Текст книги "Буря"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 53 (всего у книги 63 страниц)
11
Они шли от речки к полю; и все цветы обыкновенного русского поля – скромная кашка, белая душистая медуница, колокольчики, синеглазый барвинок, ромашки, дикая гвоздика, курослеп, мать-и-мачеха, много других, золотых, розовых, лиловых, встречали Сергея и Валю тем запахом лета, который на исходе горячего дня сводит с ума людей и пчел. Счастье Вали было таким полным, что она не спрашивала, не рассказывала, иногда только брала руку Сергея, будто желала убедиться, что он рядом, и тотчас ее отпускала. У особенно светлых дней нет ни глаз, ни памяти. Валя сорвала одуванчик, подула на него.
– Нет, не весь облетел…
– А ты что загадала?
Она смущенно улыбнулась: загадала, но сама не знала что.
До приезда Сергея Валя часто спрашивала себя: как мы встретимся? Может быть, и разговаривать не сможем. Ведь он три года жил совсем другой жизнью. Да и сколько мы были вместе?.. А когда Сергей вошел и обнял ее, все было уже сказано – одним порывом, тем, как они кинулись друг к другу.
Дни счастья казались и медленными – в них не было ни событий, ни значительных слов – и чересчур быстрыми. Неужели я здесь уже четыре дня, – подумал Сергей, – слишком хорошо… Любовь была ревнивой, она знала, что впереди снова разлука, и любовь не давала им опомниться; она шла с ними в лес, пригибала высокую пахучую траву, щелкала и свистала на все птичьи лады, приносила в комнатку Вали охапку цветов, нетерпеливо задувала маленькую лампу.
Сергей начал рассказывать о пережитом только на шестой или на седьмой день; улыбнулся: «Знаешь, почему я вспоминаю?.. Скоро туда…» Он боялся, что Валя не поймет его сбивчивых слов; но была в ней такая обнаженность чувств, такая жажда пережить все, пережитое Сергеем, что она видела и поле, изрытое снарядами, и землянку, где сидел майор Шилейко, и маленькую лодочку на Днепре. События жизни и людей она всегда воспринимала по-своему; как-то давно она сказала Сергею: «У меня беда, я не чувствую пропорций, гляжу будто в бинокль – то все очень близко и большое, то наоборот – далекая панорама». А теперь, слушая Сергея, она почувствовала трудные будни войны; глядела на него с изумлением: кажется, я его знаю и ничего не знаю… Откуда в нем такая сила, спокойствие?..
Он рассказывал:
– Это было в Сталинграде в августе или в сентябре. Их было шесть человек в доме. Немцы лезли. Воды нет, жара. Пять дней держались, под конец оставалось только двое – Шустов и Ваня, так его все звали. Майор Шилейко потом спросил: «Как выдержали?» Ваня ответил: «А как же? Коммунисты…» Ты думаешь, дело в смелости? Я видел смелых немцев. Но что они могут ответить? «Я немец» и только. В этом все отличие, поэтому они теперь растерялись. «Я коммунист» – с этим можно пойти и на виселицу. А что такое «Я немец»? Пока они завоевывали, это еще как-то звучало, а теперь им самим смешно… Это не такая война, как были прежде. Ты знаешь, как я люблю Францию. Париж не забыл и не забуду. Камни. Людей… Наверно, много чудес и в других странах – в Испании, в Мексике, в Индии, повсюду. Разве в том дело, что немцы низшая раса или что раз это наше, значит обязательно лучше? Слушай, Валя, это в Орле было… Валялись на дороге немецкие книги, дрянь – фашистская пропаганда, полицейские романы. У меня в батальоне был один казах, он увидел книги, осторожно подбирает – не знал, что в них, но у него уважение к мысли, к знанию. Этим мы выше… Мы выше тем, что первые вышли в путь… Разведка самое трудное, а мы – разведка. Поэтому нас так ненавидят. Да и любят за это… Я встретил возле Минска иностранных журналистов… Нет, не хочу об этом сейчас говорить – слишком низко… Лучше вспомнить француза-рабочего на заводе «Рош-энэ»… Может быть, в Америке заводы лучше, но разве рабочие могут защищать заводы Форда, как сталинградцы защищали «Красный Октябрь»? Мать ни за что не отдаст ребенка, а у каждого из нас в сердце ребенок – будущее, не только мое, даже не только наше – всего мира. Самое прекрасное – это мост перекинуть туда, в другой век… – Он вдруг засмеялся: – Видишь, до чего я дошел – мостовик вот и хвалю мосты…
Сказал он это потому, что ему стало неловко от своих слов. А Валя его обняла:
– Не нужно смеяться… Это – правда…
Спектакль в клубе был назначен давно, до того, как Валя получила телеграмму от Сергея. Теперь она не хотела играть, но Лида сказала: «Нельзя так, всех подводишь». Тогда Валя стала просить Сергея: «Ты не ходи. Я не могу перед тобой… Да и пьеса дурацкая. Вообще не стоит… Мне будет стыдно…» Но Сергей не уступал: обязательно пойдет.
Валя так волновалась, что не могла даже загримироваться. Лида всплеснула руками:
– Погоди у тебя рот съехал в сторону!..
Ставили пьесу никому неизвестного драматурга «Девушка из Старицы». Это было наивное сочинение с нагромождением невероятных происшествий и патетических монологов. Немцы ходили по сцене, как на параде, все они были с плетками. Бородатые партизаны в шелковых рубашках то и дело стреляли. Советский офицер разгонял немцев и говорил: «Понюхай, гад, русского пороха…» Сергей сидел в первом ряду рядом с секретарем горкома и с режиссером местного театра; все трое тихо посмеивались. Были в пьесе трогательные слова – поэзия человека, мало причастного к литературе; однако любители произносили их с такой подчеркнутой бытовой интонацией, что пафос становился юмористикой.
За кулисами томилась Валя. Кажется, не смогу раскрыть рот, ведь в зале Сережа… Зачем я согласилась? Он меня запрезирает…
Когда она вышла, Сергей забыл все несуразности пьесы. Она говорила с такой душевной приподнятостью, с таким волнением, что зал замер. Голос менял значение слов. Ее допрашивал толстый немец, и она отвечала:
– Кто я? Не знаю, как меня зовут. Девушка из Старицы. Вы спрашиваете, кто меня надоумил взорвать железнодорожный мост? Я говорила с черемухой и с жимолостью. Я была на кладбище, там могила моей матери. Я слышала, как утром полевая птица кричала у моего окна. Меня разбудил первый летний дождь, он стучал о крышу. И вот я встала, пошла… Вы можете меня убить, это просто. Это легче, чем взорвать мост. Но завтра придет другая, и она вам скажет: «Я девушка из Старицы».
Она стояла на сцене, гневная и нежная. Зал исступленно аплодировал. Режиссер говорил: «Нужно ее переманить к нам…» А Сергей ничего не слышал: он еще жил в мире чистого голоса: «птица… жимолость… я пошла…»
Ночью он сказал Вале:
– Валя, мама права – ты должна ехать в Москву. Ты скажешь, что я пристрастен, но ты видела, как ты подействовала на всех… Почему не хочешь?
– Я боюсь, что я тогда покажусь тебе далекой…
Он взял ее руки, долго целовал их.
– Валя, мы с тобой встретились дважды – когда я приехал, и сегодня, когда ты вышла на сцену. Ты ничего не понимаешь… Я буду говорить глупости, как в той пьесе, не сердись. После того, как меня ранили, я лежал в санбате. Было очень много звезд. Мне вдруг показалось, что я могу поймать одну в кулак, как светлячка… Разве ты знаешь, что далекое и что близкое? Ты сама мне говорила до войны, что можно повернуть бинокль… Скажи мне те слова, которые ты написала…
– Я не помню…
– «Любовь моя так страшно разрослась…»
– …«что мне не охватить и половины». Сереженька, не охватить…
12
Отряд Деде получил оружие еще в середине июля. Гюстав тогда рассказал: «Спустили на парашюте английского майора. Он сразу мне выложил, что у союзников в Нормандии заминка, и они поэтому пересмотрели свое отношение к партизанам – возлагают на нас надежды. Я ему прямо сказал – надежды нас не устраивают, необходимо оружие. Он говорит: „Не знаю, как в других местах, а здесь мы решили вооружить не только AS, но и FTP“. И действительно получили. Нет худа без добра – они топчутся, зато мы можем двинуться…»
За месяц сделали много: освободили от немцев весь округ. Немцы держат только Лимож: забаррикадировали улицы, укрепили здания. Гарнизон у них крепкий, много эсэсовцев. Гюстав сказал: «Пора взять Лимож. Не ждать же союзников!..»
Майор Деде выстроил отряд. Вот Шарль, седоусый крестьянин, который любит рассказывать, как во время испанской войны он написал Блюму: «Я был шестнадцать лет социалистом и мне стыдно, когда я читаю о судьбе Мадрида…» Вот девятнадцатилетний коммунист Живе, веселый парижский рабочий, он застрелил в Бриве немецкого офицера. Вот горняк Андре, в сорок третьем он достал динамит из шахт. Вот барселонский шофер Маноло, изучивший сначала все концлагеря Франции, а потом все ее мак и . Вот Чех, Пьер, Шарло, Медведь, Мадо… В отряде шестьсот человек.
Они проходят мимо деревень. Крестьяне их приветствуют:
– Это мак и …
И Шарль отвечает:
– С мак и кончено. Мы идем на Лимож.
По другим дорогам подходят к городу другие отряды – Фернанда, Бернара, Жоржа. Лимож окружен.
Немцы пытаются прорваться к северу; бои идут на парижском шоссе. В Лиможе застряли эсэсовцы из дивизии «Адольф Гитлер». Одного Маноло поймал, нашел на нем фото – русская изба, снег, полураздетая девушка плачет. «Ты снимал?» спросил Маноло. Эсэсовец кивнул головой. Маноло отнес фотографию Медведю. Воронов поглядел и нахмурился. Маноло сказал: «Ты не огорчайся, он свое получил…»
У Шарля жила в Орадуре сестра. Ее немцы сожгли вместе с детьми. И Шарль говорит: «Может быть, американцы не знают, с кем они воюют, я знаю…»
Кольцо вокруг города сжимается. Последняя вылазка отбита возле Экса.
«Завтра будем штурмовать», – говорят партизаны, узнав, что Деде вызвали в штаб.
Деде считался одним из лучших партизанских командиров. Это был коренастый человек лет сорока, с живыми острыми глазами и с выпяченной нижней губой, которая придавала его лицу выражение возмущения. До войны он никогда не думал о войне, сидел над ученическими тетрадками и с гордостью говорил, что его школа «самая передовая в департаменте». Эта школа была недалеко от Лиможа, но он редко о ней вспоминал: голова была занята немецкими эшелонами, толом, автоматами.
Деде думал, что Гюстав его вызвал на оперативное совещание. Но Гюстав сказал:
– Поедешь с другими как парламентер. Генерал Глейницер хочет обсудить условия капитуляции.
– Какие условия? Пусть подымают руки, точка…
Гюстав объяснил, что положение сложное: у немцев артиллерия. Представитель союзного командования, все тот же английский майор, поедет с парламентерами:
– Боши не хотят сдаться нам, требуют, чтобы с ними разговаривали союзники. Пожалуйста, мы им выставим этого майора, больше они ничего не получат, пусть сдаются, и все тут. Разговаривать будет майор, но ты присматривай, чтобы он не увлекся, – решит вдруг, что заседает на мирной конференции, они это любят…
Поехали в город; по дороге англичанин говорил Деде:
– Мы встретимся с немцами на нейтральной почве – у швейцарского консула. Текст они получили, а я не отступлю ни на йоту… Вы курите?.. Приятно, что генерал-лейтенанту рейхсвера придется разговаривать с настоящим французским партизаном. Вы, наверно, крайне левый, правда? Я лично никогда не интересовался политикой, но у нас в Англии тоже много левых, только умеренных…
Генерал Глейницер разговаривал с майором; французов он старался не замечать, а взглянув на Деде, покраснел от гнева – подумать, что он преспокойно сидит и нельзя его отправить в гестапо!..
– Я настаиваю, чтобы гестаповцы подпали под акт о капитуляции, – сказал генерал.
Англичанин кивнул головой. Генерал в десятый раз прочитал текст.
– Кто примет пленных? Я предпочел бы AS…
Англичанин вздохнул:
– Вот этого мы не можем вам обеспечить, теперь отряды общие, так называемые «внутренние силы»… А партизан здесь вдвое больше…
Деде тихо сказал англичанину:
– Жалко, что вы не захватили для него несколько сот ваших «умеренно левых». Видите, бедняга даже вспотел…
Генерал вытер шелковым платочком лицо, затылок, еще раз перечитал короткий ультиматум.
– Хорошо, я принимаю ваши предложения.
Английский майор прочувствованно произнес:
– Благодарю вас, господин генерал.
Деде не выдержал:
– Собственно говоря, благодарить нужно партизан…
Когда они возвращались, майор стал оправдываться:
– Вы напрасно меня упрекнули, это этикет. А мы знаем, чем мы вам обязаны. И американцы это знают. Генерал Эйзенхауэр недавно сказал, что «внутренние силы» стоят по меньшей мере пятнадцати союзных дивизий. А «внутренние силы» это прежде всего вы…
– Сейчас мы вам нужны, – ответил Деде. – Летом сорок второго да и сорок третьего вы нам не давали оружия. Боюсь, что, когда мы прогоним немцев, вы к нам снова охладеете. А в любви ценится постоянство, не правда ли, господин майор?
Англичанин улыбнулся: французы не могут обойтись без фривольных намеков…
Вся площадь была заполнена людьми. Деде взобрался на цоколь. Он говорил о трудных годах, о мужестве народа, о мак и .
– Мы вспоминаем сейчас наших героев, машиниста Поля, который погиб в сорок первом, Дево, Николя Фуже – мы его звали Мики, испанца Хосе, Дезире из Дордони, всех павших за свободу. Мы вспоминаем героев Сталинграда – они спасли и нас…
Деде обнял Воронова.
– Слушай, эту площадь мы назовем площадью Сталинграда…
Какая-то девушка целует Воронова; он чувствует на своей щеке ее слезы. Он вспоминает Ленинград, маленького Мишку, руки Нины; и все туманится в глазах – Деде, Лимож, облака.
Мадо говорит:
– Медведь, если ты встретишь когда-нибудь Сергея, расскажи ему про этот день – как говорил Деде, как тебя обнимали француженки. Ты помнишь, Мики пел:
Мы жить с тобой бы рады,
Но наш удел таков,
Что умереть нам надо
До первых петухов…
– Медведь, скажи еще Сергею, что рядом с тобой шла Мадо…
Цветы, очень много цветов, как будто не было ни Орадура, ни танков, ни горя – розы, левкои, пионы, георгины, лакфиоль. В руках Мадо охапка красных роз. Она ни о чем не думает, ничего не вспоминает, не старается заглянуть в будущее. Бывают в жизни редкие часы, когда счастье разлито в воздухе, и человек, освобожденный от памяти, от мыслей, от всего, чем он силен и слаб, просто смотрит, дышит, улыбается.
– Ты увидишь Барселону, Маноло, – говорит Мадо.
Деде вернется в свою школу. Чех будет чинить часы.
Медведь уедет в Ленинград. Вот и тот час, когда садятся в поезд, кивают рукой, прижимают к губам цветы… И Мадо подносит к лицу розы. Она вспомнила вокзал, окно вагона, Сергея… Нет, не нужно думать! К ней подбегает Живе:
– Франс, только что передавали по радио… В Париже восстание. Почти весь город освобожден…
Мадо обнимает Живе. Париж, милый Париж, баррикады, бои, каштаны, та скамейка!..
13
Лансье был несносен: он то рыдал, то говорил, что никогда в жизни не был так счастлив, вдруг в пустой комнате начинал произносить патетические речи, падал на диван – у него сердечный припадок, пусть сейчас же приедет Морило, не то он умрет, а час спустя куда-то мчался.
Марта не выдержала, расплакалась. Ее слезы удивили Лансье – ему казалось, что жена не отдает себе отчета в происходящем; потом он растрогался, стал ее успокаивать.
– Может быть, все кончится благополучно. А если нет, мы умрем вместе…
– Ты думаешь, я боюсь бомбардировок или пушек? Мне за тебя страшно, минутами мне кажется, что ты сходишь с ума.
– Не я схожу с ума – мир. Я картезианец, я люблю логику. А здесь нет никакого смысла, это бред!..
Третьего дня пришел Пино; бодро покрякивая, он рассказал:
– Эррио в Париже, это абсолютно точно. Его вызвал Лаваль. Идут разговоры о новом кабинете. К Петэну дважды приезжал представитель Америки. Сейчас составляют кабинет. Американцы выдвигают Блюма, или Эррио, или Шотана. Среди немцев есть сумасшедшие, которые хотят удержать Париж во что бы то ни стало. Но Абетц рассуждает здраво… Я смотрю оптимистически – американцы тоже заинтересованы в том, чтобы не пустить на порог коммунистов, значит есть почва для контакта. Лаваль сказал Эррио: «Я нравился немцам, вы нравитесь американцам, теперь произошли перемены на театре военных действий, следовательно, нам нужно поменяться местами…» Неглупо? А?
С весны Лансье жил в постоянном страхе. Правда, Пино не раз говорил, что Алжир понимает положение промышленников, которые были вынуждены работать с немцами. Но при чем тут Алжир? Алжир далеко, а под боком сидят коммунисты с их «черными списками». Для них я предатель. Это фанатики, они не рассуждают, достаточно вспомнить Лежана. С ними можно разговаривать, когда все спокойно и полиция на месте, когда у этих азиатов нет под рукой револьвера. Я пожалел Лежана. Не знаю, что с ним, но он меня не пожалеет, это я твердо знаю…
После визита Пино Лансье просиял. Конечно, Лаваль жулик, но он знает правила парламентской игры. А маршал честный француз, я всегда так думал. Американцы прежде всего деловые люди, им нужен порядок. Какое счастье, что между нами и русскими Германия! Представляю, что было бы, если бы сюда пришли красные казаки… Немцы передадут Париж американцам, это будет настоящий праздник. И Лансье закричал:
– Марта, иди сюда!.. Я тебе расскажу нечто очень важное. Только это нельзя говорить громко. Какое у нас число? Шестнадцатое? До первого сентября придут американцы и с ними Луи, понимаешь?..
А сегодня утром явился Морило, сказал:
– Эррио арестовали. Лаваль удрал в Бельфор. Газет больше нет – все эти писаки улепетывают. А немцы решили драться. Так что приготовьтесь к хорошенькому фейерверку.
Лансье взвизгнул:
– Чего вы смеетесь? Это трагедия!..
– Я не знал, Морис, что вы так боитесь трескотни.
– Я ничего не боюсь, я был в Вердене. Но вы понимаете, что будет, если на улицу выйдут коммунисты?.. Полиция бастует… Начнется ужасная резня…
– Боюсь, что в последнюю минуту немцы договорятся с американцами. Вы говорите – коммунисты выйдут на улицу? Хорошо бы. Такая грязь на этих улицах, что только кровью можно смыть, – июнь сорокового, четыре года с немцами, улыбочки, доходы, кукиш в кармане…
Лансье так поглядел на Морило, что тот попятился.
– Успокойтесь, Морис!..
Но Лансье его не слышал.
– Вам нужна моя кровь? Хорошо, режьте меня, но скажите прямо, что вы коммунист!
Морило вытащил из кармана какое-то лекарство:
– Возьмите, Морис, это сразу успокаивает…
– Я не хочу успокоиться, я француз, я страдаю за Францию!..
Он все же принял таблетку, прилег на диван и задремал.
Он проснулся с тяжелой головой. В комнате было темно – нет тока. Нет радио. Может быть, американцы уже подходят к Парижу? А может быть, началась резня? Ничего неизвестно… Он протомился вечер, ночь. Утром он решил пойти посмотреть, что делается в городе. Ему показалось, что он еще спит. Или правду сказала Марта – он рехнулся?.. Несутся немецкие грузовики – на них навалены мебель, сундуки, какие-то машины, ящики. И вдруг на фасаде дома американский флаг, а рядом советский – серп и молот… Здесь же старая афиша: «Празднество по случаю третьей годовщины объявления Европой войны большевизму». Не прошло и двух месяцев… Интересно, что делает сейчас Нивель? Наверно, залез под кровать… От этой мысли Лансье неожиданно развеселился. Все-таки приятно, что боши убираются к чорту! Они меня достаточно измучили, то – почему я работал с Лео, то – где Луи? Наверно, Луи придет вместе с союзниками. Может быть, и Мадо там?.. Ужасно, что Марселина не дожила до такого счастья, она всегда ненавидела бошей. Когда придут американцы, я поговорю с этим Руа… Вот французский флаг над мэрией. И немцы не стреляют, удивительно… Кажется, рай возвращается… Лансье шел, чуть подпрыгивая, в его походке сказывалось необычайное веселье. Вдруг он увидел на стене воззвание, подошел.
«Мы, представители Парижа… призываем народ столицы и предместий к восстанию… англо-советско-американский боевой союз… наш великий Париж… Марсель Кашен, Морис Торез, Жак Дюкло…» Лансье отошел и прикрыл ладонью глаза. Какие там американцы… Это коммунисты, вот что! Чему я радовался? Немцы меня раздражали, а эти меня зарежут…
Он начал себя успокаивать: слова, кто им придает значение? Вон танк, это немецкий, они называют такие «пантерами». У американцев тоже хорошие танки. А что у коммунистов? Листовки и только. Меня они не запугают.
Был несносно жаркий день. Когда-то в эту пору Париж пустовал: все уезжали к морю, в деревню. Лансье гулял по парку «Желинот»… Ну и жара, асфальт расползается под ногами! Он снял шляпу, долго вытирал мокрый лоб. Хотелось пить, он сел на террасе маленького кафе, заказал минеральную воду; вспоминал Луару, Марселину, пейзажи Мадо. Перед кафе остановился немецкий грузовик. Три солдата возились с колесом. Откуда-то появились молодые люди. Лансье не успел опомниться, как немцы лежали на мостовой. Кровь на солнце казалась неестественной, жирной, как масляная краска. Молодые люди вскарабкались на грузовик, начали скидывать оттуда автоматы. Среди них была молодая женщина; ее золотистые волосы приподымал ветер. Знакомое лицо, подумал Лансье. Он как-то не осознавал ни того, что перед ним война, ни того, кто эта женщина. Потом он бросился к ней, но не догнал – она исчезла за углом с другими. Кто мог бы подумать, что Леонтина способна стрелять из автомата? Она любила танцы, дурачилась, как Лео, никогда не занималась политикой. Да, но у нее есть причины… Она всегда любила Лео, Марселина говорила: «У нее большое сердце…» Я понимаю, что она воюет, это даже благородно. У нее вдохновенный вид, прямо картина Делакруа. Есть красота и в таком безумии. Только художников больше нет – другая эпоха, все стало грубее… Ужасно обидно, что я не догнал ее, не пожал руки… В общем я нехорошо поступил с Лео. Ведь я обещал ему помочь. Глупо было обещать – что я мог сделать? Как будто боши со мной считались! Разве Лео было бы легче оттого, что и меня послали бы куда-нибудь к чорту? Вот Дюма кричал и докричался. Бессмысленно… Другое дело эти люди – они убили немцев, забрали оружие. Наверно, они связаны с союзниками, смешно подумать, что Леонтина может стать коммунисткой.
Снова раздались выстрелы. Прохожие побежали, побежал и Лансье. На этот раз стреляли немцы. Лансье пробежал несколько улиц, потом остановился, ему стало страшно – он вспомнил свежую кровь на серо-голубом асфальте. Могли и меня убить, очень просто. Ветер, который на несколько минут освежил город, улегся. Жара стала еще тяжелее. Лансье едва доплелся до дому. Он сказал Марте:
– Ничего нельзя понять. Коммунисты призывают к восстанию. А я видел Леонтину – это жена Альпера – с автоматом. Американские флаги… Я думаю, что коммунисты хотят примазаться – набрать голоса для будущих выборов, но это ребячество. Боши убираются, спешки не чувствуется, наверно есть соглашение – они уйдут, когда американцы успеют добраться до Парижа…
Вечером забежал Морило. Лансье рассказал про Леонтину. Морило не удивился:
– Я знал, что она в Париже, я ее лечил весной… Ну, Морис, теперь действительно началось. Парижский Комитет Освобождения объявил восстание. Меня мобилизовали как врача – буду перевязывать…
– Кто вас мобилизовал? Американцы?
– Полковник Роль. Француз. Рабочий-котельщик. Он, между прочим, проработал два года у Берти.
– Он… коммунист?
– Конечно.
Морило кашлял, смеялся, потирал руки.
– Потом все поставят на место. Но вы понимаете, Морис, хорошо хоть раз в жизни увидеть на улице порядочных людей, которые занимаются порядочным делом!..
У Лансье не было сил спорить; он только попросил у Морило «того самого лекарства». Он быстро уснул, но сон был тяжелый. Он закричал во сне. Марта еле его разбудила. Она стояла над ним раздетая, трясла его и сама тряслась от страха.
– Боже, как ты ужасно закричал!
– Мне снилось…
Он не мог рассказать Марте, что ему снилась Леонтина. Она стояла с растрепанными волосами, медленно подняла автомат и прицелилась в него. А кругом никого не было – только серо-синее каменное поле, залитое яркой кровью.
