Текст книги "На осколках разбитых надежд (СИ)"

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 95 страниц)

Из-за этого Лена теперь не могла никак не думать о Рихарде. Мысли крутились о его словах и поведении, а взгляд то и дело останавливался на нем, что бы она ни делала. Обслуживала ли завтрак или обед, бесшумно скользя рядом с ним с подносом в руках. Нарезала ли цветы в саду во время его прогулки с собаками. Вытирала бы пыль или мыла бы зеркала смесью уксуса и воды, чтобы те блестели, когда он случайно был в той же комнате.

Сложнее всего, конечно, было с зеркалами. Пару раз Рихард отвлекался от газет или книг, которые читал, и ловил ее взгляд в отражении, заставляя ее краснеть. И ей становилось стыдно, что она вот так подсматривает за ним. И за свои чувства к нему. Они выглядели предательством. Особенно в преддверии памятной для Лены даты.

В эти редкие моменты их встреч Рихард никогда не заговаривал с ней. Все приказы он отдавал знаками. Когда ему требовалось подлить вина в бокал или чай в чашку, он просто приподнимал посуду вверх, демонстрируя, что она опустела. Когда ему требовалось забрать белье для стирки из комнаты, он, не глядя даже в Ленину сторону, просто указывал рукой без слов. Словно он решил ее игнорировать, пришло в голову Лене после двух дней подобного молчания. Она стала пустым местом для Рихарда. Какими были все русские для баронессы, общающейся за редким исключением с прислугой только через Биргит.

Это только к лучшему, убеждала себя Лена. От немцев стоит держаться подальше. Особенно от тех, кто несет кровь и смерть под знаком рейха. Семьдесят три самолета. Семьдесят три отнятых жизни. И это за исключением тех, кто стал жертвой на земле. Вот о чем, нужно было думать. И о дате, которая неумолимо приближалась.

В тот день в Розенбурге собралась небольшая группа детей в возрасте от семи до четырнадцати лет. Маленьких воспитанников Гитлерюгенда из ближайших городков привезли специально для встречи с Рихардом. Баронесса готовилась к этому собранию особенно – приказала Айке испечь печений и кексов, а еще сварить вкуснейших взваров из первой черешни. Для этого Войтек отвозил Лену и Катерину на сборку на ближайшую ферму, где ягоды были особенно хороши.

Обслуживала маленьких гостей Урсула. Русских служанок не пустили в гостиную, где дети расселись кто куда – на диваны, на стулья, в кресла и даже на полу, скрестив ноги. Да и Лена не особо расстроилась этому, помня о том, как жестоки были дети в этой форме девушке-остарбайтеру на улочке Йены.

Всем хотелось послушать рассказы Рихарда о полетах и о его подвигах во имя нации. В углу гостиной замер в коляске Иоганн. Гордая баронесса заняла место в мягком кресле, чуть поодаль от сына. Даже Лена один раз подошла к дверям из любопытства.

– Страшно ли вам летать? – задала в тот момент вопрос одна из девочек, качнув головой. В ее «баранках» белели ленточки. Если бы не форма и не повязка на рукаве, она была бы так похожа на девочек, которых Лена встречала на улицах Москвы и Минска.

– Летать – не страшно, – улыбнулся Рихард. – Страшно, бывает, выдвигаться на задания. Любой человек боится смерти, это нормально. Самое главное для нас – преодолеть свой страх и сделать все ради будущего нашей нации и ради великой Германии. Если бы не было страха, мы бы так и не познали мужество. Но в самом бою уже не страшно. Ты просто делаешь то, что должен. Вот и все.

Лене показалось, что в этот момент в его голосе мелькнула какая-то странная нотка. Но прежде она попыталась уловить хотя бы тень ее, кто-то из мальчиков задал вопрос о противниках. Лоб Рихарда тут же расчертили полоски недовольства пренебрежением в голосе подростка.

– Нельзя не уважать противника. Ты начинаешь недооценивать его, а это ведет к поражению. В воздухе всегда есть ты и он. Один на один. Как на дуэли. Небо не прощает ошибок. И не прощает высокомерия и чрезмерного самолюбования.

– Ты должен помнить о пяти вещах, каждый раз уходя с аэродрома в небо, – поднял вверх ладонь Рихард и стал загибать пальцы, когда озвучивал каждую. – Первая – выполнить поставленную фронтом задачу. Вторая – не дать погибнуть своему товарищу. Третья – не погибнуть самому. Потому что мертвый сокол – это мертвый хищник, от него нет никакой пользы. Четвертая – уберечь по возможности от губительных повреждений свою машину, потому что это урон Германии и ее народу. Пятая – получить как можно больше очков, чтобы приблизиться к очередной награде. А это значит, нужна только победа в воздушном поединке над своим противником.

Дети восторженно зашептались, покоренные его харизмой. Даже Лене он показался настоящим героем в эти минуты. Неудивительно, что его слова вызывали в маленьких гитлерюгендцах желание поскорее вырасти и попасть на фронт, чтобы сражаться с врагом.

Внезапно ее, осторожно выглядывавшую из-за дверного проема, заметил Руди и улыбнулся ей, чуть приподняв ладонь в робком приветственном жесте. Это не ускользнуло от внимания Рихарда. И от молодого наставника отряда Гитлерюгенда, тут же обернувшегося к двери. Лена похолодела, узнав в нем Рауля, и поспешила уйти прочь и укрыться в безопасности кухни.

Но все же ее так и тянуло взглянуть еще раз на детей. Особенно на младших, по возрасту только недавно переступивших порог школы. Им еще сложно было усидеть на месте, после того, как сделали общую фотографию с Рихардом на крыльце Розенбурга. Машина за ними еще не пришла, и младшие дети бегали по лужайке, толкались шутливо или играли с бумажными самолетами, которые им с удовольствием накрутил Рихард, подключив старших мальчиков. Видеть их радость было больно. Особенно сегодня. Но Лена смотрела и смотрела на этих детей, стараясь видеть только их счастливые личики, а не повязку с нацистской эмблемой на руке каждого.

Совсем неудивительно, что в тот вечер Лене не спалось. Она не стала себя мучить, а набросила вязаную кофту Урсулы прямо на ночную рубашку и, стараясь не скрипеть на ступенях черной лестницы, вышла на задний двор. Шел второй час ночи, и Розенбург спал. Даже вахтельхундов было не слышно в вольере. Только тихо шелестела листва, когда ветерок пробегал по ветвям парковых деревьев. Поэтому Лена чуть не подпрыгнула, когда ее локтя осторожно коснулись чьи-то пальцы.

– Я не хотел тебя пугать, – проговорил тихо Рихард, когда она отшатнулась от него в испуге. – Просто хотел предупредить, что Штефан выпустил собак на ночь, чтобы ты никуда не ходила сегодня. Этих овчарок и сам иногда побаиваюсь, надо признаться.

Лена не улыбнулась в ответ его шутке. Просто стояла и смотрела на него, надеясь, что он сейчас уйдет и оставит ее одну. Именно сегодня ей бы не хотелось даже говорить на немецком языке, не то, что общаться с кем-либо из немцев. И тем более – с ним.

Поэтому Лена повернулась к нему спиной и опустилась на каменные ступени крыльца. Сейчас ей было все равно, разозлится ли он подобному неуважению или нет. Рихард не ушел в дом, как она надеялась. Он так и остался стоять позади, и теперь это нервировало Лену до жути.

– Ты сегодня слушала встречу, верно? – спросил Рихард после короткой паузы. – Что привело тебя туда?

Лена только покачала головой в ответ. Говорить с ним не хотелось. Но странно – она и не желала, чтобы он уходил сейчас с крыльца. Странная противоречивость.

– Сегодня ты выглядишь совсем иначе, чем обычно, – произнес Рихард за ее спиной, и она только порадовалась, что он не видит ее лица. Прикусила губу, чтобы не расплакаться.

– Не молчи! – сказал он резко. И эта резкость на фоне душевных терзаний, которые не оставляли ее ни на минуту, вызвала в ней волну гнева. Во что превратилась ее жизнь? Неужели ей суждено дальше жить только по приказу?

– Тебе что-то сделал Рауль во время вашего побега?

Лена даже сначала не поняла, о ком он говорит. А потом вспомнила молодого наставника Гитлерюгенда и раннее утро на ферме немецкого бауэра. Обернулась на него, видимо, с таким явным удивлением в глазах, что стало понятно без слов. Но все же почему-то решилась рассказать ему о том, чему когда-то стала свидетелем. С трудом, правда, перебарывая скромность. Просто захотелось, чтобы он знал.

– Он… – Лена запнулась на мгновение, с трудом подбирая выражения. – У них на ферме есть русская девочка. Остарбайтер. Ей на вид не больше пятнадцати. А он… он делает ужасные вещи с ней. Но это ведь норма, правда? Он может себе это позволить. Он ее хозяин. Впрочем, я зря сказала об этом. Прошу прощения, если я потревожила вас, господин Рихард, когда спускалась вниз.

Лена поднялась на ноги, чтобы пройти мимо в него в дом, но была остановлена его рукой. Взглянула на него обеспокоенно, недоумевая, зачем он взял ее за локоть.

– Пойдем, – потянул Рихард ее за собой в темноту дома. На пороге он отпустил ее руку, зашагал первым, без труда ориентируясь в коридоре и анфиладе комнат. А Лена все шла за ним, как ребенок за дудочником из Гамельна, о котором читала ей бабушка в детстве. И пыталась понять, что он от нее хочет сейчас, а самое главное – почему в ней где-то глубоко теплится маленький огонек радости, что он снова разговаривает с ней.

Они пришли в знакомую Лене комнату, где Рихард когда-то играл на фортепьяно, а она подсматривала за ним из-за двери. Правда, в этот раз он не подошел к инструменту, а направился в соседнюю комнату, откуда вернулся с хрустальным бокалом в руках.

– Выпей, – протянул он Лене бокал с густой темной жидкостью. – Надеюсь, мама не обидится, что мы чуть-чуть отлили ее лекарства от хандры.

Наверное, Лену обмануло слово «лекарство». Другого объяснения она не могла дать своему поведению в этот момент. Потому что она взяла бокал и с душой отхлебнула из него. Жидкость была невероятно сладкой и невероятно крепкой. Правда, крепость пришла позднее, как отголосок бархатистости вина.

– Осторожнее, – улыбнулся мягко Рихард. Он протянул руку, чтобы похлопать ее по спине, едва она зашлась в кашле, но Лена ловко ушла от его ладони. Он не стал настаивать и отошел от нее на пару шагов.

– Это алкоголь? – задала Лена глупый вопрос и разозлилась на себя за это.

– Шерри двадцатилетней выдержки. Мама утверждает, что крепость шерри стирает все печали, а аромат и сладость возвращают вкус к жизни.

Ей захотелось возразить, что баронесса ошибается, и есть такие печали, которые не стереть никаким вином. Но она благоразумно промолчала.

– Шесть лет назад в летной школе люфтваффе я познакомился с Вальтером Айсбрецом. Он был из семьи плотника, но не хотел продолжать традицию и работать в мастерской отца, а грезил небом. Новая Германия помогла ему осуществить мечту. Правда, он был вспыльчив, часто нарушал дисциплину, за что получал немало взысканий. Откровенно говоря, моя мама была в ужасе, когда я ей представил Вальтера. Она частично все еще хранит в душе верность кайзеровской Германии, и для нее разность сословий далеко не пустой звук.

Рихард замолчал и прошел к распахнутому окну, где уселся на подоконник и закурил. Лена отметила при этом, что его пальцы слегка подрагивали, поэтому он не сразу сумел высечь искру в зажигалке, чтобы закурить.

– Вальтер был очень славным малым. Добрым, чутким к чужой беде и до крайности справедливым. Но Вальтер еще и жаждал славы. Для него небо было средством доказать себе, что он, простой сын плотника, может быть лучше. Лучше своих сослуживцев. И лучше пилотов противника. Он был слегка завистлив к чужим успехам и славе. Но это были всего лишь редкие эмоции, которые он умело подавлял. Но когда я первым из нас двоих получил Железный крест, то понял, что для Вальтера война превратилась в соревнование. А смелость перешла в настоящее безрассудство. Порой он терял контроль и, не просчитывая последствий, влезал туда, куда не следовало. Как в драки во французских забегаловках, так и в бою. Рискуя собой и группой.

Лена знала, каким будет финал этой истории. И должна была бы порадоваться только ему. Но не смогла. Из-за боли, которая до сих пор жила где-то в глубине души Рихарда и на какое-то мгновение вдруг обнажилась перед ней.

– В тот день Вальтер вылетел после бессонной ночи – пропадал у какой-то французской кокотки. Наверное, поэтому реагировал на происходящее слишком медленно и не сумел увернуться от огня томми. Был поврежден двигатель, и Вальтеру пришлось покинуть машину. Я сумел снять только одного томми и пытался увести остальных от него, но не сумел. Другие два расстреляли его на моих глазах прямо в воздухе. Мы нашли тело только спустя четыре дня, когда его прибило к берегу. Я навсегда запомнил день его гибели. И каждый раз думаю, что я сделал не так тогда, и что мог бы, чтобы все было иначе.

Он помолчал немного. Потом погасил окурок и повернулся к Лене, замершей на месте.

– Сегодня двадцать пятое июня, – произнес Рихард, глядя в ее глаза. У нее тут же задрожала нижняя губа, выдавая, что она находится на грани, и вот-вот заплачет. Лене пришлось сжать губы с силой, чтобы скрыть это, но она видела, что опоздала. Как он узнал? Откуда? Кто сказал ему? Никому она не рассказывала в подробностях о том, что произошло, и уже тем более не называла дат.

– Я знаю, что в этот день началась бомбардировка Минска. Ты тоже потеряла кого-то близкого, верно?

– Тоже? – переспросила Лена, уязвленная этим сравнением. – Я бы не ставила в один ряд смерть немецкого летчика и… Подслушивала ли я сегодня встречу? Да, я слушала. Я слушала, чтобы узнать, говорите ли своим детям о том, что происходит на самом деле? Но нет – кто же такое скажет?! Для немецких детей вы – рыцари неба, ведущие дуэли в воздухе.

– Война жестока, Лена, но это война! – отрезал Рихард, не меняя тона своего голоса.

– А для советских детей – вы убийцы. Потому что это было именно убийство. И никак иначе. Потому что ваши доблестные рыцари неба расстреливали беззащитных людей.

– Чушь! – скрестил руки на груди Рихард. – При бомбардировках не стреляют. У группы другие задачи. Ты ошиблась.

– Ее звали Люша. Она не могла выговорить свое имя, когда была крохой. Только Люша. Так и звали. Ей было всего пять с половиной лет. В этом году мы бы повели ее в первый класс и вплели бы ей белые банты в косы. Такие же банты, как у той девочки, которая спрашивала сегодня о страхе полета.

Рихард ничего не сказал в ответ. Только смотрел прямо в ее глаза. Внимательно. Даже не моргая, как показалось Лене. Она никак не могла понять, что за мысли сейчас ходят в его голове. Но ее вдруг захлестнуло бурным потоком воспоминаний и сдерживаемых столько времени эмоций, что она уже никак не могла остановиться, а все говорила и говорила:

– Я сделала ей самолетик из бумаги. Меня научил Котя когда-то. Я думала, что эта бумажная забава отвлечет ее от мыслей о жажде. Потому что воды осталось всего чуть-чуть, а мы даже не знали, когда доберемся до колодца. Я делала все, чтобы она не думала о том, что ей хочется пить. А потом прилетели настоящие самолеты… Мы были в чистом поле. Рядом не было ничего, что могло бы интересовать их. Только беженцы – женщины, дети, старики. Но они все равно…

Она отпустила ладонь Люши всего на секунду, когда упала. И думала при этом только о том, что повредила ногу. Не о том, что потеряла племянницу. Сожалела о том, что больше не будет танцевать. Дурацкие мысли. Если бы кто-то сказал ей тогда, что все, это конец. Конец всему. Было бы тогда все иначе?

Но тогда Лена теряла драгоценные секунды, когда лежала, уткнувшись лицом в землю, и думала, что никогда не сможет выйти на сцену снова.

А потом вместе со звуком очередного разрыва, землей от которого ее щедро засыпало, в сознании Лены вторглась другая мысль. Люша. Ее нет рядом. Надо было подняться с земли и искать ее в этом аду. Надо! Но Лена потеряла еще какое-то время, когда не смогла подняться с земли. Просто не смогла. Мысль билась в голове, что надо встать и идти искать Люшу. А тело не слушалось предательски, не отрывалось от земли, а наоборот – вжималось в него. Словно в надежде спрятаться от реальности.

Это было страшно. Никто не может представить, как это было страшно! Даже просто поднять голову, чтобы оглядеться. Даже просто в одном толчке приподняться поползти куда-то. Кругом ничего не было видно – только дым и земля. И крики… шум самолетов и разрывов… Как можно было перекричать все это? Но она пыталась. Кричала и кричала, пока не сорвала голос. И ползла по земле наугад.

Очередной разрыв неподалеку оглушил ее, стирая на какое-то время все звуки. Ее почему-то колотило так, что не сразу удавалось ухватиться за траву, чтобы подтянуть тело и продвинуться вперед. Она старалась изо всех сил не опираться на поврежденную ногу, потому что пронзала тело такая боль, что казалось, она вот-вот потеряет сознание. Но Лена сжимала зубы и ползла. И продолжала выкрикивать имя. При этом думала, что слишком тихо, и орала так, что саднило горло. Даже не слышала, как все закончилось. Не поняла сразу. Как не поняла, почему трава, по которой она ползет, такая мокрая.

Это была кровь. Но не Люши, как боялась. Слишком большой для ребенка силуэт, как разглядела Лена, вглядевшись с ужасом. Она завизжала от неожиданности, когда кто-то коснулся ее плеча, резко отпрянула в сторону. Женщина, такая же перепачканная землей и кровью, как Лена, что-то говорила ей, жестикулируя, но Лена не слышала ее. Словно под колпаком стеклянным – лишь отдаленный звук голосов на фоне такой странной тишины. Лена показала на уши, мол, не слышит. Знаками ей дали ответ, что налет закончился, и можно встать на ноги. Лена несмело поднялась, стараясь не опираться особо на ногу и оглядываясь вокруг в страхе. Ей казалось, что это временная передышка, и что немецкие самолеты вот-вот вернутся, чтобы добить тех, что остался в живых. А потом увидела, что ползла совсем в другую сторону. И заметила Люшу неподалеку. В противоположной стороне.

Цветочный ситец платьица. Синяя шерсть кофты. Белизна обнажившихся ножек и бумажного самолетика, зажатого детскими пальчиками.

– Выпей еще. Только за раз и до самого дна.

Ее пальцы разжали и всунули тонкую ножку бокала. Потом Рихард обхватил ладонью ее руку и поднес к губам этот бокал. Ей пришлось подчиниться. Глотнуть сладкую крепкую жидкость.

На этот раз не закашлялась. Алкоголь прокатился огнем по горлу в желудок, а потом разбежался по венам до самых кончиков пальцев рук и ног. Возвращая в реальность. В уютно обставленную антикварной мебелью комнату большого особняка. К Рихарду, который опустился на корточки перед ней и внимательно смотрел на нее, ловя каждую эмоцию на ее лице. Лена даже не заметила, когда успела сесть в кресло. Как и не замечала до этого слез на своем лице.

– Я никогда не думала, что Люша такая тяжелая. Я раньше брала ее на руки, но это было совсем по-другому. Я пыталась нести ее. Падала и снова вставала. И думала о том, что каждый раз, падая, я бью ее о землю, и что ей больно. В любой другой момент мне бы помогли донести ее. Но у каждого на том поле была своя ноша и свое горе. А еще я думала о том, что мне сказать маме и Коле. Только потом я узнала, что от шока забыла о собственной травме, и что если бы поберегла ногу в те минуты, все было бы иначе. Но я не могла по-другому. И сказать маме не смогла. Просто положила Люшу в телегу рядом с мамой. Лея помогла донести последние шаги. Я бы не справилась без нее.

Рихард неожиданно положил свою большую ладонь на ее ладони с переплетенными от волнения пальцами, и спираль, сжимающая ее сердце последний год, вдруг раскрутилась, позволяя вдохнуть полной грудью. Или это было от того, что впервые за месяцы она заговорила обо всем, что случилось тогда, на том проклятом поле.

– Мне очень жаль, – произнес Рихард. Она видела, что это действительно так. Он сожалел. Но этого было мало ей сейчас.

– Маме не нужно было слов. И она ничего не сказала. Вообще ничего. Просто плакала. Гладила ее волосы и одежду, целовала ее личико. А на другое утро она проснулась, и… Она укрылась в своем мире, где Люша была жива. И это было самое страшное – слышать, как она говорит с ней, как с живой. Наш возница был тяжело ранен и умер через несколько часов. Его внуки тоже были убиты. Мне пришлось самой разворачивать лошадь и телегу, чтобы вернуться в Минск. И потом – все это время мама оставалась в своем мире. Даже когда мы похоронили Люшу рядом с папой на Кальварии. Я осталась одна в этой реальности. Слабоумие. Так сказал доктор, когда я накопила достаточно денег, чтобы он принял нас. Теперь ясно, почему я никак не могла оказаться здесь по своей воле?

Он легко пожал ей сомкнутые руки, и Лена словно очнулась в этот момент. Осознала, кто он и кто она. Вспомнила про границы, разделяющие их. И его откровение недавнее. Да, быть может, они оба потеряли близких людей, но что такое его потеря в сравнении с ее утратой?

– Не сравнивай смерть своего друга и Люши. Твой Вальтер знал, на что шел, и сам выбрал себе путь. У Люши такого выбора не было. Как у остальных людей, которым вы принесли смерть.

Лена выпростала из-под его ладони свои руки и встала, стараясь не задеть его даже краешком ночной рубашки. И не смотреть в его глаза, чтобы не дать слабины. Поторопилась отойти к двери, чтобы быть от него как можно дальше.

– Небесные рыцари, о которых ты столько говорил сегодня, видели, что в поле только беженцы. И они убивали нас. Я не знаю, по какой причине. Наверное, потому что мы – «недочеловеки», правда? И это совсем не та история, которая понравилась бы немецким детям, верно? Такую им не расскажешь. Таким не похвалишься.

Рихард не смотрел на нее, когда она обернулась. По-прежнему сидел на корточках у кресла, в котором она недавно сидела, и смотрел куда-то в пустоту.

– Я могу идти к себе, господин Рихард? – проговорила Лена, словно проводя черту между ними. Она уже жалела, что была такой откровенной с ним. Разве понять ему?

Рихард поднялся на ноги и взглянул на нее через комнату. И снова Лена подумала, что отдала бы многое, чтобы узнать, что там сейчас происходит в его голове. За этими холодными голубыми глазами.

– Ты свободна, Лена, – только и сказал ровно и отстраненно. Без прежней теплоты и мягкости, с которой когда-то произносил слова сожаления.

Странно, но ей стало легче. Лена поняла это, когда упала в постель в своей спальне. Будто где-то глубоко она носила огромный комок невыплаканных слез, несмотря на то, что за эти месяцы плакала столько раз. Наверное, нужно было просто рассказать кому-то.

Но только не Рихарду. Вернее, не обер-лейтенанту Рихарду Михаэлю фрайгерру фон Ренбеку, как Лена узнала из телеграммы, пришедшей следующим вечером.

С Рихардом они снова вернулись к прежним ролям, словно и не было ночных откровений. Ей не довелось обслуживать завтрак и обед, Биргит поручила ей собирать ягоды в саду за домом. Но во второй половине дня Иоганн вдруг вспомнил о ней и попросил принести лимонада в свои комнаты. Рихарда Лена даже не сразу заметила. Он сидел на полу у развернутой карты и, видимо, что показывал, когда она попросила разрешения войти.

– Не нальешь мне лимонада, Воробушек? – спросил Иоганн, едва заметил на пороге комнаты Лену, а потом снова вернулся к разговору с племянником. – Значит, в основном, вы чаще всего сталкиваетесь над проливом?

– А вдруг твоя маленькая русская – шпион томми, дядя? – пошутил Рихард, даже не взглянув на Лену. – А ты при ней так откровенно…

Иоганн только фыркнул забавно в ответ и снова уставился задумчиво на карту, где флажками были отмечена новая граница владений Германии.

– Как думаешь, бомбардировки Германии станут частыми? – посерьезнел он спустя секунды. – Я думал, люфтваффе владеет преимуществами с учетом базирования в Норвегии и во Франции.

– Ты забываешь, дядя, что большая часть техники была перекинута на Восток в прошлом году. То, что мы делаем сейчас, попросту затыкаем дыры. А все слова о наступательной стратегии – просто слова и не больше, – ответил Рихард, хмурясь. – Теперь это все меньше напоминает прежний фронт, когда мы щипали томми. Если томми объединятся с янки[28]28
  Разг. прозвище американца, жителя США.


[Закрыть] и решатся все-таки на вторжение, боюсь, что у нас будут почти равные шансы на победу.

– Эй, что за пессимистичный настрой, Фалько? – воскликнул Иоганн. – Надеюсь, ты не говорил то же самое никому, кроме меня?

– Я реалист, дядя. Ты хотел говорить откровенно о положении дел на фронте, я это и делаю. Нам присылают, конечно, пополнение. И в авиацию, и в артиллерию. Но все это неопытные в своей массе новички. Ученики или запасники. Мне, как ведущему, приходится одновременно выполнять поставленные задачи и стараться следить, как наседка, за своими птенцами в группе.

– Печально это слышать, мой мальчик, – произнес Иоганн, принимая из рук Лены стакан с прохладным напитком.

– Забудь, дядя, это просто я что-то захандрил в последние дни, – усмехнулся Рихард грустно. – Соскучился по небу и адреналину в крови. Затосковал на земле.

– И все же мне не нравится твоя тактика выжидания, мой мальчик, – покачал головой Иоганн. – Настоящее безумие подпускать к себе так близко самолет противника. Это очень опасно. Когда-нибудь твоя удача отвернется от тебя, и тогда… Сколько ты насчитал дырок от попаданий в последний раз, как ты мне писал? Тридцать девять?

– Пятьдесят три, – поправил его Рихард, откидываясь вальяжно на ковер и запрокидывая руки за голову. – Да, томми изрешетил знатно тогда. Я думал, не доведу до аэродрома.

– Не гоняйся за очками, Фалько, прошу тебя, – проговорил Иоганн.

– Если бы я хотел поскорее получить мечи к кресту, то перевелся бы на Восточный фронт, дядя, – ответил Рихард. – Там по-прежнему в небе желторотые воробьи, гонять их легче легкого, зарабатывая очки. Там и до бриллиантов два шага. А вот томми становятся все опытнее. Потому с ними намного интереснее.

Он взглянул при этих словах снизу вверх на Лену, которая медлила отчего-то, оттягивая момент ухода из комнаты. Они встретились глазами, и Лена тут же отвела взгляд в сторону, не желая смотреть на него.

– Ты знаешь, что твоя маленькая русская ненавидит меня, дядя? Твоя любимица, дядя Ханке, даже не взяла баумкухен из моих рук, – произнес Рихард, возвращая внимание дяде.

– Прекрати, Фалько! – отозвался недовольно Иоганн. – Не надо дразнить Лену. Это совсем не похоже на тебя. И знаешь, но если это действительно так, то я даже рад. Не все же тебе ходить в дамских любимцах! Ступай, Лена. Этот негодник всего лишь дразнится.

– Нет, дядя, это все потому, что я обер-лейтенант люфтваффе. Будь я обычным солдатом вермахта, наверное, все было бы…

Это было последнее, что расслышала Лена, закрывая дверь комнаты с сожалением. Быть может, потом стоит спросить у Иоганна, о чем говорил Рихард. А потом вспыхнула при мысли о том, какие глупости ей лезут в голову.

Телеграмму привезли, когда на Розенбург опустились сумерки. И господа, и прислуга уже отужинали, а Биргит с мужем ушли в свой домик. Никто не предполагал, что кто-то пожалует в замок так поздно. Урсуле весь день нездоровилось из-за беременности, и именно Лене пришлось бежать вниз по лестнице встречать неожиданного визитера. Ее ладони даже вспотели от волнения, когда она, распахнув дверь, увидела стоящего на пороге солдата и автомобиль с заведенным мотором позади на подъездной дорожке. Сразу почему-то пришло в голову, что он приехал за кем-то из русских, чтобы отвезти в трудовой лагерь, которым грозилась Биргит.

– Добрый вечер, фройлян, – вытянулся солдат. – Мне нужен обер-лейтенант фрайгерр фон Ренбек. Не могли бы вы?..

Лена смешалась в этот миг. Она не понимала, куда ей следует провести этого немецкого солдата, согласно строгим правилам дома. Достоин ли он визита в гостиную? Или нужно попросить подождать его в холле?

– Я – обер-лейтенант фрайгерр фон Ренбек, – раздалось из-за ее спины, и рядом встал Рихард, незаметно спустившийся на шум мотора на подъездной дорожке.

– Вам телеграмма, господин обер-лейтенант! – солдат подал листок в руки Рихарда, а потом неожиданно для Лены выбросил руку в нацистском приветствии. Она отшатнулась за дверь и опустила взгляд, чтобы не видеть такого же жеста от Рихарда. И тут же заметила его имя, напечатанное на телеграмме. А она даже подумать не могла, что у него не одно имя… Чудно!

Лена задумалась и помедлила затворить дверь после ухода посыльного. Очнулась только, когда Рихард с тихим шелестом свернул бумагу и сказал ей:

– Хорошо, что ты еще не спишь, Лена. Пойдем, ты мне нужна.

В этот раз ей пришлось ступить в его комнаты, едва поспевая за его широкими шагами. Рихард бросил телеграмму на комод, а потом выдвинул ящики и достал стопку белья.

– Подай мне саквояж из гардеробной, – приказал Рихард Лене, и она поспешила выполнить его распоряжение, заметив в стопке не только майки, но и трусы. – Захвати там рубашки. Штук шесть. Одна из них мне нужна отутюженная завтра к четырем часам. И брюки тоже.

– Утра? – переспросила Лена, стягивая спешно с вешалок форменные рубашки и возвращаясь в спальню.

– Разумеется, – коротко бросил Рихард. – Забери мундир и сапоги. Отнеси их к Войтеку. Скажи ему, что в четыре должен быть готов мой «опель». Как обычно, потом заберет его на станции.

Лена опасалась, что он попросит ее сложить в саквояж вещи, но, к ее счастью, Рихард занялся этим сам. Она было двинулась к мундиру, висевшему на спинке стула, но Рихард остановил ее:

– Нет! Сначала расстели мне постель.

Это была странная просьба. И одновременно ничего удивительного. Она была прислуга, он хозяин. Лена каждый вечер готовила постель для Иоганна. Но почти обездвиженный немец – это одно, а его племянник – совершенно другое. У нее даже легкая дрожь пробежала отчего-то вдоль позвоночника.

Рихард заговорил снова, когда Лена уже занималась его постелью. Сначала он молча наблюдал за тем, как она убирает и складывает покрывало с кровати. Так пристально и внимательно, что Лена даже заволновалась под его взглядом, снова ощущая в теле предательскую слабость.

– Кто у тебя остался в Советах, Лена, кроме матери? – вдруг спросил он. У Лены даже задрожали руки в этот момент при воспоминании о маме. Она вытерла навернувшиеся слезы на глаза и повернулась к немцу, наблюдающему за ней.

– Только мама, господин Рихард.

Тот кивнул понимающе, поразмыслил немного над чем-то, а потом продолжил расспросы:

– А кто еще из родных? Отец? Братья? Сестры? Быть может, кузины? Или тети-дяди?

– Я жила в Минске только с мамой, – ответила тихо Лена, не понимая этого внезапного интереса к своей жизни со стороны Рихарда. Раньше он не особо интересовался ее прошлым.

– У вас был свой дом?

– Две комнаты в коммунальной квартире. Раньше она принадлежала нам полностью, – зачем-то сообщила Лена. – Но после смерти папы мы попали под уплотнение.

– А кто занимал остальные комнаты? – не прекращал вопросы Рихард.

Лена прижала к себе подушку, которую взбивала в этот момент. Сказать ли ему, что ее соседями были евреи? Рассказать ли о том, что случилось с ними потом? Но он, скорее всего, знает об этом. О том, что еврейский вопрос активно решается ради блага великой Германии, как Лена как-то слышала обрывки радиопередачи в кухне, пока чистила картофель.