Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 90 (всего у книги 95 страниц)
– Твой долг – не умереть сейчас за Германию, Клаус. Твой долг – выжить сейчас и помочь выжить своей матери и брату. А потом выстроить новую Германию из руин, в которых она сейчас лежит. Ты – будущее Германии. Ты обязан выстоять. Как и сама Германия.
– Как Великий рейх! – произнес мальчик на свой лад.
– Нет, именно как Гер… Германия, как твоя стра… страна! – Рихард изо всех сил старался не показать своего раздражения при этих словах, но речь снова предала его и выдала эмоции, снова изменив ему. – И ты выстроишь ее, но… новую, намного лучше, чем она сейчас и чем была когда-то. Без… без войн, без крови и без ненависти. Без идеи пре… превосходства одного над другим. Со… соблюдающей за… заповеди Христовы и человеческую мо… мораль. Богатой и процветающей стра… страной. И ты должен выжить сейчас ради этого. Ради лучшего бу… будущего – своего и своей страны, – поправил его Рихард, глядя в его лицо и думая с тревогой о том, что предстоит пережить этому мальчику. Он сам был слишком мал, когда Германия подписала позорный Версальский мир, приняв все унизительные и тяжелые условия этого договора, которые едва не уничтожили страну. Он только слышал о том, из каких руин поднялась страна, но разруху, нищету населения и голод помнил не только по рассказам дяди Ханке.
Именно поэтому Германия пошла за Гитлером, словно за дудочником из Гамельна, завороженная его обещаниями, что придет время, и она снова станет великой и богатой страной, сбросив с себя обременение огромных репараций и унизительное ярмо побежденной. Им обещали совсем другое, запятнав в итоге кровью и превратив в палачей всех до единого. А потом уже было нельзя повернуть назад. Слишком поздно. И теперь Германия снова в руинах, но в этот раз ее судьба будет во сто крат хуже прежней…
Око за око… Потому что никогда нельзя было на чужом горе строить свое счастье. Старая как сам мир истина.
– У меня приказ от господина унтерштурмфюрера, – уже не так уверенно произнес мальчик, словно напоминая самому себе и своим товарищам, что слушали их сейчас внимательно их диалог.
– Я, майор фон Ренбек, от… отменяю его и да… даю тебе новый, – твердо ответил на это Рихард, подчеркивая интонацией, что его звание выше, чем звание командира отряда эсэсовцев. – Оставить позицию и ра… разойтись по до… домам.
К его огромному облегчению, подростки не стали спорить с ним и уступили. Может, оказало влияние его звание и слава героя рейха. А может, они только и ждали, что кто-то отдаст приказ разойтись и не гибнуть бессмысленно у этого моста. Рихарду было все равно, какие причины были основой этого решения. Оставалось теперь надеяться, что эти дети, одурманенные пропагандой последних лет, не натворят глупостей, когда сюда придут русские или томми с янки, а останутся в живых.
– Подождите, господин майор! Подождите! – спустя какие-то минуты нагнал Рихарда один из подростков, самый младший. – Мама слышала, что янки действительно уже хозяйничают в Лейпциге и в его восточных окрестностях. Вам лучше держаться подальше от крупных городов и местечек, если не хотите попасть к ним в руки.
Рихард не стал пренебрегать этим советом. Он старался держаться лесных посадок и избегал открытой местности при возможности и определенно дорог, на которых уже вскоре заметил транспорт янки, к своей досаде. Значит, это было правдой. Запад страны пал стремительно. Немецкие войска, боясь возмездия за все, что творилось на Востоке, предпочитали попасть в плен американцам и англичанам, веря, что это спасет их жизни. Наверное, стоило оторвать нашивки с форменного летного костюма, как это сделали пленные бывшие военные в форме пехоты, которых под Йеной Рихард увидел в небольшой колонне в сопровождении охраны янки. Почти все офицеры были без знаков отличия. Только единицы сохранили их, гордо неся голову, несломленные своим незавидным положением.
«Какой позор! Какой невыносимый позор!», подумал Рихард, глядя на эту колонну несчастных пленников, и ладонь невольно легла на кобуру. Лучше застрелиться, чем попасть в плен. Наверное, так даже правильнее.
Быть немецким солдатом сейчас означало нести на себе пятно несмываемого бесчестья, которым тот покрыл себя в землях России. Быть гражданином рейха означало вину за все зло, что творилось под прикрытием благих намерений воскрешения былого величия и благополучия.
В деревни и городок Рихард не пошел, опасаясь, что в них могут уже быть войска союзников, не стал заходить и на хутора знакомых бауэров, некоторые из которых пылали яркими пожарами на горизонте, а направился сразу в замок, полагаясь на удачу, которая вела его до сих пор по разрушенной Германии, захваченной войсками противника. Она не изменила Рихарду и в эти дни. Окруженный лесами, Розенбург словно жемчужина в раковине из зелени прятался от взгляда противника, а может, просто не интересовал его. Как бы то ни было, но в замке никого из янки не было, как опасался Рихард, осторожно и с волнением приближаясь к величественному зданию, казавшемуся пустым и заброшенным. Вопрос о том, что стало с матерью и жива ли она, гнал его вперед все быстрее и быстрее. И он забыл об осторожности, едва переступил порог замка, в котором царила пугающая тишина. Но спустя секунды ее нарушили сперва рычание, а потом радостный лай Артига. Пес лишь на время оставил свой пост рядом баронессой и поспешил вернуться обратно, явно прося всем своим видом у Рихарда для нее помощи.
Мать Рихард нашел совершенно одну в ее импровизированной спальне на первом этаже. Судя по ее виду, сиделка оставила свою пациентку определенно пару дней назад, не меньше. Она, видимо пыталась сама обслужить себя, но обессиленная упала возле кресла и не сумела подняться самостоятельно. Жизнь еще теплилась внутри, как проверил первым делом пульс Рихард, бросившийся к матери с порога. Но из-за приступов боли и обезвоживания она находилась в полубредовом состоянии, с трудом выплывая из глубин помутненного сознания. Она явно не узнала его, когда однажды ее взгляд более-менее прояснился. Да и кто бы узнал его сейчас: растрепанного, с грязным, заросшим бородой лицом и в пыльном, рваном летном мундире? Правда, баронесса при его виде не отпрянула, а еле слышно прошептала лишь одно слово: «Пить!».
Рихарда тревожило состояние матери, и эти эмоции затмили для него все остальное в последние дни падения Германии. Она почти не приходила в ясное сознание и не реагировала даже, когда он сразу же принялся приводить ее в порядок. Он был в ужасе от того, как сильно мать исхудала, а кожа ее так истончилась, что была видна каждая тонкая прожилка. Но больше его приводило в ужас понимание того, что не выживи он при атаке на Одер и не вернись домой, она бы умерла в полном одиночестве и совсем не так, как хотела бы уйти сама. Ни одному человеку он не пожелал бы такой ужасной смерти в полном одиночестве и беспомощности, и особенно матери.
Всего лишь четыре дня Рихарду было отведено побыть с ней. Все это время он почти не отходил от нее, то меняя судно, то пытаясь накормить жидкой кашей, то делая очередной укол морфия, когда она начинала кричать в голос от боли. Проблески разума в эти дни были настолько мимолетны, что едва успевал поймать их и насладиться этими последними мгновениями.
– Ты вернулся, мой мальчик, – улыбнулась еле заметно баронесса в самый первый из них, пытаясь коснуться слабыми пальцами его заросшей щеки. Он поймал эти тонкие пальцы, на которых уже почти не держались кольца и поцеловал их порывисто, забывая обо всех разногласиях, которые были меж ними до этой минуты.
– Ты похож на крестьянина. Так зарос, – шутливо пожурила баронесса сына, а потом встревожилась, заметив грязно-белую перевязь, на которой висела его рука.
– Пустяки, – поспешил он успокоить ее, заметив тень тревоги в ее глазах. – Просто выбил плечо. Все хорошо в остальном…
Но мать уже не слышала его, снова погружаясь в состояние забытья без боли, которое дарили остатки морфия. Второй раз баронесса пришла в сознание только под вечер, но эти мгновения были так же коротки.
– Посмотри там, – единственное, что произнесла она отчетливо, касаясь своими пальцами руки Рихарда, когда он с огромным трудом, но старательно делал ей инъекцию согласно записям сиделки, найденным на столике возле кюветы с шприцами и иглами.
«Там» означало соседнюю комнату, куда Рихард прошел, предварительно убедившись, что с матерью все в порядке, а лекарство начало свое действие. Сначала в полумраке сумерек он не сразу заметил то, что хотела показать ему мать. А потом заметил знакомые глаза и замер, ощущая, как стало неровно биться сердце, пропуская удар за ударом.
Это была та самая недописанная картина Мадонны с младенцем, которую Рихард когда-то купил у вдовы Ротбауэра и которая, как он полагал, была уничтожена матерью со всем остальным, что могло быть напоминать Лену. Она стояла на подставке, словно кто-то постарался, чтобы первым, что увидел входящий сюда, была именно героиня этого изображения и ее нежная улыбка.
Эта комната стала настоящим магнитом для него и спасением от действительности. Пусть он ощущал под пальцами только грубоватый холст, покрытый мазками краски, а не мягкую кожу лица. Пусть она никогда бы не могла ему не ответить. Но он приходил сюда, усаживался в кресло напротив картины и смотрел на нее, иногда разговаривая как с живой Леной. Портрету рассказать правду о том, что было в России, гораздо проще, как и открыть свои страхи из-за приближающейся смерти матери, ледяное присутствие которой он явственно ощущал, и из-за будущего, которого он не видел для себя впереди.
Баронесса уже не приходила в ясное сознание. Она звала брата Ханке или родителей, требовала к себе Биргит, а чаще разговаривала с ним как с отцом, которого он никогда не знал, а видел только на фотокарточках. Ему всегда говорили, что он невероятно похож на Фридриха фон Ренбек, в которого когда-то баронесса влюбилась с первого взгляда, очарованная им и его улыбкой.
В минуты, когда она обращалась к Рихарду как к своему покойному мужу, ее лицо становилось таким нежным и красивым, теряя следы болезни и привычную властность, что он невольно любовался матерью. Иногда она говорила что-то резко о том настоящем, которое существовало в ее реальности, созданной морфием: то говорила о том, что не может найти бабушкины жемчуга, чтобы ехать на вечер к фон Хазе в Берлине, то просила Рихарда побриться, потому что у него был «совсем непотребный вид» для приема у Геринга, куда она собиралась с дядей Ханке. Только однажды она заговорила о войне, схватив так резко Рихарда за руку, что он испугался, что повредит ей вену.
– Русские!.. Дрезден!.. О Боги! Бомбардировка!.. – и все повторяла с каждым разом все настойчивее и громче «Русские! Дрезден!», цепляясь в ткань его пижамной куртки, что он испугался за ее рассудок, видя это все нарастающее безумство. Хорошо, что вводимый в кровь морфий подействовал вскоре, и мать успокоилась.
Уединение Рихарда было нарушено спустя пару дней после возвращение в Розенбург. Он думал, что это будут янки, но первым его визитером стала заметно постаревшая Айке, проскользнувшая в дом через заднюю дверь кухни. Увидев Рихарда, поспешившего на звуки, бывшая кухарка заплакала и бросилась ему на шею, забыв совершенно о прежних границах между слугами и хозяевами. И он не стал отстранять ее, а обнял, как мог одной здоровой рукой, чуть поморщившись от боли.
– Простите меня, господин барон, – опомнилась вскоре Айке, вытирая мокрое от слез лицо ладонями. – Я не знала, что вы вернулись, хотя в городке ходили об этом слухи. Я пришла потому, что узнала только сейчас, что сиделка госпожи баронессы убежала из замка. Мы все сидим словно мыши в норах в своих домах и ни с кем не общаемся. Если бы у старого Петера не закончились бы припасы, я бы так и не узнала… И я… я боялась идти… все тянула… но не смогла… потому я здесь. Я принесла немного еды для вашей матери… О господин барон, что вы делаете! – ошарашенно произнесла Айке, когда Рихард поцеловал ее руку с чувством. Подобная готовность рисковать собой в настоящее опасное время растрогала его. – Вы же знаете, ваша семья дорога каждому в этих землях, да еще после того, что вы делали для нас всех в плохие годы! А мне вы – как семья! Разве я могла не прийти?..
Баронесса умерла той же ночью. Измотанный Рихард уснул, доверив ночной уход за матерью Айке, а та, к его досаде, не сразу заметила, что в тот раз все было немного иначе, чем обычно. Не просто сон успокоил измученную болезнью женщину спустя некоторое время после укола, а смерть подарила ей избавление от мук. Увела с собой туда, где ее вот уже больше тридцати лет ждал ее любимый Фрицци, который в последние дни виделся ей в сыне и с которым разговаривала как с живым.
Но Рихард был благодарен Айке не только за то, что не один был в эти часы после смерти матери. Он бы просто не смог взять на себя хлопоты, которые неизменно предшествую любому погребению. Терпеливо ждал, пока Айке обмоет тело и облачит его в знакомое до боли шелковое платье, в котором когда-то баронесса встречала Рождество в Розенбурге.
О, как же ему хотелось хотя бы на миг вернуться в то самое Рождество! Закрыть глаза и вернуться в то время, когда все еще был жив дядя Ханке, и мама была так красива в этом платье багряного цвета. Когда его сердце так сладко замирало, когда он вел в танго Ленхен, борясь с желанием прижать ее к себе теснее, чем требовал танец, ощущая с трепетом дрожь ее тела, вдыхая запах ее волос, не прикрытых косынкой. Когда можно еще было притвориться, что он не живет в ужасной иллюзии, обманывая себя и успокаивая свою совесть.
Похоронить мать Рихард решил в семейном склепе в подвале городской церкви. Конечно, хотелось бы положить ее к отцу, прах которого привезли из Западной Фландрии, но он понимал, что ему самому ни за что не сдвинуть каменную плиту, под которой был упокоен Фридрих фон Ренбек. Его просто убивало, что он не может обеспечить матери те похороны, которых она заслуживала по положению. Даже сколотить жалкое подобие гроба одной рукой он никак не мог. Единственное, что оставалось – завернуть баронессу в дорогие скатерти с бельгийским кружевом, которое она так любила, как в саван, и положить в склепе на могилу отца, заперев за железными дверьми, вот уже несколько веков хранящие покой его предков.
Рихард отказался от помощи Айке, попросив ее остаться в замке с Артигом. Если в городе уже были солдаты – янки или томми, ей не следовало быть рядом с ним при его пленении или расстреле, ведь насколько он наслышан янки редко брали в плен. А в церкви он надеялся на помощь пастора, который, по словам Айке, не покидал святых стен уже несколько дней кряду. Увы, в баке любимого «опеля» не осталось достаточно бензина, и пришлось соорудить что-то наподобие тележки, чтобы отвезти тело в город, в которую он впрягся, аккуратно уложив на груди веревку, чтобы не задеть руку в перевязи.
– Подождите, господин Рихард, подождите! – нагнала его Айке, когда он с трудом проволочив тележку по гравийной площадке у замка, вышел на хорошо раскатанную подъездную дорогу. – Я хотела сказать вам все это время – мне жаль, что так случилось с Ленхен…
Сначала она просила Айке, нашу кухарку, помочь ей в очередном преступлении против закона рейха – найти человека, который прервет беременность этим выродком.
Эти слова, услышанные на процессе и надежно запрятанные в глубины памяти, вдруг выплыли из темноты и ударили в самое сердце. Поэтому он не хотел слышать ничего из того, что сказала бы Айке сейчас, и он развернулся, намереваясь продолжить путь.
– Мне так стыдно, что я солгала. Я хотела всего лишь спасти вас! Госпожа баронесса сказала, что это нужно, что без этого никак, вот я и солгала. Но я хочу, чтобы вы знали – она хотела этого ребенка. Я предлагала сама ей не раз… спасти себя, пожертвовав им… я знала женщину, которая могла бы… но Ленхен наотрез отказалась. Она хотела этого ребенка, я уверена в этом. А если бы вы видели ее в те дни, когда вас объявили погибшим… Я просто хочу, чтобы вы знали это – девочка любила вас… что бы вам там не сказали! Теперь я понимаю, что с ней творилось тогда.
Что-то чуть затрепетало в груди при этих словах, которых Рихард так жаждал когда-то. А потом тут же замерло, придавленное тяжестью воспоминания о карте Южного фронта с его собственными пометками и штампом Розенбурга, предъявленной ему следователем. Нет, думать обо всем этом, снова воскрешая прошлое в памяти, было слишком болезненным и тащило за собой только очередной приступ невыносимой мигрени. Да и к чему это было теперь – снова воскрешать прошлое? Поэтому Рихард сосредоточился только на своей последней миссии – погребении матери, которая казалась практически невыполнимой в те минуты.
Он стер до крови кожу на груди, пока вез тележку в городок, получив очередной небольшой узкий шрам на память об этом ужасном дне. Все тело потом нещадно болело несколько дней. И он едва снова не выбил себе плечо из сустава, когда пытался хоть как-то помочь пожилому пастору отнести тело матери в склеп. Но он все же сделал это, как думал с огромным облегчением, медленно и устало возвращаясь пешком в Розенбург с чувством завершенности в груди. И не только последняя молитва над телом матери подарила ему эти ощущения.
Теперь все. Теперь он может спокойно встретить свою судьбу, которая все ближе и ближе подходила к нему вместе с солдатами янки, которые до этого момента обошли своим вниманием их маленький городок и его окрестности. Они были и в Гере, и в Йене, и в Веймаре, они несколько дней как взяли Лейпциг и уже стояли на берегу Эльбы, братаясь с русскими, как слышал Рихард в ликующих радиопередачах на английском языке, которые заполонили местный эфир.
Поэтому вернувшись в замок, Рихард начисто вымылся и побрился, тщательно отутюжил одну из белоснежных рубашек, которые нашел в шкафу в своей спальне, и облачился в мундир, в последний раз надев все награды, которые получил за время службы своей страны. Пусть он не мог больше служить ей из-за ранения, пусть не мог больше защищать ее и ее людей, но умереть он намеревался именно солдатом.
В погребе Рихард выбрал самое выдержанное вино, которое в семье хранили для особых случаев. Из той самой бочки, которую по семейной традиции наполнили вином урожая, собранным в год его рождения как первого и сына фамилии фон Ренбек. Его семья уже давно потеряла виноградники у реки Унструт[210]210
Река в Германии, левый приток реки Зале. Исток находится в северной Тюрингии. Берега этой реки славятся своими виноградниками белого сорта винограда в основном Сильванер и Рислинг, который выращивается здесь с XIX века.
[Закрыть], которыми владела на протяжении веков – сначала их подкосил экономический кризис, затем лоза почти полностью была уничтожена филоксерой[211]211
Или виноградная тля. Вредитель виноградной культуры. Филлоксера поражает корни растения, вследствие чего они начинает портиться, и вся виноградная лоза иссыхает. Восстановление виноградника после поражения этим вредителем занимает долгие годы.
[Закрыть]. Но все равно, вдруг подумалось ему с тоской, вряд ли он бы сумел когда-либо залить бочку вином в год рождения своего сына в продолжение традиции. И дело было не только в том, что виноградники скорее всего уже были захвачены американцами сейчас. У него просто не будет наследника, в год рождения которого он смог быть забить крышку бочки с вином.
Возможно, это был мальчик.
Так подумалось вдруг Рихарду с болью и тоской, когда он занял место в комнате напротив портрета Мадонны. Это мог быть его сын. Будущее, объединившее две нации и две крови в единое целое. Этот ребенок был бы символом того, что любовь способна победить все, даже ненависть, взращенную ядовитыми идеями и убеждениями.
– Это все излишняя сентиментальность, свойственная нашему славному прусскому прошлому, мой дорогой, – так сказала бы мама, если бы услышала его мысли. – В новом мире ей вовсе нет и не было места. Исключительно на страницах романов, которыми Ханке забил твою голову с детства.
Он словно наяву услышал голос матери, произносящих эти слова, и уловил запах ее духов. Будто бы она была рядом сейчас, когда он смаковал изумительное вино, от души наслаждаясь насыщенным летним вкусом и ароматом, любимой музыкой и светом свечей, играющих отблесками в стекле бутылки, хрустале бокала и черноте начищенного металла пистолета.
Еще один призрак замка, который будет скользить ночами в этих комнатах, где когда-то прошла большая часть жизни. Сколько их здесь, этих душ? Могут ли они общаться между собой? Что они сказали друг другу, когда Господь забрал их из этого бренного мира и снова свел вместе?
И пришла вдруг следом иная мысль, обжегшая словно огнем. А что бы ему самому сказала Ленхен при этой встрече? Ненавидела ли бы его за то, что, следуя жестоким законам его страны убили их дитя, бросив ее саму после умирать от инфекции? За то, что он ничего не сделал, чтобы помешать этому. За то, что убил ее своей любовью, словно в ответ за ее нелюбовь.
О, он хотел бы, что это было не так! Чтобы те слова, что он помнил обрывками памяти, не были ложью. Чтобы она любила его и ждала его там, за гранью этого мира. О, если бы она могла прийти сюда снова, на то самое место, где он когда-то встретил ее, свою лесную фею!.. Если бы снова обвила руками как когда-то и прижала к себе, стирая своими прикосновениями все дурное и тревожащее из головы и души!..
Снова ощутить ее присутствие рядом каждой клеточкой кожи, как когда-то в воздухе. Понять, что она простила его, как он простил ей все, и что она ждет его там… И тогда бы эти часы, которые только и оставались до того момента, когда в Розенбург ступит нога янки, прошли бы совсем по-другому. Потому что они прошли бы рядом с ней…
О, только бы снова это случилось! Только бы снова она пришла… В третий раз.
В последний раз.
