Текст книги "Буря"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 63 страниц)
2
Сергей усмехнулся: год назад томился – сапер, придется плестись в хвосте, другие дерутся, а ты строй мосты… Правда, что в хвосте, третью неделю пропускаем танки, артиллерию, свою дивизию, а сами рвем, рвем – мосты, пути. Воронов вчера сказал: «Этот мост я строил в тридцать восьмом…» Рвем, что сами строили. А немцы догоняют, хотят перерезать путь. Два раза приходилось завязывать бой, чтобы выиграть полчаса. Нельзя же им мост оставить! Сколько так может продолжаться? Тихие города с яблонями, с белыми домиками. Весной никто из здешних не думал, что война примчится к ним… Степь. Не хочется даже глядеть – слишком она длинная… Скоро Дон. Неужели их пустят дальше?..
Кто пережил большое горе, тяжелую болезнь близкого человека, потерю друга, тот знает, что самое страшное – возврат болезни, вторая потеря. После зимней радости, после больших надежд все случившееся казалось нестерпимым. Прошлым летом было смятение, люди не успевали опомниться, призадуматься; теперь все знали, что такое отступление. При слове «немец» сжималось горло, кровь приливала к голове. Еще недавно мечтали – подсохнет, и двинемся на запад. Вышло иначе: как река, прорвавшая плотину, немецкая армия затопила нивы, сады, бахчи, ровную бескрайную степь.
Старая женщина сказала Сергею: «Говорили, говорили, а теперь утекаете…» Он ничего не ответил. Приходится отворачиваться от женщин, от стариков, от детей – не сумели защитить. Отдаем немцам хлеб, землю, счастье. Жара, над дорогой плотная пыль, во рту сухо, болят глаза. Не хочется глядеть…
«Оставили Ростов». Приказ. Суровые и простые слова: нужно опомниться! Ведь все оставляем (бойцы угрюмо говорят «драпаем»). Авиации стало больше, ПТО хорошие. Тыл крепкий – работают… А воевать не научились.
Сергей по природе был скорее беспорядочным; до войны он часто корил себя – рассеянный, засунул письмо, а куда – не помню, либо приду за час, либо опоздаю… Теперь он возненавидел беспорядочность. Вчера полковник сказал: «С мостом погодите. Здесь их задержат. Танки пройдут в шестнадцать ноль-ноль». Сказал «ноль-ноль», а прошли в семь… И тот же полковник жалуется: «Если прошу авиацию, всегда опоздают…» Связь плохая, полковник откровенно говорит: «Откуда я знаю, где теперь левый сосед?..» Комдив любит говорить про Суворова, покрикивает «завтра их шибанем», а когда доходит до дела, ни на что не может решиться, тянет… Майор Паршин расположился: «Здесь КП, отсюда уж не уйдем, нужно поудобней обставить…» Поставил на комод фотографию жены, три часа хлопотал – устанавливали электричество, словом – полный уют, а вечером пронесся дальше. Горбунов сидит и проверяет график концертов, а в городе немецкие танки… Да и я хорош – возле Миллерова положился на Гринько, не заминировали. За одно это меня следует отдать под суд.
Растет зной. Пыль стоит, не двигается. Сергей спрашивает Воронова:
– Николай, как ты думаешь, долго так будет?..
– Вчера в разведотделе допрашивали двух фрицев, они в мае из Франции, говорят, что там никого не осталось. Гитлер решил нанести такой удар, чтобы кончить до зимы. Нахальные, хоть и хныкали, один уверял, что идут на Индию. Совсем спятили!
– Индия – это бред. Они пьют слишком много пива, вот им и снятся скверные сны…
– А что же союзники? Теперь самое время ударить. Из Франции они повытряхали все, последние танки перебрасывают… Где же второй фронт?
– Не торопятся. Не любят торопиться. Я в Париже познакомился с одним англичанином, инженер, симпатичный. Мы как-то вышли с ним из торгпредства, он говорит «я очень спешу», как раз его автобус подходит. Ну, чуть побеги, и успел бы, нет, даже не прибавил шагу… Это я смеюсь, французы говорят – лучше смеяться… Дело не в темпераменте. Они не любят немцев. Боюсь, что они и нас не очень любят…
– Сергей, ты Францию знаешь, как, по-твоему, французы борются всерьез или это больше разговоры?
– Там все перепуталось. Я встретил в Париже одного поэта, он очень изысканный, если не задумываться над содержанием слов, может очаровать, даже поразить. А переведи его слова на обыкновенный язык, тот же фриц – не глубже, да и не лучше. Есть беспечные говоруны, торжественные обжоры, великая партия «и нашим и вашим». И потом есть народ. Но что они могут сделать? Ты говоришь, там мало немцев. Да, мало, чтобы отразить десант, но достаточно, чтобы держать в повиновении безоружных.
Воронов стал лучшим другом Сергея. Это был синеглазый великан с улыбкой застенчивого ребенка, седой в тридцать два года, энергичный и мягкий. Сын архангельского лесоруба, он провел детство в глухой деревне на берегу широчайшей реки, сохранил любовь к лесу, к шороху листьев, к запаху смолы, к простой и загадочной жизни природы. В школе он обратил на себя внимание своими способностями, говорили: «из тебя выйдет толк». Воронов действительно стал хорошим инженером-строителем. В Ленинграде он познакомился с молоденькой студенткой Ниной, смешливой и ласковой. У Нины были такие крохотные руки, что Воронов боялся их сжать, а она смеялась: «Ты белый медведь, мишка…» Может быть, поэтому они назвали Мишкой сына. Они обожали ребенка. Уезжая в командировку, Воронов вызывал Ленинград и с волнением спрашивал жену: «Как Мишка?..» Семья осталась в Ленинграде. Он все ждал писем, а когда, наконец, пришло письмо от жены, никому не сказал. Две недели спустя вдруг поглядел на Сергея и растерянно улыбнулся: «Мишка мой… умер. От блокады… Кажется, горло бы перегрыз! Ладно, давай о другом говорить, об этом все равно не скажешь…»
Сергей часто получал письма от матери, от Вали; жадно их прочитывал, а отвечал коротко, неаккуратно. Он не мог связать того, что происходило, с прежней своей жизнью. Как странно, что мама повторяет старые, довоенные слова, наверно, мечтает, взволновавшись, быстро закуривает… Только бы не расхворалась! Валя не жалуется, но чувствуется, что очень скучает. Пишет, была в театре, глядела «Три сестры». Мама написала, что Оля развелась, это хорошо, он противный… Разводятся. Должно быть, и женятся… До чего это все далеко! Как на другой планете. И только одно вязалось со степью, с горячей пылью и гарью, с разодранными мостами, с тоской – неизменные приписки Нины Георгиевны: «От Васи ничего нет»… Война! Теперь Сергей был ею охвачен, как трава в степи, когда начался пожар.
Один офицер рассказывал: бои в самом Воронеже. Из Ростова двинулись на юг. Сальск, Котельниково… Прорыв с каждым днем ширится. Немецкие танки прорываются в тыл. Кое-где идут жестокие бои, в других местах отходят. Горят хутора, плачут женщины, горький запах полыни мутит сердце.
Мир, кажется, не видел такого столпотворения. Аккуратные вюртембергские бухгалтеры с гиканием носятся по половецким степям. Кого здесь только нет? Толстомордые, отъевшиеся на Украине фельдфебели и генералы с высохшими лицами, с пустыми глазами, знающие одно – «клещи» и «обхваты», гейдельбергские студенты с рубцами дуэльных рапир, тупые померанские скотоводы, лихие эсэсовцы и крякающие сорокалетние бюргеры, у которых сбережения на книжке, герани и геморой, они должны заполучить сказочные богатства Колхиды. Здесь же итальянцы, певцы и пропойцы, вечные горемыки и шулера, душки-тенора с пулеметами, похитители сердец, поглощенные похищением яичек, карманщики в роли цезарей. Здесь же румынские холопы, у которых ни кола, ни двора, пасынки судьбы, и офицеры из Бухареста, которые уверяют, что на Волге живали их предки, что они – пуп мира – у них парижская грация и рука в Берлине. Здесь же мадьяры, разгоряченные кровью, понуканием и тоской: кто-то их разобидел, значит, стреляй… Все это мечется по степи, ест, пьет, испражняется, грабит, душит, орет: дальше, дальше!
Ночевали на хуторе. Старик, усмехаясь, сказал Сергею:
– Ваши говорили про бога…
– Что говорили?..
– Рассердился: «Что ж это такое? Русские меня отменили, а теперь, подлецы, снова на меня надеются»…
– Не смешно, – ответил Сергей. – На другое надеемся.
– На союзников?
– На себя.
Что за прилипчивый запах! Полынь. Говорят – горькая, как полынь… Старик угостил вином, вино тоже пахнет степью, погоревшей травой.
– Донское, – объяснил старик, – с букетом…
Сергей вспомнил, как Мадо говорила о сладком вине, которое оставляет привкус горечи. Неужели это действительно было – лето мира, Мадо, мастерская, заваленная холстами?.. Теперь там фрицы. Привкус горечи? Нет, погорче… И вдруг он рассмеялся:
– Про бога смешно. Хорошо, что придумывают анекдоты, значит, не повесили нос…
Еще дни, версты, пыль, полынь. И вот Дон…
– Мост на вашу ответственность, – сказал полковник.
Воронов отстаивал свой план:
– Взорвем с ними. Я возьму двадцать человек. Укрытие хорошее. Пока они наведут, успеем выбраться…
Зонин не сразу согласился: слишком рискованно. Воронов настаивал:
– Абсолютно точно…
Осмотрели укрытие. Сергей сказал:
– Когда назад пойдем, придется наводить мост…
Воронов деловито ответил:
– Не здесь, на триста метров ниже…
Было розовое утро, розовое, как может быть только в степи. Старший сержант Шуляпов сказал: «Товарищ лейтенант, уходите, мы сами управимся». Воронов улыбнулся: «Присмотреть хочется, дело важное…»
На мост сначала поднялись четыре немца; постояли, почему-то поглядели вниз и вернулись назад. Воронов увидел в бинокль: два офицера оживленно разговаривали, потом один поднял руку. Когда пять машин были на мосту, Шуляпов повернул ключ подрывной машинки. Раздался взрыв. Все кругом засыпало. Воронов отряхнулся. Хорошо!.. Саперы ползли среди травы. Застучали пулеметы. Воронов крикнул Шуляпову: «Не отвечать. Ползком…»
На следующий день старший сержант Шуляпов докладывал Сергею:
– Потеряли лейтенанта Воронова и красноармейца Охрименко. Остальные все прибыли. Охрименко убили. Лейтенант был ранен в голову. Мы его оттащили в ложбинку. Немцы начали переправляться в двадцать три часа, нас не обнаружили. Хотели унести лейтенанта, он был без сознания. Я поглядел – кончается… Ждать нельзя, нужно было дойти до того как светает… Немцев больше сотни погибло. Взрыв страшный, не понимаю, как нас не засыпало…
Шуляпов дал Сергею документы Воронова и две фотографии: молодая женщина в берете, веселая – смеется, и малыш. Наверно, Мишка… Николай никогда не показывал… Вот и Воронова нет!.. «Будем наводить на триста метров ниже»… Он-то не будет… А погиб замечательно – сто немцев и почти целый день выиграли… День – какая это мелочь, скоро месяц они несутся без остановки. Да и что значит сотня фрицев? Здесь чуть ли не вся Европа…
Шуляпов видел, что командиру не по себе.
– Товарищ капитан, за лейтенанта мы еще с ним посчитаемся, так тряхнем, что он свою фрау забудет…
Сергей откинул голову назад, удивленно поглядел на сержанта и как-то задумчиво, будто с собой говорит, ответил:
– Конечно, тряхнем. Лейтенанта жалко. Какой был человек!.. Да о чем тут говорить!.. Нужно проселок заминировать, они сдуру могут поехать проселком – по-культурному…
3
Келлер взял на колени девочку лет трех или четырех, она ему чем-то напомнила дочку. Гретхен, наверно, большая, два года он ее не видел, теперь ей пять лет, а Рудди ходит в школу…
– Как тебя зовут?
Девочка расплакалась, убежала, спряталась за юбку матери. Келлер был в чудесном настроении: во-первых, он с сегодняшнего дня унтер-офицер, потом только что он съел большую тарелку творога со сметаной и, наконец, новости такие, что к зиме, видно, все кончится. Это замечательно, второй русской зимы никто не пережил бы… Он вспомнил – холод, вши, распухшие ноги, мерзость… Теперь, пожалуй, слишком жарко, на то лето, да еще чуть ли не в Азии… Глупая девочка, боится, как будто я ее укушу. Дикие здесь люди, боятся чужих…
Келлер увидел рыжего щенка, дворняжку на кривых лапах. Он подозвал собачку, хотел приласкать, но она, поджав хвост, метнулась прочь. Даже собаки у них дикие… Все-таки чертовски интересно, настоящая экзотика, еще немного – и другая часть света! Вчера они видели верблюда… Никогда Келлер не думал, что забредет в такие края. Он был кабинетным ученым; до войны куда можно было поехать – в Берлин, в Париж, в Швейцарию. Туризм… А здесь видишь то, что не снилось. Войну можно отрицать, это благородно, убивать неэтично и нелогично, но отрицать войну так же глупо, как отрицать любовь, в любви тоже нет ни логики, ни морали…
Это не нищие деревушки, как прошлым летом, здесь и поросята, и фрукты, неплохое вино вроде рислинга.
Недавно они напали на бочонок… Только Мими здесь нет, да и не может быть. Смешно обижаться на русских, примитивные люди не изучали антропологию, зачем требовать от дикарки сложных чувств?.. Вчера он, наконец-то, провел приятную ночь. Правда, девушка все время плакала, но в этом своя прелесть. Рано мы многое хоронили, хвастали новыми формами, а есть вечные инстинкты, мужчине приятно, когда женщина его боится – чувствуешь свою силу…
Келлер оставался отменным семьянином; писал часто Герте, недавно послал ей с одним отпускником мед, сало, меховые сапожки, которые нашел в русском доме. Лейтенант Краузе сказал: «Даже если война не кончится до рождества, к елке вы будете с вашими, ваш отпуск выпадал на октябрь, я его перенес, чтобы вы провели праздники дома». В общем лейтенант Краузе не так плох, он разговаривает с Келлером, как с человеком науки, это приятно. Герта обрадуется… Но теперь он возьмет реванш – она должна чувствовать, что он – господин… Конечно, Герта – мать его детей, но есть минуты, когда она только женщина, как Мими, как Лотта, как рыженькая, которую он нашел в Харькове.
Я говорил бедняге Веберу, что мечтаю снова засесть за книги, он надо мной издевался, может быть он был прав… Смешно отрицать науку, но есть поколения, созданные для другого. Разве я тот Келлер, который боялся, не обругает ли его Клитч?.. Фюрер творит историю, его имя будет значиться на всех памятниках. Даже в России… А для нас война – не история, это жуткая и увлекательная игра. Сесть за работу? Говоря откровенно, скучно. Может быть, потом, когда состарюсь… Сейчас мне нравится другое. Я не знаю, как называется эта деревня, у них все «хутор», не знаю, что со мной будет завтра, могут убить. Но я теперь не карта, я игрок и «пас» не скажу… Вчера юнец из «ПК» говорил: «Нас создал не бог, а фюрер»… Это звучит немного по-мальчишески, но есть в этом правда. Конечно, меня не создал фюрер, я был и до него, читал, работал, но война меня переплавила – другой человек…
С Келлером ночевал Вилли, любимчик лейтенанта Краузе. Келлер был мил со всеми товарищами, он и Вилли приласкал. Это неплохой мальчишка, типичный для нового поколения, смелый, веселый и хвастун. Он рассказал Келлеру, что у него во Франкфурте какая-то Ирма, которая с ума сходит без него, а час спустя признался, что Ирма не подпускала его к себе. С русскими он чересчур груб – не потому, что злой, усвоил такой тон. Келлер несколько раз его останавливал. Вот и сейчас – стащил курицу у хозяйки. Женщина плачет, как будто ее режут. Глупо – ведь они здесь пребудут еще два дня.
– Слушай, Вилли, у меня правило: ничего не брать там, где я ночую. Найдешь в другом доме… Нужно поддерживать с местными жителями приличные отношения…
Келлер отобрал у Вилли добычу, отдал хозяйке. Та убежала, прижимая к груди свое богатство. Келлер рассмеялся: мечется, как наседка, честное слово…
Вилли принес вскоре другую курицу, они зажарили ее на углях, и Келлер, облизываясь, сказал:
– Пулярдка, как в дижонском ресторане «Клош», нехватает только бутылочки бургундского.
Вилли раздобыл бутылку рома. Келлер вдруг вспомнил:
– Сегодня мой день рождения. Хорошо, что на отдыхе… Мне исполнилось тридцать четыре года. Данте в моем возрасте написал, что он прошел половину жизненного пути. Давай считать, что мы прошли полпути в столицу Великого Могола…
Они долго и громко смеялись. Заплаканная хозяйка со двора робко заглядывала в окно.
Келлер выпил немного больше, чем следовало, но хмель был легким, он кричал, пел, пошел по деревне, хотя было очень жарко. Он наслаждался жизнью. Жалко, что той русской нет… Старухи или девчонки. Молодые, наверно, прячутся. Лейтенант Краузе утром гулял с барышней, одетой по-городскому. Он все берет себе…
После обеда все отдыхали, но Келлеру не хотелось спать. Он пробовал почитать. Роман попался скучный: какой-то неврастеник, студент, сын помещика, девушка, хромая, но красивая, разговоры о наследстве и о постоянстве в любви; девяносто страниц, а ничего еще не произошло… Он оставил книгу и стал пугать девочку – делал вид, будто стреляет, а потом кидал ей бисквиты. Глупая, боится взять… До чего запуганный народ! Если бы я был прежним, я занялся бы обследованием типа, у красных можно найти все расы… А в общем это скучно, приятней петь:
У меня одна забота:
Где ты, Лотта, Лотта, Лотта?..
Нет ни Лотты, ни хотя бы той, вчерашней… Он снова подозвал щенка, пусть подберет бисквиты, наверно, голодный. Щенок куда-то забился и отвратительно тявкал. Мешает уснуть… Келлер все-таки задремал. Разбудил его шум под окном. Шесть часов… Значит, два часа проспал, здорово!.. Чего они раскричались? Неужели тревога? Лейтенант Краузе обещал, что будем отдыхать три дня.
Прибежал взволнованный Вилли.
– Ты что – спал? Поймали русскую шпионку, лейтенант Краузе ее допрашивал. Сейчас будут вешать, сразу – по-военному… Я ничего не знал, играл в карты с Штраусом, вдруг кричат, что Феглер поймал русскую, у нее нашли две ручных гранаты, вот фурия!.. А потом лейтенант Краузе вышел, говорит: «Сейчас повесим». Штраусу приказали написать на дощечке, что повешена бандитка, лейтенант Краузе ему дал образец – все буквы русские, он здорово пишет, как художник… Идем смотреть!..
Вилли побежал вперед – ему не терпелось – и сразу вернулся:
– Забыл зарядить, а я вчера всю катушку заснял. Это будет такая картина…
Девушка была в сером платье, изорванном на груди: руки были связаны. Молоденькая, лет семнадцать или восемнадцать, не похожа на террористку, глаза добрые, высокий лоб, волосы гладко зачесаны, с пробором, наверно городская – подослали… Келлер не сводил глаз с куска смуглого тела.
Унтер-офицер Штельбрехт подошел к лейтенанту Краузе:
– Может быть, лучше отправить в полевую полицию?
– Зачем? Она сама мне сказала, что собиралась бросить гранаты в машину с горючим. Мы вовсе не обязаны заниматься полицейскими делами. Эти господа боятся показаться на передовой… Я – офицер рейхсвера, а не гестаповец и не полицейский… – Он помолчал и потом добавил: – По-моему, не следует зря мучить, это только усиливает сопротивление. Я ее даже не ударил, платье разодрали Мюллер и Феглер, когда она пробовала убежать…
Вешать поручили ефрейтору Вергау. Это был молодой паренек, сын владельца сыроварни, один из главарей «гитлерюгенд» в Голштинии. Он в Миллерове нашел двух коммунисток, старого еврея и сам их повесил. Келлер испытывал к нему двойное чувство: презирал за грубость и завидовал – новое поколение, без наших предрассудков, им все легче…
Вергау поставил девушку на табурет, а веревку прикрепил к толстой ветке, проверил, выдержит ли, обхватил ветку и повис – крепкая…
Вилли сунул аппарат Келлеру:
– Сними, как будто я вешаю, я все наставил, нажми только эту кнопку…
Девушка что-то крикнула. За год Келлер научился немного говорить по-русски; но что крикнула девушка, не понял, разобрал только два слова: «умираю» и «Сталин». Вергау ловко выбил из-под ног русской табурет. Девушка несколько раз дернулась.
Шмидт, немолодой и суеверный крестьянин (у него на груди десяток ладанок и амулетов), тоскливо вздохнул:
– Не нравится мне это…
Феглер ругался:
– Дали бы ее прежде нам! Лейтенанту наплевать, он свою запер в доме…
Вилли был очень возбужден, сказал Келлеру:
– Здорово!.. Я боюсь, что недодержка, света мало… Обязательно пошлю фото Ирме. Когда приеду в отпуск, сама прибежит…
Келлер прислушался, кругом все говорили о девушке, говорили без злобы и без жалости, скорее мечтательно и так же мечтательно сквернословили.
Келлер пошел в свой дом, написал коротенькое письмо Герте:
«Сегодня мой день рождения, здесь нет ни домашнего пирога, ни твоих объятий. Мы на краю света, расскажи Рудди, что верблюды здесь не в зоопарке, а на свободе, как лошади. Целую дорогих детишек и тебя, моя ненаглядная куколка!
Твой навеки Иоганн».
Он подумал: хорошо, что не написал, как вешали, не нужно разжигать такие инстинкты… Мы – другое дело, мы – солдаты… Завтра меня могут убить…
– Слушай, Вилли, как называется город, куда мы едем?
– Сталинград.
Девушка кричала «Сталин»… Какие они наивные и сумасшедшие, эти русские, обязательно им хочется или убить, или умереть! Они не созданы для мирного развития, придется надеть крепкий намордник… В том, что вешают, есть смысл, расстрелять хуже, на войне все стреляют… А она как-то особенно дергалась…
Стемнело. При этой коптилке и почитать нельзя… Келлеру стало неуютно. Хорошо бы сейчас очутиться на ярко освещенной улице довоенного Гейдельберга, заглянуть в кафе – оркестр, клетчатые скатертки, кельнерши в кружевных передничках… Что это за пакость? У русских всегда что-нибудь мешает спать – или клопы, или грудной младенец, или коты бесятся… Паршивый щенок! Приличная собака лежит смирно. Цыц!.. Келлер вдруг усмехнулся:
– Вилли, у тебя, кажется, есть бечевка?.. Давай повесим щенка, он нам спать не даст…
Засыпая, Келлер подумал: бурный день рождения… А какой будет год?..
