Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 64 (всего у книги 95 страниц)
– Фриц! Сюда идет фриц! – резко бросил от двери «Силач», который на самом деле оказался не таким высоким и крепким, как показался Лене по силе рук. Она обернулась к нему и заметила, что тот занес над головой полено, готовый размозжить Людо голову, едва он ступит на порог. Поэтому выставила вперед руку, останавливая тем самым Гизбрехта на полпути.
– Все хорошо! – поспешила сказать ему Лена. – Я просто увидела… рану….
Она думала, что Людо этим удовлетворится, но он тут же задал вопрос о том, как она выглядит, и насколько серьезно ранен кто-то из русских. А когда девушка призналась, что не понимает этого, снова сделал шаг к сараю.
– Переведи им, что я – доктор, и что я хочу взглянуть на раненого, – попросил он Лену, но не оборвал жестом руки ее запальчивую благодарность шепотом. – Чем скорее ему помогут, тем быстрее они уберутся отсюда, разве нет?
Пленные недолго обсуждали предложение Гизбрехта, когда Лена передала слова немца. «Обувщик», русский с грязным лицом, на котором засохли разводы крови, настаивал на том, чтобы не принимать помощи («И он тебе не товарищ! – оборвал он зло Лену, когда она так назвала Поэта. – Никто тебе тут не товарищ, поняла?»). Остальные колебались, несмотря на уверения девушки, что немец действительно хочет помочь. Все решил, как обычно в этой группе, «Командир», после короткого раздумья кивнув головой молча. И именно к нему обратилась Лена шепотом, когда все внимание было сосредоточено на Людо, осматривавшим и аккуратно ощупывающим юношу, закусившего губу, чтобы не стонать во время этого осмотра.
– Возьмите меня с собой, – она запнулась, не зная, как обратиться к нему, после недавнего злого выпада «Обувщика». – Возьмите меня отсюда, прошу вас. Я знаю, как идти от Дрездена до границы с Польшей, до Герлица. А там дальше через Вроцлав и Люблин до наших. Товарищ, вчера взяли Киев! Наши взяли Киев![133]133
Лена немного ошиблась – Киев взяли 6 ноября, за 3 дня до нацистского праздника.
[Закрыть]
У Лены вдруг сдавило в груди от нахлынувших эмоций, грозя приближением знакомой сухой истерики. Из-за того, что наконец-то говорила на русском языке со своими, родными. Из-за освобождения Киева, в котором видела близкую долгожданную свободу и для Минска. Из-за успехов Красной Армии, которая победоносно двигалась к прежним границам. И из-за обиды и горечи от фразы, брошенной сквозь зубы «Обувщиком», вызвавшую в ней прежние свои сомнения.
– Откуда знаешь? – схватил ее больно за руку «Силач», невысокий, но крепкий грузин, и этой болью заставил отступить истерику и прийти в себя.
– Я слушаю Москву, – произнесла Лена, и все пленные посмотрели на нее как-то иначе при таком родном имени столицы их общей страны.
– А Ленинград? Что с Ленинградом? – вдруг спросил «Обувщик» дрогнувшим из-за волнения голосом, в мгновение ока растеряв свою прежнюю браваду и злость. Но Лена не знала ничего про Ленинград. Про него «Свободная Германия» молчала в своих радиопередачах. Как и про Брянск и Одессу[134]134
Ленинград освободили 27 января 1944 г., Одессу – 10 апреля 1944 г., а вот Брянск был освобожден 17 сентября 1943 г. (то есть на момент действия события).
[Закрыть], откуда родом оказались до того момента молчавшие пленные. Она уже думала, не сказать ли ей о том, что не обо всех городах сообщают, потому все может быть, но ее уже позвал тихо Людо. Лена с тревогой отметила, что тот при скудном свете луны стал собирать в коробку и бинты, и флаконы, которые до того вынул «Командир». Словно он не собирался ничего делать. Это же заметили также пленные, и атмосфера в сарае снова стала напряженной и злой.
– Пожалуйста, Людо, – прошептала умоляюще Лена. – Помоги ему.
– Я не могу, – ответил Гизбрехт, старательно закрывая крышку коробки и не глядя при этом ни на кого. Лена заметила, что его ладони дрожали при этом.
– Почему? Почему не можешь? – она не озвучила причину, которая вспыхнула в голове огнем, чтобы не провоцировать пленных. Но эта причина ясно угадывалась между слов.
Потому что он – «унтерменш», «недочеловек», не заслуживающий твоей помощи?
– Потому что я – не Господь Бог! – обрубил резко и зло Гизбрехт и потянулся к ружью, но то успел прежде вдруг схватить «Силач» и направить на немца. Людо даже не дрогнул при этом, только чуть опустил веки на миг, а потом заявил твердо испуганной происходящим Лене, глядя при этом прямо в глаза Командиру, стоявшему рядом с ней. – Даже если этот русский меня убьет, это ничего не изменит. Только их всех погубит. Их мальчик умирает. У него… – он запнулся, посмотрел на Лену и подобрал более легкое слово на немецком языке, заменяя научный термин. – У него все внутри разбито. Кровь течет не снаружи, а внутри. Он уже не может идти. Через час-два он потеряет сознание. Еще три часа – он умрет. Лена, почему ты молчишь? Почему не переводишь? Переводи им, Лена, у них совсем нет времени. Им нужно избавить мальчика от мучений, а себя от груза.
Наверное, «Командир» понял все по тому, как резко прервалось у нее дыхание, мешая ей произнести все из этих жестоких в своей правоте слов Людо. Но осознал страшный смысл невысказанных слов не только он. Потому что «Силач» вдруг размахнулся и с силой ударил прикладом немца прямо в лицо, сбивая его с ног. Лена инстинктивно качнулась в сторону Гизбрехта, сама не понимая, чем сможет помочь ему сейчас, но была остановлена одним из пленных, поймавшим ее за локти и удержавшим на месте. При этом она четко понимала одно – что бы ни случилось, она не может выдать криком беглецов, потому закусила губу больно, ощущая, как медленно рот наполняется металлическим привкусом крови.
– Отставить! – коротко, но хлестко произнес «Командир», когда «Силач» занес приклад над лежащим на полу Людо для второго удара. А потом уже мягче. – Отставить. Мы – не они.
– Он – фриц! – прошипел в ответ тот с рокочущей яростью в голосе.
– Он – безоружный старик, – проговорил «Командир», забирая ружье из рук «Силача» и передавая то одному из пленных. Потом он опустился на корточки к недвижно лежащему немцу и проверил пульс на его шее. Кивнул пленному, держащему Лену за локти, и когда тот отпустил ее, дрожащую от холода и волнения, обратился уже к ней. – Твой немец жив, Катя. А теперь повтори мне все, что он сказал про Поэта, только каждое слово и без лишних эмоций. И расскажи, что знаешь о пути на восток, к нашим.
Он похлопал ладонью по земле рядом собой, приглашая Лену подойти ближе, и она подчинилась. Присела рядом с ним на земляной пол, обхватив руками плечи, чтобы согреться и обуздать эмоции, раздирающие ее сейчас на части. Выслушав про состояние молодого товарища, «Командир» даже не дрогнул лицом, словно уже знал то, что определил Гизбрехт. А вот во время короткого рассказа про путь от Дрездена до западных границ Союза забросал ее вопросами. Особенно после того, как она упомянула, что поляки могут быть не рады такому проходу через их земли.
Вопреки совету Людо и здравому смыслу русские собрались уходить, унося с собой своего умирающего товарища. Немцу никогда было не понять неразумности этого поступка, но Лена с огромным облегчением и без удивления встретила такое решение Командира, когда он объявил об этом после короткого совещания пленных в сарае. Им нужно было торопиться – в любой момент в лагере могли обнаружить побег, а их разделяли всего шесть километров.
Людвиг все еще не пришел в себя после удара «Силача», и русские считали его своим заложником во время того, как Лена спешно собирала в доме в тканевый рюкзак банки консервов и «кирпич» хлеба. К счастью для нее, Кристль вопросов не задавала, хотя прочитала в тревожном молчании Лены и в торопливости движений, что что-то произошло. Единственное, о чем она спросила, угрожает ли опасность ее мужу, и когда девушка заверила, что Людо жив, поставила стул в коридоре у входной двери и предупредила:
– Я не знаю, что происходит. Но чувствую, что что-то не так. И если через полчаса вас не будет в доме, я обращусь в полицию.
Лена не стала ничего говорить в ответ на это, только кивнула согласно, боясь, что если заговорит, снова сорвется в истерику, настолько были сейчас напряжены нервы. Перед тем, как выйти из дома, она после коротких раздумий стянула с крючков вешалки штормовку, которую Людо носил во время работы в огороде на заднем дворе. Но «Командир» отверг куртку из толстой ткани сразу же – вещи немца были аккуратно помечены нашивками с фамилией и инициалами. То же самое было вырезано и на прикладе ружья.
– Я не могу привести сюда гестапо. А срезать метку с куртки или сцарапывать ее нет времени, – произнес он и, заметив встревоженный взгляд Лены, обращенный к немцу, поспешил успокоить ее. – Он очнется с минуту на минуту. Возможно, будет сотрясение, но жить определенно будет. Не переживай.
Он замолчал и показал знаком товарищам, что пора собираться. Настало время уходить. Расставание вдруг стало таким осязаемым сейчас, что у Лены перехватило в горле. Попрощаться с русскими для нее означало снова остаться здесь в полном одиночестве, среди врагов. Снова говорить и думать на немецком языке, притворяться, что разделяет их мысли и убеждения, быть не собой. Наверное, поэтому она сорвалась – схватила за руки «Командира», чем заставила всех невольно напрячься.
– Возьмите меня с собой!
– Нет! – резко и твердо заявил «Командир». Он выпростал руки из ее хватки, а потом сам взял ее холодные ладони в свои большие и мозолистые, покрытые ссадинами и мелкими царапинами. – У меня нет времени объяснять тебе очевидное, потому послушай внимательно. Я не могу рисковать тобой, потому не возьму тебя с нами. Ты сказала, что наши освободили Киев. Это значит, что скоро – через месяц, два или три – наши будут уже здесь. Тебе нужно просто дождаться. Всего чуть-чуть. Мы вернемся, я обещаю тебе.
– То же самое мне обещали, когда мы уходили из Минска в сорок первом, – вырвалось помимо воли у Лены в приступе отчаяния. – И вместо этого я оказалась здесь.
– Где неплохо-таки устроилась! Спишь на перине, жрешь от пуза! – бросил прислушивающийся к разговору «Обувщик» зло. – Не то что мы! Почти голыми руками выгребающие уголь из стен шахты! На своем горбу таскающие телеги эти проклятые! Знаешь, что с Поэтом случилось? Его тележкой раздавило в шахте сегодня утром! Его напарник умер сразу же, а он вона как. Да что ты вообще знаешь о том, как под немцем быть?
Лену хлестнуло наотмашь этими жесткими и злыми словами. Он был и прав, и не прав одновременно. В животе снова засосало противно от пустоты, которую уже ничем было не заполнить. Вспомнился белый кафель, блеск инструментов и кусок ярко-голубого неба в оконце операционной. Скрутило все внутри тут же острой болью, от которой исказились черты лица.
– Отставить, – тихо прервал его «Командир» и для верности взял «Обувщика» за руку и чуть подтолкнул в сторону раненого, мол, помоги товарищам поднять его. Но тот подчинился не сразу. Бросил напоследок все так же отрывисто и зло, сплюнув на пол Лене под ноги:
– Аккуратнее с ней, Командир. Кто знает, что она делала, чтобы вот так при немцах ходить? Не своя, не советская она все-таки… Не наша!
«Командир» помолчал немного, наблюдая, как медленно и осторожно поднимают с земли бледного «Поэта», на лице которого уже лежала явная печать смерти. Потом подобрал свою куртку и вернулся к по-прежнему замершей Лене.
– Я не могу тебя взять, – твердо сказал он. – Потому что здесь ты будешь в большей безопасности, чем в моей группе. Ты сама видишь это. Сейчас не время для разбирательств, кто свой, а кто чужой. После. Мы будем разбираться в этом после. Но тебе лучше остаться здесь и достаться конца войны. Я обещаю, мы заберем всех из немецкого плена. Никто не останется на чужбине.
Он, видимо, ждал возражений, потому сделал паузу, предоставляя Лене такую возможность. Но она молчала, понимая бессмысленность уговоров. Все повторялось, как тогда с Войтеком, несколько месяцев назад. Только в этот раз не было никаких условий.
Она была просто «чужая» без каких-либо оговорок.
– Ты продолжай то, что делаешь, – продолжил «Командир». – Это правильное дело. Можно даже не класть хлеба или другой еды. Последний раз нас вдруг обыскали перед уходом. Мы ведь не все съедаем сразу на станции, несем остальным. По очереди, чтобы не рисковать. Двое из наших сейчас в карцере. Фрицы решили, что они украли где-то хлеб. Но ты продолжай, слышишь? – повторил он твердо, заметив, как побледнела от ужаса Лена при понимании, как подставила своих под наказание нечаянно. – Для нас женское слово сейчас даже важнее, понимаешь? Что кто-то думает о нас, ждет, поддерживает. Словно из дома каждому пишут. Ради этого жить хочется, понимаешь? И быть человеком, а не животным с рефлексами. Ну, чего ты нюни тут распустила? Только-только вон какая смелая была, а тут…
Лена с удивлением поняла, что действительно плачет. Словно где-то внутри открылся наконец шлюз, не позволяющий ей прежде выплеснуть всю накопленную боль в слезах, получая долгожданное облегчение. А потом этот тихий плач только усилился, когда «Командир» вдруг положил ей ладонь на затылок и привлек к своему плечу.
– Тихо, тихо, успокойся, – шептал он. – Сейчас нет времени для слез. Потом. Ты выплачешь все потом. Я же вижу, что ты тоже натерпелась, что нелегко было и есть. Но сейчас не время, понимаешь? Потом поплачем над своими бедами и обидами. После победы.
«Командир» был совершенно прав. Времени для оплакивания своей боли, своих потерь и обид не было. Она их только задерживала сейчас, ухватившись за рукав лагерной куртки «Командира», а медлить им было нельзя. Не в такой близости от лагеря. Не с таким тяжелым раненым на руках. А еще ведь где-то в доме напряженно отмеривала минуты Кристль, угрожавшая вызвать полицию при задержке.
– Вы сказали, что носили остальным еду, – отстранилась Лена от него, позволяя разуму взять верх над эмоциями. Затолкать их обратно за створки шлюза и закрыть наглухо. – Вас не тридцать человек? Вас больше?
– Нас сто шестьдесят три, – произнес глухо «Командир». – Теперь сто шестьдесят три. Есть и другие. Пиши для них! Не бросай только, слышишь? Это важно!
Она вспомнила, как жадно вглядывалась в лица пленных, когда их гнали по улице Фрайталя, и не могла не схватить снова за рукав куртки «Командира».
– Дементьев Николай… Там есть Дементьев Николай? – голос сорвался при имени брата, но «Командир» все же услышал и только головой покачал, к огромному облегчению Лены. И следом прошептала второе имя, которое страшилась услышать не меньше в ответе. – А Соболев? Константин Соболев?
– Соболев? – задумался «Командир», и сердце Лены ухнуло куда-то вниз. – Возможно. Не уверен… вроде бы…
Он окрикнул ближайшего к нему товарища, того, кто когда-то спрашивал про Брянск. Тот сообщил быстрым шепотом, что, кажется, во второй бригаде шахтеров есть Соболев. Только имени он не помнит, все звали пленного просто «Соболь». По имени всех звать было просто нереально – в одной только бригаде было шесть Василиев и три Николая.
– Вот что, – решительно заявил «Командир», обеспокоенно взглянув на луну в небе, выглянувшую из-за темного облака сейчас и залившую Фрайталь ярким светом. – Ты напиши нашим и спроси. Так будет вернее. «Поэт» ушел с нами, но думаю, кто-то все равно ответит тебе. Только напиши! Как тебя зовут? По-настоящему? Ты ведь не Катя.
– Лена. Я – Лена Дементьева, – даже не раздумывая, прошептала Лена. Он шагнул вслед за остальными из сарая, кивнув на прощание. А потом вдруг вернулся и обхватил Лену в крепком, но коротком объятии, подняв над землей как куклу.
– Береги тут себя, товарищ Лена Дементьева, – прошептал он ей в ухо, заставляя горло пересохнуть от эмоций, вспыхнувших при этом обращении. – И спасибо за географию места. Без тебя не было бы этого побега, слышишь?!
Отстраняясь, он вдруг улыбнулся широко и открыто впервые за это время, и Лена вдруг поняла, что он совсем не такой старый, как ей показалось из-за седины в волосах и шрама на щеке. Просто война и плен превратили его в старика преждевременно.
– И вы берегите себя, товарищ командир, доброго пути…
Лена так и не поняла, услышал ли он эти слова, когда убегал за забор в темноту леса за участком Гизбрехтов, догоняя своих товарищей. Ей хотелось, чтобы он услышал их, чтобы их путь действительно был добрым, и чтобы они все добрались, хотя и понимала, что молодой «Поэт» уже никогда не попадет на родину. Вспомнив о нем, Лена снова заплакала, горько и тихо, а потом вытерла резко слезы, боясь испугать Кристль, за которой поспешила в дом. Вместе они привели в чувство Людвига и помогли ему подняться в спальню, где уложили в постель. Он был слаб, но невероятно зол. Лена слышала приглушенные звуки спора супругов после того, как с лица Людо смыли кровь, вправив сломанный нос, и уложили в постель. Она понимала, что сейчас немцы вправе выгнать ее вон из дома. Но всячески гнала от себя мысль о том, что будет дальше, если это все-таки случится. Думать об этом было страшно, как и о том, что происходит сейчас с группой пленных. Потому Лена закрыла глаза и стала искать в глубинах памяти какую-нибудь мелодию, чтобы отвлечься. И нашла. Только не привычное фортепьянное исполнение, как слышала когда-то в Москве, а с легкими струнными нотками и мягким баритоном, звучавшее в одной из гостиных Розенбурга:
«Leise flehen meine Lieder Durch die Nacht zu dir; In den stillen Hain hernieder, Liebchen, komm zu mir!..»
Лена даже не заметила, как в комнату вернулась Кристль, как шагнула к ней, рыдающей без единого звука горькими слезами, и как прижала к себе, гладя по голове. И Лена не помнила, долго ли плакала еще потом в этом объятии, выплескивая накопившееся горе, свои страхи и горечь от своего нынешнего положения. Они обе вздрогнули, когда ночную тишину над городком разорвал отдаленный звук сирены, предупреждающий граждан об опасности – возможности встретиться с беглыми заключенными.
– Быстрее! – потянула Кристль Лену за руку за собой наверх тут же. – Скоро придут сюда. Нам нужно переодеться в ночное.
Кристль была права. Вскоре на улицах Фрайталя послышался звук автомобильного мотора и голос, усиленный громкоговорителем, объявляющих о побеге «опасных заключенных» и призывающих всех мужчин городка оказать «активное содействие в поиске и преследовании». И следом за этим призывом раздался громкий стук в дверь, с которым в дом на окраине вошли солдаты во главе с офицером, высоким и таким худым, что он был похож на палку. Глаза его были холодными и злыми, и Лена невольно поежилась, радуясь, что ее жест можно было отнести на счет прохлады, царившей в доме и пробравшейся под тонкую ткань ночной рубашки и атлас халата. Он короткими и хлесткими словами спросил женщин, не заметили ли они ничего подозрительного, а также попросил разрешения осмотреть задний двор и постройки на нем.
– Ваш дом наиболее близок к лесу. Заключенные могли попытаться найти здесь укрытие, – произнес он, стараясь сделать голос мягким при этих словах, чтобы успокоить женщин при этом известии. Кристль ахнула «потрясенно» при этих словах, а вот Лена словно окаменела от испуга и забыла, что ей тоже следует играть сейчас роль испуганной фройлян. Она боялась, что солдаты найдут что-то, что подсказало бы о недавнем пребывании беглецов здесь, ведь даже маленького клочка формы было достаточно.
– Я думаю, вам стоит взглянуть на это, господин обер-лейтенант! – окликнул один из солдат от задней двери офицера спустя время, показавшееся целой вечностью Лене. Они старательно не смотрели друг на друга с Кристль при этих словах. – Мы кое-что нашли. Кровь!
– О, – смущенно произнесла Кристль, отвлекая на себя тем самым внимание шагнувшего к задней двери офицера. – Это кровь моего мужа, полагаю. Сегодня он пошел за дровами и не прихватил с собой лампу. В темноте налетел на дверь. Сломал себе нос и получил легкое сотрясение мозга, мой неуклюжий супруг.
– Вы сказали, что он болен, – напомнил офицер, прищурив глаза. – И что потому не может спуститься вниз.
– А как бы вы себя чувствовали, если бы получили сотрясение мозга, господин обер-лейтенант? – ответила вопросом на вопрос Кристль. Лена тоже взглянула на офицера, стараясь выглядеть совершенно спокойной при этом диалоге. Тот только кивнул в ответ, но скорее своим мыслям, а не в знак согласия словам немки, а потом развернулся и резкими шагами поднялся на второй этаж. Теперь оставалось надеяться только на то, что Людо повторит ту же самую версию своей травмы, которую озвучила Кристль. И только сейчас Лена осмелилась посмотреть на немку, и та улыбнулась ей мягкой успокаивающей улыбкой.
Спустя пару минут на лестнице раздались тяжелые шаги офицера, который, спустившись, короткими приказами погнал солдат прочь из дома и, коротко простившись с Кристль и Леной, вышел сам. Взревел мотор на улице. Застучали сапоги под каменной мостовой. Снова запустилось сердце Лены, в испуге замершее до этой поры, и постепенно выровнялось до мерного стука.
И в этот раз смертельная опасность скользнула мимо, лишь похолодив своим дыханием.
Но на Кристль все же взглянула несмело, чувствуя в душе неопределенность сейчас после всего, что случилось за какой-то короткий час, как показывали часы на стене кухни, разгоняя тихим тиканьем напряженную тишину.
– Как Людо? – спросила Лена, и это не был просто вопрос вежливости. Ее действительно волновало здоровье пожилого немца, несмотря на неприязнь, которую тот питал к ней и которая сейчас только возросла после этого происшествия.
– Он поправится, – мягко проговорила Кристль. – Теперь главное, чтобы русские не проговорились, где им помогли, когда их поймают солдаты.
Сердце Лены тревожно сжалось при этих словах. В отличие от немки, она надеялась, что у беглецов все же есть шансы вырваться из плена и сохранить свою жизнь.
– Пойдем спать, Лена, – легко сжала ее плечо Кристль. – Тебе рано вставать. Еще будешь сонная на работе завтра.
Этими будничными словами было сказано очень многое сейчас. Словно и не было ничего из того, что случилось вечером. И даже тех страшных слов, за которые Лене до сих пор было стыдно. Именно поэтому уже на втором этаже, перед тем как разойтись по спальням, девушка сказала Кристль, запинаясь от волнения:
– Те слова, что я сказала Людо… про Мардерблатов… Это неправда. Я бы не смогла…
– Я знаю, – только и ответила немка перед тем, как скрыться в темноте спальни, где ее ждал раненый муж. – И Людо тоже отлично это знает.
В ту ночь Лене не спалось до самого рассвета. Из-за тревоги о судьбе беглецов и из-за собственных волнений на фоне слов Кристль. Выходило, что Людо ни на минуту не поверил в то, что она может предать Мардерблатов, но все же не выдал сбежавших русских. Это ставило ее в тупик при его отношении к коммунистам, которое немец никогда не скрывал. Людо винил во всех бедах именно коммунистов, даже в том, что его старший «заразился» этими идеями словно какой-то болезнью, источником которой считал родину Лены.
– Все наши беды из-за проклятых коммунистов! – приговаривал он изредка, горячась после выпитой вечером кружки пива или стопки шнапса. – Из-за русских, которые придумали эту чуму!
Лена могла бы возразить ему еще тогда, что истоки коммунизма лежат именно в Германии, но ей были ни к чему лишние споры, и она благоразумно молчала, понимая, что в первую очередь, Людвигом в те минуты двигала в первую очередь не ненависть к русским, привычная сейчас для каждого жителя рейха. Он до сих пор не мог простить сыну, что твердые убеждения привели того в лагерь, из которого не было возврата. И что сделали его с женой зависимыми от поляков, надежно привязали его пустыми обещаниями и подставили под удар. Иногда Людо случалось встречать на улицах Дрездена бывших товарищей Пауля, которые когда-то тоже попали в лагерь вместе с тем, но сейчас были свободны. И он отчаянно ненавидел их тоже и ругал всякий раз в баре за кружкой пива. «Проклятые коммунисты!» – твердил Людо, и все остальные кивали, соглашаясь, и пили за здоровье фюрера и за победу над коммунизмом, не подозревая, что их собеседник так же остро ненавидит и Гитлера.
Вести о пленных пришли в дом Гизбрехтов вместе с соседом, обер-лейтенантом Дитцлем, постучавшимся рано утром. По его словам, его «дорогая супруга» сладко спала вместе с детьми, запершись изнутри на засов, и он не решился стучать громко, опасаясь перебудить всю улицу. Если фрау Кристль угостит его чашечкой горячего эрзац-кофе по-соседски перед тем, как ему отправиться на службу, он был бы очень благодарен ей. Тем более, он всю ночь выполнял свой долг – вел охоту на сбежавших заключенных «ради блага и безопасности всех соседей». Лена подслушала его в коридоре, когда спустилась вниз, готовая отправиться на работу в Дрезден. Найти в себе силы ступить в кухню, где обер-лейтенант рассказывал Кристль об «охоте» на пленных, она не смогла. Просто стояла и смотрела на ровно постриженный светловолосый затылок, на знакомую форму, пусть и с другими нашивками на вороте, и с трудом отгоняла от себя ощущение, что это именно Рихард сидит сейчас и пьет эрзац-кофе, хвастаясь тем, лично застрелил одного из пленных метким выстрелом в голову. От слабости задрожали колени, и пришлось сесть на ступени. Но затылок взглядом не отпустила. Так и смотрела, вслушиваясь с болью в такие страшные слова.
Кто это был? Кто пал от пули, пущенной этим хвастливым немцем? «Командир»? «Силач»? «Обувщик»? Или кто-то так и оставшийся неизвестным для нее?
А потом в ответ на мелькнувшую в голове мысль, что Рихард никогда бы не принял участие в подобной охоте, как этот гауптман, шагнула из тени до сих пор державшаяся поодаль терзающая душу правда. Рихард все равно убивал русских. Пусть это не были обессиленные недоеданием и непосильным трудом пленные, пусть это было в равном бою, когда каждый мог, неверно рассчитав ход боя, не вернуться из него. Но все-таки… Пусть она раньше, как могла, отгоняла эти мысли в дальний угол своего разума, пряча его за пеленой других мыслей и чувств. Невольно притворялась, что он по-прежнему воюет где-то на Западе, чтобы не терзаться муками совести и чтобы не потерять то, что было между ней и Рихардом, как когда-то под прошлый Новый год. Никогда не спрашивала ни о чем, чтобы не получить ответов, после которых сердце будет ныть еще сильнее, а совесть добавит еще больше камней в ношу, что суждено пронести до конца дней.
Именно тогда, казалось сейчас, совсем в той другой жизни, Рихард говорил, что этот момент настанет. Она еще вспомнит о том, что он нацист, что он убивал ее соотечественников, как часть той огромной махины, которая вторглась уничтожать все и вся на своем пути на ее земле. И вот он, этот миг настал, заставляя ее опуститься на ступени лестницы без сил, а сердце в груди так больно сжаться, что перехватило дыхание. Не столько от понимания, что она любит человека, который принес кому-то горе потери на ее родной земле, что она предала свою кровь и свою страну, разделяя постель с врагом. Сколько от мысли, что Рихард ошибался. Потому что именно в эту минуту, сидя на лестнице и глядя на этот ровно постриженный светловолосый затылок над воротом сине-серого мундира люфтваффе, Лена осознала несколько вещей.
Она ненавидит нацистов. Ненавидит их так, что будь ее воля, вцепилась бы сейчас в ткань мундира, в волосы, уложенные бриолином набок, разодрала бы кожу лица и шеи ногтями, чтобы причинить боль. За того, кого Дитцль убил и чьим убийством так хвастал, словно совершил подвиг, убив безоружного изможденного человека.
Но не Рихарда. Должна бы, как положено ненавидеть советской девушке захватчика своей страны, но нет. Даже сейчас, принимая в свое сознание страшное для нее понимание, что он убивал советских летчиков, она не питала к нему ненависти. Даже сейчас чувствуя пустоту вместо биения маленького сердца ребенка внутри, убитого скальпелем нацистского хирурга, она не переносила вину за это на Рихарда, как он когда-то пророчил ей. Или, например, убийство советских пленных в лагерях поблизости от Фрайталя. Она знала его, чувствовала сердцем и не верила, что он может хладнокровно, как Дитцль выстрелить в затылок человеку. Пусть и не знала, что происходило там, в Крыму.
Он был солдатом проклятой Германии. Он был нацистом. Любовь к нему навсегда останется маленьким пятном на ослепительной поверхности этого необъятного чувства, которое, как казалось, только разрослось после потери Рихарда до немыслимых размеров и уже не греет, а жжет больно всякий раз, до стона, до мучительного крика, оставляя никак не зарастающие раны…
И все-таки она любила его. До сих пор. Несмотря ни на что. И все бы отдала только за то, чтобы сейчас в дверь домика на Егерштрассе, постучались, и на пороге появилась мужская фигура. В ненавистном мундире люфтваффе. С наградами за победы на фронтах несправедливой войны.
– Лене, ты будешь завтракать? – вторгся в мысли девушки голос Кристль. Ее заметили из кухни, и теперь за ней наблюдали сразу двое – фрау Гизбрехт и гауптман, одна с тревогой во взгляде, другой с удивлением и любопытством. Теперь, когда немец повернулся к ней лицом, стало немного легче и в то же время тяжелее.
Это был не Рихард. Определенно не Рихард…
– Нет, тетя, не буду, – отказалась Лена, поднимаясь со ступеней и расправляя ладонями юбку. – Я уже и так опаздываю в редакцию. А на улице подморозило знатно и затянуло льдом мостовую кое-где. Дольше добираться буду сегодня.
– Ты можешь ехать поездом до Дрездена, – предложила Кристль, взглянув на часы на стене кухни. – Успеешь дойти до станции.
– Сегодня я навещаю «друзей» в Дрездене, – именно так они называли Мардерблатов. «Друзья». Лена старалась приходить в квартиру на Каролиенштрассе каждую неделю, чтобы обновить запасы еды и проверить трубы отопления. Пусть и еле-еле, но начинали уже топить в котельной дома. Потому Гизбрехты опасались, что может что-то случиться с трубами, и тогда коменданту дома придется вскрыть двери в квартиру, как это произошло с одной из квартир нижнего этажа.
– Ты же знаешь сама, поезда сейчас ходят с большими задержками. Не хватало не успеть вернуться до наступления комендантского часа. Потому на велосипеде гораздо удобнее.
– Я могу подвезти вас, фройлян Лене, – внезапно предложил гауптман. – За мной приедет служебная машина через четверть часа. Могу подбросить вас до Дрездена. В какой район вам нужно? Нойешдат?
– Нет, спасибо, – чуть резче, чем следовало, ответила Лена, надеясь, что не выдала тем самым неприязнь к нему. – Я все же поеду сама, на велосипеде.
Дитцль ничего не сказал в ответ. Только голову склонил, принимая ее отказ.
– Так уж она воспитана, наша Лене, – вмешалась Кристль, спасая положение. – С незнакомыми и малознакомыми мужчинами в авто не сядет ни за что.
– Это похвально, – улыбнулся гауптман, выйдя в коридор и вставая напротив Лены, обувающей на туфли боты. Те самые боты, которые потеряла в сарае прошлым вечером (а казалось почему-то – несколько лет назад). От той жесткой хватки на шее так и осталась краснота, и Лене пришлось повязать на шею платок, скрывая следы недавнего нападения.
