Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 92 (всего у книги 95 страниц)
В итоге сборы затянулись, что и привело к встрече с русскими. Неожиданной и опасной. Нарушившей привычный ход событий и перевернувшей все с ног на голову.
Рихард как раз заколачивал ящик с фарфоровым сервизом из Мейсена, который доставали только по особым случаям из буфета, когда услышал звук мотора. Это удивило его – только недавно Адель отправила водителя в Веймар дать отцу телеграмму, что они планируют ехать послезавтрашним поездом из Лейпцига в Берн. Так быстро вернуться водитель никак не мог, а значит, что-то случилось. Все еще с молотком в руке Рихард поспешил к выходу, чтобы с огромным удивлением выйти прямо к русским, подъехавшим к замку на двух запыленных «виллисах».
И снова его заставили криками и угрозой оружия лечь в гравий подъездной дорожки и отложить молоток в сторону. И снова в груди появилось неприятное чувство утраты контроля над событиями и страх неизвестности, как тогда, когда три месяца назад к Розенбургу вышли американцы. Но только в этот раз в замке была Адель, перекладывавшая где-то в комнатах фарфор старыми газетами, которые зачем-то бережно хранил Ханке. И Рихард не был уверен, что русские будут столь благородны, что не тронут ее, и что имена каких-то американских генералов остановят их от насилия. Столько историй ему рассказала Айке о том, что творили и русские, и союзники на немецкой земле, что кровь стыла в жилах.
Мне отмщение, и аз воздам…
Из-за этих историй, всплывших в голове, и из-за воспоминаний, иглами снова вонзившихся в него при звуке русской речи, но больше из-за паники, которая всколыхнулась в нем волной, когда Адель вышла на крыльцо парадного подъезда и отшатнулась с ужасом в глазах, заметив форму Красной армии, Рихард заговорил сбивчиво, снова заикаясь, с умоляющими нотками в голосе, за что потом себя ненавидел, когда прокручивал эту встречу заново в голове:
– В за… замке никого. Одни. По…пожалуйста, не тро… трогайте мою же… жену. Де… делайте, что хо… хотите со мной, но не с ней! Она гра… гражданка Шве… Шве…
Название страны все не давалось и не давалось. От презрения в глазах солдат и офицера, стоявшим горделиво над ним, распластанным на гравии подъездной площадки, сдавило в горле. Но был у него, побежденного, иной выход, чем просить сейчас о милосердии? Нет, его не было. И оставалось только надеяться на то, что русские окажутся более благородными, чем были еще недавно нацисты на их земле.
Русские что-то сказали насмешливо друг другу, потом засмеялись все разом, но глаза офицера, стоявшего во главе небольшого отряда, были холодно-злыми в отличие от глаз солдат. Рихард видел подобный взгляд у американцев, которые прежде стояли постоем в Розенбурге, а до того участвовали в освобождении лагеря Бухенвальд, который к его стыду и ужасу располагался в его любимой Тюрингии, оставив и здесь этот страшный след нацисткой скверны. Русского офицера вела ненависть, и Рихард понял, что должен делать все, что потребует от него этот капитан, лишь бы эта ненависть не толкнула того на отмщение. Сам бы он выдержал, пожалуй, все, понимая, что так, наверное, и должно – око за око, но вот Адель…
Черт возьми, Адель!
Сначала русские попросили все документы и проверили замок, не прячут ли они кого-то еще за закрытыми дверями. Как и предполагал Рихард, известие о том, что замок и его обитатели находятся под протекцией американского командования, о чем заявила Адель в первые же минуты, на русских впечатления не произвело. Они с интересом разглядывали внешние стены Розенбурга, а потом и огромный холл с тяжелой мраморной лестницей, и комнаты первого этажа с росписью и лепниной потолков. Все, кроме офицера, который пристально рассматривал самого Рихарда, словно какую-то предельно неприятную на вид, но интересную для него вещицу, изредка переводя взгляд на Адель, которую он по возможности старался держать за спиной, прикрывая собой от русских.
– Говорят, у вас здесь были «остработники», – обратился к Рихарду молоденький сержант с россыпью веснушек на лице, единственный из отряда переводчик. Наверное, был призван совсем недавно, судя по возрасту, но уже с наградами на гимнастерке. Впрочем, у всех русских были медали и ордена, как подметил Рихард, все они были на фронте, а значит, видели немало, когда отвоевывали свои земли. И знали теперь немало о том, что творили немцы с русскими, не только в России, но даже здесь, в Германии.
Он вдруг отчетливо вспомнил при этих словах почему-то русскую девочку, работницу Шваббе, висящую на балке в амбаре. Ее тонкие босые ножки, ее косы и ее молоденькое лицо. И снова ощутил чувство горечи от собственного бессилия и острую вину, как в те минуты, когда нашел ее на хуторе Шваббе. И чувство, что он что-то мог сделать, но не сделал. Неважно по каким причинам. Эта невыносимая смесь эмоций, которая будет преследовать его до самого конца.
Рихард мог только кивнуть в ответ, но и этого было достаточно для того, чтобы лед в глазах русского офицера стал еще острее. Капитан вдруг пожелал увидеть этаж слуг и первым шагнул к лестнице, распорядившись оставить Адель под присмотром солдат на первом этаже. Но направился не к главной лестнице, как сделал бы это любой другой визитер, а к двери на черную лестницу, незаметную для чужих глаз. Впрочем, первым пустили, разумеется, Рихарда на случай чего непредвиденного.
На этаже для слуг офицер снова удивил Рихарда, когда не отправился за ним в комнаты Кати и русской служанки, которую когда-то отправили домой из-за беременности. Он пошел в комнату, где прежде жила Лена, и куда Рихард не заходил с того самого лета, опасаясь воспоминаний и боли, которую те неизменно принесут с собой. Но больше – разочарования. Он полагал, что в этой комнате все еще хранится тень ее пребывания, и когда русский капитан распахнул дверь, то понял, что не осталось ровным счетом ничего, даже запаха. Только голые стены с потеками воды и вздыбившимися обоями на стене из-за поврежденной во время одного из налетов крыши, да пыль на покосившейся мебели. Лишь затхлость и запустение.
Но все же Ленхен была там. Осталась в маленькой вещице, которую Рихард непременно получил бы сам, решись зайти в эту комнату и заглянуть в комод, где в верхнем ящике среди плесневелого белья лежал кружевной воротничок, расшитый маленькими жемчужинками. Рихард понял все по взгляду, по дрогнувшим пальцам капитана, когда тот забирал эту вещицу из ящика, по линии горестно поджатых губ. И снова ударило неожиданным воспоминанием из прошлого любимых голосов Ленхен и дяди.
Его зовут Костя. Константин. Он сын друзей нашей семьи… Он всегда был рядом. И в Москве, и в Минске. Он приносил мне яблоки. Даже зимой. Не представляю, где он их брал…
У моего маленького Воробушка осталась половинка сердца в России, Фалько. Увы, война жестока, и мечты, что судьба рано или поздно сведет ее с ним снова, иллюзорны, не находишь?..
Дядя был прав. Судьба не свела Ленхен и ее знакомца из прошлой жизни. Она бережно провела этого русского через все поля войны, но оборвала жизнь Лены, словно наказав за то, что она была с ним, с Рихардом. Но судьба все же милостиво оставила русскому капитану на память эту вещицу, а вот ему самому не подарила ничего, даже из памяти постаралась вычеркнуть, когда случилась та проклятая травма.
Рихарду стоило огромных трудов обуздать слепящую ярость и порыв вырвать из рук капитана полосу этого воротничка. Раз ему досталась эта вещица, так тому и быть. Он уступит. Из желания поступить по справедливости и из-за понимания, что попытайся он вырвать силой этот воротничок, неизвестно как отразится на Адели это совершенно бессмысленное нападение. Чувство вины и доводы рассудка заставили подавить свои желания и опустить взгляд, чтобы русские не заметили бури эмоций, бушующих в нем ураганом.
Но это стало совершенно невозможным спустя какие-то минуты, когда их маленькая группка спустилась с этажа слуг на первый, где в одной из гостиной их ждали солдаты и Адель. Когда капитан заметил через створку полураскрытых дверей стоящий на мольберте портрет Мадонны. Рихард рванулся ему наперерез, пытаясь закрыть двери в свое святилище, но не успел – русский был слишком проворен, в отличие от него самого, порой ощущавшего отголоски недавнего вывиха, и широко распахнул створки, чтобы ворваться в комнату, оттолкнув Рихарда.
Если раньше и были какие-то сомнения, что капитан – тот самый «Кот», то они быстро развеялись, когда тот увидел Мадонну на портрете. Сходство ошеломляло того, кто знал Ленхен, и причиняло боль тому, кто никак не мог преодолеть боль потери. Впрочем, русский быстро пришел в себя и что-то сказал солдатам за своей спиной, которые направились к портрету.
– Нет! Только не портрет! – Рихард загородил картину спиной, при этом подняв руки с раскрытыми ладонями в знак того, что не желает сейчас никаких эксцессов. – Все, что хотите, только не его! Любую вещь в замке!
Что он мог предложить, чтобы заинтересовать русских? В замке не осталось ни золота, ни драгоценностей. Вряд ли их бы заинтересовал фарфор или антиквариат, который так старательно собирала семья фон Ренбек годами.
– Я вас прошу, только не эта картина. Посмотрите сами, она не закончена. В замке на стенах есть многие другие, выше по цене и художественной ценности. Заберите любую из них! – просил Рихард через переводчика, надеясь, что капитан переменит решение. Но тщетно – тот только снова махнул рукой, приказывая солдатам забрать полотно.
Рихард не уступил неожиданно для самого себя. Всегда осторожный и трезво мыслящий в минуты опасности, он вдруг забылся. Эмоции захлестнули разум и заставили оттолкнуть здоровой рукой ближайшего к нему солдата. Тот не дал спуску и ответил ударом в челюсть, а потом таким же резким в корпус, лишая на мгновения возможности дышать. Драться с двумя здоровыми солдатами, да еще с толком не восстановившейся рукой, было невозможно. Неудивительно, что его почти сразу же сбили с ног под крики Адели, о которой он совсем забыл под наплывом эмоций к своему стыду. Он нес ответственность сейчас не только за свою жизнь, но и за Адель, а ею он никак не мог рисковать. Потому поднял руки в жесте покорности и мольбы о пощаде, ненавидя себя за это.
– Я прошу, оставьте мне картину, – попросил Рихард, осторожно усаживаясь на полу и придерживая снова противно занывшую руку, когда от него отступили по приказу капитана русские солдаты. При этом он старательно не смотрел на их командира, чтобы не показать своих чувств. Тому не нужно было видеть ни боли Рихарда, ни злости, ни тем более – острой ненависти. И на Адель, перед которой ощущал свою вину за срыв, поставивший их обоих под удар. Он смотрел на свою Мадонну – на Лену с ребенком в руках. На ее светлое лицо, на глаза, полные нежности, женской мудрости и любви. Она была нужна ему…
Господи, как же она была ему нужна… Ленхен…
Если у него заберут картину, он лишится последней нити. Нити, в прошлое, где, пусть и мимолетно, но был счастлив. Нити к памяти о ней, которая непременно истончится со временем без этого портрета, чего он так боялся.
– Прошу вас… прошу вас, – повторял Рихард, как заведенный, не обращаясь уже по сути ни к кому, глядя на портрет, который уже снимали с подставки. В висках привычно начинала стучать кровь, угрожая уже нарастающим приступом. Наверное, он был так жалок сейчас – раздавленный, разбитый, с окровавленным лицом, униженный и слабый как физически, так и морально, что капитан отступил. Как говорила после Адель, он махнул рукой, приказывая оставить полотно на месте, и бросил резко со странной интонацией фразу о том, что ему не нужен тот, ведь есть оригинал. И был страшно недоволен, когда переводчик произнес эти слова на немецком, оборвал его жестким взглядом и вышел вон, задержавшись на пороге комнаты на минуту, чтобы снова взглянуть на Рихарда, а потом на растерянную, явно не верящую в то, что их оставили сейчас в покое, Адель.
Все эмоции, надежно запертые где-то внутри на время пребывания русских, дали о себе знать последующим тяжелейшим приступом головной боли, от которой не помогли даже привычные лекарства. Он не находил себе места от этой муки, готовый разбить голову о стену, лишь бы избавиться от этого. Этот приступ затмил для Рихарда практически все тогда, он даже не помнил толком остаток дня. Лишь укол морфина из остатков запасов матери принес облегчение, да полный покой спас его. Он слышал обрывки разговоров Адели со своими сопровождающими, взволнованными неожиданным визитом русских военных и оттого настаивавшими на незамедлительном отъезде из Германии, несмотря на ее сопротивление. Но слушал их как-то отстраненно, погруженный в странное состояние, в котором постепенно гасла острая боль, а разум плыл в легком тумане, сбросив груз тяжелых мыслей, воспоминаний и размышлений. Из этого тумана Рихард плавно соскользнул в сон из мельтешения картинок и голосов, словно наспех склеенная кинопленка, в которой кадры сменяли друг друга так часто, что сложно было зацепиться за них.
Дядя и мама. Биргит и маленький Руди. Людвиг Тайнхофер, сначала живой, а потом мертвый, лишенный костного остова. Удо Бретвиц и его жена. Старушка из бомбоубежища и ее взгляд, полный укоризны и упрека, что он не спас ее – не отогнал от Берлина бомбардировщиков томми, как должен был. Немецкие евреи, которых он успел вывезти с помощью «Бэрхен» из Германии. Славянки, которых он забрал из лагерей. Семья кузена Фредди, сгоревшая под бомбами союзников в Дрездене. Отец Леонард с петлей на шее. Русские в Крыму – пленные в подвале, молодая женщина-старушка на улице, но больше – убитый Гриша с головой, развороченной немецкой пулей.
С каждым видением ему становилось все больнее, а к финалу эта боль настолько усилилась, что казалось, все иглы под его кожей вдруг вонзились изнутри не только в кожу, но и в сердце, и в другие органы. Эта боль убивала, и он уже приготовился к смерти, как вдруг его резко отпустило, вышвырнув из пелены физического страдания на берег летнего озера, где он увидел Ленхен в белоснежном танцевальном платье и туфлях, ленты которых так красиво подчеркивали ее тонкие щиколотки. Она была так прекрасна и грациозна в своих движениях, что у него перехватило дыхание и навернулись слезы на глаза. Долгое время он просто наблюдал за ее танцем на поверхности воды. С каждым движением она все удалялась и удалялась от берега, скользя по озерной глади словно по льду. А потом он опомнился, испугался, что она совсем уйдет, и бросился к озеру вслед за ней. Но в отличие от Ленхен, его волшебного воздушного создания, он сразу же провалился в воду, которая отказывалась держать его на поверхности. А вода рядом с ним вдруг окрасилась из пронзительно синей в кроваво-красную, хотя на нем не было ни капли крови, как он с удивлением проверил. А Ленхен все удалялась и удалялась, даже не зная, что он пытается следовать за ней – сначала резкими шагами, пока чувствовал ногами дно, затем размашистыми гребками, от которых застучала кровь в висках, предвещая возможный приступ и намекая на то, чтобы он остановился или хотя бы чуть замедлился. Но он упрямо греб, пытаясь догнать Лену, понимая, что скоро пойдет ко дну, ведь края озера он уже не видел, как и силуэт танцующей девушки. Совсем выбившись из сил, он едва шевелил замерзшими в ледяной воде руками и ногами.
И тогда он отдался на волю этой кроваво-красной воды, которая жаждала поглотить его… И в голове зазвучал вдруг женский голос, который когда-то настраивал его на самопожертвование, отбивавший словно такт метронома единственные слова «Дрезден… помни о Дрездене…»
Вдруг он почувствовал, как его пытаются вытащить из плена воды на поверхность, чтобы он смог сделать спасительный вдох. Тонкие руки обхватили его плечи. Тонкие, как веточки березы России, откуда она была родом. Но Ленхен была слишком слаба, и только провалилась к нему в воду, как проваливаются под лед. Словно ухватившись за него, она сама стала тяжелой, и поверхность воды уже не держала ее вес. Он видел ее лицо, длинные волосы, развевающиеся в воде будто по порывами ветра, ее глаза…
Он попробовал оттолкнуть от себя Лену, чтобы заставить ее вернуться к воздуху, не дать утонуть вместе с ним, но она обвила руками и ногами его, не позволяя сделать этого. Она покачала головой, когда он с силой дернулся из ее хватки, причиняя боль, и замер, когда увидел в ее глазах, что она хотела утонуть вместе с ним, раз уж так сложилось. От понимания этого у него разрывалось сердце, как и легкие, медленно наполнявшиеся водой.
Глава 64
Первым, что увидел Рихард, когда резко, словно от толчка, проснулся, мелко дрожа от перенесенных эмоций и по-прежнему ощущая боль в груди, было лицо на портрете. Мадонна улыбалась ему через комнату нежной успокаивающей улыбкой Лены, и он почувствовал, как медленно уходит напряжение из каменных мышц, как отступает прочь смесь страха и горя, которую недавно чувствовал во сне. В эти минуты Рихард был рад, что русский капитан смилостивился и оставил ему портрет. Потому что без него, этого воспоминания о Лене, без ее улыбки и светлого взгляда на портрете сложно было даже просто пытаться забыть обо всем прошлом и жить настоящим, Рихард чувствовал это. Как сейчас, когда его до сих пор трясло от реальности недавнего сна и эмоций, прожитых и в яви, и вне ее.
До рассвета еще было время, но возвращаться ко сну Рихард не захотел, боясь снова вернуться в тот кошмар, где он тонул и утопил вместе с собой Лену. Встал с дивана и принялся за гимнастику, стараясь разминать руку, как когда-то советовал делать доктор в госпитале у Либерозе. Но в голову то и дело лезли и лезли воспоминания о прошлом дне и визите русских.
Что хотел здесь найти этот русский капитан? Зачем он приезжал сюда? Неужели просто взглянуть на замок и забрать ту кружевную вещицу?
И эти мысли тянули следом другие, которые он не хотел даже мельком видеть в своей голове – о прошлом Лены, о ее возможной близости с этим суровым русским. Поэтому Рихард попытался думать о чем-то ином, что могло бы заставить забыть и об странном визите, и возможной связи Лены. И неожиданно для себя принял решение уехать из Розенбурга сегодня же днем. Хватит уже откладывать неизбежное! Он едва не угробил Адель своей нерешительностью и чуть не потерял картину. И вообще нужно было запаковать портрет гораздо раньше, не потакать своим слабостям!
И вдруг замер удивленный, заметив деталь в портрете, которую прежде не замечал. В нижнем левом углу за рамкой виделся уголок бумаги, словно кто-то сделал тайник в этом месте, надеясь что-то сохранить втайне или на память. Рихард ожидал увидеть записку, возможно, даже из прошлого века – кто знает, что за тайны может скрывать эта картина. Но это оказался банальный кусочек настоящего – смятый билет на поезд по маршруту из Фрайталя до Эссена, датированный январем этого года.
Объявление из дрезденской газеты. «Девочка Лотта из Берлина… найти по адресу… Спросить…или фройлян Хелену Хертц».
Голос следователя, который иногда снился ему в кошмарах. «Это карта Средиземноморья и побережья Африки. С вашими пометками и надписями, фон Ренбек. Мы нашли ее в явочной квартире в Дрездене…»
Настойчивость матери в повторе коротких фраз. «Русские!.. Дрезден!.. О Боги! Бомбардировка!..» и ярость от того, что он не понимал смысла, который она вкладывала в эти слова. Что, если мама была в сознании тогда и говорила вовсе не о том, что русские уничтожили Дрезден?[219]219
Рихарда ввела в заблуждение схожесть звучания слов die Russin (русская) и die Russen (русские), не связанных с другими словами, которые могли подсказать ему точный смысл.
[Закрыть] Что, если она говорила «русская»?
И тогда этот билет…
Все замыкается на Дрездене, о котором ему твердили даже во сне…
А русский капитан?.. Господи, он же знал! Он знал, где находятся комнаты слуг, знал, где спальня Лены и где спрятана ее вещица. Русские забрали остатки бензина из гаража, как он сейчас вспоминал. Топлива было мало, но переводчик сказал, что им ехать около трех часов. При средней скорости их открытого авто в семьдесят километров по автобану…
Дрезден! Боже мой! Дрезден!
Рихард ждал ее на помосте у озера. Знал, что она придет, прочитав записку, оставленную на столе со скудным завтраком. Так и вышло – Адель всегда была пунктуальна и выходила к утренней трапезе без опозданий, поэтому можно было легко предсказать, когда именно она появится у озера. В светлом легком платье она буквально бежала к озеру, и он на миг испугался, что вот-вот она подвернет ногу в туфлях на каблуках и упадет на дорожку. На ее лице он заметил радостное предвкушение, которое постепенно сошло на нет, едва Адель разглядела его на помосте.
– Что происходит? – встревоженно спросила она, заметив дорожный костюм и небольшой саквояж со сменным бельем, стоящий у его ног.
– Я уезжаю сейчас, – коротко ответил Рихард и только потом добавил, зная, какую бурю вызовет это дополнение. – В Дрезден. Я благодарен тебе за все, что ты сделала. И твоему отцу. Пожалуйста, передай ему это от меня. Но я не могу ехать с тобой в Берн. Я должен ехать в Дрезден. Есть шанс… шанс найти там Лену…
И буря не помедлила ни минуты. Адель обрушилась на него сначала с недоумением, а после с негодованием. Он совершенно не понимает, что делает, собираясь сейчас в Дрезден, горячилась она, размахивая в приступе эмоций руками, что ей было совсем несвойственно. Вся Саксония под русскими, которые схватят его сразу же по прибытии, и отправят в Сибирь, или еще того хуже – расстреляют без суда и без лишних слов. Они же настоящие варвары, жаждущие крови.
А затем понимая, что не может найти аргументов, которые могли бы убедить его изменить мнение и остаться, перешла уже адресно на Лену в своей отчаянной тираде:
– Как ты можешь? О чем ты думаешь сейчас?! Эта русская же предала тебя тогда, вспомни! Ты едва не погиб по ее вине на фронте! Вспомни все, что с тобой делали в военной тюрьме! Я слышала рассказы тех редких счастливчиков, кому удалось выйти из застенков гестапо. И мне невыносимо больно, что тебе довелось пережить там… тебя могли сломать там…
Адель ошибалась, вдруг мелькнуло в голове Рихарда при этих словах, от которых бросало в нервную дрожь при одном только упоминании тюрьмы.
Они все-таки сломали его. Подавили его волю. Если было иначе, он бы не продолжал быть одним из символов рейха, не смирился бы с происходящим и не стал бы его частью. Он сломан. Никогда больше он не сможет стать прежним, таким, как остальные люди.
– И это только ее вина, что ты оказался там! – зло продолжила Адель, вырывая его из неприятных мыслей тем самым. – Ты едва пережил все это тогда. И до сих пор… Неужели можно все это простить и забыть, Рихард? Неужели можно?
– Ты забываешь, что шла война. Я был ее враг, – так оправдывал все это время Рихард Ленхен в своих частых размышлениях. Лена сама открыто назвала его врагом когда-то на дороге у замка, когда он узнал о ее предательстве. – У нее не было другого выбора. Она хотела приблизить победу в этой войне. Как могла и считала нужным. Как я понял, она давала клятву верности когда-то своей стране и Сталину…
Адель взглянула на него и промолчала, прикусив губу, чтобы не дать ненароком сорваться словам, которые все равно повисли между ними в воздухе. «А ты давал клятву Гитлеру…»
Я клялся в верности только своей стране. В моей клятве не было ни слова о том, что я слепо следую словам фюрера и отдам жизнь за него.
Оправдаться хотелось безумно, прямо до дрожи, но что толку в этом сейчас? Да и как можно оправдать свое малодушие? Как оправдать свой самообман, который не одного немца привел сейчас к краху? А верить в то, что он был не одинок в своих мыслях очень хотелось. Был же Удо Бревитц и другие люди из «Бэрхен», был отец Леонард, в конце концов… Да, они все были. И они делали, что могли, но разве это оправдывает все произошедшее? Ничуть…
– Война закончена. Все, что стояло, между нами, похоронено сейчас, – произнес Рихард, стараясь говорить, как можно тверже. Чтобы не только убедить Адель в верности этих слов, но и поверить самому.
– Да, война закончена. Но для коммунистов мы, немцы, всегда будем врагами, Рихард. Если остальной мир когда-нибудь простит и забудет, то они никогда! Понимаешь это? Они всегда будут ненавидеть. И не преминут случаем отомстить. И этого ничто не изменит. Ты всегда будешь для нее врагом! Она всегда будет ненавидеть тебя!
Разум с горечью согласился с этими словами тут же, потому что неоднократно сам использовал их в споре с сердцем. Ничто не сотрет набело ни сбитых советских летчиков над Крымом, которые горели в своих небольших, но шустрых самолетах или разбивались о ровную гладь моря. Это он, Рихард, сбивал их над родной им землей. И ничто не сотрет из памяти воспоминания о собственном малодушии при виде всех зверств и бесчинств его соотечественников в России и даже здесь, в Германии, в лагерях. Ничто не способно вытащить иглы из-под его кожи, которые снова напомнили о себе, едва он сжал ладони в кулаки в наплыве эмоций.
– Пусть так, – неожиданно для них обоих вдруг согласился с доводами Адели Рихард. – Пусть она не простит, пусть прогонит прочь с ненавистью и проклятиями за все… но… я буду знать, что она жива. И этого будет довольно мне. Хотя бы этого!
– А если нет? Если ты гонишься за химерой? Если она все-таки мертва, а ты просто хватаешься за призрачную надежду, которая тебя погубит?
– Значит, так тому и быть, – проговорил Рихард, а потом положил свои большие ладони на ее плечи, обтянутые шелком воздушного платья, и посмотрел в ее широко распахнутые глаза лани. – Повторю – я безмерно благодарен тебе и твоему отцу за все, что вы сделали для меня. Так и знай. И поехать в Дрезден – это не блажь и не дурь. Я все обдумал ночью и решил. Прости, если разочаровал или причинил тебе боль.
– Почему ты не можешь просто забыть об этом? Судьба подарила тебе удивительный подарок – она сохранила тебе жизнь и привела сюда, чтобы я… чтобы папа нашел тебя и помог тебе. Ты мог бы уехать в Швейцарию. Или в Америку. У тебя достаточно средств, чтобы делать все, что пожелаешь. Ты мог бы даже купить свой собственный самолет и снова вернуться в небо гражданским пилотом! Впереди у тебя целая жизнь. Прошу тебя, не губи свое будущее ради призрака из прошлого!
Какая-то частица его прагматичного разума дрогнула при этих словах. Он действительно мог забыть обо всем и уехать за границу. Неважно куда. Снова стать прежним Рихардом фон Ренбек, который брал все самое лучшее и всегда добивался немыслимых высот.
Он словно заглянул на годы вперед и увидел себя в будущем: успешный, самодостаточный, располагающий средствами, приумноженными со временем предприятиями корпорации Брухвейера. Скорее всего, Генрих бы принял его в свое дело и нашел бы ему должность в конторе, как своему зятю. Да, именно так – зятю, ведь рано или поздно он бы сделал предложение Адели. Она была хорошо ему знакома, а перемен в жизни ему вдосталь хватило до того. У них бы появились дети, и, конечно, они бы завели собак, похожих на Вейха и Артига, которых отняла война. По выходным они бы днем играли в теннис, а по вечерам ездили бы в театр или принимали гостей на своей вилле, неважно, где бы та находилась. И Адель права – он бы вернулся в небо ради своего удовольствия, приобретя небольшой самолет ради редких полетов. И только в небе он бы понимал, что при всей этой наполненности жизни он не счастлив полностью. Потому что нельзя быть счастливым полностью, когда у самого не хватает каких-то частичек, когда сам совсем не цел…
– Мне нужно знать, Адель, – мягко произнес Рихард и заметил, как затянулись пеленой слез ее карие глаза. – Если я не поеду в Дрезден, если не проверю правоту своих догадок, я никогда не смогу жить спокойно дальше. Я буду жалеть до конца своих дней, что отказался от этой поездки, и что так и не узнал… Мне нужно знать, понимаешь? Пусть даже она ненавидит меня…
Рихард видел по ее взгляду, что она смирилась и приняла его решение, и понимал, как это было невероятно трудно для нее.
– Сколько тебе нужно времени? – спросила Адель после минутного молчания, и он сжал ее плечи ласково в знак благодарности. – Ты понимаешь, что счет идет буквально на дни? Не на этой неделе, так на следующей здесь уже будут русские.
– Я каким-нибудь транспортом доберусь до Лейпцига, а дальше пешком до Фрайталя. Думаю, за несколько дней управлюсь. Там нужно проверить только один адрес и все, можно возвращаться.
– Тебя отвезут почти до самой границы с русской зоной, чтобы сократить этот путь. У тебя есть неделя, Рихард, чтобы снова объявиться в американской зоне, где ты можешь связаться со мной, – ответила Адель и добавила полушутливо: – Затем я пускаю в ход все войска.
– Авиацию и тяжелую артиллерию только придержи, умоляю, – ей в тон ответил Рихард, улыбаясь. Она не улыбнулась в ответ, только потянулась к нему и обвила руками его талию, прижимаясь всем телом. И он обнял ее в ответ, старательно делая вид, что не услышал ее тихих отчаянных слов: «Я люблю тебя, Рихард». Потому что не мог дать ей тот ответ, что она хотела, и не имел права на что-то иное.
Что тогда гнало его так отчаянно от Рохлица, последнего населенного пункта на невидимой границе между зонами американцев и русских? Что не давало ему покоя, а давало силы идти упрямо дальше, прогоняя сомнения и страх столкнуться с солдатами Красной Армии?
Рихард не стал задерживаться в городке, а сразу же перешел боковой рукав реки Мульде, на восточном берегу которой уже располагалась территория русских. И снова были километры грунтовых сельских дорог, подальше от асфальтовых шоссе и крупных городков, где можно было нарваться на патруль. Только в этот раз в другую сторону, на восток, где он надеялся найти ответы на свой главный вопрос, не дающий покоя ни днем во время длинных переходов, ни ночью, когда он устраивал себе ночлег в лесу под кустами или в сене одиноко стоящих сараев, которые когда-то принадлежали зажиточным бауэрам.
Путь, который прежде он бы легко преодолел на своем «опеле» за два часа, занял у Рихарда четыре дня. К его счастью, он так и не встретил на нем ни одного русского за все время до момента, когда благополучно расположился на ночлег в полуразрушенном доме на окраине одной из деревенек под Тарандтом. Все небольшое поселение было пустым (или, может, жители попрятались от него за стенами домов, как сейчас привычно укрывались от любого чужака, неважно немцем он был или нет), но Рихард все равно не стал разжигать костер под прикрытием обгоревших от недавнего пожарища стен, а лег, завернувшись в плащ и стал смотреть через провалы в крыше на мириады звезд на ночном небе. Он устал, мышцы напряженно гудели, особенно в поврежденной руке, но сон все не шел. Наоборот, бессонница без малейшей жалости отдавала его во власть неприятных размышлений. Нестерпимо хотелось курить, но Рихард опасался, что огонек сигареты выдаст его в темноте летней ночи, а потому терпел. И тогда он снова залезал в саквояж и доставал то, что неизменно успокаивало его, как перебор четок при молитве.
