Текст книги "Буря"
Автор книги: Илья Эренбург
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 63 страниц)
3
Сколько раз Ширке думал об этих лесах, но он никогда не представлял себе, каковы они изнутри. Он был подавлен глубиной и тишиной: это, как море, когда ныряешь. Ширке знавал, только немецкие леса, прибранные, уютные, с хорошими дорожками, с зелеными скамейками, с надписями – «цветочная поляна», «охотничий павильон». Те леса были продолжением знакомой организованной жизни. А это хаос… Теперь он понимал, откуда появились такие люди, как «Иван»; русские могут, сколько угодно, ссылаться на книги, это первобытные создания, их сила в близости к природе…
В первый день Ширке, несмотря на трагизм положения, восхищался пущей, сравнивал ее с готическими соборами, вспоминал стихи романтиков. Всю жизнь в Ширке боролись две страсти: жажда организовывать, любовь к порядку и презрение к толпе, культ одиночества. «Великая Германия» для него была такой же абстракцией, как эта пуща, пока он сюда не попал. Он не любил людей, считал, что за редким исключением они мелки и глупы, а ко всему дурно пахнут (на собраниях его всегда поташнивало). Он понимал фюрера, который построил дом в Берхтесгадене среди гор… Этот лес казался ему вышедшим из тьмы времен; по таким лесам бродили германцы, когда не было ни торгашей, ни глупых теорий равенства, ни близорукой науки.
Ночью ему стало страшно. Он не был малодушным, но одно дело видеть перед собой врага, другое – очутиться среди чуждой стихии. Ночь в лесной чаще была необычайно темной; напряженная тишина казалась обманчивой – хруст ветки, вскрик ночной птицы заставляли сердце учащенно биться. За каждым деревом могли оказаться партизаны. Кто-кто, а Ширке знает, что в этом лесу их много, именно отсюда они пришли в город…
С Ширке было около тридцати человек – четверо из комендатуры, остальные солдаты. Майор Ширке был старшим; он старался подбодрить других, говорил, что они скоро доберутся до немецких частей. Но уже в ту первую ночь он понял, что умрет. Эта мысль его не испугала. Он обращался к дубам, шумевшим некогда над рыцарями, вспоминал стихи Уланда. И вдруг он побелел от ужаса – ему показалось, что перед ним бандит; это был лейтенант Вернер. К счастью, никто в темноте не увидел, что пережил майор.
Все произошло неимоверно быстро. Давно ли он снисходительно объяснял бургомистру, что союзники завязли на нормандском побережье, а красные радуются и ни за что не придут им на помощь… Они едва выбрались из города. Рассказывали, что на дороге между Минском и Раковом произошла настоящая катастрофа – танки красных уничтожили немецкую колонну… Все это непонятно, говорил себе Ширке, или слишком понятно… Фюрер жил среди орлов и не замечал человеческой низости. Он не растоптал вовремя гадюк. А люди – это люди; пока фюрер вел их от одной победы к другой, они кричали «heil», сейчас они молчат, завтра они умоют руки. Сколько среди тех, что со мной, предателей? Вчера один ефрейтор заявил, что он воевал «по принуждению». Если он говорит такое при мне, что он запоет, когда окажется у красных?.. Риббентроп не сумел разъединить наших врагов. Мы начали хорошо. А потом… Не знаю, в чем ошибка – в том, что после Франции не добили англичан, или в том, что поторопились на Востоке?.. Да и здесь мы делали много глупостей; коменданты думали больше о своих удобствах или о посылках семьям, чем о родине. Я не увижу моей мечты – Германия правит миром, фюрер стоит у руля человечества.
Один человек должен диктовать свою волю всем, в этом смысл эпохи – мы перечеркнули девятнадцатый век. Кайзеру приходилось считаться с настроениями какого-нибудь седельщика. Бюллетени – вот убожество духа! Как будто можно определить арифметикой превосходство Гете над свинаркой! А раз есть человек-фюрер, должен быть и народ-фюрер. Кому же направлять человечество, как не нам?.. Даже если нас теперь разобьют, мы это осуществим – через двадцать, через тридцать лет, Ганс увидит…
Бедный мальчик, где он? Наверно, в Нормандии, там очень тяжелые бои, союзники хотят подавить нас техникой… Он не подготовлен к таким испытаниям, мать его слишком баловала. Да как было его не баловать?.. Он в детстве походил на херувима, локоны, голубые глазенки, наивная улыбка…
Ширке расчувствовался и громко вздохнул…
Сколько они блуждают в этом проклятом лесу? Кажется, четвертый день… Мучает голод. Они давно съели все, что захватили с собой. Теперь едят ягоды. Когда Ширке в первый день сорвал чернику, он умилился: вспомнил, как мать готовила черничный пирог, а он таскал ягоды, и мать говорила «покажи язык». Сейчас ему опротивела черника, хочется съесть кусок горячего мяса… Их теперь всего девять человек, остальные разбрелись – трусы – пошли навстречу красным. Остались лейтенант Вальтер, фельдфебель Глезер и семь рядовых. Но и на этих трудно положиться; фельдфебель утром сказал: «Лучше выбраться из леса, если мы попадем на русских солдат, это полбеды, лишь бы не встретиться с бандитами…» Напрасно Ширке ему сказал, что одна смерть не краше другой, фельдфебель упорно повторял: «Лучше выйти на дорогу»… Сейчас я для него не майор, а такой же бродяга, как он. Наслышались про равенство, и вот этот остолоп убежден, что его шкура столь же драгоценна, как жизнь фюрера. Прав был Диоген, когда среди белого дня с фонарем искал человека.
Они вышли на дорогу не потому, что в споре победил фельдфебель Глезер. Шли они по компасу; у Ширке была карта; но на ней не значилась та дорога, на которую они вышли: ее проложили партизаны для танков красных.
Завидев русских, Ширке приказал лечь и открыть огонь. Русские тотчас ответили, одного солдата убили, Ширке был легко ранен в левую руку. Он схватил автомат убитого, приготовился к бою, и здесь произошло нечто непонятное – он сам потом не мог объяснить себе своего поведения: когда лейтенант Вальтер поднял руки, Ширке, как завороженный, отбросил автомат и тоже поднял правую руку.
На сборном пункте для военнопленных Ширке сидел один, ни с кем не разговаривал. Лицо его выражало страдание. Все думали, что боль причиняет ему рана. На самом деле он терзался: почему я поднял руки?.. Неужели в решительную минуту я, старый наци, предал фюрера, как примазавшийся мальчишка?.. Он просидел так несколько часов, и вдруг ему пришло в голову, что он должен жить ради фюрера. Если нас разобьют, кто передаст молодым историю великих лет? Я должен жить, чтобы сказать детям Ганса: мы были в Париже, были в России, были там и будем… Нужно передать эстафету следующему поколению… Ширке успокоился, даже повеселел. Он начал думать о другом: накормят ли нас сегодня? Русские – дикари, от них нельзя ждать ничего хорошего… Опасения его не оправдались: им дали хлеба и консервов. Он жадно ел и улыбался.
Потом его повели на перевязку. Перевязывал его руку молодой врач. А рядом сидел другой врач, лет пятидесяти; он с любопытством разглядывал Ширке. Пожилой врач говорил по-немецки, это и обрадовало и смутило Ширке: наверно, разведчик с погонами врача…
Был это Дмитрий Алексеевич Крылов, который приехал из Иванца за медикаментами – ему рассказали, будто немцы оставили здесь четыре ящика.
– Ну, как себя чувствуете в плену? – спросил Крылов майора. – Убедились, что мы из вас битков не готовим? А то шляетесь бестолку по лесу – и вам плохо и нам беспокойство – в Германию пора, а здесь лови таких шатунов…
Крылов сказал это ворчливо, но добродушно; угостил майора папиросой. Ширке отказался, хотя ему очень хотелось курить – позавчера он выкурил последнюю сигарету: ему было противно брать что-либо от врага. Он ответил:
– Мы – солдаты и выполняем наш долг. Если это вас задерживает хотя бы на час, значит наше поведение оправдано. Вы же не упрекаете русских офицеров, которые попали в окружение три года назад и не сдались, а тоже бродили по лесам?..
Крылов воскликнул:
– Интересно!.. Кажется, вы что-то соображаете. А то я из ваших видел только жеребчиков… Занятно поговорить с умным фашистом… Ну хорошо, но ведь наши ходили на своей земле, а вы здесь до некоторой степени в гостях, причем никто вас не звал. Это другая музыка…
– А если бы ваши солдаты попали в окружение в Германии, что они должны были, по-вашему, сдаться?..
– Нет… А вы, между прочим, сдались…
– Я был ранен…
– Это вы, батенька, оставьте, я-то врач… С такой раной вы еще могли убить и других и себя. А вы вот не застрелились…
Ширке промолчал: как мог он объяснить этому большевику, что его долг жить и поддерживать в других огонь фюрера?..
Крылов сказал:
– Хорошо, оставим это, сдались и сдались, тем лучше… Но вы мне объясните, если вы действительно не жеребчик, в чем смысл всего вашего предприятия? Я это сто раз спрашивал и никогда не слыхал вразумительного ответа.
– Мне трудно это объяснить вам, потому что вы, наверно, заражены материализмом… Все же постараюсь, чтобы вы не подумали, что я малодушно уклоняюсь от ответа. На старшего в семье ложатся известные обязанности. Он должен воспитывать младших. Если отец наказывает малолетнего, смешно говорить о насилии, и сына, который запрещает старику-отцу пить вино, никто не назовет угнетателем.
– Кто же, по-вашему, детки и дряхлый папаша?
– Дряхлые члены европейской семьи это французы и англичане. Я долго жил во Франции, готов признать многие качества французов, но они больны старческим склерозом. Мы во-время спасли их от опасных прихотей… А дети… Простите меня, дети это вы.
– Очень интересно. Исключительно глупо, но интересно. А вы, значит, домовладелец с отмычкой в кармане?
– Мы – народ в фазе зрелости. У немцев есть миссия, об этом писали еще Гегель и Фихте. Мы должны дать Европе новый порядок, основанный на признании иррационального. Если это не удастся, Европа станет яслями с одного края, богадельней с другого… Мы пришли как носители культуры…
– Вот именно, – загрохотал Крылов. – Я вчера заезжал в Тростянец, вы там сто тысяч человек задушили, изобрели душегубки «газен-ваген» – ясно, что носители культуры… Значит, вы, что называется, настоящий?..
Ширке вздрогнул, исподлобья поглядел на Крылова. Наверно, из НКВД…
– Я никогда не состоял ни в какой партии. Я вам излагал не мою точку зрения, а наци – вы сами просили… Что касается меня, я человек немолодой, воспитан на умеренно либеральных идеях…
Теперь ничего больше не мешало ему закурить. Перед ним лежал раскрытый портсигар Крылова. Ширке сказал «разрешите?» и поспешно затянулся.
– Отошлите-ка его, – сказал Крылов молодому врачу. – Я заговорил – думал не жеребчик. А он знаете кто? Мерин. Хитрый… Они все хитрые, те, что попроще, кричат «капут», а этот – «умеренно либеральные идеи». Махровый…
Ширке увели. Крылов теперь говорил с молодым врачом:
– Вы поняли, что он прославлял? «Иррациональное начало»… Метафизика плюс чего его левая нога хочет. Страшное дело они задумали – хотят отгородить мир от света. Знаете, почему мы их колотим? Говорят, потому, что у нас техники больше. Ясно. Но откуда мы эту технику взяли? У меня брат инженер, на Урале работает, он мне писал – чертовски трудно, люди с ног валятся, а все-таки делают. В голове у них это… Нашей дивизией теперь командует генерал Аблеухов. Так он, с позволения сказать, мальчишкой гусей пас. Я приехал к нему – это до наступления, он сидит с книжкой, я посмотрел – «Фауст». Вот отчего мы их бьем… Советский строй это не то, что вывеску переменили, люди у нас другие, понимаете?
Ширке ждал, что после чересчур откровенного разговора с подозрительным врачом его расстреляют. Он ночью не спал: думал о вечности, о фюрере, о Гансе. Утром молодой врач осмотрел его рану и добродушно улыбнулся; потом принесли завтрак. Ширке успокоился и стал требовать, чтобы его побрили – безобразие, больше недели не брился, майор, а похож на бродягу!..
Он задумался. Говорят, что красные возле Вильно. Может быть, мы и проиграем эту войну… Все равно – Ганс увидит то, о чем я мечтал. Мы были на Кавказе, и мы туда вернемся… Я напрасно вчера разоткровенничался – нужно быть мудрым, как змея, придется молчать год, пять лет. А потом начну все сначала…
Подошел пленный капитан-артиллерист. Они начали обсуждать, куда их пошлют, потом говорили о том, что у русских приличные консервы, капитан был недоволен врачом… Ширке вдруг почувствовал, что предстоящий обед его интересует куда больше, чем судьба Вильно. Значит, и он превратится в обыкновенного пленного, в тупого и ничтожного человечка? Нет, он должен думать о великой Германии!..
У ворот стоял часовой, белобрысый веселый парнишка… Он улыбался, может быть, потому, что недалеко до Германии, значит, кончится скоро война, может быть, потому, что было светлое серебряное утро. Ширке поглядел на него со злобой: наверно, у такого жена или невеста, думает о бабе, крестьянин, или, как они здесь говорят, колхозник… Я умел перехитрить Берти, с Нивелем я играл, как с попугаем… А он стоит и смеется – радуется, что поймал меня… Разве такой поймет, что значит жить по ту сторону добра и зла?
4
Хотя Сергей жаловался, что саперам больше нечего делать – немцы, отступая, не успевают взрывать мосты, – он был весел; стремительность наступления его вдохновляла; война теперь соответствовала его натуре.
Он сидел в избе и читал газету. Таня украдкой им любовалась. Даже в военной форме Сергей продолжал выделяться среди других: порывистость движений, огонь нежных и как бы рассеянных глаз, вспыхивающий и тотчас погасающий, внезапность улыбки, которая порой отвечала только образам, смутно проходившим перед ним, все это привлекало к нему внимание. Таня пришла утром из партизанского отряда, чтобы установить связь с наступающими частями армии, и, хотя она провоевала два года в дремучих лесах, где война была полна неожиданностей, майор инженерных войск, читавший газету, показался ей необычным. До войны она изучала в Минске литературу и, стараясь понять, почему ей так нравится майор, она по-школьному отвечала себе: в нем много советской романтики…
Сергей ждал офицера связи Плещеева. Саперный батальон решили придать дивизии, которая шла на Вильнюс. Сергей подумал: колесим и все с юга на север, думал о Висле, а предстоит, видимо, Неман. Еще лучше – ближе к логову… Где же Плещеев?..
Он вышел на улицу и удивленно прищурился: что за театр?.. Суровая военная дорога, по которой день и ночь двигались колонны, превратилась в парижскую улицу. По дороге шли иностранцы, веселые, шумные; было среди них несколько девушек; один высокий в берете жевал бутерброд, другой на ходу что-то записывал. Это были английские и американские корреспонденты. Увидев русского майора, высокий в берете сказал по-русски:
– Поздравляю с замечательной победой.
Он повторял это всем русским, которых встречал: он действительно был поражен картиной наступления, и он не забывал о работе – нужно написать по меньшей мере пять очерков, а разговор на дороге это несколько сочных штрихов… Он был англичанином, в отличие от большинства своих соотечественников он громко разговаривал, жестикулировал, как южанин. Он стал рассказывать Сергею, как взял в плен двух немцев:
– Они прятались в поле возле самой дороги – боялись выйти к вашим. Может быть, они услышали, что мы говорим по-английски, или узнали по виду, что мы не русские, но они вскочили, подняли руки, начали кричать: «Сдаемся!»
Сергей засмеялся:
– Дураки… Наши бы их не тронули. В бою дело другое, в бою наш солдат сердитый. А час спустя…. Вот вы говорите по-русски, наверно вы давно в России, сами подметили, что наши люди отходчивые… Я вам расскажу, что здесь приключилось вчера. Немцы засели вон в том лесочке направо – видите?.. Они хотели пересечь дорогу, мы предложили им сдаться, они начали стрелять, убили двух моих саперов. Мы их уничтожили, десяток взяли в плен. Я допрашиваю одного, а солдаты шумят: «Что с ним разговаривать? Раньше они не хотели сдаваться… Убили Захарченко и Шустова, подлюги…» Я спрашиваю немца: «Почему не хотели сдаться?» Молчит. Я говорю: «Неужели вы еще думаете, что Германия победит?» Он отвечает: «Я не могу ни о чем думать – мне хочется пить…» Вчера очень жарко было – перед грозой… Я приказал, чтобы ему дали напиться. Принесли воду, он поглядел, говорит: «Грязная кружка». Стал ополаскивать края, пролил полкружки, потом выпил и поморщился: «Теплая…» Я помню, как в сорок втором мы шли по степи, кажется, я тогда из лужи бы напился… Откровенно говоря, мне этот немец опротивел. А мои саперы говорят: «Товарищ майор, они, наверно, голодные, разрешите их накормить…» Я вам это рассказал, чтобы вы лучше поняли наших солдат…
Англичанин в берете поспешно записывал.
Другие волновались, требовали от девушки «переводите слово в слово», она не поспевала. Когда Сергей замолк, маленький толстый американец, блистая золотыми зубами, громко захохотал, а потом обратился к переводчице:
– Скажите господину майору…
– Вы, может быть, говорите по-французски? – спросил его Сергей.
– О да, немного говорю. А вы знаете французский язык? О, вы, значит, образованный человек!.. Из вашего рассказа вытекает, что вы намерены после войны восстановить сильную Германию.
Сергей пожал плечами.
– Вам, наверно, плохо перевели. Я рассказал о том, как мои саперы пожалели пленных, и только…
– Это очень интересно для тех из моих коллег, которые дают живописные картины войны, но я лично посылаю корреспонденции более серьезного характера. Меня интересует политическая сторона вашей истории, и вот я делаю довольно логичный вывод, что Советский Союз намерен, опираясь на тех пленных, которых вы кормите, восстановить сильную Германию.
– Я думаю, у нас больше причин ненавидеть немцев, чем у американцев. Вы, наверно, заметили, что от Гжатска до Минска не осталось ни одного дома. Да и не в домах дело… Есть в моем батальоне сержант – белорус. Пришли мы в его деревню, называется Волоки. Нет деревни – бурьян и братская могила, немцы убили всех, понимаете, всех, даже грудных детей. Убили жену сержанта, старуху-мать, трех дочурок. Вот вам наш счет… А солдат Кацель вчера сказал мне: «Погиб мой род, замучили гады двадцать восемь человек, я один остался…»
– Очень яркие подробности, – сказал толстый с золотыми зубами, – но меня интересует политическая сторона. Как быть вообще с немцами?
– Германию мы разобьем, это бесспорно. Мы разбили бы ее и без вас, с вами, надеюсь, пойдет скорее. Поздравляю вас, кстати, с Шербуром, очень приятно, что вы приехали, когда можно, наконец, вас с чем-то поздравить. Значит…
Его перебил американец в черных очках, который все время жевал резинку и тупо разглядывал Сергея; он сказал девушке:
– Я не говорю по-французски… Так что переведите… Меня интересует, знает ли этот майор, что Америка помогала им с самого начала? Он мог нас поздравить и раньше – русские победы наполовину наши.
Сергей рассердился:
– Знаю, что помогали. Ел вашу тушонку, говорил по вашему полевому телефону. Вот идут ваши «студебеккеры». Хорошие машины, мы очень вам благодарны. Но техники у вас больше, чем скромности. Неужели вы думаете, что можно на одну чашу весов положить тушонку, а на другую реки человеческой крови? Да, вы нам прислали «студебеккеры». Мы это знаем. А я был в Сталинграде, и я знаю, что мы вас спасли.
Американец с золотыми зубами нетерпеливо ждал, пока Сергей кончит:
– Очень эффектный конец статьи… Но вы мне не ответили на основной вопрос – что делать с немцами?
– Германию мы разобьем, преступников накажем, а немцы все-таки останутся. Я не думал над этим, я военный инженер, не дипломат и не педагог. Придется немцев перевоспитать, приобщить к знанию, к настоящему прогрессу, к основам морали…
Американец в черных очках схватил за руку переводчицу:
– Переведите ему… Я с ним абсолютно согласен – Германию необходимо сохранить. Я был четыре года корреспондентом в Берлине, хорошо знаю немцев. Германия – страна западной христианской цивилизации. У нас никто не хочет вмешиваться во внутренние дела России, но скажите ему, что многие американцы встревожены – не собираются ли русские завести в Германии свои порядки? Я говорю это дружески, мы союзники, долг корреспондента устранить неясность. Спросите-ка этого офицера, что они собираются делать в Германии?
– Что мы собираемся делать в Германии? Прежде всего взять Берлин и повесить фашистов. Я только боюсь, что господин корреспондент не позволит нам войти в Германию без американской визы…
Корреспонденты засмеялись, начали предлагать сигареты, шоколад. Один подошел к Сергею и тихо сказал на своеобразном языке, составленном из французских, русских и английских слов:
– У вас американский юмор. Наши читатели это очень ценят. Вы не могли бы мне отдельно сказать что-нибудь такое же остроумное? А то Юнайтед пресс передаст скорее, чем я…
Сергей сидел мрачный. Может быть, если бы при разговоре с журналистами присутствовал Плещеев или другой офицер, впервые увидевший иностранцев, он не придал бы значения словам человека в черных очках, подумал бы: зачем посылают таких дураков?.. Но Сергей помнил довоенный Париж, злобность учтивого Нивеля, усики Руа, ничтожество Лансье, жадность и слепоту людей, с которыми сталкивался в деловых кабинетах или в светских салонах. Кто знает, что с ними теперь? Может быть, благоденствуют? А может быть, немцы так их прижали, что они нам аплодируют… Грош цена их восторгам! Этот в черных очках тоже поздравлял с победой, а глядел на меня, как фриц, которого выволокли из леса. Не любят они нас, это ясно. Не простят нам наших побед…
Сергей впервые понял, что мир не будет голубым и тихим, каким он представлялся ему на сталинградской переправе. Он заглянул в будущее, и глаза его потемнели, стали жесткими.
Таня не слышала разговора с иностранцами. Сейчас она поглядела на Сергея, и ей стало не по себе: оказывается, он злой… Она тихонько ушла в соседний дом к связистам.
– Отдыхали, товарищ майор? – спросил Плещеев.
Сергей вздрогнул, как будто он и вправду дремал. Поговорили о делах. Плещеев хотел уезжать.
– Переночуйте лучше здесь, – сказал Сергей, – ночью эти бродячие пошаливают…
Плещеев обнаружил в избе старую школьную тетрадку с уравнениями и расцвел – до войны он был преподавателем в Кирове. Он разглядывал тетрадку, как будто перед ним книга с прекрасными иллюстрациями.
– Кончится война, буду снова ребятишек мучить…
Он долго рассказывал, какая у него замечательная работа, и вдруг заметил, что Сергей его не слушает.
– Может быть, спать хотите, товарищ майор? – спросил Плещеев.
– Нет, что вы… Да, это очень хорошо – учить. Мать у меня этим занимается. И нужно будет много школ, много, очень много книг, и кирпича, и мостов, и тракторов, больше, чем прежде, – не те мы теперь, и друзей у нас будет больше и врагов. Раз много дано, много и взыщется…
– А вы что после войны собираетесь делать, товарищ майор?
Сергей не ответил. Он стоял у маленького оконца. По дороге все шли и шли колонны. Наконец он сказал:
– Вы правы – пора спать.
