кресла матери и долго сидел, прижавшись к ее коленям и взяв в руку ее ладонь, на которой так знакомо поблескивали кольца. Но и это памятное с детства средство не принесло облегчения, не освободило от странного состояния опустошенности и горестного предчувствия будущего, которое терзало уже столько месяцев.
– Я так рада, что ты жив, мой мальчик, что ты со мной, – гладила баронесса его волосы, а он молчал, потому что боялся обидеть ее ненароком своей невольной резкостью. Озвучить истинную причину своего приезда. Или воскресить призраки прошлого, уже успевшие шагнуть из темных углов комнаты и встать за его спиной. Приезжать в Розенбург было больно. Здесь нечем было дышать, оттого крюк под ребра входил еще глубже и глубже. Хорошо, что осталось совсем недолго…
Рихард сбежал тогда из комнат замка, где царил полумрак, сырость и прошлое, на свежий воздух усадьбы. Сначала в лес, где нашел пушистую ель к празднику, чтобы мать в последний раз встретила Рождество как полагается. А потом на задний двор, где колотил и колотил дрова до изнеможения, наполняя на будущее дровницу. Просто чтобы не прислушиваться к тишине, в которой уже никогда не раздадутся легкие шаги или шелест форменного платья. И чтобы не представлять то, как она ушла отсюда когда-то.
Вышла ли она сама или ее вытащили силой по этим ступеням? Сопротивлялась ли или шла покорно? Нет, определенно она не была покорной. И это значит, они были грубы с ней. Били ли ее резиновыми палками, как когда-то зимой? У него потом едва не остановилось сердце при этой новости. Или сбили с ног прикладом, выбивая дух? И смотрела ли на это мать из окна, как наблюдала за ним через стекло, явно угадывая по силе ударов топора, о чем он думал? Что за мысли были тогда в ее голове, когда она отправляла его маленькую русскую на смерть?
Глава 55
Ужин прошел в напряженной атмосфере, несмотря на обоюдные усилия. И Рихард, и баронесса старательно обходили опасные темы, которые могут привести к очередной ссоре. Рихард даже в очередной раз подавил в себе желание спросить, куда делась Катя, к которой у него было немало вопросов и к которой помимо воли чувствовал странное предубеждение. Было ли взаимовыгодной сделкой дать нужные показания в суде, чтобы получить свободу? Или мать просто вынудила ее угрозами отправить в лагерь? Он предпочел не думать об этом вовсе, понимая всю бесплодность этих размышлений, результат которых станет очередным клином в отношениях с матерью. И старательно обходил опасные моменты, то и дело возникающие в разговоре. Хотя это все же не удалось.
– Ты снова куришь, – с явным упреком сказала баронесса, когда по завершении ужина, наслаждаясь теплом от огня камина, они пили ароматный горячий кофе с бельгийскими шоколадными конфетами, подарками для матери на Рождество, и Рихард достал портсигар. Свет свечей скрыл и следы болезни матери, и горечь в глазах Рихарда. А еще скрыл в полумраке углов комнаты призраки прошлого. И на какие-то мгновения казалось, что все стало как раньше.
– Ты совсем не бережешь себя, мой дорогой, – продолжила баронесса. – Я беспокоюсь о тебе. А еще ты так редко мне пишешь. И Адель… Почему ты не отвечаешь на ее письма? Ты же знаешь, мой посредник – надежный, я смогу передать от тебя письмо без особых сложностей. Ах, Рихард, неужели ты не понимаешь, что твое молчание мало того, что невежливо, оно еще и несет за собой определенные последствия!..
– Странно слышать от тебя все-таки подобное, мама, – произнес Рихард, прикуривая сигарету от одной из свечей на столе. – Когда-то ты делала все, лишь бы между нами не осталось ни единой нити былой связи. А теперь готова рисковать собой ради переписки.
– Хорошо, если ты желаешь услышать это, изволь! Адель в качестве будущей невестки – не предел моих мечтаний, – твердо произнесла баронесса. – Она никогда не отличалась достойным поведением. Все эти приемы и скачки, вечеринки и тесные связи с богемным миром Берлина, где было столько евреев и Бог весть, что творилось! Эта новомодная негритянская музыка, которую она обожала! Эти неприличные танцы! Она даже курила сигареты тогда, а ведь она – будущая мать! Я думаю, это все влияние дурной крови по материнской половине, не иначе! – баронесса поймала недовольный взгляд Рихарда и тут же свернула обратно на путь, который выбрала изначально. – Но при всем этом она действительно любит тебя. И готова сделать все ради тебя. А это будет полезным, когда война закончится.
– Ты не права, – ответил Рихард ей в тон. – И в том, что касается натуры Адели, и в остальном. Я не хочу писать ей. И не только потому, что это опасно и для тебя, и для нее. Я не хочу давать ей никаких надежд, мама.
– Ты писал ее имя – имя мишлинг! – на своем самолете! Это о чем-то говорит! – возразила мать запальчиво, не желая сдавать позиций. – То, что случилось потом… Ты был просто ослеплен русской. Все из-за ее доступности, что свойственна ее нации! Тобой двигали вовсе не чувства, уж поверь мне.
– Забавно, – произнес медленно Рихард, с трудом обуздывая злость, от которой так и сдавило внутри вдруг. – Не предполагал, что ты будешь так яро убеждать меня в чувствах к Адели. Но ты ошибаешься, мама. Я писал ее имя не столько из любви, сколько из упрямого желания доказать всем вокруг, что я не забыл о том, кого мне запретили взять в жены. И не забыть самому о том, каким мерзавцем я стал, когда смирился с этим запретом. Потому что не хотел никаких сложностей в своей жизни.
При этих словах у Рихарда перехватило горло, ведь следом вдруг обрушилось горькое осознание того, как он жил прежде.
Он был лицемером во всех смыслах. Даже когда помогал «Бэрхен» деньгами, полагая, что противодействует системе гонения евреев. Он просто откупался, успокаивая свою совесть, как думал сейчас с горечью. Он был уверен, что помогает спасти местных жителей в России, когда защищал их при возможности и давал продукты из своего пайка. Но кого он спас этим? Никого. Просто заглушил стон своей совести в который раз. Он мерзавец и лицемер…
Рихард вдруг встретился взглядом с глазами отца на одной из фотографий, которыми мать заполнила комнаты, где жила сейчас, собрав их почти по всему дому и создав своего рода маленький музей их семьи. А затем взглянул на изображение молодого дяди Ханке, все еще здорового и полного сил. И отвел взгляд, ощущая свою вину перед ними за свое малодушие.
– Тогда я выбрал небо, карьеру в люфтваффе и – как бы ни тщеславно – боевую славу, а не женщину, на которой хотел жениться и которую, как полагал, любил, – признался Рихард матери под ее пристальным взглядом, в глубине которого мелькало что-то, что он не мог разгадать. – Теперь я знаю, что, когда ты действительно любишь, на самом деле ты лишен какого-либо выбора, даже если перед тобой сотни вариантов. Ты рискнешь всем, лишь бы быть с ней. Но если оставить в стороне эту сентиментальность, которая совсем не к делу, как ты, возможно, возразишь мне, я скажу еще так. Я не хочу давать бесплодных надежд, потому сам не питаю никаких иллюзий, что увижу конец войны. Не в этом месяце, а в следующем или если очень повезет, то через месяц-другой, но настанет время, когда рейх будет использовать все, ради того, чтобы показать зубы в последний раз. И вот тогда снова соберут всех пилотов «эскадрильи Леонида»…
– Не надо об этом, прошу тебя, – глухо проговорила баронесса, и он пожалел о своей откровенности, заметив, как задрожал ее подбородок, выдавая боль при этих словах. Это были совсем не те мысли, которые следовало открывать матери, сын которой рискует быть убитым каждый Божий день. Особенно сейчас, когда только действие морфина поддерживало ее и физически, и морально. И Рихард потянулся к матери, чтобы сжать ее холодные пальцы нежно в попытке успокоить.
– Надеюсь, ты так откровенен только со мной, мой мальчик, – сказала баронесса тихо спустя минуты молчания, которые нарушали лишь треск огня в камине да шипение воска свечей. – Ты ведь знаешь, чем закончились для многих из нашего круга подобные настроения. Я неустанно благодарю Бога, что все это обошло тебя стороной. Ты ведь был таким странным в последнее время. Я очень боялась, что после всего, что случилось с тобой, ты можешь рискнуть сделать что-то подобное и навредить себе, как те люди…
– Нет, мама, – вдруг разозлился Рихард, как часто бывало после травмы мгновенно проваливаясь из одного настроения в другое. Выпустил из своей руки ее пальцы, откинулся подальше на спинку кресла, отстраняясь от нее. – То, что случилось со мной, как ты это осторожно называешь – действительно причина тому, что я не оказался среди тех, кто пытался убить Гитлера. Знаешь, а я даже питал в каком-то роде обиду на заговорщиков, что не оказался в их круге. Ведь среди них были даже мои бывшие однокашники по интернату в Рослебене[188]188
Среди участников заговорщиков было достаточное количество бывших учеников Рослебенской монастырской школы для мальчиков в Тюрингии. Школа была основана в 1554 г. Генрихом фон Витцлебеном и считалась преимущественно местом обучения немецких мальчиков-дворян. Во времена национал-социализма потомственный администратор Вольф-Дитрих фон Витцлебен все же сумел защитить основные постулаты школы, лежащие в основе образования («deo, patriae, litteris» – «Бог, отечество, наука»), а также предотвратил ее превращение в общенациональное политическое учебное заведение. В 1944 г. во время расследования покушения на Гитлера едва не была закрыта. После войны школа оказалась на территории ГДР (зона влияния СССР) и продолжила свое существование, изменив название на «Школу имени Гете». После воссоединения Германии вернула свое первоначальное название, под которым продолжает свою деятельность и в настоящее время.
[Закрыть], представляешь? Правда, на пару и более классов старше. Но никто из знакомых – ни близких, ни дальних – не дал мне понять ни намеком о своих мыслях или замыслах, а ведь со многими из них я тесно общался в Берлине всего лишь несколько месяцев назад. Даже Генрих Витгенштейн[189]189
Имеется ряд свидетельств, что в январе 1944 г. Генрих Александр князь цу Сайн-Витгенштейн критически высказывался относительно нацистского режима. От ареста и последующего расследования его «спасла» гибель 21 января 1944 г.
[Закрыть], с которым мы, как мне казалось, стали снова близки после моего возвращения из Италии. Никто из них! Я долго думал – почему? Почему так?! А потом узнал об участии в заговоре и последующей казни фон Хазе. Никто не мог знать в рейхе о моем суде и приговоре, больше чем он – судья, выносящий его. Никто не мог знать лучше, чем он, что я под наблюдением гестапо. Так что, полагаю, ты должна быть благодарна, мама, тому, что случилось, что я по-прежнему жив, а не повешен, лишенный чести, на Плентзее, как остальные!
– Ты хотел бы убить фюрера?! – ахнула мать, потрясенная его словами. – Ты понимаешь, что ты говоришь сейчас?
– Я понимаю, мама. И я полностью отдаю себе отчет. Знаешь, первое время после выхода из форта Цинна, эта мысль часто приходила, когда я поднимался по ступеням лестницы в рейхсканцелярии или готовился к раутам, где присутствовал Гитлер. Я мог бы его убить. И в этом была бы ирония судьбы, понимаешь, если бы он умер от выстрела из пистолета, который когда-то сам и прислал мне в подарок. Ты даже не представляешь, как мне было досадно сдавать оружие всякий раз, зная, что одним только выстрелом можно было все изменить!.. А потом я понял, что его смерть ничего не изменит. Ровным счетом ничего. Даже наоборот – он станет мучеником, как стали те убитые во время «Пивного путча», а его культ достигнет просто невероятных высот в слепом обожании масс. Все дело в другом. Ты знаешь, как никто, как опасна даже кро… крохотная опухоль, если ее не вы… вырезать вовремя!
Этими словами он причинял боль не только матери, напоминая ей о болезни, но и самому себе. Невыносимую боль при мысли о том, что когда-то все еще можно было исправить. И одновременно чувствуя необъятную ярость при воспоминании, что мать сама отказалась от операции.
– Евреи и были такой опухолью, как ты не понимаешь! – холодно и зло бросила мать в ответ, старательно делая вид, что не замечает нарушений его речи, выдававшие его эмоции. – Как и коммунисты, которые сейчас, когда Германия так слаба, вольны осуществить свои планы и захватить весь мир! Союзники слишком глупы, раз не понимают, что для них было бы самым лучшим вариантом не открывать второй фронт во Франции в свое время, а заключить мир с рейхом и совместно уничтожить русских раз и навсегда. Это было бы наилучшим вариантом сейчас!
– Это идеи Гитлера были такой опухолью для нашей стра… страны! И рано или по… поздно она убьет Гер… Германию, как убивает все жи… живое! Потому что мы… мы все позволили это. А ты!.. Если бы ты по…позволила тогда провести опе… операцию!..
– Ты позволил бы матери лечь под нож жида?
– Ка… какая разница, какой он национальности, если мо… может помочь?! Ты до сих пор не по… понимаешь? Не… нелепые идеи про ариев… Я никогда не ве… верил в них. Я по… помогал укрывать… Это я ска… сказал доктору Хейфицу о том, что ему нужно бе… бежать из Берлина. Я знал, что ты… Это я по… помог ему и его семье сделать до… документы и уе… уехать, – говорить становилось все сложнее и сложнее, и на какой-то миг Рихард даже испугался, что совсем теряет контроль над речью.
– Замолчи сейчас же! – испуганно прошипела бледная баронесса, прерывая его резко и оглядываясь на дверь комнаты. – Ты понимаешь, в чем признаешься? В доме посторонние! Ты забываешь, что даже малость не прощают… а тебе…
А потом она вдруг заплакала, закрыв лицо ладонями, чем вызвала в Рихарде целую бурю чувств. Мать всегда казалась ему образчиком хладнокровия наследницы знатного прусского рода, которая эмоции выражала поднятием брови или уголка рта, а бурные проявления чувств считала дурным тоном. И вот она в который раз за последний год плакала с надрывом перед ним, непохожая на саму себя то ли из-за болезни, то ли из-за последних событий в стране, предвещающих скорый крах, то ли из-за всего в совокупности. Это заставило Рихарда встать с кресла, подойти к ней и обнять ее крепко-крепко, как когда-то мечтал он сделать, тоскуя по дому в школе-интернате и томясь в ожидании ее редких визитов. На какие-то минуты, вдыхая до боли родной запах ее духов, он снова стал тем самым мальчиком, который не знал, что его ждет впереди. И сдавило в груди от понимания, что это время безвозвратно утрачено, и ничего уже нельзя изменить.
Даже если очень хочешь иного. Потому что никто еще не умел поворачивать время вспять.
– Сыграй для меня, мой мальчик, прошу тебя, утешь музицированием, – попросила баронесса, когда сумела наконец выровнять дыхание, совладав со слезами. Она обхватила его лицо ладонями и посмотрела с такой нежностью, что у него сжалось в горле. Разве можно было отказать матери? – Я так давно не слышала, как ты играешь, мой дорогой, и боюсь, что услышать не доведется уже. Если не возражаешь, Шопена. Ты знаешь, мы так любили с Ханке, когда ты садился за инструмент! Признаюсь, я даже когда-то побаивалась, что ты можешь выбрать для себя неподобающий статусу путь музыканта. И я рада, что ты все же пошел по стопам своего отца и дяди и выбрал армию. Несмотря ни на что…
Сесть за инструмент было сложно. Еще сложнее поднять крышку и положить пальцы на клавиши, замерев напряженно на какие-то минуты. Но разве можно было сейчас отказать матери?
Рихард полагал, что не сможет играть из-за поврежденной руки. И действительно в первые мгновения совершал промахи, вызывавшие в нем досаду и легкую злость, но все же сумел приноровиться со временем и вернуть прежнюю легкость пальцев в беге по клавишам. Музыка с каждой нотой проникала куда-то по кожу, распахивая заново затянувшиеся раны. И вызвала призрак Ленхен, из-за чего Рихард страшился поднять глаза на зеркало над инструментом. Потому что он знал, что не увидит ее лица в отражении как когда-то. Никогда уже не увидит…
Мелодия прервалась. Он начал другую – легкий вальс Шопена и снова остановился, с трудом переводя дыхание из-за воспоминаний, которые тот вызывал.
– Знаешь, я ведь никогда его не слушала, этот вальс. Я его столько раз слышала на занятиях, но именно не слушала. Никогда не думала, что в нем столько всего отражено за каждым звуком. А когда ты играл, я вдруг услышала. Почувствовала сердцем. Лето. Солнце. Отблеск луча в отражении воды. Легкость. Счастье. А ты? Что слышишь ты в этом вальсе? Что ты чувствуешь?
Тогда он ничего не сказал в ответ на это признание Ленхен. Зачарованный блеском ее глаз и тем, что читал в глубине ее взгляда, он не мог не поцеловать ее в тот момент, наслаждаясь каждым мигом того момента. Но сейчас Рихард сказал бы именно это, чувствуя всем своим существом, насколько велика его тоска и бездонна его потеря.
Бег пальцев по клавишам прервался, и в комнате повисла звенящая тишина. Тогда он не понимал этого до конца, а в эту минуту пришло понимание, что музыка для него теперь – это все она. В каждом звуке. В каждом такте. Неважно какого композитора или какой эпохи. Теперь он слышал в музыке Ленхен. Ощущал ее каждой частицей своей души.
– Прости, мама, не выходит, – произнес Рихард глухо, поднимая вверх ладони и показывая в зеркало встревоженной матери поврежденную руку. – Давай лучше послушаем записи настоящего музыканта, а не такого любителя, как я, да еще так фальшивящего нещадно сейчас.
По мнению Рихарда, лучше всего Шопена играл, как ни странно, русский. Но пластинки с записями концерта Рахманинова не было в коробке, как тщательно он ни искал. Пока баронесса со странными напряженными нотками в голосе не попросила поставить Альфреда Корто[190]190
Альфред Корто (1877–1962) – крупнейший пианист Франции XX в. Специалист, прежде всего, по творчеству Шопена и Шумана. Во время Второй мировой войны поддерживал оккупацию Франции и режим Виши. Был членом Национального совета, неизбирательного совещательного органа правительства Виши. Выступал на спонсируемых нацистами концертах, служил Верховным комиссаром искусств Виши. По окончании оккупации был объявлен персоной нон грата.
[Закрыть]. Рихард ничуть не умалял его таланта, но, наскоро пролистав пластинки, он понял, что и коллекция граммофонных записей была тщательно прорежена на предмет «сорняков», и остались только пластинки исполнителей, лояльных режиму рейха, как французский пианист, или композиторы, чья национальность была угодна режиму. Исчезли записи концертов Рахманинова, пропали произведения Чайковского, Скрябина и Глинки. А Рихард точно вспомнил, что еще два года назад они все были здесь, в коробке, потому что в памяти вдруг появилось, как он стоял на этом самом месте и размышлял, глядя через распахнутые створки окна на цветущий летний парк, поставить ли ему записи русской музыки под иглу граммофона или сесть за инструмент самому, чтобы сыграть свои любимые мелодии.
Чтобы она услышала. Чтобы ей было приятно погрузиться в звуки музыки родной страны. Чтобы она поняла, что он тоже любит и ценит прекрасное. Что он другой, не такой, как она, должно быть, думает о нем, судя по ее взгляду…
Наверное, из чувства противоречия и недовольства этой «чисткой» записей, которая так остро напомнила о других «чистках» – в литературе, в музыке, в кинематографе, в театре, в умах и жизнях, конце концов, – Рихард достал эту пластинку, спрятанную почти на семь лет от мира в бумажном конверте вместе с другой, оттого, верно, и сохранившуюся к этой минуте нетронутой. Баронесса не сразу узнала строки, которые под мелодию Шумана выводил мужской голос. И которые каждым словом вспахивали целые пласты памяти в Рихарде.
В прекрасный теплый месяц май, когда все почки пробудились, во мне проснулась любовь…
Баронесса определенно узнала эти строки. Она в испуге посмотрела на дверь гостиной и как-то вся сжалась, словно боялась, что вот-вот в комнату вторгнутся посторонние. Он заметил это краем глаза, и его сердце сжалось от горечи. Это длилось всего мгновение, и когда они встретились взглядами, баронесса уже обуздала свои эмоции. Он ждал, что она попросит поставить что-то другое, но она молчала. Просто смотрела на него и молчала, а потом закрыла глаза и откинулась на спинку кресла, отдаваясь звукам музыки и прекрасного баритона, выводящего слова любви.
Всех позабуду, одну лишь буду любить: маленькую, тонкую, светлую…
И Рихард тоже закрыл глаза, погружаясь в музыку и в воспоминания. Увы, память – ненадежная штука, как он понял в последнее время. Становилось все сложнее помнить детали внешности Ленхен. Память подводила его, истончаясь как легкое полотно за давностью времени. Все с большим трудом удавалось воскрешать обрывки воспоминаний.
– Любите Гейне?
– Он настоящий художник поэзии, разве нет? Кто еще так писал о любви на немецком?..
«Я не сержусь, даже если сердце мое разбито вдребезги тобой», пел строки Гейне проникающий каждым словом в самую душу баритон на записи, и Рихард вдруг осознал при этих словах, что гнев, который он чувствовал прежде при мысли о предательстве Лены, уже давно растворился, как исчезает туман при свете солнца.
Они оба оказались заложниками времени и обстоятельств. И вероятно, все могло быть совсем иначе, не будь они заключены в эту ловушку, родись в другие годы и в одной стране.
Изысканное выдержанное вино из старой коллекции замка вдруг стало горьким на вкус, а его глубокий цвет вернул воспоминания о крови и смерти, которые окружали его наяву и преследовали в кошмарах.
– Ты устал, мой мальчик. Полагаю, будет лучшим разойтись на ночной покой.
