Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 95 страниц)

«Во вторник. Я обязательно приду во вторник», – утешала себя мысленно Лена, пока шла торопливо домой. Ей было стыдно за свое малодушие, за страх перед охраной, но преодолеть себя она не смогла. Уговаривала свою совесть тем, что ей нужно было заботиться в первую очередь о матери, но это было слабым аргументом.

В кого она превратилась? В кого мы все превратились? Что будет дальше? Эти мысли все крутились и крутились в голове весь остаток дня. Лена уже не верила так слепо, что вот-вот война закончится, а немцев прогонят прочь из Минска. И даже не верилось, что когда-то все было по-другому. Не так, как сейчас.

Что когда-то она танцевала и мечтала о партии Жизели. Что мама была совсем другой. Что можно было в любой момент телеграфировать Коле и узнать, как у него дела. Или вообще пойти на почту и попросить соединить с далекой Пермью, услышать его голос и долго болтать о пустяках, загоняя куда-то глубоко тоску по брату. Что когда-то они вчетвером пили ситро в кухне за здоровье будущего младенца Йоффе, которого Яков и Лея так хотели после потери первенца. Что рядом были Котя и Люша…

Лена с трудом преодолела желание достать из-под кровати коробку с фотокарточками, в которую спешно убрала при сборах и рамки со стен, и толстые семейные альбомы. Что толку доставать из темноты следы того, что безвозвратно ушло?

Наверное, из-за этих мыслей к Лене снова пришел удивительный сон.

Яркие краски лета – изумруд зелени и лазурь неба. Дивный аромат летних цветов, кружащий голову. Мерный стук секундной стрелки на циферблате часов на даче Соболевых. Лена смотрит на эту стрелку, слушая, как в соседней комнате сервирует к обеду стол тетя Шура, как о чем-то тихо разговаривают мама и бабушка Кости. Из распахнутых в сад окон доносится смех Люши и скрип качелей.

– Еще! Еще! – кричит она задорно, и сильная рука старшего Соболева тянет за веревку, чтобы качели взлетели еще выше.

Лена наблюдает, как играет на стене бликами солнце, отражаясь от стекла бокалов и кувшина, в котором тетя Шура ставит охлажденный в подполе компот из свежей вишни. И как эти зайчики бегут по циферблату часов, где бежит секундная стрелка.

Ей пора идти. Лена разыскивает под диваном тканевые туфли, торопится выскользнуть из дома. Иначе она опоздает. Она знает, что секунды бегут слишком быстро. На ходу целует мать в щеку. Та смеется и шутит, что Лене не терпится к своему счастью. Тетя Шура смотрит с хитрецой во взгляде, а старенькая бабушка Кости поднимает руку в странном жесте, будто благословляет ее.

– Лена, до свиданья! – кричит ей вслед Люша, взлетая высоко под ветви старой яблони. Только Соболев не поворачивает к ней головы, когда она пробегает от крыльца к калитке. И ей почему-то на какие-то секунды кажется, что это вовсе не дядя Паша. Этот человек совсем не похож на плотного и коренастого Соболева.

«Глупости! – одергивает себя во сне Лена. – Кому еще тут, на даче, быть?»

Она бежит по узкой улочке между заборами дач, отводя от лица ветки деревьев, что тянут свои руки к ней через ограды. А потом внезапно оказывается не на улице дачного поселка, а в перелеске, выходящем на луг с головками белых цветов. За этим лугом виднеется дорога. Лена знает, что вот-вот там появится то, чего она ждала все время, отмеряя взглядом бег секундной стрелки. Она уже слышит этот ровный журчащий звук, и ее сердце пускается вскачь в груди. Вот-вот он будет рядом с ней. При мысли об этом тут же разливается в душе такая огромная волна счастья, что перехватывает дыхание, будто она накрывает Лену с головой. Ослепительного счастья. От этого счастья так и кружится голова, а сердце бьется в груди, словно шальное.

И вот он появляется на дороге. Черный автомобиль, блестящий зеркальной поверхностью хромированных деталей. Он медленно приближается к ней по дороге, и Лена обхватывает себя руками и чуть покачивается на каблучках в томительном ожидании. Водитель замечает ее, тонкую и хрупкую фигурку в светлом платье на фоне зелени, и нажимает на клаксон. Резкий звук разрывает тишину летнего дня. Лене слышится в нем такое же нетерпение, что не дает ей покоя в эти минуты, и она улыбается широко, понимая, что не одна она так томительно долго ждала этой встречи.

Водитель все гудит и гудит клаксоном, и она спешит шагнуть из тени придорожных деревьев и помахать ему.

Я тебя вижу. Я тебя жду. Очень жду…

Ощущение этого счастья все еще плескалось в груди, когда Лена проснулась от звонкой трели будильника. И было так хорошо, что на какие-то секунды забылось, что все совсем не так – сейчас не лето, а Дрозды уже известны минчанам вовсе не как место летнего отдыха. И что за стеной у нее в соседях немцы.

Лена тщательно хранила в себе это ощущение счастья, такого редкого для нее сейчас чувства. Старалась не обращать внимания на резкую немецкую речь вокруг, на мундиры или повязки на руках полицейских, на монотонность труда в цехе. Она старательно вспоминала каждую секунду из сна и убеждала себя, что все когда-нибудь будет, что привиделось это не просто так. Несмотря на то, что видела во сне тех, кого уже никогда не суждено увидеть в будущем.

– Мертвяков видеть во сне – к худу, – заявила ей Тося, когда сели вместе за грубо сколоченным столом во время обеда, и Лена рассказала подруге увиденный сон. – Так моя мати говорит.

– А моя бабушка все время твердила, что мертвые снятся к перемене погоды, – отмахнулась Лена, не желая слышать иное. То, что противоречило бы ее убежденности, что сон не несет ничего дурного.

– А у этого… у Кости твоего мотор был? – спросила с плохо скрываемым любопытством Тося.

– Он не мой, – неожиданно для самой себя резко отрезала Лена. Но заметив, как нахмурилась подруга, поспешила добавить: – У его отца была служебный «ЗИС». Дядя Паша часто возил нас на автомашине летом на дачу. Костя очень хотел выучиться вождению. Все просил Ивана Иосифовича. Это шофер Соболевых.

– Дай угадаю, – произнесла Тося, собирая в ладонь раскрошившийся хлеб с грубой поверхности стола. – Они успели уехать из города до всего этого, верно? Эвакуировались и думать забыли о вас с матерью. Они все такие. Эти с шоферами…

– Нет! – разозлилась Лена от несправедливого обвинения Соболевых. – Это неправда! Дядя Паша самый честный из всех, кого я знаю! Самый настоящий коммунист! Не смей так говорить о нем! Он выполнял свой долг – занимался эвакуацией завода. Чтобы ничего не досталось… этим!

Она мотнула головой в сторону мастера цеха, который издалека наблюдал за обедавшими работницами. Словно даже во время короткого перерыва их нужно было контролировать.

– Ты ничего не знаешь… ты не знаешь, как это было тогда…

Горло начинало сдавливать от спазма. Лена хватанула воздух раз, другой. Потом дернула ворот платья, расстегивая воротничок. Ей казалось, что он ее душит сейчас, что она вот-вот лишится последнего глотка воздуха именно из-за пуговички у самого горла. А вовсе не из-за того, что в который раз в нем застряли слезы тяжелым комком.

– Тише, тише, – потянулась к Лене через стол Тося и накрыла ладонью руку подруги. Стала поглаживать легонько, пытаясь успокоить и помочь загнать обратно в самый дальний уголок души острое горе. Потому что даже время не сумело притупить его ни на толику. Просто позволяло спрятать где-то глубоко.

Они обе знали это. Обе помнили самые первые дни, когда жизни так сильно изменились.

Нет, Тося была неправа, почему-то убеждала себя раз за разом Лена за работой после обеденного перерыва. Ровный стрекот десятка швейных машин становился неясным фоновым гулом, когда она постепенно погружалась в воспоминания о первых днях войны. Воскрешая в памяти то, что никогда не хотела бы вспоминать.

– … Что случилось, Котя? Что-то с бабушкой? – встревожено спросила мама, сжимая концы шали у горла. Лена замерла на месте, чувствуя, как спадает эйфория от предвкушения этого волшебного дня. Даже Валюша притихла и как-то растерянно смотрела на взрослых.

Костя, бледный, с поджатыми губами, стоял на пороге комнаты. Сжимал напряженно ладони в кулаки и разжимал с явным усилием. Он стоял, прислонившись к косяку, будто расслабленно, но было заметно, что это не так, что сейчас в его теле напряжена каждая мышца. Он словно натянутая струна на скрипке, вдруг подумалось Лене. Того и гляди оборвется вдруг.

И потом все действительно оборвалось. В один единственный миг. Когда на очередной вопрос не на шутку встревожившейся от его вида Татьяны Георгиевны, Костя сумел разлепить пересохшие губы и хрипло произнес:

– Война…

Глава 4

Если бы им всем сказали тогда, что война растянется на такой долгий срок, никто не поверил бы. А если бы заявили, что они будут жить под немцами столько месяцев, то они бы просто рассмеялись в ответ.

Нельзя было утверждать, что никто не ждал войны. Сказать такое означало солгать. Ее страшная угроза незримой тенью скользила в воздухе каждый раз, когда по радио передавали о том или ином продвижении нацистов в Европе. Но все верили, что подписанные договоры нерушимы, а Красная армия непобедима на фоне успехов в недавних военных столкновениях. Так и их убеждал дядя Паша, когда за столом вдруг заводился разговор о политике и о войне в Европе. И в это хотелось верить. И все верили.

Именно поэтому в тот солнечный июньский день было так сложно принять безоговорочно слова Кости.

– У вас включено радио? Разве вы не слышали? Сегодня рано утром нацисты перешли границы нашей страны. Товарищ Молотов объявил. Я слышал, пока шел сюда.

– Это просто невозможно, – с трудом произнесла, выравнивая дыхание, мама. – У нас с Германией подписан документ о ненападении. Как это можно?..

– Выходит, можно, – ответил Костя. – Татьяна Георгиевна, я не могу остаться сейчас с вами. Мне нужно ехать к моим. Папа все еще у себя на заводе, и мои совсем одни на даче. Мне нужно в Дрозды. Позаботиться о маме и бабушке. Мы вернемся в город и все вместе решим, что будем делать дальше. А пока… просто соберите хотя бы небольшой чемодан. На всякий случай.

На лестничной площадке, куда растерянная и притихшая Лена вышла провожать его, Костя вдруг взял ее руку в свою большую и сильную ладонь. Ее сердце в тот же миг сделало кувырок в груди, и она позабыла обо всем на свете, кроме крепости его руки. И его взгляда, устремленного прямо на нее. Что-то такое было в его глазах, помимо волнения, тревоги и озабоченности происходящим, что Лена даже дышать перестала под этим взглядом.

– Я вернусь за вами, – произнес Костя твердо. – Мы все вместе уедем, если будет нужно. Но не думаю, что это будет надолго. Месяц, другой, и все закончится. Не нужно бояться…

Она только кивнула в ответ, не зная, как иначе реагировать на его слова. Костя улыбнулся ей нервно уголками губ и выпустил из пальцев ее ладонь. Кивнул и быстро сбежал по ступеням, но на площадке задержался. Снова взглянул на нее: задрал свою темноволосую голову и все смотрел на Лену снизу вверх.

Лене захотелось сбежать вниз по лестнице и шагнуть прямо в кольцо его рук. Спрятаться от всего страшного, уткнувшись ему в плечо. Но она сдержала себя. Только снова кивнула, пытаясь понять, действительно ли видит в глубине глаз Кости что-то такое, отчего так сладко сжимается сердце.

– Я вернусь, Лена. Я вернусь за вами, – повторил Костя прежде, чем сбежать по лестнице и навсегда уйти из жизни Дементьевых.

Больше Лена его не видела. Но она ни на долю секунды даже не думала ни в те дни, ни позднее, что он бросил ее.

Первое время они не знали с мамой, что им следует делать. Лена то и дело выглядывала из окна кухни на улицу и наблюдала за прохожими, старательно ища на их лицах тревогу или страх. Ничего этого не было. Все было ровным счетом как обычно – воскресный день, когда семьями или компаниями шли либо в парк, либо в театр, либо просто на прогулку. Йоффе, рано утром ушедшие на «маевку», еще не вернулись. Радио, которое Лена принесла из кухни, отозвалось молчанием. Никаких сообщений, подобно тому, что принес Костя, за два часа так и не было передано. Единственной странностью был кружащие над городом то и дело незнакомые одиночные самолеты, на которых не было видно знакомых звезд, как ни присматривалась Лена.

– Я пойду к горкому комсомола, – решила Лена, уложив Люшу вздремнуть после обеда. – Там точно должны знать, что происходит.

Правда, до Ленинской улицы Лена так и не дошла. Ее остановила Лея, попавшаяся навстречу сразу за выходом из арки. Именно соседка подтвердила слова Кости. Они с мужем были на открытие Комсомольского озера, когда по радио передали обращение Молотова. Яков как военнообязанный поспешил к военкомату вместе с другими мужчинами, а Лея решила вернуться домой, по пути завернув к матери.

– Мать считает, что нужно уезжать из города. Лучше переждать и вернуться, чем… чем по-другому, – убеждала Лея девушку, когда они возвращались в квартиру. – У вас родственники в Москве. Уезжайте к ним. А я в Вязьму поеду. У матери там брат. О квартире не переживайте – мать приглядит. Она сказала, что останется здесь, в Минске.

– Костя говорит, что это все только на месяц, не больше, – произнесла в ответ Лена, не понимая, что ей следует делать – послушать Лею или дождаться вестей от Соболевых.

– И что, если так? Говорю же – лучше вернуться потом, – Лея замерла на мгновение и положила руку на заметно округлившийся живот. – В обращении сказали, что бомбили Киев и Житомир. Мне страшно, Лена, понимаешь? Мы тоже так близко к границе…

Вечер воскресенья наполнил Минск слухами, правдивыми и ложными, когда в город пришли первые беженцы из приграничных городов. Они рассказывали страшные вещи о бомбардировках и расстрелах с воздуха, о панике, которая охватила население, о гибели Красной Армии и о стремительном натиске нацистов.

– Люди говорят, что они буквально по следам идут к городу. И что столицу республики вряд ли уже удержат. Уж слишком все вразброс, – тихо рассказывал мрачный Яков, вернувшийся к ужину из военкомата, когда всех гражданских военнообязанных отпустили до раннего утра домой. – И я им верю. Не стоит тебе завтра выходить на работу, Лея. Хейна Абрамовна права – лучше уехать на время из города.

Это был последний ужин, который соседи провели полным составом в большой комнате Дементьевых. Яков курил за столом одну за другой папиросы, словно пытаясь накуриться на месяцы вперед, и рассказывал о том, что слышал в военкомате. Брест был сдан. С Гродно тоже потеряна связь. Враг неумолимо двигался на Минск, несмотря на сопротивление Красной Армии. Все слушали его, затаив дыхание, одна только Валюша спокойно и непринужденно играла с куклой под столом, ничего не понимая из того, что происходило.

Ночью, когда разошлись по комнатам, Лена не спала. Сидела на балконе и прислушивалась к каждому звуку во дворе, ожидая знакомую чуть торопливую поступь шагов. Город затаился в напряжении и тревоге в темных домах. Только отдаленный глухой рокот, доносящийся до стороны Болотной станции, говорил о том, что что-то далеко не так в этой летней ночи, наполненной ароматами цветов и зелени. Словно откуда-то шла гроза, уже развернувшаяся за несколько километров от города и сметающая все на своем пути.

Лена так и заснула на балконе, сидя на стуле и завернувшись в мамину шаль. Убаюканная мыслями о том, что следует взять с собой в небольшой багаж, если они все же соберутся уезжать из Минска. Проснулась вместе с городом – под звуки трамвая, как обычно тронувшегося в привычный путь развозить жителей города, под аромат свежего хлеба, который привезли в булочную на углу. И под стук сапог уходящего на сбор у военкомата Якова, и глухие раскаты непрекращающейся грозы вдалеке.

Утро снова принесло с собой обсуждения и споры. Лея настаивала на отъезде, мама, опасаясь за Люшу, готова была ехать как можно скорее, а вот Лена не так торопилась. В этом, наверное, и была ее ошибка. Не стоило ждать столько времени. Надо было бежать на вокзал и уехать последними поездами, которые в те дни покидали город. Но Лена тогда еще не знала, что вот-вот вокзал закроют для тех, кого назовут в дальнейшем «неорганизованными эвакуирующимися», чтобы избежать давки, а потом пути и вовсе разбомбят немецкие бомбардировщики, отрезая горожанам путь к спасению.

Именно поэтому единственное, что пришло ей в голову после того, как наспех собрали два небольших чемодана и узел с одеждой и игрушками Люши, а Лея ушла к матери узнать, удалось ли той найти транспорт, это разузнать хоть что-то о Соболевых. Сначала Лена направилась к их квартире в центре, где сутулый дворник сообщил, что семья так и не возвращалась с дачи, а сам Соболев по-прежнему на заводе вот уже которые сутки. Только приезжал водитель проверить, не вернулись ли с дачи хозяева. Так же, как и Лена, потерпел неудачу в поисках Соболевых.

– Ежели что, то я скарб храниць не нанималси, – зачем-то сообщил он зло растерянной Лене. – А то уезжаюць, и думаюць, коли что – то я впригляд. Неа, у меня тут квартир поболе чем пальцев на руке. Мне впригляд за всеми никак.

Где искать сейчас Соболевых? Позвонить ли в контору дяде Паше? Да только мало ему сейчас дел, наверное, как на звонки не по делу отвечать…

Лена не знала, что ей делать дальше. Ехать в Дрозды при всей неопределенности, которая терзала ее сейчас, было решительно невозможно. Что, если она поедет в поселок, и что-то случится? Нет, определенно нет!

Хотя со стороны казалось, что и нет никакой войны. Минск жил своей жизнью, как видела Лена через стекло трамвая. Работали киоски и магазины, спешили по своим делам прохожие, деловито развешивали белье на веревках домохозяйки. Выбежала из арки одного двора шустрая детвора за колесом и тут же скрылась под треньканье трамвая за кованой оградой другого двора. Ничего обычного, за исключением группы граждан на ступенях военкомата, который мелькнул во время пути домой за окном. Да заголовков свежих газет о вероломном нападении Германии. И разговоров, которыми был полон трамвай. Люди заходили и выходили, но тема для разговоров была одна на протяжении всего хода вагона.

– А вы слышали, говорят, что ночью через город прошли части Красной армии! – заявил стоявший подле Лены лысый мужчина во френче и с кожаным портфелем в руке. – Говорят, что город оставили. А эвакуация ночью была. Обком и райкомы уехали, администрации заводов и фабрик… вся верхушка, да-да! Даже главврач…

– Что вы такое болтаете?! – оборвал его от передней площадки мужской голос. – Какой главврач? Какая эвакуация? Не сейте панику, товарищ! А не то – ей-ей! – ссажу вас и как шпиона в милицию сдам!

– Чего это как шпиона? – возмутился лысый. – Да разве ж я неправду?.. Вон кто скажет, что это вранье, что ночью аэродром разбомбили, а?! Мой кум недалече от аэродрома живет. Ночью прибежал, рассказал, как полыхало все…

– Говорят, что завод имени Кирова утром разбомбили, – включился в беседу женский голос. – Говорят, есть погибшие. Много погибших.

– Говорят, что кошки родят! – насмешливо протянул парень в полотняной рубахе со значками комсомола и ГТО на груди. Подмигнул Лене, когда поймал ее взгляд поверх головы лысого товарища. Его темные глаза вдруг напомнили ей о Косте, и она поджала губы, пытаясь не думать о том, что Дрозды как раз с той стороны, где угрожала раскатами гроза. Кто знает, что случилось с ними за прошедшие сутки.

А потом вдруг включились громкоговорители, напоминая о реальности, которая тенью повисла над городом. Тут же прервалась беседа в трамвае при звуке голоса диктора:

– Граждане, городу Минску дан сигнал воздушной тревоги! К городу приближаются вражеские бомбардировщики! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Вагоновожатая остановила трамвай так резко, что люди не удержались на местах. Лену бросило вперед на лысого мужчину с портфелем. Заголосила испуганно женщина. Следом заплакали близнецы, сидевшие на скамье недалеко от Лены. Впрочем, большинство пассажиров со стороны казались спокойными. Только переглядывались друг с другом да то и дело смотрели на ясное небо, не понимая, откуда в этой прозрачной голубизне могут возникнуть вражеские бомбардировщики.

– Граждане, покидаем салон! – крикнула на удивление громко для своей комплекции вагоновожатая. Пассажиры неспешно гуськом двинулись к выходу из вагона, даже во время воздушной тревоги соблюдая правила проезда, как отметила с нервным смешком Лена. Она видела через окна, что и прохожие не особо торопились пройти к бомбоубежищам. Также задирали головы и смотрели в летнее небо. Только и двинулись с места, когда ими начал командовать милиционер, то и дело поднося к губам свисток, чтобы подогнать особо замешкавшихся.

Вскоре, правда, свисток тому уже не понадобился. Голос диктора сменила на какое-то время тишина, а ее в свою очередь разорвал тревожный протяжный гудок, знакомый горожанам по редким учебным тревогам. Именно этот гудок давил на взбудораженные нервы и вносил в душу чувство страха и тревожного ожидания чего-то ужасного. Он и погнал всех в бомбоубежища и подвалы с утроенной силой.

Лена не стала прятаться от бомбежки вместе с остальными пассажирами трамвая. Бросилась пешком вдоль невысоких домов, инстинктивно стараясь почему-то прижиматься к стенам. Ей нужно было вернуться домой как можно скорее, она знала это точно и ругала себя мысленно за то, что оставила своих родных. Мама вряд ли сумеет спуститься в подвал с ее ревматизмом, да еще и совладать с непоседливой Люшей, для которой все будет видеться игрой.

Странно, но паники не было. Была решимость поскорее добежать до знакомой улицы, до родного подъезда. Ее пытались несколько раз остановить. Хватали за руки. Тянули в сторону подвалов и бомбоубежищ. Но она упрямо тянулась прочь от своих нежеланных спасителей, вырывалась, что-то объясняла им, пытаясь перекричать громкий и протяжный звук.

Самое страшное было, когда все вдруг резко и неожиданно смолкло, и на опустевшие улицы города опустилась тишина. Лена даже споткнулась о бордюр, сбитая с толку на мгновение, этой пугающей сейчас тишиной. А потом раздался звук моторов…

Самолетов было несколько. Они темными большими птицами прорезали голубое небо, медленно пройдя над головой Лены. Она проводила их взглядом, не понимая, что ей следует делать сейчас – то ли броситься в ближайшую арку и прятаться от этих махин, то ли бежать дальше, не обращая внимания на эти страшные знаки вторжения. Самолеты, ни помедлив ни на секунду, скрылись из вида, будто их не интересовали улочки города под ними, а они просто прибыли сюда познакомиться с Минском.

И скорее всего, так и было, как решила после Лена. Потому что немецкие самолеты вернулись спустя некоторое время, но точно так же горделиво проследовали обратно, откуда прилетели. Они летели ниже, словно не боялись тех, кто наблюдал за ними с земли, и Лена уже могла без усилий разглядеть нацистские знаки на крыльях.

Они возвращались еще не раз. Будто летчикам и самим было интересно пролетать над городом, пугая жителей и наблюдая за редкими смельчаками, кто не спрятался от них, с высоты полета. Или будто дразнили свысока минчан, напоминая о том, что теперь они хозяева неба над Минском. Ведь самолеты, которые могли бы быть угрозой для них, сейчас остались всего лишь сгоревшими остовами на сожженной дочерна земле.

Тревогу отменили только спустя полчаса, когда немецкие самолеты, наигравшись вдоволь, решили не возвращаться в город. Лена слышала потом, в колонне беженцев, когда шли от Минска, что какой-то военный обстрелял эти самолеты из зенитки, но так и не могла понять, правда ли это или всего лишь слухи, как и многое, о чем говорили в то время.

Тем не менее самолеты в тот вечер второго дня войны так и не возвращались, несмотря на то, что воздушную тревогу объявляли несколько раз. Слава богу, Люше, как и думала Лена, все казалось игрой, и она не боялась, ее маленькая храбрая девочка. Она покорно спускалась вместе с бабушкой и тетей в подвал, не проронив ни слезинки страха, не сказав слова поперек. Единственный раз она заартачилась идти с Леной во время последнего объявления воздушной тревоги, когда отказалась уходить Татьяна Георгиевна.

– У меня невероятно болят колени и спина, мои дорогие. Я просто не смогу подняться потом в квартиру. Идите без меня. Будь что будет, – устало оправдывала мама свой отказ. Лена не могла ее судить – три последних спуска и подъема по лестнице парадной дались ей особенно тяжело. И Лена не могла не думать, что это просто изощренное издевательство над ними, горожанами – дразнить налетами. Тогда она еще могла позволить себе такие мысли…

Костя не пришел в тот вечер, как ни ждала его Лена, напряженно вглядываясь в каждого редкого прохожего, кто заходил в арку двора. И от этого чувство неопределенности и тревоги только множилось. Она ругала себя, что так и не решилась поехать в Дрозды или к проходной завода, где работал дядя Паша, чтобы узнать хоть что-нибудь. И старательно гнала от себя ощущение чего-то непоправимого, которое свернулось змеей вокруг сердца, мешая свободно дышать. А еще ей казалось, что как только они с мамой и Люшей уедут из Минска, то Костя придет в эту квартиру, чтобы найти их. И они разминутся всего лишь на несколько минут, чтобы позднее никогда-никогда не встретиться.

– Приходи, Костя, приходи, пожалуйста, – звала Лена в ночи, полной раскатов военной грозы, шагнувшей еще ближе к городу, и странных световых отблесков где-то вдалеке за чертой города. Словно рассвет решил прийти раньше и раскинулся лучами на краю неба над Минском.

Мать Леи сумела уговорить одного из соседей, решивших покинуть Минск на собственной подводе, выделить места для Леи и Дементьевых. Лея решила провести ночь перед отъездом с родителями, на Юбилейной, поэтому Лене предстояло самой закрыть плотно на шпингалеты окна во всех комнатах и закрыть на замки комнаты и квартиру. Запасной ключ от квартиры она оставила заспанному дворнику, как и требовало объявление от домкома. Лена, правда, очень надеялась, что этот ключ никому не понадобится, что никаких пожаров и в помине не будет. И так оставлять квартиру было не по себе. Особенно маме и Люше, прожившим в этом доме столько лет.

Для Кости Лена оставила записку. Вернее, две. Одну – на круглом столе в большой комнате. Вторую запихнула в щель косяка двери, аккуратно сложив в небольшой белый квадрат. На случай, если ее подозрения окажутся правдой, и Костя придет сюда, едва они скроются из вида на рассветной улице.

Знакомый родителей Леи Зиновий Вайнштейн служил извозчиком, потому ему повезло иметь собственный транспорт сейчас во главе с небольшим конем Хавером. На телеге помимо нехитрого скарба разместили детей – Люшу и двух внуков Вайнштейна, его старую тещу и Татьяну Георгиевну. Лена, беременная Лея и сам Зиновий двинулись пешком. При этом Зиновий, оглядев с ног до головы девушек, щелкнул языком недовольно:

– Чи на парад паненки собрались? Кто же в таких ботах в дорогу сбирается-то?

Правоту Зиновия Лена признала уже спустя несколько километров, когда заболели ноги в красивых, но неудобных для долгой ходьбы ботиночках. Но другой обуви без каблуков у нее было, потому приходилось стискивать зубы и упрямо идти вперед среди таких же беженцев, как они, длинной колонной растянувшихся по Московскому шоссе.

Двигаться было сложно. Слишком много людей. Слишком много шума, криков животных, которых тащили за собой на привязи, и гомона, от которого уже через пару часов начала болеть голова. То и дело приходилось отходить в сторону, давая путь колонне солдат или военному автотранспорту, идущему к Минску.

– Потерпите немного! – кричали солдаты, подбадривая усталых от жары беженцев. – Скоро вернетесь домой!

А беженцы только махали им в ответ, надеясь от всей души, что эти слова окажутся правдой, и они снова увидят скоро свои родные дома, заживут, как прежде…

Сотни ног и колеса проезжающих машин поднимали с дороги пыль, которая резала глаза и проникала в горло. Дети, не выдержав этих тягот, начинали капризничать и плакать. От пыли в горле постоянно хотелось пить, и Лена с отчаянием наблюдала, как быстро тают запасы воды, которые они взяли с собой в дорогу. Но утешала себя тем, что они поступили все же абсолютно верно, уйдя из города. Несмотря на то, что всякий раз, когда Валюша начинала расспрашивать о Косте, сердце Лены сжималось в тревоге. Но остаться означало попасть под немецкие бомбы, которые буквально посыпались на город, едва они отошли на несколько километров от Минска.

Никто не верил, что это может быть возможным. Никто не верил, что город подвергнется атаке, особенно после вчерашних «пустых» воздушных тревог. И глухой рокот разрывов, донесшийся до ушей беженцев утром, едва только солнце окончательно завоевало свои позиции на ясном летнем небе, казался нереальным.

– Что это? – воскликнула женщина, катившая неподалеку от них велосипед, на раме которого сидела маленькая девочка. – Это гроза?

– Бомбят сволочи, – сплюнул через зубы старый Зиновий. – Бомбят наш город…

Раскаты бомбардировки доносились на протяжении всего дня, пусть и становились тише с каждым километром, который отдалял от Минска. Лена старалась не думать о том, что происходит сейчас в городе. Как рушится окончательно и бесповоротно прежняя ее жизнь – уютные стены в каменном доме, новый театр, только недавно распахнувший свои двери для зрителей, зелень парка и синева воды в Свислочи, по которой Костя катал ее на лодке… Загоняла куда-то глубоко внутрь острое ощущение того, что бросила город, что поступила не так, как полагается настоящей комсомолке. Старалась держать за руку уставшую Люшу и ловить взгляд измученной дорогой мамы, убеждая себя, что ее первоочередной долг сохранить их, как и обещала когда-то Коле.

«Коля! – мелькнуло в голове. – Мы же не телеграфировали Коле, что с нами все в порядке, что мы уходим из города». Найдет ли их брат после в Москве? И как там сейчас в столице? Тетя Оля, наверное, сходит с ума от беспокойства…

Впервые за всю свою жизнь Лена ночевала под открытым небом, прислушиваясь к звукам летней ночи. Вайнштейн предпочел после полудня свернуть с шоссе на менее загруженные проселочные дороги, и теперь они с небольшой группой беженцев остановились на ночлег прямо посередине наполовину скошенного луга. Было непривычно лежать на голой земле, положив под голову чемодан, наверное, оттого не спалось, как ни старалась Лена хотя бы немного отдохнуть. А еще не могла не думать о полыхающем на фоне темноты ночи городе, бомбежка которого прекратилась, судя по наступившей тишине, только на закате. «Солнышко… там солнышко», – произнес кто-то из детей, но никто из взрослых не поправил ребенка. Слишком страшно было понимать, что именно город так ярко горит в летней ночи.