Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 82 (всего у книги 95 страниц)
– Нет, – покачала головой Кристль. В ее взгляде тенью скрывалось что-то такое, что насторожило Лену. – Меня просят продать цианид в ампулах или снотворное. Приходят совсем не простые люди, Ленхен. Например, бургомистр. Или начальник полиции. Обещают много денег, которые сейчас были бы для нас совсем не лишними.
– Что они хотят? – не поняла сразу Лена, а когда прочитала ответ в выразительном взгляде немки, ужаснулась. – Ты продала им яд?!
– Нет, сказала, что мне нужно проверить остатки после того, как аптеку разбомбили томми. Хотела посоветоваться с тобой. Не могу принять такое решение сама, – честно призналась Кристль. – Это большие деньги. И они очень помогут нам. Не только выжить до прихода русских, но и потом… ведь мы можем предложить русским денег, чтобы нас не трогали… Кроме того, это богопротивное дело, ведь самоубийство – великий грех, а я стану его пособником. Но вдруг это, наоборот, станет их спасением…
– Спасением от чего? И спасением для кого? – заволновалась Лена. – Для их детей? Им нечего бояться, в отличие от их отцов, которых будут судить после войны. Разве ты не хотела бы, чтобы судили того человека, который когда-то арестовал твоего старшего сына? Чтобы он получил заслуженное наказание за то, что отправил его в лагерь?
– Ты настолько веришь, что русские, когда придут сюда, будут справедливы? Они просто будут убивать без суда, как делают это сейчас в Восточной Германии! Потому что уверены, что имеют право! Потому что могут делать это!
В Кристль плескался страх, который и говорил за нее сейчас, Лена понимала это. Иногда, слушая радиопередачи министерства пропаганды или слухи во время работы, было сложно и ей самой удержаться на грани веры в то, что это совершеннейшая неправда. Эти разговоры, переходящие частенько в споры, которые они не раз вели, проводили между ними невидимую границу, демонстрируя без лишних усилий то, что они все же были разными, сведенные вместе извилистой судьбой.
– Решай сама.
Кристль каждый день ходила в церковь и молилась о том, чтобы русских остановили на подходе к Саксонии. А Лена, наоборот, мысленно приближала тот момент, когда наконец-то на мостовые Дрездена ступит нога советского бойца. Главное, чтобы это произошло, чтобы война закончилась долгожданной победой ее народа, о которой она так мечтала. Изредка Лена позволяла себе думать о том будущем, что ждет ее, если обитателям домика на Егерштрассе посчастливиться дожить до этого момента. И оно немного страшило ее, в чем она никогда и ни за что не призналась бы Кристль, дабы ненароком не подстегнуть очередную волну паники.
Как к ней отнесутся? Что о ней, живущей под немецким именем и с немецкими документами, будут думать? Будут ли известны те толки, которые запустил проклятый Ротбауэр в Минске после ее исчезновения? Сможет ли она вернуться домой и как? Что делать с Лоттой? Позволят ли взять девочку с собой в СССР при возвращении, ведь малышка стала ей такой родной? И что станет с Кристль? Вряд ли немка бросит свой домик на Егерштрассе и поедет с ней. А оставить немку одну, почти беспомощную, нельзя… не только из-за обещания, а вообще…
Эти мысли были более безопасными и менее тревожащими, и болезненными, чем другие, которые Лена старательно гнала от себя.
Что стало с тетей Олей? Жив ли Коля? Был ли он уже в освобожденном Минске? Знает ли уже, что мамы и их маленькой Люши больше нет? Сохранилась ли могила на Кальварии? Где похоронена мама, и есть ли у нее могила вообще? Что стало с Соболевыми тогда? Живы ли? Что с Котей?
И еще одна, которая посещала чаще остальных. Мысль, за которую до сих пор ощущала неловкость особенно после мыслей о судьбе родных. Потому что переживала за того, кто был врагом ее страны.
Что стало с Рихардом? Жив ли он? Или возвращение письма означало, что он погиб на каком-то из фронтов, а в сводках просто не упомянули об этом, как часто сейчас делали, не желая открывать истинные потери вермахта?
У Лены до сих пор стоял перед глазами момент, когда пару недель назад в госпиталь привезли летчика, пострадавшего после падения с высоты в горящей машине во время очередной атаки бомбардировщиков союзников. Она тогда развешивала выстиранное белье и ленты бинтов во дворе и видела, как раненого несли на носилках, торопясь побыстрее обработать его жуткие раны. Даже без знаний медицины было понятно, что этот немец со страшными ожогами на теле и лице – не жилец, потому Лена не удивилась, когда услышала о его смерти спустя несколько часов. С тех пор у нее в голове то и дело возникала эта картина, но только вместо незнакомого ей светловолосого пилота виделся Рихард.
Только выживи. Дальше пусть будет, что будет. Но только выживи. Как заклинание последних недель, тянувшихся невыносимо долго в те весенние дни.
* * *
На часть своих вопросов Лена получила ответы за двадцать дней до освобождения Дрездена от нацистов. Тот вторник она еще долго помнила в деталях. Несмотря на тишину в радиосводках, снова расцвели пышным цветом слухи о том, что Красная Армия уже вошла в Берлин. Эти слухи вызывали в Лене небывалое воодушевление и прилив сил на сложную работу, которой с каждым днем становилось все больше и больше. Число раненых множилось, а работниц в прачечной (да и в самом госпитале, если говорить откровенно) уменьшалось – немцы массово покидали дома и бежали на запад, спасаясь от прихода «красных орд», которым пугало радио.
Вот-вот! Уже вот-вот! Казалось, даже каблуки туфель отстукивали этот ритм по мостовой, когда Лена возвращалась после работы. В такт сердцу, которое билось как-то по-особому при этих слухах о приближении Красной армии к Дрездену. Да, они ходили и раньше, но почему-то именно сейчас казались более вероятными.
Вот-вот! К концу апреля! Вот-вот! Через неделю!
Лене сразу же показалось странным, что нарушился привычный ход жизни их маленькой семьи, когда входная дверь не распахнулась при ее приближении. Обычно Лотта караулила возвращение Лены домой у окна и выбегала ей навстречу. Ее неподдельная радость, пусть и чуть пригашенная тенью тревоги в глазах, что Лена может не вернуться однажды, и девочка снова потеряет близкого человека. Ее маленькие ручки, которыми она всегда при встрече обвивала шею Лены, щедро делясь своей детской любовью. Ужин при свечах, ожидающий их обеих в доме, который готовила Кристль, исхитряясь при этом экономить их запасы. И чтение на ночь уже давно выученных почти наизусть сказок единственной детской книги в доме. Все это помогало забыть о тяжелой работе в госпитале и собраться с силами для следующего дня.
Наверное, поэтому стало еще тяжелее, когда это все осталось в прошлом.
Днем около двух пополудни в домик на Егерштрассе зашла одна из беженок, следовавшая на запад через Дрезден. У нее в руке было объявление, которое когда-то давала Лена в газету. Эта женщина оказалась матерью Лотты, как рассказала Кристль за уже остывшим, но так и нетронутым ими обеими ужином.
– Никакой ошибки, – мягко возразила она на негодование Лены.
Девушка понимала, что Кристль не могла отдать Лотту, не проверив, что перед ней действительно родственник девочки, но поверить в это было совершенно невозможно. Вот и выплеснулась смесь разочарования, обиды и горя от потери Лотты слишком бурными обвинениями на голову немки. Благо, та понимала ее и пропустила мимо ушей все сказанные сгоряча слова.
– Она не погибла, как мы полагали. Мать нашей Лотти. Это была ее сестра Каролина, с которой Лотти осталась жить, когда она ушла медсестрой во фронтовой госпиталь еще в сорок втором году, – рассказывала Кристль. – Каролина везла Лотти к своим родителям в деревню под Штутгарт. На станции Фрайталя они ждали поезд на пересадку, когда случился налет. И пока старики в Штутгарте каким-то чудом не увидели твое объявление в газете в конце прошлого года, обе считались погибшими. Мать Лотти не могла приехать раньше за ней. Только сейчас, когда…
Кристль замолчала, словно боялась назвать вслух то, что происходило в последние недели. Массовый побег бывших военнообязанных с мест службы. Бывшие связистки и медсестры, не желая попасть в плен и встретить финал войны вместе с семьей, покидали свои части и вливались в ряды гражданских беженцев на запад страны. И надо было признать, бежали не только женщины. Дезертировали и мужчины. Некоторым везло, и они благополучно возвращались домой, где планировали отсидеться до прихода союзников или Красной Армии. Некоторые попадали в руки полиции и расстреливались прямо на месте без каких-либо разъяснений. Их трупы иногда выставляли на площадях или привязывали к деревьям или столбам с табличкой на груди: «Я – дезертир! Я предал рейх и народ!» для устрашения остальных. Лена не могла не вспоминать точно такие же столбы в Минске или уже здесь, в Германии, но для остработников. А теперь рейх обернул оружие против своих же граждан, и понимание этого вызывало странные эмоции в груди – и удовлетворение от обрушившейся на головы немцев зеркальной кары за все содеянное, и жалость к ним.
– Никакой ошибки здесь нет, – повторила Кристль, сжимая руки Лены. – Ты бы видела глаза нашей Лотты, когда она увидела мать! И она заговорила! Она узнала и позвала маму. Доктора были правы – нужно было время, чтобы Лотти заговорила. И мама… Ей была нужна мама.
Потеря Лотты ударила больнее, чем Лена предполагала, когда думала о том, что рано или поздно могут найтись родственники девочки. Нет, она была рада, что Лотта нашла свою маму, что наконец-то заговорила после многомесячного молчания, а значит, ментальное здоровье девочки шло на поправку. Но эта радость была отравлена горечью очередного крушения надежд на возможное будущее. Будущее рядом с Лоттой, которую Лена считала сиротой. Лотта могла бы стать ее дочерью. Была бы для нее бальзамом для рубцов, которые оставил нацистский хирург. Но в очередной раз злая судьба посмеялась над ее надеждами и хрупкими планами на будущее. И единственное, что утешало в те дни хотя бы немного – понимание того, что Лотта вырастет возле своей матери, настоящий подарок судьбы в нынешнее время. А разве не этого бы Лена хотела для Лотты? Обычного детского счастья, которое война едва не отняла у девочки.
– Ты умница, – обняла Кристль девушку, когда та поделилась своими переживаниями и мыслями одним из вечеров, которые они проводили теперь вдвоем в плохо протопленной кухне у железной плиты. Именно сюда, на первый этаж, они перетащили матрасы из спален, где скудное тепло позволяло не замерзнуть на удивление холодными апрельскими ночами.
– Ты удивительная девушка, – говорила немка, гладя растрепанные волосы Лены, которые давно уже не укладывались локонами в модную прическу. Как когда-то ласкала мама, вспомнилось вдруг Лене, потому так легко положила голову на колени Кристль, наслаждаясь этими прикосновениями. – Ты такая хрупкая на вид, но такая сильная. Как молодые побеги орешника, который можно согнуть, но сломать очень и очень тяжело. Буря только пригнет его к земле, но потом, когда на чистом небе будет сиять солнце, орешник снова выпрямится и потянется к ним. Так и ты, моя девочка. Пережить бы только эту бурю…
Глава 57
Лена могла бы возразить Кристль. Сказать, что не верит тому, что сможет когда-либо снова потянуться к солнцу. Потому что сегодня, пока немка была в церкви, в который раз обращая к Богу свои бесполезные молитвы, в дверь дома на Егерштрассе постучался очередной визитер, спешащий мимо в потоке таких же беженцев. Только этот визитер пришел под покровом сумерек, чтобы не попасться в руки патрулю, которые ловили таких же уклонистов от фронта, как и он. Немец отпорол лычки, которые могли бы выдать военное происхождение его грязного комбинезона, но Лена узнала эту форму, потому что несколько раз ей доводилось видеть ее в прачечной госпиталя. Наверное, поэтому она презрела введенное недавно правило в домике на Егерштрассе не пускать незнакомцев на порог из-за участившихся в последнее время нападений и грабежей. Сейчас, на пороге краха рейха, немцы отбирали последнее у таких же немцев – еду, лекарства, теплые вещи. Последние остатки пресловутой цивилизованности нации, о которой они так любили твердить, слетали как шелуха все чаще при приближении к Дрездену отзвуков артиллерийской канонады.
Незнакомец носил темный комбинезон люфтваффе. И Лена не могла не пригласить в дом по его просьбе, повинуясь странному порыву сердца, разгадав без особого труда, почему он так сторонится быть на виду соседей и случайных прохожих.
– Вы не могли бы опустить шторы? Прошу вас!
В любое другое время эта просьба насторожила бы. Но не сейчас, когда незнакомец боялся всего вокруг больше, чем она сама. Именно после этих слов Лена убедилась, что он – дезертир, и только от ее доброй воли зависит его дальнейшая судьба.
– Я не задержу вас надолго. И как я уже сказал, вам не стоит бояться меня, – уверял Лену незнакомец. Он был истощен и измучен. Было видно, что он шел долго и издалека, почти растратив все силы на этом пути. – Я ищу свою дочь, Лотти…
После этих еле слышных слов стала ясна причина появления на пороге этого незнакомца, и Лене даже стало жаль его на какие-то минуты, пока он рассказывал ей о том, что его дома в Дрездене больше нет после сокрушительной бомбардировки союзников, а вся семья – родители, обе сестры, брат-подросток и маленькая дочь пропали без вести после той страшной бомбардировки в феврале, и он пытается разыскать их.
– Мне жаль, но это была не ваша дочь, – произнесла Лена, стараясь смягчить страшную для него правду. – Лотта появилась в нашем доме еще в прошлом году, до атаки союзников на Дрезден. Ее забрала мать несколько дней назад.
Немец закрыл глаза, как-то поникнув в тот же миг, словно лишившись некоего внутреннего стержня, а Лена подумала о правдивости поговорки о том, что все, посланное в мир, возвращается обратно. Наверное, этот немец был когда-то так доволен происходящим вокруг него, так радовался победам на Востоке, так яро приветствовал нацистские идеи. Но вот прошло время, и он больше не был победителем, а наоборот – бежал прочь, побежденный, пожиная плоды того, что созрело за эти годы. К ее удивлению, эта мысль не принесла ей должного удовлетворения, какое она ждала сейчас почувствовать. Наоборот, она не могла не думать о том, сколько смертей случилось прежде, чем этот круг завершил свой ход, и ей было жаль каждую из погубленных по вине нацистов жизней, и немецких стариков и детей в том числе.
От противоречивости этих чувств Лене стало не по себе, и она выдохнула с облегчением, когда немец решил все-таки уходить, хотя признался ей зачем-то, что идти ему некуда уже и незачем. Наверное, пытался ее разжалобить этими словами, потому что следом признался, что голоден и попросил еды. Нет, делиться с ним продовольствием, которое и так тяжело доставалось сейчас Лене, у девушки не было ни малейшего желания.
Уже уходя, немец снова оглядел кухню, словно надеясь найти свидетельство того, что Лена обманула его, сказав, что еды в доме почти нет, и делиться нечем. Именно тогда его взгляд упал на фотографии в рамках, которые женщины разместили на полках буфета рядом с повседневной фаянсовой посудой.
– Вы были знакомы с господином майором? – показал удивленно он на серебряную рамку с фотокарточкой улыбающегося Рихарда, и сердце Лены замедлило ход.
– Я служил механиком в эскадрилье. Работал с его машиной, – ответил немец на Ленин встречный короткий вопрос: «А вы?», прозвучавший вместо ответа. – Все это было напрасно… все эти смерти. Русские все-таки вошли в Берлин, слышали, фройлян? Совсем скоро они будут в каждом городе Германии, и тогда мы позавидуем тем, кто погиб до того, как эти варвары захватили нашу страну! Одна надежда на то, что союзники…
– Вы знаете, где сейчас майор фон Ренбек? – прервала его резко и взволнованно Лена, стараясь не думать о прошедшем времени в ответе дезертира и подавляя в себе вспыхнувшую пламенем ярость при пренебрежительном упоминании советских войск.
– Это была эскадрилья смертников, фройлян. Поэтому об этом сейчас может знать только Бог, – издевательски бросил в ответ немец, словно почувствовав ее неприязнь к себе или отыгрываясь зло за отказ помочь ему. – Полагаю, что господин майор либо на небесах, либо в плену русских варваров. Последний вылет эскадрильи был как раз к их позициям на Одере.
«Адресат выбыл». Именно эта строчка все крутилась и крутилась в голове Лены после ухода немца, пока со службы не вернулась Кристль, и память временно не затуманили домашние хлопоты. Рассказывать о неожиданном визитере девушка не стала – знала, что немка не одобрит того, что Лена впустила в дом совершенно незнакомого человека, подвергая себя опасности. Несмотря на его слова, что Рихард мог погибнуть, она старательно гнала от себя эти мысли. Нет, не сейчас, не в конце войны, когда советские войска уже штурмовали Берлин, а в окрестностях Дрездена разливалась грозой канонада орудий. Не сейчас, когда вот-вот все должно было закончиться. Когда все так менялось.
Но вечером, когда тщательно завесили окна, чтобы скрыть любой отблеск огня в доме, и когда в темную кухню прокралась тишина, неся на своих крыльях бессонницу и вместе с ней дурные мысли, не дающие покоя, Лена снова и снова повторяла про себя слова нежданного визитера.
Она столько потеряла за годы этой проклятой войны. Мама, Люша, Лея и Яков. В неизвестность канули тетя Оля с супругом, Коля, Соболевы и Котя. Растворилась в дымке настоящего Катя, пережившая с ней столько всего с того дня, когда их угнали из Минска. Австрия уже была почти полностью освобождена от нацистов, повезло ли Кате обнять наконец-то наших солдат?.. О, пусть повезет им всем, тем, кто еще окружен дымкой неизвестности! Пусть только им повезет!..
– Ты веришь сейчас в удачу, Кристль? – спросила Лена шепотом, надеясь, что не только ей не спится сейчас. Долгое время немка молчала. Только легкое дыхание раздавалось в тишине кухни да трещали, догорая доски в печи, которые Лена потихоньку отрывала от стены бывшего сарая. Ни дров, ни других запасов, ни кур, живущих в пристройке к сараю, там уже давно не было. Часть птиц у них украли, другую часть они решили превратить в мясо, отдав при этом больше половины старику-соседу Майеру из дома на противоположной стороне за то, что тот зарубил птиц. Ведь ни Кристль, ни Лена не смогли убить их самостоятельно, как ни приноравливались. Правда, Лена с трудом и после долгих колебаний сумела-таки отрубить голову одной, на чем и закончила это действо. Алая кровь, брызнувшая на руки и на передник, живо напомнила ей разбитый череп шупо в лесу около Розенбурга, и это едва не свалило ее в истерику.
Неженка! Ты убила человека, а голову курице отрубить не можешь…
Нет, поправила она себя тогда. Я убила не человека. Я убила тогда чудовище…
Это было еще в начале января, когда стало нечем кормить несчастных птиц, а припасы обитателей дома на Егерштрассе стремительно начали таять. Но снова почему-то вдруг вспомнилось как отголосок другой памяти. Той, что принадлежала совсем другой – угнанной советской девушке, от которой уже почти ничего не осталось сейчас, кроме воспоминаний. Но эти отголоски прошлого так редко приходили, что Лене уже начинало казаться, что это была не ее жизнь. Чужая.
– Верю, – вдруг произнесла Кристль громко спустя время, и Лена, погруженная в свои мысли, даже вздрогнула от неожиданности. – Потому что мы все должны верить. Не в удачу, нет. И не в мечту. Мы должны верить в Бога и Его волю. Но сейчас это так сложно, и меня пугает, что иногда я думаю, что это совсем бессмысленно – верить. А потом я вспоминаю о нашей Лотте. О том, как она хрипло крикнула – словно квакнула хрипло – «Мама!». И мне хочется верить, что все еще будет хорошо. У тебя все еще будет…
Лена не стала ничего говорить, вспоминая слова дезертира о судьбе Рихарда. Прошло уже больше недели с момента вылета Рихарда с аэродрома под Берлином, а сердце ее билось все так же ровно, даже сейчас, когда она думала о его возможной гибели.
Кристль верила в Бога. Даже немного обиделась сегодня, когда девушка отказалась наотрез идти в церковь даже только для того, чтобы побыть с ней во время службы как когда-то на Рождество. Но Лена никак не могла этого сделать и особенно сегодня, в дату дня рождения Ленина, цепляясь изо всех сил за прежние убеждения, которым следовала. Чтобы в ней оставалось хотя бы что-то от той прошлой Лены внутри, когда она так изменилась сейчас.
Но Лена все же будет верить. Будет лелеять в себе веру, что несмотря ни на что, Рихард жив. Так было проще жить дальше. В прошлый раз, когда его объявили погибшим, ее сердце не почувствовало этого, его просто обманул разум, уступая силе свидетельств. В этот раз Лена не будет следовать голосу разума, а послушает свое сердце, шепчущее в тишине ночи, что никто не знает доподлинно о судьбе Рихарда.
Адресат выбыл. Почта рейха не знала, куда отправлять сейчас письма. Но это не означало, что адресат был мертв.
В конце апреля всех редких сотрудников госпиталя, кто остался работать и не убежал на Запад, неожиданно собрали в большом холле госпиталя перед начальником госпиталя и незнакомым гауптманом с рукой на перевязи в сопровождении пары солдат, чтобы сообщить о том, что «русские варвары» уже на подходе к Дрездену. Девушек, которые когда-то посещали занятия по военной обороне в рамках занятий в «Вере и красоте» и которых «с рождения готовили к борьбе во имя немецкого народа», как заявил гауптман, уведомили о том, что они переводятся в отряды фольксштурма. В их число попала и Лена, к своему ужасу. Она слышала в последнее время слухи, что такие отряды набирались из числа мальчишек гитлерюгенда, но никогда не думала, что сама может попасть в ряды последних защитников обломков рейха.
– Мне жаль, – произнес усталый начальник госпиталя, пряча глаза от потрясенных взглядов молоденьких медсестер и прачек, которые явно не рассчитывали встать с оружием на пути советских войск. Сейчас, когда в госпитале почти не осталось раненых немцев (они попросту уже не поступали с линии фронта, оставаясь по приказу в строю до последнего, или пытались дезертировать, считая, что уже заслужили это право кровью), койки занимали только тяжелые больные или те, кто не мог передвигаться. За ними уход уже не требовался – все они получили по гранате с предложением подорвать себя, когда русские зайдут в городок. И желательно сделать это так, чтобы убить при этом как можно больше солдат врага.
– Сам он что-то не собирается оставаться и подрывать себя гранатой, – ворчливо произнесла за спиной Лены одна из прачек, крепко сбитая Герта с кольцом косы вокруг головы, жившая в начале Егерштрассе. – Уверена, наш полковник передаст вас, дурочек, по приказу этому гауптману, а сам прыгнет в свое авто и покатит сдаваться на запад, где по слухам вовсю орудуют янки и томми.
Она вдруг резко дернула Лену за тонкое запястье, толкая девушку за свою спину и закрывая ее собой от вида других. Они стояли прямо у дверей в коридор с палатами, позади большинства персонала, считающегося выше рангом. Оттого и получилось в очередной раз обмануть смерть, которая снова простерла свои костлявые руки к Лене.
– Беги в одну из палат по коридору, выпрыгни в окно и убегай подальше отсюда, Лене, – распорядилась немка, не поворачивая головы, чтобы не выдать того, что за ее спиной прячется девушка. – Схоронись пока в лесу, а под вечер, если будет безопасно, приходи домой. Я предупрежу фрау Кристль обо всем. Беги же, пока не поздно!
И Лена послушалась без особых раздумий. Ускользнула в коридор, а дальше в одной из палат мимо коек с раненными немцами к окну. Оно располагалось высоко для ее роста, быстро не получилось бы залезть, и сначала она даже едва не впала в панику. А потом услышала, как кто-то хлопнул легко по табурету. Это был бледный немец средних лет, с перевязанной окровавленными бинтами грудью на ближайшей к ней койке.
– Быстрее! Быстрее! – проговорил еле слышно он почти синими губами, которые уже успела раскрасить приближающаяся смерть своими оттенками. И Лена увидела, что все в палате смотрят на нее со своих мест и молчат, явно понимая, отчего она бежит сейчас, в последние дни войны. Молчат, давая ей возможность подтащить табурет к окну, распахнуть створки и упасть с небольшой высоты в кустарник на заднем дворе. А потом бежать и бежать изо всех сил, ожидая в любую минуту звука выстрела, направленного в ее спину.
Лена пряталась в лесу до самых сумерек, прислушиваясь к каждому шороху. И надеялась на то, что Кристль не будет наказана за то, что ее племянница пренебрегла приказом, а убежала от призыва. Иногда приходило в голову, что прачка с косой могла сдать ее властям, и вот-вот ее схватят, чтобы повесить или расстрелять как дезертира. Сердце в груди билось перепуганной птицей от страха погибнуть в эти последние дни, когда до долгожданного освобождения оставалось так немного.
Только, когда на Фрайталь опустился вечерний полумрак, Лена осмелилась выйти из своего укрытия в лесу – зарослей орешника, переплетенных между собой настолько плотно, что даже без густой летней листвы он мог служить надежным убежищем. Она замерзла до костей в своем тонком платье и мокром фартуке, который боялась снять и бросить, чтобы ее не нашли по этому следу. Или может, ее трясло еще от пережитого страха, который успел уже позабыться, скрытый обманкой жизни под маской немки?
На заднем дворе домика на Егерштрассе почему-то не покидало ощущение, что она не одна скрывается в тени от чужого взгляда. Все казалось, вот-вот на нее набросятся солдаты во главе с тем раненым гауптманом и потащат на площадь для расправы. Она долго не решалась подойти к окну и в щель световой занавесы подглядеть, что творилось в доме в эти минуты, и можно ли ей постучать еле слышно в заднюю дверь. К ее огромному облегчению, Кристль была одна, и даже через стекло чувствовалось ее волнение и тревоги. Лена подождала еще немного, безуспешно пытаясь стряхнуть ощущение того, что за ней наблюдает кто-то из темноты, а потом решилась и поскребла тихонько в стекло окна.
– Слава Иисусу и Деве Марии, – приговаривала Кристль, когда первым делом бросилась обнимать девушку, едва та перешагнула порог дома. – Я так боялась, что они все-таки схватили тебя. Герта мне рассказала, что произошло, и что ты успела убежать, но сейчас так неспокойно в округе! Завтра же пойду в церковь и поставлю свечу за ее здоровье и здоровье ее сына. Когда-то Людо спас ее мальчика от смерти, знаешь? Ей не хватало денег на лекарства, и Людо, добрая душа, выплатил остаток из своего кармана. Слава Деве Марии, Герта решилась помочь тебе сегодня! Не забыла Герта. Славная память Людо вышла…
– Славная память, – согласилась с ней Лена, не тая уже своих слез при этих словах. То ли упоминание о погибшем немце, который даже с того света все еще спасал ее, то ли из-за нервов она все плакала и плакала, пряча лицо в крепких объятиях немки, в которых нуждалась сейчас как никогда прежде.
– Давай, деточка, – засуетилась Кристль. – Ты вся мокрая и холодная. Не хватало заболеть! Кроме того, нам нужно подумать, как укрыть тебя. Они, конечно, уже приходили сегодня, но кто знает – вдруг вернутся?
– Тебя не тронули? – встревожилась Лена, тут же вспоминая ощущение чужого присутствия рядом в темноте заднего дворе и испуганно взглянув на щель между световыми занавесями, в которую недавно подглядывала сама.
– Нет, не тронули. Черномундирник только орал, что я приютила славянское отродье, которое рейх зря пытался сделать полноценным гражданином. Ты же знаешь, они сейчас злятся из-за того, что все катится к концу, и они бессильны что-либо сделать.
Они обе испуганно замерли, когда вдруг ясно расслышали быстрый и в то же время тихий стук в заднюю дверь. Первую же мысль, удушающую ужасом от встречи с солдатами, которые могли стоять на пороге, Лена сумела отогнать от себя быстро, стараясь вернуть себе здравомыслие. Вряд ли солдаты стучали бы так вежливо. Скорее, они вышибли бы дверь сразу же. Значит, это кто-то другой.
– Может, это Герта? – предположила шепотом Кристль, но Лена лишь покачала головой. В дверь еще раз постучали, настойчиво дернули ручку. Опасаясь, что этого нежданного визитера могут увидеть соседи и позвать полицию, Лена все же сдвинула задвижку в сторону, предварительно убедившись в окно, что на пороге стоит всего лишь одна сгорбленная тень. На какое-то мгновение в голову пришла мысль, что это Людо вернулся к ним, что произошла какая-то чудовищная ошибка с похоронкой. Тем более, что этот визитер, скользнувший змеей в приоткрытую дверь и спешно заперший ее за собой, был чем-то похож на Людо. Почти полностью седой, что казалось, в темных волосах кто-то щедро рассыпал соль, с острыми скулами, с запавшими глазами, от которых разбегались морщинки, с глубокими бороздами на лбу. В каких-то грязных лохмотьях и рваных башмаках, через дыру в которых можно было видеть посиневшие от холода пальцы.
Лене даже в голову не пришло бы никогда, что этот человек – старший сын Гизбрехтов, которого она знала по карточкам молодым и полным сил человеком. Настолько он не был похож сейчас на того прежнего. А Кристль узнала его в первые же секунды, и именно по ее вскрику: «Пауль! Сынок!» Лена поняла, кто стоит у порога дома сейчас.
Это было настоящее чудо. Пройдя пешком столько километров и опередив фронт, удачно обогнув самые опасные места, Пауль пришел домой, куда мечтал попасть на протяжении восьми мучительно долгих лет. Чудо, о котором молилась Кристль, найдя в себе смелость ходить в церковь в пренебрежение нацистских наставлений.
Как Пауль сам рассказал скупыми обрывистыми фразами, словно экономя силы, уже глубокой ночью за скудным ужином, ему действительно повезло. Он сумел пережить все долгое время заключения в лагере («Не спрашивайте ни о чем из того, прошу!»). Из-за недополученного медицинского образования его прикрепили к лагерному лазарету, где и довелось провести последние года. Паулю посчастливилось укрыться, когда нацисты собирали заключенных для перегона в другие лагеря, пытаясь увести их подальше от наступающей Красной Армии и тем самым скрыть свои преступления. А спустя пару дней его спасли от неминуемой смерти от голода и жажды, которая уже стояла за его плечом, когда на территорию лагеря Аушвиц ступили первые русские солдаты. Он мог бы остаться там, в госпиталях, которые развернули советские войска в спасении тех тысяч, которым требовалась помощь. Но Пауль мечтал попасть домой и не мог даже физически оставаться на землях, где ему пришлось пережить самые страшные дни в своей жизни. Поэтому едва он более-менее окреп, он ушел вслед советским войскам, надеясь, что ему повезет добраться до дома целым и невредимым и увидеть своих родителей.
