Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 95 страниц)

Лена переписала этот список трижды своим ровным и красивым почерком. Один раз на немецком языке, на всякий случай, и два на русском. Спрятала эти списки по своим тайникам в доме Гизбрехтов – в книгу под «люгер», который до сих пор было боязно брать в руки, в щель пола в своей спальне и за буфет в столовой.

– Ну? – спросила шепотом Кристль тем же вечером, когда плечом к плечу занимались мытьем посуды после ужина. – Твой брат. Он там, в лагере?

Лене недолго пришлось думать над ответом, глядя в мыльную воду так, словно там, где-то между тарелками было спрятано решение вставшей перед ней дилеммы. Сказать, что в лагере нет ее кровного родственника, означало забыть о любой возможной помощи пленным, которую могла дать Кристль. Но иначе означало обмануть немку и этим обманом подвести ее под риск заключения в тюрьме, а возможно и того хуже. Позднее, когда дом погрузился в полную темноту за светомаскировочными шторами, Лена долго и тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку.

Можно было убедить себя со временем, что это Людо вынудил ее обмануть немку. Или что это просто возмещение своего рода за то зло, что младший сын Гизбрехтов творил на ее родной земле. Но факт оставался фактом – она обманула Кристль, предложившую свою помощь. И теперь ей оставалось только найти силы смириться с этой ложью и научиться в нее верить. Ради тех, кто сейчас в первые зимние холода вырубал уголь из стен немецкой шахты.

Но эта ложь давила на Лену огромным камнем, напоминая о том, как она изменилась эти годы и как предала все прежние идеалы, с которыми воспитывалась когда-то. Всякий раз, когда Кристль разрезала на маленькие кусочки («чтобы твоим русским было удобнее брать хлеб, чтобы ни одной крошки не пропало») свежеиспеченный хлеб, ледяная рука сжимала сердце Лены. Но особенно, когда немка, аккуратно сложив свертки с хлебом и кусочками сваренного в мундире картофеля на дно корзины для покупок, отправлялась в город, где как обычно прятала в тайнике на станции скромную снедь для пленных и маленькое письмо. Лена порывалась сказать ей правду, но понимание того, что эта помощь прекратится в тот же миг, надежно запечатывало ей рот. Как и записки, которые советские военнопленные передавали в ответ.

Из этих записок Лена узнала, что в лагерь вернули после побега избитого «Обувщика», которого повесили в назидание остальным и чей труп не снимали с виселицы до первого весеннего тепла. Его имя было Дмитрий Гончаров, он был из Ленинграда. И теперь возле его имени стоял страшный крестик, которые ей приходилось теперь ставить самой в своих списках с каждой запиской из лагеря. Про остальных беглецов пленные ничего не знали, но ходили слухи, что «Командиру» (старшему лейтенанту Андрею Самойленко) и «Силачу» (Илиа Гогилава, 1912 года рождения, село Мухури) удалось все же ускользнуть от преследователей. Лена надеялась, что это было действительно так, что кому-то все же повезло вернуться домой, к своим, после всего пережитого ужаса в лагере нацистов.

И наверное, они уже знают, что предположение о том, что советская армия вот-вот перешагнет границы рейха через считанные месяцы, оказалось ошибочным. Ведь даже под Новый 1944-й год, на чудо праздника которого так надеялась Лена, ничего не случилось. Даже наоборот – радиопередачи из Москвы больше не говорили о победах, предоставив Берлину обещать «переломный момент в ходе военных действий» при помощи «чудо-оружия», разработанного рейхом. Девушка слушала эти известия в радиосводках из столицы Германии, слушала обсуждения этого в редакции и впадала в отчаяние с каждым днем. Значит, нацисты действительно нашли способ переломить ход войны в свою пользу. Значит, эта война, кажущаяся сейчас, бесконечной продолжится еще дальше.

Особенно тяжело морально стало к Рождеству. Нет, этот праздник в доме Гизбрехтов ничем не напоминал прошлогодний день в Розенбурге. Людо, с недавних пор боящийся любого намека в гестапо на свою нелояльность к рейху, запретил ставить рождественскую ель («не хочу притворяться, называть ель деревом Йоля и вешать на него не христианские символы»). Единственное, что позволил сделать жене – украсить дом просто еловыми ветками в вазе. Никакого намека на религиозное торжество, к явному огорчению Кристль. Муж даже запретил ей идти в церковь на службу, несмотря на все ее уговоры, и всем пришлось остаться дома в тот вечер перед Рождеством.

Лена не знала радоваться ли этому или нет, ведь ужин под звуки поздравления бонз рейха и ненавистного фюрера тоже не принес ей особого удовольствия. Радио Людо тоже не позволил включать – он терпеть не мог измененные рождественские гимны, которые теперь прославляли режим и фюрера. Поэтому праздничный вечер прошел в почти в полной тишине, только потрескивали фитили свечей в светильниках Йоля[139]139
  Julleuchter (нем.), иначе называемый башенный светильник, нем. Turmleuchter. Представляет собой небольшое керамическое приспособление для зажигания свеч на Йоль – праздник зимнего солнцестояния германских народов, которым нацисты «заменили» Рождество. В фашистской «мифологии» он должен был стать днем единения «чистокровных» немцев.


[Закрыть] и звякала бутылка настойки о стакан, к которому все чаще прикладывался в последнее время заметно сдавший Людо, все чаще и чаще нарушающий тишину положенным коротким «За благополучие!».

Как знала Лена, дела в аптеке шли плохо. Администрация гау с последних пор строго контролировала поставки медикаментов населению, списки доступных, пусть и по карточкам лекарств значительно сократились. Все шло на фронт или в госпитали, которые как грибы разрастались в Дрездене и в окрестностях города – даже во Фрайтале открылся один, и Лена первое время опасалась, что ее привлекут туда медсестрой «трудового фронта», несмотря на то что она была записана в списках совсем по другому профилю работ.

Кроме того, в Людо поселился страх. Он появился после визита сотрудников гестапо в дом и никуда не делся после. Просто заполз в укромное местечко около сердца, чтобы пустить свои щупальца в каждую клеточку тела и отравлять дальнейшую жизнь. Остроту этого страха и злость на себя из-за него Людо все чаще гасил алкоголем – то зайдет в пивную после закрытия аптеки, то приложится к бутылочке шнапса, который умудряется достать через знакомых. Лена была уверена – попроси поляки Людо о помощи ей сейчас, он бы без раздумий отказал, не желая навлекать на себя лишнее внимание.

Наверное, это было к лучшему, что все сложилось именно раньше. Так следовало думать Лене позднее в тот рождественский вечер, когда она лежала в темноте спальни и смотрела на ясное звездное небо в щель между светомаскировочными шторами. Иначе она бы была уже мертва.

«Все приходит в свое время», – вспомнилась одна из немецких поговорок матери. Именно это мама сказала Коле, когда тот сообщил, что его супруга беременна, и они не знают, что делать с этой нежданной беременностью. Они оба не хотели пока иметь детей, планировали свою жизнь посвятить стройке коммунизма, но к их разочарованию только-только отдельным декретом запретили аборты в стране, независимо от обстоятельств[140]140
  Советская Россия стала первой страной в мире, в которой узаконили аборты. Правда, их стало такое количество, что в 1926 г. законодательно ограничили – были полностью запрещены аборты при первой беременности, а также для женщин, сделавших аборт менее полугода назад. А в 1936 г. из-за неблагоприятной демографической ситуации и необходимости повышения рождаемости все же ввели полный запрет.


[Закрыть]. Тогда только из-за этих слов мамы и ее решения воспитывать ребенка молодых Коля отговорил жену от нелегального аборта, и Люша появилась на свет.

Чтобы спустя несколько лет погибнуть в поле под налетом нацисткой авиации.

«Я знаю точно, что у меня не будет детей сейчас, пока в мире идет война. Это не то время, чтобы рождались дети», – так когда-то сказал Лене Рихард. И боль только усилилась, стала острее. Словно кто-то стал царапать в кровь едва зажившие раны.

Почему он оставил ее? Почему позволил этому всему случиться? Еще до своей гибели. Получая отчаянные письма от нее. Мог ли Цоллер перехватывать и его письма, не позволяя им попасть в ее руки? Или все же Рихард, как и обещал, вычеркнул ее из своей жизни, словно ее никогда и не было?

Она не хотела об этом думать. Но мысли постоянно возвращались и тревожили своей настойчивостью. Особенно сейчас, в период зимних праздников, когда прошлое снова и снова приходило воспоминаниями при даже самых мельчайших деталях. Запах хвои в доме, белые хлопья снега за стеклом окна, мягкий огонь свечей, знакомая до боли форма на редких встреченных летчиках в городе, которых отпустили на время праздника к родным. Все это пробуждало память о звуках голоса, нежности прикосновений, мягкости взгляда.

Время не стирало ничего. Не лечило, как обещала поговорка. Просто отмеряло ровные промежутки жизни.

Под Новый год Гизбрехтам неожиданно пришла весточка с Востока, из Польши, где располагался лагерь для преступников рейха. Людо сначала даже испугался почему-то этой открытки с десятком штампов служб досмотра корреспонденции и почтовой пересылки. Хотя эту открытку, как и редких ее близнецов прежде, принес седой почтальон, старый знакомый немцев, Гизбрехту отчего-то виделся в этом подвох. Зато Кристль так и просияла, когда спустилась вниз после дневного отдыха и нашла на столе это послание в несколько фраз из неизвестности.

– Я знала! – произнесла она таким торжествующим голосом, что Лена невольно оторвалась от книги, которую читала, сидя возле пылающего камина – одного из редких теплых уголков в доме. Уголь, как и многое другое сейчас, был в дефиците, а дров раздобыть для старика и двух женщин было практически невозможно. Лена, конечно, пробовала собирать хворост в лесу за городком, но она не одна занималась таким промыслом. Приходилось уходить все дальше и дальше в лес, пока однажды по городку не разнесся слух, что охрана лагеря на другом краю леса получила команду стрелять по каждому, кто приблизится на расстояние сотни метров до ограды.

– Я знала, что он жив, мой мальчик! – Кристль все водила и водила пальцами по строчкам на обороте карточки с маркой с лицом фюрера. Словно не в силах поверить своему счастью. А вот Людо наоборот выглядел недовольным. – Я знала, что рано или поздно придет весточка. Пусть поляки больше и не приносят сюда ничего…

– Я же сказал тебе – никогда больше не вспоминать о них! – вдруг вспылил Людо, стукнув кулаком по столу, отчего дрогнули даже стекла в буфете.

– Людо, посмотри же! Это наш Пауль! Он поздравляет нас с Рождеством и просит выслать ему денег, чтобы он мог купить себе в лавке лагеря сахара и сигарет. Вот гляди же!

– Это кто-то из лагерных охранников решил сыграть на твоей доверчивости и только! Наши сыновья мертвы! Оба! И чем скорее ты поймешь это, тем лучше! И не смей отсылать ни марки в лагерь! Мы и так сводим еле-еле концы с концами. Говорят, с января снова урежут нормы по карточкам. И тогда мы точно вряд ли сумеем прокормить еще два лишних рта! Каждая марка на счету. Каждая! И думать не смей даже, Кристль!

И этот праздничный ужин, состоящий из тушеной капусты, отварного картофеля и худосочного цыпленка, прошел совсем не в том настроении, как должно. Людо точно также часто подливал себе крепкого пива, отчего быстро захмелел и когда настало время выходить из-за стола, едва держался на ногах. Он был тяжеловат для того, чтобы Лена и Кристль увели его вверх по лестнице в спальню на втором этаже, потому женщины, посовещавшись, решили оставить Людо спать в кресле у камина. Здесь ему было бы точно теплее, чем в плохо протопленной спальне на холодных простынях.

– Я хочу кое-что тебе подарить, – сказала Кристль в конце вечера, когда до полуночи оставалось всего несколько минут, и они вдвоем уже управились с уборкой со стола и мытье посуды. Лена была даже благодарна этим обычным хлопотам за то, что они отвлекали ее от мыслей о прошлом.

Ровно год назад она осмелилась навсегда переменить свою жизнь, отдав всю себя Рихарду – душой и телом.

Эта фраза пожилой немки на какие-то секунды заставила Лену растеряться. Она знала уже, что немцы обмениваются подарками на Рождество, потому была готова, что Гизбрехты что-то преподнесут ей и заранее купила небольшие сюрпризы для них – Кристль получила от нее фартук с вышивкой, а Людо футляр для трубки, расшитый бисером. В ответ пара немцев вручила ей связанные Кристль митенки, чтобы не мерзли руки во время работы в редакции, пушистый шарф и плитку шоколада, которую купили у подруги Кристль, чей сын приехал на Рождество в отпуск из Бельгии.

Но на Новый год Лена не была готова к обмену подарками. И поэтому растерянно и даже с легким чувством вины наблюдала, как Кристль полезла в карман вязаной кофты и достала странные вещи, которые и протянула девушке – две очень длинные ворсинки от какой-то щетки и тускло сияющая в свете лампы пуговица.

– Это на счастье, Лене, – проговорила немка, улыбаясь неловко. – Если на Сильвестра получить в подарок щетину щетки трубочиста и пуговицу от его мундира, то это непременно принесет счастье.

Лена не верила в Бога. И почти не верила в приметы и другие суеверия, на которые обращали внимания ее мама и тетя Оля, не говоря уж о тетиной домработнице – малообразованной деревенской девушке. Почти – потому что все же балет был совершенно другим миром, в который она погружалась с головой и в котором входила на сцену только с верной ноги, никогда не смотрела в зеркало поверх плеча соседки по гримерке и знала, что случайно оброненную шпильку или что-нибудь другое, поднимать нельзя.

Потому-то Лена с трудом скрыла свой скептицизм за легкой улыбкой. Как ей могут принести счастье две щетинки и чья-то старая пуговица? Но странный подарок взяла из рук немки и положила после на тумбочку у кровати, не зная, как с ним нужно обращаться по немецкой примете. Видимо, пуговица на этом месте попала под луч лунного света, пробравшимся в прохладу комнаты через щель между шторами. Потому что, когда Лена внезапно проснулась ночью словно от толчка, кругляш, начищенный до блеска, светился как волшебная звезда в ночной темноте. И ей вдруг захотелось, чтобы слова немки оказались верными, и чтобы эти странные предметы действительно могли осуществить ее желания и принести ей счастье, которого так отчаянно хотелось сейчас, после очередного сна-возврата в прошлое.

Когда забывалось все вокруг, отходило куда-то далеко за линию горизонта, потому что один-единственный человек становился твоим миром, наполняя тебя до самых кончиков пальцев таким счастьем, от которого перехватывало в горле, а тело становилось таким легким, словно пушинка…

– Я хочу, чтобы война… пусть закончится скорее, просто закончится, – прошептала Лена этой волшебной звезде, и она мигнула ей в темноте в знак согласия, девушка готова была поклясться в этом. Лена почувствовала, как прохлада скользнула по плечам, несмотря на вязаную кофту, в которой она спала поверх сорочки, и потянула вверх одеяло, чтобы спрятаться под ним от холода ночи. При этом движении по телу прошла волна легкой, но приятной боли – Лена дольше обычного сегодня занималась в подвале, стараясь не думать о бессмысленности этих занятий.

– Хочу вернуться в театр. Не хочу уходить из танца, не хочу! – прошептала девушка сияющей звезде на тумбочке, гоня от себя мысли о нелепости своего обращения к пуговице.

Желание само было из разряда тех, которые ни за что и никогда не осуществятся. Да, она почти каждый день после работы спускалась в подвал для экзерсиса и прогона после него каких-либо вариаций, чтобы не потерять навык. Работала «до пота», как говорила Мария Алексеевна. Но надо бы все же, наверное, уже признать, что все это бессмысленно, и похоронить хрупкие надежды о будущем в балете. Вместе с памятью о Рихарде, который когда-то зажег это пламя в ней.

Похоронить Рихарда.

Даже мысленно произнести эти слова было сложно. Особенно когда тело и душа все еще хватались за отголосок сна, в котором все еще было возможно.

– Я хочу увидеть…

Тонкие лучики морщинок у глаз, когда он улыбался так обаятельно и так открыто. Колючая щетина, редкая гостья, которая вызывала невероятные ощущения при прикосновении к ее нежной коже лица и тела, вплоть до мурашек. Ослепительная синева его глаз, словно небо, которое он так любил. Густые ресницы, которые изумили ее своей длиной, когда она наблюдала тайком за спящим Рихардом в первую их ночь ровно год назад. Ямочка на подбородке, придающая ему такой волевой и решительный вид, особенно когда он сжимал челюсти в недовольстве чем-то, и ходил по щеке желвак.

– Не хочу… не хочу прощаться… не хочу! – взмолилась шепотом Лена в очередной, совершенно немыслимой и невозможной просьбе к звезде на тумбочке.

Она знала, что Ильзе права. Чем сильнее она будет цепляться за прошлое, тем сильнее и дольше душевная боль будет терзать ее. И что, наверное, следовало подумать о том, что Катя была права – все, что произошло, только к лучшему. Что ждало бы их после войны? Какое будущее ждало бы их нерожденного ребенка, который считался бы дегенератом у немцев и свидетельством ее падения для своих советских? И все же…

– Не хочу отпускать, слышишь?!

«Поцелованный Богом».

Именно так бабушка Соболевых называла людей с явной ямочкой на подбородке и дразнила Котю, у которого такая ямочка была еле-еле заметна: «Тебя Боженька еле чмокнул при рождении, Костенька, торопился, вестимо». Тот только раздражался в ответ без злобы, легко: «Какой Боженька, бабушка? Век коммунизма на дворе!»

Воспоминание о Коте и прошлом отрезвило, вырвало в один момент из этого странного состояния. Как пощечина выбивает из истерики. Резко, без капли жалости, но только из благих побуждений. И Лена накрылась одеялом с головой, скрываясь от соблазна надежд, которые проснулись в ней какие-то секунды назад.

Бессмысленно просить у пуговицы об исполнении желаний. И вдвойне бессмысленно надеяться на возвращение тех, кого эта война проглотила в своей ненасытной жажде крови.

Рано утром, собираясь на работу в редакцию, Лена положила на стол в кухне перед Кристль большую часть ее накопленных сбережений, которые она откладывала марку за маркой, экономя на всем, что могла. Она копила на билет до Эрфурта, до той самой станции в Тюрингии, на которой когда-то столкнулась с Рихардом во время неудачного побега. Возможно, ей бы удалось пробраться в Розенбург, не встретив ни латыша, «цербера» замка, ни Биргит, ведь она знала все тайные тропки в лесу вокруг замка и дорожки через парк. Навестить Катю, чтобы дать той знать, что Лена жива, что с ней все в порядке, и что до прихода своих осталось всего несколько месяцев, убедиться, что никак не отразился арест Лены и с ней ничего не произошло за это время. Долгими бессонными ночами Лена планировала эту поездку в деталях, старательно отгоняя от себя мысли, что ее тянет в Розенбург не только из-за Кати.

Вдруг он вернулся туда, в замок? Вдруг он выйдет к ней из парка как когда-то в сопровождении Артига и Вейха? Улыбнется ей своей невероятной улыбкой и скажет, чтобы она не боялась. И тогда она шагнет к нему, обнимет крепко-крепко и заверит его, что она уже ничего не боится. Потому что он рядом. Под ее руками…

– Что это такое? – хрипло прошептала Кристль. Лена заметила, как дрогнули руки немки от волнения, когда она поставила чашку с травяным чаем.

– Здесь сто десять марок, – ответила девушка, стараясь не выдать голосом свои эмоции. Не хватало только расплакаться сейчас. – Людо прав. Мы не можем сейчас тратить лишние деньги. Неизвестно, что будет дальше с продовольствием, а нам нужно немало для Мардерблатов и для… ты понимаешь…

– Что это, деточка? – повторила Кристль, опускаясь на стул рядом, словно ноги ее не держали сейчас. – Откуда?

– Это две трети моих сбережений, – призналась Лена. – Я хотела купить билет и съездить в Тюрингию. Туда, где я… где он…

– Тогда езжай! – Кристль решительно подвинула Лене марки. – Езжай, деточка, раз так требует сердце. Быть может, ты найдешь его… того немца… своего…

– Вашему сыну они нужнее в лагере! – марки снова проехали по столу и остановились у руки Кристль. – А я накоплю еще. Тем более, их бы все равно не хватило на билет – цены снова подскочили в декабре. И тем более… тем более, он мертв! Возьми эти деньги и отправь! Там они нужнее!

Прости меня, Катя. Прости и подожди еще немного. Я все равно попаду в Розенбург и найду тебя. Жаль, я не знаю никого, кто бы мог сделать документы для тебя… жаль, что не могу вытащить тебя из этого рабства, как сделал это Войтек для меня. Но я попытаюсь… я попытаюсь… сделать хоть что-то…

Лена проспала в то утро, провалившись в сон, только когда в щели между шторами наметилась полоса рассвета. Потому и крутила педали велосипеда быстрее обычного, стараясь успеть в редакцию до прихода начальника, вечно недовольного всем и вся, по особой квоте, избежавшего призыва на фронт. Ей не нужны были выговоры, как и сокращение часов отработанного времени, который тот неизменно ставил в табеле при опозданиях. Сейчас ей нужна была каждая марка, она понимала это точно, но не жалела ни на толику, что отдала часть сбережений Кристль. В конце концов, Пауль был коммунистом и страдал за их общие идеи, ее долг был помочь ему хотя бы в чем-то.

Лена опаздывала, но не могла не остановиться на берегу неширокой и неглубокой реки, что вилась рядом с дорогой почти до самого Дрездена, журча по камням. Девушка нащупала в кармане пальто пуговицу и ворсинки от щетки, которые забрала с тумбочки. Она боялась надежд, которые вспыхнули в самом отдаленном уголке души ночью при отблеске лунного света на пуговице. Обмануться было слишком больно. Понимать, что они бессмысленны и невозможны – еще больнее. Поэтому-то и размахнулась, чтобы бросить эту проклятую пуговицу в воду журчащей реки. На самое дно, где и место надеждам и мечтам сейчас.

И все же не смогла это сделать. Не сумела. Вспомнила тот манящий свет, который так обнадеживающе подмигивал в ответ на произнесенные желания. А вдруг эта пуговица действительно может приносить счастье? Вдруг война и правда закончится быстрее, если она сохранит эту пуговицу при себе?

Пуговица вернулась в карман пальто, а Лена снова принялась крутить педали, здороваясь с вежливой улыбкой с теми, кто встречался ей на пути или кого осторожно огибала на велосипеде.

Не обращая внимания на восхищенный свист и выкрики из обогнавшего ее на дороге грузовика, который вез солдат из госпиталя во Фрайтале на станцию в Нойештадте[141]141
  Район Дрездена


[Закрыть], чтобы там те погрузились на один из проходящих военных поездов и отправились на фронт.

Торопясь побыстрее приехать в Дрезден, чтобы поправить помаду на губах и приняться за работу под стрекот пишущих машинок и болтовню девушек-коллег об предстоящем очередном урезании продовольствия по карточкам, о последней цветной кинокартине одной из самых дорогих немецких киностудий[142]142
  Фильм «Мюнгхаузен» (1943). В кинокартине снялись все звезды кинематографа Германии на тот момент.


[Закрыть], о том, как сложно стало найти хорошую помаду или краску для волос. Тему частых бомбардировок Германии в их кабинете старательно обходили стороной.

Думая с тоской, что через несколько дней будет очередное собрание «Веры и Красоты», на котором новая группенфюрерин (прежнюю сняли с должности после визита гестаповца в дом Гизбрехтов, и Лена подозревала, что это произошло из-за ее промашки) будет раз за разом требовать повторить клятву верности нацистской партии. И ее придется произносить не только тем, у кого совершеннолетие наступало в ближайший месяц, а всем членам группы. Лена всякий раз при этом просто открывала рот, притворяясь, что говорит слова вместе со всеми, и думала с ужасом о том, что в сентябре, когда ей самой «стукнет» двадцать один год, настанет ее очередь. Единственная ее надежда была на то, что Советская армия все же придет до осени 1944 года, прекращая этот затянувшийся ненавистный спектакль.

Я сошла с ума – верю в силу пуговицы трубочиста.

Я становлюсь немкой…