Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 95 страниц)

– Я знала! Знала! – торжествующе прошептала баронесса. – Они все верили, что ты погиб. А я знала, что ты жив, мой мальчик! Ты так похудел… Как ты себя чувствуешь?

Рихард не успел обнять мать в ответ, чуть удивленный этим неожиданным жестом, но, когда они оба сели на скамью, взял ее за руку и не отпустил.

– Как твое здоровье, мама? – спросил он обеспокоенно. Вместе с новыми фрагментами его прошлого пришли и другие, нежеланные, и один из них о страшной болезни матери. Он заметил, что баронесса при этих словах радостно переглянулась с доктором, стоявшим неподалеку от них и внимательно наблюдавшим за их встречей.

– Ты вспомнил и это! Это превосходно. Доктор Паллас, вы были совершенно правы! Ах, все по-прежнему, мой милый, с моим здоровьем. Нет ничего хорошего. Но и плохого тоже нет. А разве отсутствие плохого – это уже не хорошие новости? Лучше скажи мне, как ты. Мне рассказали о твоих травмах. О, Ритци, это просто ужасно… Я не понимаю, почему ты еще здесь, а не в госпитале в Берлине под наблюдением генерала Тённиса![78]78
  Вильгельм Тённис (1898–1978) – врач, основатель немецкой нейрохирургии. Во время Второй мировой войны занимал пост генерала врачебной службы люфтваффе.


[Закрыть] Тебя, кавалера Рыцарского креста, держат здесь в каком-то захолустье!

– Мама, здесь прекрасные доктора, – возразил ей Рихард, замечая, как напрягся главврач при ее словах. – И потом – я подозреваю, что здесь уже не столько в физической травме дело. Основным препятствием к моему выздоровлению стоит мой разум, а не мое тело. Картинка моего прошлого не складывается, мама. Я уверен, что для этого мне нужно увидеть одного человека. Мою жену. Мне нужно увидеть Лену.

Пальцы матери дрогнули в его руке. Он явно ощутил это. Не поверил бы, если бы не почувствовал, ведь лицо баронессы осталось совершенно без изменений. Те же светящиеся радостью глаза, та же улыбка.

– Мой дорогой, ты не женат, – произнесла она мягко и разбила его надежды, которые он так тщательно лелеял до этого визита. – И никогда не был.

– Этого не может быть! – наверное, слишком громко и резко запротестовал Рихард, чем заставил доктора Палласа напрячься. – Я помню все до последней мелочи, мама. Рост, вес, цвет волос и глаз, голос. Я помню имя. Я помню, что проводил с ней отпуска. Я помню, как женился в церкви в Орт-ауф-Заале. Я помню все это так ясно, как помню моменты, связанные с тобой или с дядей Ханке.

– Возможно, ты путаешься в своих воспоминаниях, – проговорила баронесса. – Доктор Паллас сказал мне, что такое может быть. Или просто это фантазии, которые когда-то у тебя были. Возможно, ты вспоминаешь Адель, свою бывшую невесту, – она обернулась на главврача и продолжила уже тише, только для Рихарда. – Вы были очень близки до войны с ней. Но она оказалась мишлинг по линии матери, и вам пришлось расстаться. Ты, видимо, не смирился с этим и продолжал писать Адели все эти годы через Красный крест. Да, ты просто путаешь реальность и фантазии, как и говорят доктора…

На мгновение она убедила его в этом. Он попытался вспомнить письма, которые отправлял с Восточного фронта и с Сицилии, и действительно некоторые из них были адресованы Адели. Но он помнил свою бывшую невесту, и лицо на фотокарточке, которую он спрятал в карман перед последним вылетом, было совсем не лицом Адели.

– Мама, я помню Адель прекрасно. И это не она! И это вовсе не фантазии, мама! И я не сумасшедший!

Всякий раз, когда Рихард слишком волновался или злился, теперь ему вдруг начинала отказывать речь, и он «спотыкался» в словах, медлил, заикался, что выводило из себя еще сильнее. «Последствия травмы», уверяли врачи. «Это совсем незаметно», убеждали сестры. Но он слышал эти «спотыкания» в своей речи, и они приводили его в отчаяние.

Так случилось и сейчас. Баронесса поморщилась от боли, и Рихард понял, что в приступе злости слишком сильно сжал пальцы матери. Отпустил ее руку тут же, раскаиваясь, что причинил ей боль. Баронесса не дала ему отвернуться в приступе сожаления – положила ладонь на его щеку и заставила посмотреть на себя. Неожиданный жест для нее, считавшей, что все проявления чувств должно демонстрировать только за закрытыми дверями.

– Ты не сумасшедший, Ритци. Верь мне, – твердо сказала она, глядя в его глаза. – Я знаю это точно, как знала, что ты жив. Ты в здравом уме. Просто запутался. Я помогу тебе стать прежним.

– Позвольте мне высказать предположение, – вмешался встревоженный вспышкой ярости доктор Паллас. – В последнее время мне приходит в голову одна мысль на этот счет. Быть может, этот брак был тайным?..

Баронесса обернулась и бросила на доктора такой взгляд, что тот смешался.

– Тайный брак у гауптмана люфтваффе? Как вы себе представляете это, доктор? – ее голос, иронично-злой, так и хлестал словами. – Рихард – истинный сын Германии, у него не может быть никаких тайн от рейха. Вы сами говорили мне, что это скорее всего сны, которые разум Рихарда считает реальностью как последствие травмы и кровоизлияния. Или вы отказываетесь от ваших слов? Нет, я решительно настаиваю, чтобы Рихарда перевели в берлинский госпиталь! Я уже обо всем договорилась, мой дорогой Ритц. Со дня на день тебя переведут в Берлин, под наблюдение генерала Тённиса.

Рихард чувствовал, что ему уже все равно, в чьи руки он попадет для лечения после. Для него самым главным было то, что теперь он точно знал, что он Рихард фрайгерр фон Ренбек. А значит, уверенность в своем здравомыслии пошатнулась, словно из-под ног выбили ту самую основу, что позволяла держаться до этих пор без сомнений.

Что, если травма головы была настолько велика, что некоторые участки мозга уже никогда не восстановятся? Что, если они вовсе отмирают? И тогда он действительно сходит с ума… Неужели он больше никогда не поднимется в небо, а будет доживать на земле, запертый за решетки психиатрической лечебницы, постепенно деградируя? Нет! Не будет этого… Он, скорее, убьет себя, чем пойдет по этому пути.

Но где-то глубоко внутри все еще теплилось искрой сомнение в том, что его брак – плод фантазий, как его уверяли окружающие. Никто не знал, что с воспоминаниями о прошлом пришли те, которые убеждали его, что есть нечто неизвестное никому в семье, кроме него. Хрустальная ночь[79]79
  Еврейский погром по всей нацистской Германии, в части Австрии и в Судетской области 9-10 ноября 1938 г., осуществленный отрядами СА и гражданскими лицами.


[Закрыть] не сплотила нацию, как хотел того фюрер. Не все немцы видели в евреях источник бед и несчастий Германии. У некоторых были знакомые, от которых отказываться казалось предательством, а не оказать помощи в это сложное время – камнем на совести. После того, что случилось с Брухвейерами их семья тоже разделилась на три лагеря: мать яростно ненавидела неарийцев, дядя сохранял стойкий нейтралитет, а он сам стал участником сети «Бэрхен». Нет, он не прятал евреев в тайных убежищах, как это делали другие члены сети, не изготавливал фальшивые документы, не искал пути переправки заграницу неугодных рейху лиц. Просто раз в несколько месяцев во время своего отпуска он приезжал с визитом к одному знакомому в Берлине и оставлял там крупную сумму в конверте, понимая, что совершает преступление против рейха, оказывая помощь нелегалам. Но пойти против своей совести он тоже не мог. Эти воспоминания о визитах в дом фрау Либерман, а после ее ареста к другому участнику «Бэрхен» дарили Рихарду надежду, что доктор может быть прав, и мать могла не знать ничего ни о браке, ни о том, что он мог стать отцом.

Но если он женился тайно, означает ли, что его жена – еврейка или мишлинг? Но вот только где он мог ее встретить, ведь точно знал, что в его окружении последних лет нет лиц еврейской крови.

Доктор Паллас вскоре оставил их наедине, убедившись, что его задумка увенчалась успехом. Тем более, матери и сыну нужно было о многом поговорить, как он подозревал, а у него самого было еще много работы – служба требовала ежедневных рапортов о состоянии пациентов госпиталя. И только тогда вдали от посторонних глаз в этом уединенном уголке госпитального сада баронесса позволила себе проявить чувства и обнять сына.

– Ты себе не представляешь, как я счастлива сейчас! – прошептала она в ухо сына. – Эти мерзавцы из врачебной службы отняли у меня несколько месяцев жизни, пока держали в неведении по поводу тебя!

– Только в середине июля, когда сняли повязки, стало ясно, что я не Нойер, – сообщил Рихард. – Ты не представляешь, каким жестоким может быть солнце. А я никогда не думал, что солнечные ожоги могут быть такими. Впрочем, эти ужасы не для твоих ушей, мама. Не хочу говорить об этом. Лучше расскажи мне обо всем, что случилось, пока отлеживался в госпитале.

Руки матери снова дрогнули, когда она размыкала объятие. Но когда она полезла в сумочку за мундштуком и серебряным портсигаром, движения уже были уверенными и четкими, без дрожи пальцев от волнения. Только что-то такое было в ее глазах, что заставило Рихарда поневоле напрячься. А может, это было всего лишь игрой света на лице матери. Или отражением его нервного напряжения, которое он все никак не мог успокоить.

– Ну, произошло много всего, Ритци. Италия вскинула руки перед томми и янки[80]80
  25 июля 1943 г. фашистский лидер Италии Бенито Муссолини был арестован. 3 сентября 1943 г. новое итальянское правительство заключило перемирие с США и Великобританией. 8 сентября 1943 г. капитуляция Италии вступила в силу.


[Закрыть] и вышла из войны. Я слышала об этом по радио, когда уезжала из Берлина. С таким союзником не надо и врагов. Говорят, что она вот-вот под давлением своих новых друзей будет кусать наши войска на полуострове и на Балканах. В Берлине уже начались облавы на итальянцев и крушат итальянские рестораны. Жаль, мне нравилась их кухня! – она улыбнулась грустно, когда заметила его чуть укоряющий взгляд, который без лишних слов говорил, что хотелось бы услышать совсем другие новости.

– Увы, мой дорогой, сейчас люди только и говорят, что о войне. И иных новостей, не связанных с ней, нет ни у кого. О чем ты хочешь услышать? О старых знакомых в Берлине? Гражданские бегут из столицы, как крысы, надеясь укрыться в своих поместьях от бомб томми. А военные теперь редко бывают в свете. И все разговоры неизменно сводятся к тому, что кто-то кого-то потерял на ужасном Восточном фронте или о дефиците товаров, медленно надвигающемся на Германию, несмотря на поставки из Остланда. А про Остланд даже не хочу говорить. Прошлое лето было вершиной успеха Германии, а это даже не хочется вспоминать.

– Расскажи мне о доме, мама, – попросил Рихард, решив прекратить это увиливание от основного, что он хотел бы знать. Еще в самом начале их разговора он понял по поведению матери, что что-то случилось, и с каждой минутой тревоги только росли.

Баронесса молча курила некоторое время, наблюдая за госпитальной сестрой, которая катила по аллее вдалеке инвалидное кресло с пациентом. А потом вдруг после очередной затяжки сигарета в мундштуке дрогнула, губы матери скривились в попытке сдержать слезы, и он понял, что случилось непоправимое.

– Ханке… Его больше нет. Сердце, – произнесла баронесса и заплакала беззвучно, отвернувшись от сына, словно стеснялась плакать перед ним. Рихарда словно ударили в солнечное сплетение. Стало тяжело дышать, как бы он ни старался сделать вдох, чтобы совладать с этой болью.

Дядя Ханке вырастил его с младенчества, заменив отца, которого Рихард знал только по фотокарточкам и рассказам. Он научил его всему. Дядя стал для Рихарда своего рода путеводителем и образцом мужчины. И его потеря сейчас была тяжела вдвойне.

– Это была хорошая смерть, – сказала баронесса, поспешив успокоить Рихарда. – Он умер во сне. Заснул и больше не проснулся. Он так и не узнал о том, что случилось с тобой. Думаю, это было только к лучшему. В своем завещании он просил не хоронить его рядом с бабушкой и дедушкой фон Кестлин, а кремировать и развеять прах в воздухе. Он хотел, чтобы ты сделал это. Чтобы он остался там, где всегда хотел быть – в небе.

– Что ж, это станет главной причиной для меня, чтобы восстановиться и пройти все комиссии, чтобы вернуться в кабину самолета, – проговорил Рихард в ответ, ободряюще улыбаясь матери. Та сжала его ладонь в ответ, разделяя с ним скорбь потери.

– Так и будет, мой дорогой Ритци! Вот увидишь – так и будет!

Баронесса приехала не с пустыми руками. Она знала, как расположить к себе людей и умела быть благодарной к тем, кто ей когда-то помог. Врачам баронесса привезла великолепного рейнского вина из личного хранилища и несколько упаковок сигарет, а каждой из сестер подарила чулки, которые сейчас на черном рынке были на вес золота. Она умела очаровывать при привычной ей отстраненности. Рихард неизменно восхищался матерью не только во время больших приемов, на которых баронесса блистала, но и на таких вот скромных ужинах, какими пытался угодить знатной гостье главврач.

Приезд матери определенно пошел на пользу. Она показывала Рихарду альбомы с фотокарточками, чтобы он находил знакомые лица и воскрешал в памяти те или иные моменты съемки. Большинство из них были ему уже знакомы, но часть все еще была потеряна где-то в темных уголках его памяти. Тяжелее всего было для Рихарда пролистывать альбом, который старательно заполнял дядя Ханке – из газетных вырезок, писем, написанных из летной школы или с фронта, фотокарточек. Вся гордость и любовь дяди отражалась в каждой странице этого альбома в бархатной обложке.

Через несколько дней в госпиталь в Гренобле пришла бумага о переводе Рихарда в берлинский госпиталь под наблюдение генерала Тённиса. Баронесса была настроена очень оптимистично по поводу лечения в Берлине на фоне тех успехов, которые фиксировал главврач в последние дни, особенно в отношении приема пациентом своей личности и отказе от «конфабуляции» о несуществующей супруге. Нет, Рихард не отказался от веры в свои воспоминания о Лене. Просто решил молчать о них, пока не разобрался сам в том, что произошло в реальности в его прошлом, а что действительно было игрой разума. Определенно возвращение домой, в Германию, поможет этому.

А еще он понял, что, если не будет молчать об этом, возвращения в эскадру ему не видать вовсе. Спишут как одного знакомого ему по Берлину танкиста, вернувшегося с Восточного фронта контуженным. И как тогда жить без этого высокого и чистого неба, за которым пока он мог только наблюдать с земли?

Проститься с Рихардом вышел почти весь персонал госпиталя, чем он был тронут. Ему было неловко в те минуты и стыдно за все свои приступы ярости, когда он резко отвечал сестрам или врачам, срывая на них свою злость и разочарование от долгого восстановления. Пусть они говорили, что привыкли к такому поведению некоторых пациентов, пусть относили эти срывы к последствиям травмы, он не должен был так вести себя с ними.

Вдвойне Рихарду было совестно перед ночной сестрой-француженкой, которой в первое время его пребывания в госпитале приходилось чаще других сталкиваться с его раздражительностью из-за бессонницы и невыносимой мигрени. Она, бывало, читала Рихарду, когда у него начинали болеть глаза от непривычной нагрузки, пока он не оправился достаточно после травмы. Он знал, что ей нравится читать, и оставил ей все книги на французском языке, которые выписал из Парижа для себя во время нахождения в госпитале.

Француженка подошла к нему самой последней, когда баронесса уже сидела в автомобиле, готовая к отъезду. Она еще раз поблагодарила его за книги и пожелала ему выздоровления (но не «возвращения на фронт», как желали другие). А потом протянула ему тонкую книгу в помятой самодельной обложке из куска обоев.

– Чтобы вы помнили о Франции, когда закончится война, господин гауптман, – произнесла ночная сестра, сунула ему в руки книгу и быстро убежала, явно смущенная своей смелостью.

– Это не то, что ты думаешь, – предупредил Рихард мать, когда заметил ее ироничный взгляд. Он знал, что у ночной сестры жених пропал без вести еще во время начала оккупации, но она все равно верила, что он жив и что он вернется к ней после войны. Для нее оккупация Франции была лишь временным явлением, конца которого она ждала с нетерпением, несмотря на то, что была вынуждена работать в немецком госпитале.

Опасное ночное откровение перед немецким летчиком. И эта провокационная книга на французском языке в обложке из куска обоев тоже была опасным подарком, как он понял позднее, когда читал ее на пути в Париж, который хотела в очередной раз посетить мать, пользуясь его отпуском по болезни. В «Le Silence de la mer»[81]81
  «Молчание моря» – роман, написанный французским писателем под именем «Веркор» (настоящее имя Жан Брюллер). Опубликованный тайно в 1942 г. в оккупированном немцами Париже, роман быстро стал символом французского Сопротивления против немецких оккупантов.


[Закрыть] немцы были открыто названы врагами и оккупантами, а в молчаливом противостоянии между старым французом и немецким офицером отчетливо угадывалось отношение всего населения Франции к немецким войскам. А за сравнение фюрера с Макбетом в речах Ангуса[82]82
  А н г у с. – На своих руках он чувствует налипшие убийства; Измены мстят ему за вероломство; Ему послушны только по приказу, не по любви; он чувствует, что власть болтается на нем, как плащ гиганта на низкорослом воре (Макбет в пер. М. Лозинского. Акт V, сцена 2).


[Закрыть] автору можно было легко угодить в гестапо.

Но эта книга разбередила душу Рихарда вовсе не этим. Негласное сопротивление француза, который просто сидел в кресле и молчал, показалось ему слабостью перед немецкой мощью. Это были не русские, которые предпочитали в оккупации совсем не молчанием воевать с немцами, не боясь лишиться жизни. Рихарду показалось в этих строках короткого романа вдруг что-то знакомое, но такое неуловимое.

Зарождающая любовь между немцем и француженкой. Музыка Баха.

Он помнил, что играл Лене. Он играл только для нее. Не для себя. Каждый вечер садился за инструмент и играл, надеясь, что музыка привлечет ее внимание и подарит ей радость. Бах, Шопен, Бетховен, Шуберт, Вагнер. А еще он помнил, как она сказала, что искалеченная рука – это вовсе не повод к тому, чтобы никогда не прикасаться к клавишам. И он заставил себя через неудачи, которые терпеть не мог, вернуться к музыке. Только ради нее…

Быть может, она француженка? Может, он просто называл ее на немецкий манер «Лена», а на самом деле у нее совсем другое имя? Например, Элен?

Это имя показалось чужим и незнакомым, когда Рихард мысленно примерял его на образ, который бережно хранил в своей голове. Таким неподходящим к ней, воздушному и неземному созданию. Но Франция была связана с ней каким-то образом. Он помнил, что думал о ней здесь, на улицах Парижа, где бывал проездом во время отпуска. И даже помнил, что купил ей подарок, небольшую вещицу. В памяти почему-то никак не удавалось вытащить, что именно было в свертке из упаковочной бумаги, но Рихард мог закрыть глаза и представить эту антикварную лавочку. Поэтому, когда баронесса отправилась за покупками на Фобур-Сент-Оноре[83]83
  Улица в VIII округе Парижа, берущая начало у пересечения с улицей Рояль. Известна главным образом тем, что здесь располагаются магазины известных парижских домов высокой моды.


[Закрыть], он тоже покинул номер отеля, чтобы прогуляться по Парижу и разыскать магазин. Ведь если тот существует на самом деле, это будет значить, что все, что он помнил о Лене – не плод его больной фантазии.

Глава 35

Рихард действительно нашел ту самую лавку. Разыскал по витрине – в ней все так же стояли часы эпохи Людовика XVI, которые ему в прошлый раз показались чересчур вычурными в своей чрезмерной позолоте и пошлыми из-за обнаженных атлантов, поддерживающих циферблат. Прошло столько времени, но он помнил эти часы. А хозяин лавочки помнил Рихарда, как выяснилось, едва он переступил порог.

– Это была музыкальная игрушка, – сообщил хозяин. – Неужели вы не помните, господин офицер? Вы сказали, что это особая вещь для особой девушки, которая тоже когда-то танцевала. Она была единственной в своем роде – вещица, не девушка, конечно! – но у меня есть что-то похожее. Минуточку, я покажу вам, господин офицер…

Продавец, седовласый француз с густо напомаженными волосами, полез в один из секретеров, где под замком хранилась часть сокровищ этой антикварной лавки, и достал небольшую музыкальную коробочку, на крышке которой стояла пастушка с посохом. Тонкий ключик заводил внутренний механизм, и фарфоровая фигурка на крышке пускалась по кругу.

Француз был прав. Он купил похожую вещицу. Только у нее был совсем другой узор на основании, механизм запускался рычажком, а не ключиком, и на крышке стояла тонкая фигурка балерины, замершей в одной из балетных поз. Он вдруг вспомнил даже музыку, которая играла при заводе и под которую кружилась балерина. И что купил эту вещицу в октябре, а подарил на Рождество…

– Она балерина, – произнес Рихард вслух и понял, что механически перешел на немецкий, когда хозяин лавки переспросил на французском: «Что, простите, господин офицер?». Но Рихард не обратил на него внимания, поглощенный своими мыслями.

Доктора были правы. Нужны всего лишь детали, чтобы вернуть его память. Но эти детали придется найти ему самому. Потому что Паллас был прав – его брак был тайным.

Быть может, потому что она балерина? Для матери это был бы удар – брак артистки и представителя прусской аристократии. Теперь становилось понятно, почему он скрывал от нее свою женитьбу. Но почему нет никаких записей о гражданском акте? Скрывать венчание от матери – это одно, но от рейха и от своего командира…

В благодарность за помощь, в эйфории, в которую его погрузил этот очередной шаг к разгадке его прошлого, Рихард попросил француза показать ему женские украшения, которые у того были в продаже. Сейчас, во время войны, а также после массовой продажи по бросовым ценам после Хрустальной ночи, они стоили не так дорого, как раньше, и мать любила приобретать что-то новое в свою коллекцию украшений. Выбор Рихарда сразу же пал на брошь-севинье с рубинами и бриллиантами. Баронесса любила закалывать ворот платья или шелковых блузок подобными вещицами, и он был уверен, что его подарок понравится матери.

А потом, когда француз нагнулся к прилавку, чтобы достать упаковку для покупки Рихарда, за спиной продавца он увидел необычайное ожерелье на подставке. Двадцать каплевидных камней и двадцать два круглых камня серебристо-голубоватого цвета, идущих поочередно на цепочке уже потемневшего за давностью времени золота. Почему-то тут же вспомнились широко распахнутые глаза почти такого же оттенка, и в груди вдруг сдавило от наплыва эмоций.

Как же сильно ему не хватало ее! Никогда еще прежде в нем было такой глубокой тоски и потребности в ком-то… Она была нужна ему как воздух и вода. Как небо, в которое он так жаждал вернуться.

– У господина офицера хороший вкус, – тараторил хозяин лавки, когда показывал ему ожерелье, крутя подставку. Солнечный свет падал на полупрозрачные камни, и Рихард залюбовался игрой лучей, нежными и плавными переливами внутри минералов. – Это адуляр. Или лунный камень, кому как больше нравится. Старик, который продал мне это колье, сказал, что эти камни когда-то привезли из Индии, а ведь только там можно найти настоящие лунные камни, это я вам точно говорю! Посмотрите, внутри словно кусочки лунного света, видите?

Лунный свет. Почему-то в голове возникла при этих словах картинка – стройная фигура порхает в танце над полом в свете луны, льющемся из высоких окон. Тонкие руки, хрупкая шея. Быстрые, но такие плавные завораживающие взгляд движения. Волшебное видение. Его фея…

– А еще говорят, что адуляр – это камень любви. Он словно магнит притягивает две половинки, которые предназначены друг другу судьбой, и сохраняет их чувства на всю жизнь. Думаю, вашей половинке ожерелье определенно придется по душе.

Французу можно было не разливаться соловьем, нахваливая свой товар. Рихард не мог не купить это ожерелье из лунных камней. Он сразу же понял, что эта вещь создана для нее. Его волшебницы, его феи, его сокровища.

Как он и ожидал, баронессу подарок сына привел в восторг. Она приколола брошь у высокого ворота вечернего платья из черного бархата перед выходом в тот же вечер. Мать и сын фон Ренбек были приглашены на ужин к старому знакомцу их семьи – барону фон Бойненбургу[84]84
  Ганс фон Бойнебург-Ленгсфельд (1889–1980) – барон, генерал-лейтенант, с 1943 г. комендант Парижа.


[Закрыть], также уроженцу Тюрингии. Его поместье под Альтенбургом было расположено в двух часах езды от поместья фон Ренбек, и баронесса иногда наносила визиты супруге генерала. Хотя Рихард подозревал, что интерес матери был направлен не только на поддержание связей. Просто у барона были две дочери, которые уже вступили в брачный возраст. И Рихард надеялся, что ему не придется весь вечер ловить многозначительные взгляды матери на себе и одной из девиц фон Бойненбург.

К его счастью, за ужином в ресторане отеля «Ритц» дочерей барона не было. Только супруга разделяла тяготы службы коменданта Парижа, решив, что немецким девушкам не стоит жить в городе, который славился среди немецких солдат и офицеров как «место преотличнейшего отдыха». Женщин вообще было мало за столом, как и гражданских французов. В основном, немецкие офицеры – заместитель коменданта генерал Бремер, командир парижского гарнизона полковник Кревель и их адъютанты. Но именно один француз привлек внимание Рихарда после короткой процедуры знакомства. Это был русский танцор балета Серж Лифарь[85]85
  Серж Лифарь (1905–1986; настоящее имя – Сергей Михайлович Лифарь), французский артист балета и балетмейстер. Эмигрировав в 1923 г. из СССР, до 1929 г. танцевал в «Русских сезонах» Дягилева, после его смерти – премьер Парижской оперы; в 1930–1945 и 1947–1958 гг. руководил балетной труппой театра.


[Закрыть], который был представлен как «сердце Парижского балета». Внутри Рихарда тут же вспыхнуло волнение при этих словах. Ему показалось, что сейчас в Париже все так и идет ему в руку: и антикварная лавочка, которую он вспомнил, и встреча с руководителем балетной труппы Гранд Опера. Рихард с трудом сдерживал нетерпение в ожидании момента, когда сможет поговорить с этим русским и пытался не показать своей раздражительности, которая набирала обороты во время ужина. Он смотрел на лица штабных офицеров, особенно тех, кто был его возраста и никогда не знал, каково это ходить по грани во время боя, и чувствовал, что презирает сейчас и их, и все это великолепие, окружающее их, и изобилие за столом, несмотря на страшный дефицит.

Рихарду удалось поговорить с русским только под конец ужина, когда подали кофе, коньяк и сигары, атмосфера за столом стала менее официальной, а шутки начинали приближаться к опасной грани неприличий. Сначала они коротко поговорили о балете – Рихард упомянул, что видел постановку Гзовской, и что она была бесподобна. Русский чуть заносчиво на взгляд Рихарда бросил в ответ реплику о балетной школе, из которой все выпорхнули, как из гнезда птенцы, разлетевшись по Европе. А потом тут же напрягся, когда Рихард рассказал, что ищет балерину по имени Лена или Элен. Возможно, господин Лифарь знает такую среди артисток своей труппы?

– Вы ошиблись, господин гауптман, – произнес холодно Лифарь. – Я артист балета, а не сводник. Возможно, вы путаете балет и кабаре.

Рихарду не нравился этот русский. Совсем не нравился. Рассказывать ему пусть и вкратце о том, как важно ему найти девушку, и о том, как сложно это сделать сейчас, после травмы, было неприятно. Он вообще не любил обсуждать с кем-то свои личные дела, а уж с незнакомым ему человеком тем более. Но все его усилия не принесли долгожданного результата – Лифарь выслушал его внимательно и сообщил, что в его труппе нет похожей на описание артистки. И несмотря на их взаимную неприязнь, Рихард понял, что русский говорит правду, а значит, эта ниточка привела в тупик.

– Почему вы думаете, что она немка или француженка? – спросил в конце их беседы Лифарь. – Если она артистка балета, она определенно может быть и русской, из «наших». Из большевистской России куда только не уезжали люди – по всему миру разбросало. А имя Лена – оно ведь похоже и на русское. Короткое от «Елена».

Русская. Это объясняло, откуда он мог знать те фразы, которые когда-то заучил перед отправкой на Восточный фронт и которые спасли ему жизнь.

Русская…

Странно, но по мнению Рихарда образ, который он помнил, не был похож на тех русских женщин, встреченных им прежде. Ни на рослую Катерину с толстой косой, ни на его спасительниц из русской деревни. Те действительно были похожи на русских, какими им рисовали народ из Советской России – никакой красоты и изящности арийцев или, на худой конец, скандинавов и галлов. Впрочем, евреев нацистская пропаганда тоже показывала уродливыми носатыми людьми, а он знал совсем других евреев.

Рихард долго лежал без сна в постели и прокручивал в памяти раз за разом все, что помнил о Лене. Каждый фрагмент нанизывал на нитку, пытаясь создать что-то целостное. Но не выходило.

Он не хотел в нее влюбляться. Это вышло совершенно неожиданно для Рихарда и буквально оглушило пониманием этих чувств, которые проникли в каждую клеточку его тела независимо от его желания. Он провалился с головой в голубые озера ее глаз, едва только увидел ее. Наверное, поэтому никак не мог вспомнить до сих пор, кто и когда их представил друг другу.

– Я Рихард фон Ренбек…

– Я знаю вас…

И он отчетливо помнил, что захотел ее сразу же. Взять за руку и провести ладонью от запястья вверх. Коснуться шеи и плеч в вырезе платья в цветочек (он даже вспомнил узор на нем!). Светлый ситец ее летнего платья был полупрозрачным в свете солнца, а она не носила ни комбинации, ни нижней атласной юбки, и он мог разглядеть стройность ее ног.

О, как же он захотел ее тогда! Это было просто невероятно, учитывая, что он только что приехал из Парижа, где несколько дней провел в постели с одной танцовщицей кабаре. И это ни шло ни в какое сравнение с той похотью, которая заиграла в нем во время представления на сцене, где девушки с обнаженной грудью задирали юбки, демонстрируя полуголые ягодицы. Это было совсем другое – смесь желания и какого-то трепета, природу которого ни за что бы не разгадал тогда. Он хотел ее коснуться и боялся, что может обидеть ее своим прикосновением. Запятнать эту чистую красоту.

Он смотрел тогда на Лену и жалел, что на нем нет формы, Рихард запомнил это точно. Офицерская форма да еще с Рыцарским крестом была ему чертовски к лицу и в совокупности с улыбкой и всем его обаянием всегда помогала очаровать даже самых неприступных красоток. А ему так захотелось вдруг понравиться Лене! Захотелось, чтобы настороженность исчезла из ее глаз, сменившись хотя бы легким интересом.

Его фея, которая все еще раздумывала остаться ли ей рядом с рыцарем или укрыться навсегда от его страсти в чаще леса…

Никогда еще прежде Рихард не чувствовал того, что ощутил в тот летний день рядом с ней. И он помнил, что он все-таки коснулся ее – сначала несмело и робко ее руки и ее тонких пальцев, а затем взял в плен своих рук. Он помнил, как она улыбнулась ему первый раз. Как исчезли тонкие морщинки на лбу, которые придавали ей испуганно-хмурый вид. Но Рихард никак не мог вспомнить, когда она назвала ему свое имя. Словно он его знал.

Как и ее. Он всегда ее знал. И ждал все эти годы только ее, чтобы захотеть возвращаться на землю.

В небе для него все было гораздо проще. В небе не было ни лжи, ни ослепления властью, ни сумасшедшего раболепия и слепого низкопоклонства, ни алчности, ни бессмысленной смерти. На земле же он каждый раз находил только острое разочарование тому, что видел вокруг себя. Он жаждал справедливости для своей страны и приветствовал все действия фюрера в самом начале, когда Германия только начала вставать с колен, на которые ее поставили после Мировой войны.

Подъем экономики после долгих лет безработицы и голода, когда люди умирали, не имея возможности прокормиться. Дух осознания себя как нации – пусть и побежденной когда-то, но не сломленной, готовой возрождать Германию из руин, чтобы встать наравне со странами-победительницами. Возврат некогда отторженных территорий, которые словно гиены растащили страны-соседки после позорной капитуляции. Снова стать той великой империей, какой была когда-то Германская империя.