Текст книги "Буря"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 63 страниц)
5
Говорят, что размеренность существования, строгие каноны быта, спокойствие окружающих помогают человеку перенести самое тяжкое горе. Наташу поддерживало другое – трагичность происходящего, общее ожесточение сорок первого и сорок второго, жизнь, не похожая на жизнь. Месяц назад она пережила возврат тревоги: когда сводки сообщили о начале немецкого наступления, все насторожились. В марте немцы захватили Харьков. Неужели им снова удастся?.. Наташа знала, что Дмитрий Алексеевич где-то у Курска. Тревога не была длительной, неделю спустя никто больше не говорил о Курске, ждали, чем кончится наступление на Орел. Дмитрий Алексеевич писал Наташе: «Видел я их „тигра“, представляю, сколько времени и денег нужно, чтобы изготовить такую штуковину, а подбил его Горохов, он до войны работал на птицеферме, я его вчера оперировал – аппендицит…»
Наташа вернулась в Москву весной. Город постепенно приобретал мирный облик; открылись многие театры; на улицах стало больше машин. Некоторые люди, поуспокоившись, занялись своими делами: пошли разговоры о квартирах – выселяли одних, въезжали другие; после двухлетней паузы возобновились ссоры на кухне; расцвели рынки, ожили комиссионные магазины. А рядом люди, связанные с фронтом совестью, сердцем, кровью, продолжали свой нечеловеческий труд; и нельзя было понять наступления на Орел, не заглянув в дома Москвы. На заводах женщины, надрываясь, поднимали тяжести; дети в перекурку играли с тачками – они были детьми и не могли не играть; старики обучали безногих и безруких. Москва обливалась седьмым потом войны. Недосыпала соседка Наташи, Мария Николаевна, работавшая на номерном заводе, недосыпала и Наташа; встречаясь, они глядели одна на другую мутными воспаленными глазами, в которых воля боролась с невыносимой усталостью.
Возвращение в родной город, где Наташа выросла, жила с мамой, играла на Гоголевском бульваре в песочек, потом училась, в город, где она встретила Васю, заставило ее с новой силой пережить свое горе. Она больше ни на что не надеялась, и когда отец писал про партизанские отряды, думала: хочет утешить… Она знала, что Вася погиб, но любовь ее не гасла, а разгоралась, и порой она себя спрашивала: можно ли так любить того, кого нет?..
Она нашла в своей комнате записочки Васи, его блокнот с чертежами – забыл зимой, когда уехал в Минск. Каждая мелочь напоминала о потере: коробка от шоколадных конфет (Вася принес в день рождения и не решился дать, подсунул под книги, она даже не сразу догадалась, кто принес, а потом долго его дразнила), поломанная вазочка (Вася увлекся – спорили, возможен ли «идеологический балет», и он опрокинул этажерку)…
Какими детьми мы были, думала Наташа, вспоминая длинные беседы с Васей. Однажды они заговорили о смерти. Наташа считала – нельзя жить, если поймешь, что смерть неминуема, а Вася ей возражал: «ученые борются со смертью». В другой раз Наташа сказала, что она боится горя, «легко стать пессимистом»… Они много читали, думали над книгами, а жизни не представляли…
Знакомые часто ей говорили, что она очень похорошела, нельзя узнать. Изменилась она не только внешне. Приехал с фронта Горев. До войны он бывал у Крыловых, и тогда Наташа казалась ему девочкой, теперь он в нее влюбился, спрашивал себя – как я прежде не замечал, что у нее необыкновенный характер, да и вся она необыкновенная?.. Это был филолог, майор-артиллерист, человек умный и своеобразный, на войне показавший себя смелым, но робкий в сердечных делах. Только накануне отъезда он решился заговорить о своих чувствах. Наташа взяла его за руку и нежно, но настойчиво сказала: «Не нужно». Он густо покраснел, решил, что Наташа сочла его бесчестным. А она на прощанье его обняла: «Вы на меня не сердитесь, я не могу иначе. Вы – хороший друг, поэтому говорю…» Она знала, что у нее больше не может быть счастья, не потому, что она добродетельна, верна памяти мужа, а потому, что такое не повторится – все, что могло быть, уже было с Васей.
Наташа теперь понимала, что горе не убивает, с ним можно жить, оно пробуждает новые возможности, дает душе высокую настроенность. Врачи, сестры, раненые считали Наташу веселой, говорили, что она, как никто, умеет согреть и утешить. Мария Николаевна, когда долго не было писем от мужа, приходила к Наташе, и Наташа ей доказывала, что завтра или послезавтра придет письмо, что ничего, решительно ничего не грозит Петру Ивановичу. А когда Мария Николаевна, успокоенная, уходила, Наташа начинала думать о самом непонятном – о смерти. Значит, примириться?.. Или утешать себя, как когда-то Вася, надеждой, что ученые откроют бессмертие?.. Прежде все было просто – бабушка, та верила в загробную жизнь… А может быть, нет отдельной, обособленной судьбы? Умереть страшно, когда ты живешь в себе, для себя. Если лес живой, дерево, умирая, не умирает… Я радуюсь, что Мария Николаевна получила вчера письмо, радуюсь ее счастью, потому что оно и мое… Отбили немцев у Курска… Растет Васька…
Наташа сама не осознавала, какой поддержкой был для нее маленький Васька. Она считала, что у нее больше нет личной жизни, а когда она брала сына на руки, стихия счастья ее поглощала, и она улыбалась той смутной, растерянной улыбкой, которую однажды видел Вася. Наташа часто вспоминала, как Вася сказал ей в горящем Минске: «Мы с тобой навсегда…» Июньская ночь жила наперекор всему – и в сердце Наташи, и в каждом движении Васьки. Наташа подолгу с ним разговаривала, и когда он улыбался, ей казалось, что он все понимает, осознает свое право на эту улыбку, на дыхание, на жизнь. Как он будет жить?.. Не может быть, чтобы через двадцать лет снова были фашисты, бомбы, темная, страшная злоба!..
Работа в госпитале попрежнему брала много времени, много душевных сил. Изменилась военная обстановка, немцы теперь не грозили Москве, но, как раньше, снаряды, мины, бомбы кромсали и калечили людей. Надевая халат, Наташа вступала в мир, который стал для нее привычным; здесь война была не стратегией, не азартом боя, не тяжелой работой, а только непрестанными человеческими страданиями.
Привезли летчика Рязанцева. Он был ранен в голову. Другой раненый рассказал Наташе, что Рязанцев сопровождал бомбардировщики в районе Брянска; снаряд попал в машину, летчику удалось посадить горящий самолет на нашей территории. Рязанцеву сделали трепанацию черепа; врачи говорили, что выживет. Он бредил: «Я стал в вираж… Малыш, прикрой меня!.. Яшка болтается. Пристраивайся…» Потом кричал: «Машенька, отгони пчелу, сейчас она тебя ужалит! Это они цветы чувствуют… Откуда столько левкоев?..» И не было ни Малыша, ни Машеньки, ни левкоев, только белые больничные стены и Наташа, которая через силу улыбалась Рязанцеву – ей чудилось, что перед ней Вася… До утра она просидела над его койкой; утром он умер.
Залпы салюта застали Наташу врасплох, она не слышала приказа. Мария Николаевна крикнула: «За Орел… Вы поглядите, какая красота!..» Васька проснулся от грохота, закричал, Наташа взяла его на руки, он успокоился. Было вправду очень красиво: зеленые и красные ракеты взвивались, потом гасли, и всегда одна, будто блуждающая звезда, медлила, не хотела умирать. Наташа даже захлопала в ладоши. Васька засмеялся. Потом Наташа вспомнила фронт – там ракеты другие и пушки там не так грохочут – так и не так… Сейчас кто-нибудь умирает… Зеленая ракета светилась над домами. Наташа вспомнила лихорадочные глаза Рязанцева. Еще залп, еще ракеты… Взяли Орел, как это замечательно! И Наташа повторяла вслух: «замечательно…»
Потом стало темно, тихо; кажется, до салюта не было ни такой тишины, ни такой огромной черной ночи. На минуту сердце Наташи сжалось – счастья не будет… Но она быстро совладала с тоской, пошла к соседке, весело сказала:
– Очень красиво, даже Васька понял… Теперь, Мария Николаевна, все быстро кончится, увидите. Это не только Орел взяли, это значит, что немцы кончаются… Скоро Петр Иванович вернется, я в этом убеждена…
На следующее утро она написала Дмитрию Алексеевичу:
«Папочка, салютовали и тебе. Я стояла с Васькой у окна, глядела, было очень красиво, как-то выразили все, что каждый чувствует. Когда сердце бьется, это не слышно, а здесь сказали сразу за всех. Вот мы и дожили, папочка, до счастья!..»
6
Осип улыбался, все его радовало – и белые хаты, и черные ночи, и украинские «г» в речи, и то, что с каждым днем ближе Киев. Немцы тщетно пытались задержать наступление. Иногда они убегали столь поспешно, что не успевали сжечь дома и угнать людей. Бойцы видели живые села с лукавыми и нежными девушками, с гостеприимными хозяйками, которые потчевали гостей самогоном, сметаной, тыквенной кашей и рассказывали, как заносчивые немцы начали вздыхать, молиться богу.
Одна старушка крестила проходившие мимо танки, орудия, машины, говорила: «Стою с утра, они все идут та идут, а немой гуторил, что у русских нема солдат…» Вчерашние «зятьки» выдавали себя за партизан. Из лесов выходили настоящие партизаны, и Осип, глядя на них, чувствовал, что у него туманятся глаза от нахлынувшего счастья.
Потом началась пустыня: немецкие «факельщики» не оставляли ничего. Ночью далеко окрест горели села. Трудно было дышать от гари. На полях валялись застреленные немцами коровы с огромными вздувшимися животами. Кое-где население возвращалось в сожженные деревни; женщины рассказывали: «Видим, немцы мечутся, мы – по конопляникам, спрятались от паразитов…» В одном селе Осип нашел деда, который сидел на кладбище; немцы все сожгли, людей угнали, остался только старик с тяжелыми веками вия, который не хотел больше глядеть на белый свет. В другом селе Осип увидел срубленные яблони, на них еще дрожали не успевшие потемнеть листья, а большие восковые яблоки как бы дозревали на солнце августа. Эти аккуратно срубленные деревья были страшнее пепелищ; Осип отвернулся, подавленный слепотой человеческой злобы.
Раненый сержант Селицкий не хотел итти в санбат, он сказал Осипу: «Прогнать их хочется…» Этим жили все – прогнать. Забыли и об усталости и о тоске; людей трепала лихорадка веселья, гнева, нетерпения.
Думали, что немцы попытаются задержаться на Десне – река широкая, правый берег крутой. Говорили, будто здесь проходит «Восточный вал», о котором немцы не раз писали в своих листовках. Подполковника Медведева забрали в штаб армии; полком теперь командовал Осип. Он поехал в батальон Минаева посмотреть, где лучше форсировать реку. После долгих поисков нашли подходящее место: на правом берегу был обрыв, под холмом шла узкая песчаная полоса; решили там устроить причал. Саперы тащили телефонные столбы, бревна, сколачивали наспех плоты. Десну перешли так быстро, что немцы растерялись, и бой был коротким.
Минаев сидел на скамейке – внизу Десна, кругом развалины Чернигова. Немцы уничтожили этот город еще в сорок первом, и камни, поросшие травой, цветами, мелким кустарником, казались древними руинами. Рим… Только заржавевшие вывески порой напоминали, что этот город еще недавно жил, здесь была библиотека, а там торговали вином и фруктами… Был теплый день ранней осени. Золотилась листва каштанов. Минаев улыбался – куда приятнее глядеть на Десну, когда она позади… Он впервые видел Украину, и пейзаж пленял его, непривычными глазу северянина, богатством красок, законченностью контуров.
Потом Минаев пошел по бульвару. Он увидел Олю. Она сидела одна и тоже любовалась панорамой. Он хотел пошутить и не смог. Удивительно, подумал он, считаюсь первым насмешником, Осип вчера сказал «армейский Щедрин», а, между прочим, с Олей наш Щедрин ведет себя, как обыкновенный теленок…
Он сел рядом, начал сухим прутиком что-то изображать на песке, вытер платком лицо, изумляясь – прохладно, а мне почему-то жарко… Наконец он сказал:
– Красивый вид…
Оля ответила «да» и насторожилась: уж не хочет ли капитан посмеяться над ней? Все побаивались Минаева – он был слишком остер на язык, а больше всех его боялась Оля, потому что капитан, как она себе признавалась, ей «жутко нравился». Оле было девятнадцать лет; до войны она то и дело влюблялась – в учителя истории, в актера Вахтанговского театра, в одного задорного студента; вернее, ей казалось, что она влюбляется; она записывала в дневнике: «На этот раз у меня роковая встреча» или «Он танцовал весь вечер с Варей, но я гордая и этого ему не прощу»; а месяц спустя отмечала на полях тетрадки: «Все это ребячество, минутное увлечение и только…» Да, до войны ей хотелось влюбиться по-настоящему, ведь любовь в книгах была чем-то возвышенным и непонятным. На фронте было не до мечтаний; и то, что она увидела, заставило ее охладеть к любви: связистка Люда жила с майором Кошкаревым, потом с лейтенантом Нестеровым. Капитан Золотухин сошелся с медсестрой Абрамцевой, говорил, что у него в Ярославле семья, к которой он вернется после победы, а медсестра – это «фронтовая подруга». Таких жен – на месяц или на год – называли «ППЖ», над ними обидно посмеивались. Мама написала Оле, что жена Ковригина обзавелась новым мужем, говорит: «Того могут убить, а этот в тылу и обеспечен»… Противно! Если любовь такая, лучше без любви… Капитан Минаев тем хорош, что не обращает внимания на женщин. Он вообще умница, майор Альпер правильно сказал: «Это самый культурный офицер в полку…» Одно плохо: капитан умеет так пошутить, что человек потом ходит, как ошпаренный. А он через минуту и не помнит, что сказал…
Минаев не догадывался, что покорил сердце Оли; он сидел рядом и растерянно молчал. Ему хотелось сказать, что он не мальчишка и не фразер, а вот Оля ему действительно нравится; но он не знал, как это выразить. Приходили в голову романтические истории, анекдоты, стихи Лермонтова и Гейне, но все это не подходило. Он боялся обидеть Олю. Не раз они оставались наедине в блиндаже или в землянке, Минаеву хотелось сказать что-нибудь ласковое, но он не решался. «Армейский Щедрин» был застенчив, и балагурил он, может быть, именно от душевной стыдливости. И вот сейчас не то оттого, что Десна позади, не то от красоты раскрывавшегося перед ним ландшафта, он сказал, неожиданно и для Оли и для самого себя:
– Знаете что, Оленька, когда кончится война, если меня не убьют и если вы не будете возражать, мы с вами возьмем и поженимся. А?..
Она покраснела: так она и знала! Капитан догадывается об ее чувствах и решил над ней посмеяться. Она встала.
– Товарищ капитан, разрешите быть свободной?
Дурак, говорил себе потом Минаев, почему я решил, что она согласится? Замечательная девушка. У нее, наверно, десять поклонников. А что я собой представляю? Сейчас в масштабе батальона я – еще персона, но кончится война, и товарищ Минаев будет чем-то средним между недоучившимся юристом и затейником из провинциального «парка культуры». Притом нос, как у индюка, и абсолютно не умею танцовать, ясно, что девушка обиделась. И сказал по-дурацки, вроде как «кончится война, пойдем в кино»… А жаль… Кажется, второй такой не найду, то есть девушек много, но чтобы понравилась – этого можно всю жизнь прождать… Делать нечего, вернемся к текущим делам, предстоит пока что дойти до Берлина. Потом можно будет предаться раздумьям о тщете холостяцкой жизни.
Минаев подтрунивал над собой, а ему было невесело. Чернигов как-то сразу помрачнел, его развалины теперь казались трагичными. Ни одного города, мерзавцы, не оставили! Пишут «отомстим»… Как будто мне легче от того, что сожгут какой-нибудь немецкий город!..
Неделю спустя он сидел в хате, читал газету. Оля дежурила у телефона. Впервые после злосчастного объяснения они остались вдвоем. Минаев сказал:
– Смешно – немцы выкрали Муссолини. Италию они потеряли, хотят сохранить хотя бы дуче… – Вдруг другим голосом он спросил: – Оля, скажите мне правду, вы на меня сердитесь?
Оля покраснела, а когда она краснела, это бывало очень заметно; в школе ее дразнили «врать не умеешь», она возмущенно отвечала: «Я и не вру, у меня кожа такая…» Она еле сдержалась, чтобы не выбежать из хаты. А Минаев не сводил с нее глаз. Наконец она прошептала:
– Зачем вы меня дразните?
Он подошел к ней.
– Я вас не дразню, Оля. Это меня счастье дразнит…
Потом они не могли вспомнить, как все случилось. Кажется, Минаев погладил руку Оли. А может быть, она первая, желая скрыть волнение, уткнулась лицом в его плечо.
– Кончится война, и вы меня бросите, – вдруг сказала Оля.
– Поглядите на меня, Оленька. Разве такие бросают? Таких бросают, это правда… А мы с вами будем чудаками – не бросим друг друга, во-первых, высокие чувства, одним словом, понятно, во-вторых, мы с вами вместе провоевали целый год. Может быть, еще придется… Я думаю, что ты можешь мне говорить «ты» и вообще незачем ждать, пока Гитлер крикнет: «Гитлер капут!..»
Когда Минаев ехал на КП к Осипу, он волновался – сказать, что женюсь, или лучше скрыть?
Осип был необычайно возбужден:
– Нашу армию передают Первому Украинскому. Понимаешь, что это значит? Будем участвовать в наступлении на Киев, вот что! Теперь направление Пакуль – Пасека. А там – Днепр… Перелом определенный, у фрицев не те настроения. Да и у наших… Сегодня один боец говорит «тороплюсь», я его спрашиваю – куда, он отвечает: «Пора кончать»… Фрицы надеются на Днепре перезимовать, думаю, не дадим. Пахнет концом…
– Определенно, – сказал Минаев. – Я тебе приведу еще одно доказательство, совсем из другой области – я решил жениться. Ты что, не веришь? Совершенно точно, и ты ее знаешь – на Ольге.
Осип не мог опомниться. Ну да, есть такая Ольга, кажется, рыженькая… Но при чем тут «жениться»?..
Минаев как будто разгадал его мысли:
– Лучшая иллюстрация к твоим словам. Разве мог я об этом подумать год назад – на том проклятом курганчике?.. Да если бы мне сказали, что я через год сделаю предложение по всем правилам, я бы к чорту послал… Я тогда думал скорее о похоронах, чем о свадьбе. Ты сам сказал «перелом»… Выбор одобряешь?
– Почему бы нет? Она, кажется, серьезная… А вообще удивительно… Всех на смех подымал, хвастал, что у тебя никого, и вдруг бац… Между Десной и Днепром… Как в романе…
Когда Минаев ушел, Осип впервые подумал о том, что война обязательно кончится, он вернется в Киев, приедут Рая, мама с Аленькой. Может быть, мама умерла? Рая не отвечает, когда я спрашиваю, как мама. Конечно, маме тяжело пережить такое – исход, жизнь в эвакуации. Шестьдесят четыре года, возраст не тот… Вдруг Осипу стало страшно, что Рая на фронте. До сегодняшнего дня это казалось ему естественным, а сейчас он в тоске подумал: понятно, что я воюю, но почему Рая?.. Ему захотелось обыкновенного счастья – знать, что, когда кончится война, найдешь жену, дом. Без этого и воевать трудно… Может быть, его взволновали слова Минаева – женщина, ласка, уют вошли в мир войны. А может быть, растравила сердце близость Киева? Командующий вчера сказал: «Теперь скоро…» Да, Киев совсем близко… Конечно, мы идем севернее, на Чернобыль, но все-таки близко… Он начал мерять пальцами двухкилометровку. А сердце не унималось. Все напоминало ему родной город – деревья, говор, звезды. Он видел горбатую улицу, по которой подымался с Раей. Неужели они снова пойдут вместе в сад?.. Рая шевелила длинными ресницами, говорила: «Ну, при чем тут Ященко? Разве я могу ему сказать, как я тебя люблю? Ты ничего, ничего не понимаешь!..» А ведь это правда – он тогда многого не понимал, все было, как по плану. На самом деле куда сложнее… Возле Сталинграда он понял за три месяца больше, чем перед этим за тридцать лет… Только бы с Раей ничего не случилось! Никогда мы не расстанемся… Если такое пережить, нельзя потом расстаться далее на день…
А Минаев сидел и, чуть наклонив голову набок, писал:
«Дорогая мамуля!
Можешь меня поздравить – мы отмахали за неделю сто километров. Столько же, следовательно, проделали и немцы, но их поздравлять не приходится. Вчера я спросил одного пленного фрица, что он думает о будущем, он мне ответил, что не может думать, потому что натер себе пузыри на ногах. А я вот не только думаю о будущем, но даже женился. Не думай, что это глупое фронтовое похождение, Ольга самая строгая девушка из всех, каких я встречал на свете, почти академик, ей не хватает только диссертации и очков. Она кончила десятилетку и собиралась в педагогический институт, но по воле судьбы и Гитлера стала связисткой. Она тебе, наверно, понравится, она нравится всем, и потом она сегодня сказала, что я прикидываюсь веселым, это твое любимое определение. Мамуля дорогая, скоро мы оба ввалимся к тебе! Я приму все меры, чтобы фюрера не стянули, как дуче, в худшем случае, придется его убить. Дорогая мамуля, жди в ближайшем будущем твоего глупого Митю и его весьма неглупую половину!»
Он вышел и спросил старого крестьянина:
– Сколько километров до Пакуля?
Рядом стоял веселый танкист, он вытянулся, поднес руку к пилотке и серьезно сказал:
– Товарищ капитан, вот мы с дедушкой обсуждали, сколько отсюда километров до Берлина?..
